Лежу на кровати, жую дуриан –
контракт мой почти что окончен.
Все песенки сыграны,
драмы – разыграны,
не спится. Дорожное "пончо"

ретиво висит в непролазном шкафу,
прищучив лианы из платьев.
Все юбки надеты,
все песенки – спеты,
не бьёт от работы кондратий.

Не гладит бедро молодой офицер,
не пишет агент о проценте.
Не жаждет Любимый,
не едет с повинной
к перрону – вокзальной плаценте.

Domani впихну свою жизнь в чемодан:
она, как пить дать, с перевесом.
Что ж, выброшу верность,
потёртую ревность,
пошлю сожаления лесом.

Маньяна неведомым краем манит,
кудрявым холмом и каньоном...
Стейнвеи настроены,
я – жечь настроена
в подъюбнике тёмно-зелёном.

Наглая морда тележку везёт –
вижу тройной подбородок.
Милой жене кой-чего припасёт
наш пианист-самородок.

Купит котлеты, елдан колбасы, –
важный такой! Видно, счастлив.
Бросит кассиру банан на весы –
строг, деловит и запаслив.

Мелочен, груб, ни кола, ни двора,
бабник с дырою в кармане.
Мнит себя Цезарем, гип-гип ура!
Бредит, как будто в тумане.

Ростом не вышел, бухает, храпит,
лжёт, до смешного заносчив.
Той, что любила, поставил на вид
преданность. Ёшкины мощи!

Ближе к полуночи тянет дрочить,
и вожделеются бёдра
той, что желанна. Чл*н встал,
фить-фить-фить –
сп*рмы нацежены вёдра.

Май, понедельник, восьмое число.
Робко стоишь, еле дышишь.
Но самолёт не летит, как назло,
к аэропортовой крыше.

Кружат виденья о бурных ночах,
о разудалой свободе...
Видишь меня, испускаешь свой "Ах!",
вихрем уносишь my body.

Ловко раздевшись, трусики – прочь,
бёдра придвину к "конфете"
и... блевану (сей рефлекс превозмочь
сложно в вонючем клозете).

Кончишь мгновенно. Всё! Время не ждёт,
ибо жена заподозрит.
Ну и урод... Вот те с пола помёт,
нюхай дерьмо во все ноздри!!

Длина волны
от Нью-Йорка до Мальмё
равна количеству обстоятельств,
умноженных
на тёмную материю нелюбви.
Атлантика любит отчаянных,
от причалов в спешке отчаливших.
C'est la vie.

И по радио
(Кто сейчас слушает радио?
Кто ловит сигнал?)
скрипом, хрустом прокрустовым, лагерным,
раздаётся симфония Баттерфляй.
Крылья плещутся, бьются
о камень молний, о мел грозы.
Не летит, но падает даже птица.
Бабочке
страшней в разы.

Ты всё так же размеренно, взвешенно,
водкой
глушишь морзянку сердца -
кардиограмму SOS,
чтобы остаться невредимо-сдержанным,
неподверженным:
до правдивых (не праведных!)
не дорос.

После шторма – бури,
пляски сугробов пены на гребнях волн –
не пугает ничто, кроме смерти
Любви,
её ветром взрыхлённый призрак, маяк –
могильный холм.

Только пепел жены,
что разбрасывает пожилой вдовец
по чужим краям,
оставляет шлейф
недоверия
к намоленным
общественным алтарям.

Так что есмь правило,
если не сизифово "яблоко",
если не ложь?
А обещания, штампы, клятвы,
их варево?
Вынь да положь
мнимую верность, присутствие рядом
до гроба и после него!
С одними и теми же костями,
червями...

Prego! Pre-go!
Действуй, пожалуйста,
в согласии полном
с длиною
своей волны.

А увидишь меня –
облаком,
случайно когда-нибудь.
Со спины.

Здесь нет сигар,
здесь отсырели чувства,
здесь одиночества скитаются вдвоём,
сдавая плоть в сомнительный наём
семи ветрам и зову Заратустры.

Здесь катится ко всем чертям, как мяч,
лишённое покрова кожи
мясо Солнца.
Встаёт Луна – решительно, con forza,
швырнув на плечи мира звёздный плач.

Сюда доходят странные лучи –
сигналы Бога из улучшенной Вселенной,
и океан мельчает по колено:

живая сталь из доменной печи
первичных замыслов,
протуберанцев воли,
робеет перед гласом Бытия...

Гляжу в рассвет: в нём я – уже не я.
Я – позади, в перенесённой боли.

Не будь со мной!
Не оставляй нам ни полшанса!
Закрой замшелую тетрадь стихов:
не умирай до первых петухов
и не рождай небрежного аванса.

Останься там, где ветер
рассекает камень,
где на скале цветёт искристый мох.
Где без меня ты в одиночку смог
заснуть живым,
и без меня подняться.

Замри и жди.
Пусть из углов полезут змеи
далёких волн.
Пусть выйдут на охоту звери
и зазвучит
полночный горн.
За артемидовой фанфарой
с небосвода
сорвутся Гончий пёс, и Лев, и Ворон.

Замри!
Услышишь ли растущий гомон
Всебытия
сквозь рокот приближенья колесниц?

Не будь со мной!
Не увлажни по мне ресниц.

***

Из-под Земли, вполоборота,
я вижу грозди новых звёзд.
Трёхсотый день
во весь свой рост
встаёт и рушит временные петли,
где твой ко мне неперейдённый мост.

Со стороны Луны,
на выселках планеты,
плывёт чертог – мой величавый дом,
и счастье растворяет ком
в солёном горле.
И неважно где ты...

Всё верно, подруга,
ты всё понимаешь.
Следуй за новым мужчиной,
этот уже не твой.
Его крылья – чужого цвета,
их раскрывает другое солнце.
В его рассветах – иной силуэт,
нагой и прекрасный
на фоне ветреного океана.
Он хранит его в сердце,
в жилах – до дрожи:
каждое мгновенье любви
впиталось в кровь,
наполнив её горечью.

Под вечер, подруга,
достань бокалы. Пей правду!
Дом, задымленный скукой,
не омоется радостью.
Дом, где так мало цветов!
Только пластиковые розы
за мертвенным призраком
занавески.

Смелей, обманутая подруга!
Считай шаги уверенно, чётко,
словно песо в твоём кошельке,
словно чётки в молитве за нищего.
Ровный шаг твоей поступи
уведёт тропой,
устланной хмельными травами.
Ветви черешен приласкают тебя
и ты вспомнишь день,
когда окликнула перемены.

О, немыслимая подруга! Прости!
Это моё солнце
цвета песчаной радуги
останавливает мгновенье.
Это линия моего бедра
извилистым ручьём
втекает в его сны,
полные жажды и отчаяния.
Зверь истерзывает его плоть
и срывается на прогулку
долгими лунными янтарями.
Зверь движется рысью,
спешит что есть мочи!
Преодолеть за ночь
округлость планеты,
лизнуть на рассвете мои уста
и, скуля, померкнуть
в сиянии звонких доспехов
быстротечного утра.

А кончается всё вот так:
просто, быстро и некрасиво.
Раз! – с икон облезает лак,
опадает со стен лепнина,

за портьерой царица-моль
прогрызает на свет узоры.
Пустоту замещает боль,
оседает, как пепел, в поры.

Два! – и целый планетный год
уничтожен: что был, что не был.
И бредёшь, как последний Лот
от Гоморры. Причалить где бы?

Три! – грядущее, словно мышь,
заползает в карман – с билетом.
И не топнешь, не крикнешь: «Кыш!»
Подневольна зимой и летом

Отпусти облака на свободу –
прорастёт бирюза.
Вы не знали, мой друг? Нынче в моду
входят просто глаза.

Просто щёки, улыбка – любая,
переменчивый лоб.
Непосредственность: добрая, злая –
без закадровых проб.

Серебристый огарок слезинки
и живые слова.
Чтоб не с той и не с этой картинки,
не цукат, не халва,

а солёное море из яблок!
Сделай шаг по воде!
Пришвартован бумажный кораблик
на тончайшей слюде

многоцветного, хрупкого утра,
затопившего высь.
Ангел мой, дорогой, златокудрый,
забирайся, садись!

Поплывём до излучины полдня,
где заветренный мир
в нас прицелится дюжиной молний,
захлыстает эфир

проливными дождями, ветвями
многомудрых дерев.
«Я лечу послезавтра в Маями», –
протяну нараспев.

Ты не спросишь: «Надолго ль, родная?»
Верно, знаешь ответ.
Улыбнёшься: «В окрестностях мая
будет в моде твой свет».

Хохмит, а в глазах – заунывная нотка:
«Не даст ведь, чертовка, всё зря!»
И пил бы весь срок корабельную водку,
да так, что синела б ноздря,

но вышло иначе: в преддверии года
большой ненасытной волны
два тела, нарушив нейтральные воды,
сомкнули ущелья-холмы.

И всё бы на счастье, но злая удача
вспылила: «Совет да любовь?!»
Качнулась советская рухлядь на даче,
«Копейка», набор «РыболовЪ»,

закашлял хронометр, стрелка вильнула 
и время обрушилось вспять.
Отверзлась война, как запой без отгула,
как тёщей загубленный зять.

Без права на «Горько!» мы, горькие люди
солёных, тревожных морей,
разъяли свои загорелые груди
под вывеской порта Пирей.

Вернулись к пожиткам, историям, семьям,
собакам (те – тоже родня!)
...Мы были с тобой непреложным мгновеньем
последнего мирного дня.

Ель в январе – громоздкий атавизм.
Игрушки испустили дух веселья,
допиты горячительные зелья,
восстановилась резкость наших призм.

Как «Град» с небес, обрушилась весна
на мусорные кучи вдоль тропинок.
В грязи увяз начищенный ботинок,
навозный жук проснулся ото сна.

Полсотни стран объездила, но там,
где ты сейчас, пожалуй, не бывала.
Аэропорт – тебе, мне – жуть подвала.
Приветы шлёшь? Шахедам передам.

Эк угораздило! Далёкий Сан-Хуан
от войн отгородился океаном.
Глоток текилы с лаймом и бананом –
и позабыт родимый картофан.

Омыт карибским потом, на потОм
ты оставляешь мысли о грядущем.
А лес проблем становится всё гуще,
и отдаляется – как в сказке – милый дом...