Муаммар Каддафи
Фото: Иван Черничкин, Фокус

Глава Ливии Муаммар Каддафи призвал к священной войне «джихаду» против Швейцарии

По словам Каддафи, Швейцария это – «неверная страна, разрушающая мечети».

«Любой мусульманин, который сотрудничает со Швейцарией, является отступником, выступает против пророка Мухаммеда, бога и Корана», - приводит слова Каддафи ВВС.

Напомним, дипломатический кризис в отношениях Швейцарии и Ливии разгорелся в июле 2008 года, когда в фешенебельном женевском отеле были задержаны сын ливийского лидера Муамара Каддафи Ганнибал, и его находившаяся на девятом месяце беременности супруга. Пару обвинили в избиении прислуги. Инцидент удалось быстро уладить, однако отношения между государствами испортились.

Буквально через несколько дней после ареста сына Каддафи в Женеве, в Триполи были арестованы два швейцарских бизнесмена, которых обвинили в уклонении от уплаты налогов, нарушении визового режима и нелегальной коммерческой деятельности.

15 февраля власти Ливии объявили о прекращении выдачи виз всем гражданам Евросоюза, включая политиков высочайшего ранга, в знак протеста против решения Швейцарии запретить въезд в страну 188 ливийским высокопоставленным чиновникам. В швейцарский черный список попал лидер Ливии Муамар Каддафи, члены его семьи, административный аппарат, члены правительства.

Кроме того, в конце прошлого года в Швейцарии прошел референдум, на котором более 57% граждан страны поддержали предложение о запрете строительства минаретов в Швейцарии.

          26 Апреля 1975

     Милый Пити

Ты наконец купил себе Дом
В Штеттене
Можно и определиться с Районами
Родиной
Местом
Оставайся
Уверенность
Ты спрашиваешь в Своём Письме за двадцатое Апреля 75
Что я на это отвечу
Со-держи свой Дом
Могу лишь сказать
Содержи
Пока не подаришь
Отведать некий Дом в Арбедо
Или в Штеттене
Некое Место отведать
Куда бы мы пошли
И как нищие
Нищие Любви ради
Нищие Дома ради
Содержи Свой Дом
Подарит Его всегда успеешь
Это чудесно
Дом подарить мочь
Это же и больно
Но если себе не построишь Дома
Не обживёшь
Не населишь
Не сможешь ничего подарить
Хорошо, что Ты купил Дом
Подарить всегда успеешь
У Тебя уж есть Место, Твоё Место
Нумерованное
Всё это пишет тот
Кто знает о чём пишет

          Но...

Он любит,
но сомневается.

Он живёт,
но переспрашивает.

Он любит,
но боится.

Он знает многое,
но ничего не знает.

Он верит,
а всё же недоверчив.

Он знает только,
что Любовь есть Жизнь,
что Жизнь есть Любовь.

Он знает лишь одно,
что Смерть без Любви,
что без Любви нет
Жизни.

Он знает однажды ранним Утром,
если любит: жив он
если он не любит,
он мёртв.

Он молвит себе:
я не желаю быть мёртвым.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     И Матиас Йоханнес Херцфельд устроился со своей женой на третьем этаже большого дома. Ещё горделивее чем прежде взирали теперь окна на улицу, а ворота нахмурились задумавшись о варварше, поселившейся в достопочтенный удел.
     В согласии и взаимном почтении жили вместе муж и жена. Наташа просто восхищалась супругом и почитала в нём великого мыслителя и возвышенного идеалиста.
     "Ты должен завершить свой эпос, -однажды сказала она ему,- издать его и далее не чураться мира".
     "Я его давно завершил было, а всё ж опасаюсь публичности, обыденно-пошлых людей, которые станут смаковать мой труд. Я желал бы посмертной публикации. Возможно, я достоин славы пост мортем".
     "Нет, это исключено: люди должны узнать и восславить тебя, открывшего и развившего новое".
     Матиас боялся. Его работа была завершена. Десять лет жил он с нею, мыслил ради неё, а теперь должен был признать её пустой, бесполезной и бесцельной. Всё же он, автор, удостоится славы, его больше не станут высмеивать и язвить всякие простаки. Они признают в нём мыслителя, великого, независимого духовного деятеля. Его ученики почтут преподавателя и после станут вспоминать о нём :"Я учился у славного Херцфельда".
     Он отнёс свой труд издателю.
     С опаской ждал он критических отзывов. Не было никаких. Экземпляры не раскупались. Наконец, однажды ему подбросили газету с заметкой подчёркнутой красным. Он прочёл заголовок: "Философический поэт". Наконец его книга удостоилась критического отзыва. Чем далее читал он, тем сильнее ужасался. Что он сделал людям, которые его вываляли в грязи? Его обвинили в компиляторстве, в плагиате, неспособности создать что-то своё. Красивые чужие мысли в неуклюжих формах. Матиас был низвержен. Отныне его книга - в опале.
     Стоило ему выйти на улицу- люди останавливались и кивали на него. "Одинокий Фальстаф"- слышал он насмешливые шепотки. И в гимназии его преследовали за стихи. Однажды ему пришлось подменить коллегу. Он не знал класса и побаивался лекции. Может быть, мальчики прочли книгу и посмеются над автором. Да нет, обойдётся. Он собрался было с духом и начал излагать основные черты буддизма, индусского аскетизма, поведал о суровых юношах, которые добывали себе платье срывая ночами саваны с мертвецов, высмеял радости нирваны.
     "Я полагаю,- внезапно вскричал некто с "камчатки",- что философия буддизма уже изложена в стихах, только вот не могу припомнить, кем. Это звучит следующим образом..."
     И с комическим пафосом, вызвавшим общий смех, длинный, худой юноша продекламировал:

              "Что баба? Тёплая бадья,
               себе в которой режут вены,
               нас колесует, о змея!
               Проглотит всех без сожаленья".

     "Ага, -молвил Херцфельд, -и как вы находите эти строки?"
     "Жалкими!- ответил гимназист".
     Матиас Йоханнес Херцфельд промолчал. Без слов взял он свой плащ и шляпу с вешалки и ,покраснев, медленно зашагал к дверям. Ему захотелось домой. Не мыслил он такого непонимания, такой насмешки. Никого не хотел он обидеть, всегда ладил с учениками, может, был немного высокомерен. Иль книга его настолько смехотворна? Он отождествлял её с собой. Ему казалось, они едины. Как он, она напыщенная, тяжёлая на подъём, нагружена великими идеями. Людям идеи не в обхват- те вечные. Они- не его поросль. От иного они, от Великих. И внезапно Матиас Йоханнес Херцфельд зарыдал. Прямо на улице утирал он глаза своим большим белым шёлковым платком. Он постиг, что ничто в его большом труде не порождено автором, что весь этот величавый эпос составлен как подборка чужих мыслей и что идеал, на который он столь крепко полагался- всего лишь прилежная, педантическая профессорская работа.
     Дома ждала его жена. Тихо преклонил пред нею он колени , свою большую, толстую голову опустил на подол платья. Ясно сияла плешь. Изредка Матиас всхлипывал. Сквозь лёгкое платье чувствовал он тёплые члены. Что-то оборвалось в нём. Наобум явилась собственная мысль: "Столько я повидал, столько перечёл, столько уразумел- и всего-то не прочувствовал!"
     Рука жены легонько поглаживала головку.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Всё, что касается любви, известно смерти.
                                                           Ромен Роллан

     Матиас Йоханнес Херцфельд , толстячок-коротышка, всегда элегантен и корректен, что ни день катился себе по улицам старого города. Бёлый шёлковый платок пузырился кружевом из нагрудного кармана его сюртука будто пена пива ,которым он ежевечерне угощался в садовом заведеньице. Обычно, когда он наморщив лоб ,воздев брови, прижимая локти к бокам, зажимая в одной руке трость, а в другой- пару оранжевых перчаток, прогуливался по парку, люди оборачивались ему вслед и отпускали колкости. В такие моменты Матиас Йоханнес Херцфельд густо краснел, снимал свой цилиндр и утирал лоб белошёлковым платком. Его раздражали смешки. Ведь он трудился профессором латинского языка в городской гимназии, был мыслителем и поэтом.
     Он жил с родителями в старом большом доме, со смешными воротами и горделивыми окнами, что неожиданно являлся взглядам прохожих в коротком проулке. Отец его был отставным професором, худой, с долгой седой бородой, в сползшем на нос пенсне в золотой оправе, зимой и летом прогуливался с тяжёлой, узловатой тростью он по городу в светлых полосатых панталонах, без сюртука, простоволосый.Своего сына не замечал он, жил себе дальше довольствуясь собственными достоинствами и оригинальностью. Фрау Херцфельд ,напротив, была низкоросла и толста, с белыми вставными зубами, она отличалась апоплексической краснотой лица. От неё унаследовал Матиас нездоровую конституцию.
     В просторной комнате на четвёртом этаже Матиас в тихом одиночестве коротал своё свободное время, днём мучился с учениками, а вечерами слагал философический эпос "Блуждания Одинокого".
     "Блуждания Одинокого", труд, над которым Матиас Йоханнес Херцфельд писал уже десять лет, имел короткую предысторию. Однажды ,полувсерьёз, автор черкнул было пару проникновённых строф полных грусти и сочувствия в память о бедняге, скончавшимся на старости лет в мансардной каморке. Матиас прочёл пробу пера нескольким своим знакомым- тем стихи понравились, автору же, как в подобных случаях водится, приписали поэтическое дарование и глубокие познания души человеческой. По правде, Матиасу этот старик был глубоко безразличен, николько он ему не сочувствовал. И вот, начинающий поэт окрылился чистыми помыслами и удалился в сентиментальную башню из слоновой кости. Мысли свои автор истомил муштрой, запретил им обыденные разговорчики, запер их в темнице не дозволяя свободного полёта пока те не истомились- и пустил их, угрюмых, иссохших, хмурых и удручённых пилигримов вдаль. Тогда-то ощутил себя Матиас в родной стихии, одиноким, оставленным всеми радостями, роскошествующим в чистом абстрактном, чурающимся всего человеческого, поглядывающим с отвращением на собратьев, живущим чистыми формами, не видел вещей, поскольку те ,вызволенные из материи, представлялись ему идеями.
     Он читал Будду и Ницше, Шопенгауэра и Канта, понимал всё превратно - и всё-же был счастлив прочитав их. Из книг он заимствовал расхожие пассажи, которые пытался преподнести в связной форме. Это удавалось- он находил собственные мысли красивыми и шёл дальше. Всех мыслителей перечёл он и остишил. Ему не терпелось стать закопёрщиком нового, доселе не виданного направления, познав все системы, связать их воедино- и примирить поэзию с чистым познанием. Обычным людям это было невдомёк, а немногие друзья, которым Матиас зачитал избранные отрывки своего труда, тихонько высмеивали его. Профессор чувствовал себя уязвлённым замечая несоответствие собственного оплывшего тельца прометеевским идеям развиваемым им же. А ,будучи тщеславным, Матиас сильно страдал и  вовсе перестал общаться с кем-либо. Ему было  невдомёк, что мысли его пропахли письменным столом, а стихи годятся только на цитаты для справочника рифм. Он верил в свою двуединую, из труда и гения, творческую звезду и был убеждён в гениальности творимого.
     Название отыскал он, заголовок своему труду: "Мытарства Одинокого".
     Однажды прогуливавшегося было в парковых окрестностях родного городка Матиаса толкнул нечаянно носильщик, да так, что профессорский цилиндр, описав длинную дугу, свалился на землю, а ветер понёс его дальше. Матиас Йоханнес Херцфельд, раскрасневшийся, с потной плешью, побежал следом за "главной крышей" своей. Народ, оборачиваясь, отпускал насмешки. Наконец, запыхавшийся, поймал он своё дорогое имущество, отёр его своим шёлковым платком и водрузил на место, затем, сев подальше, от стыда и волнения опустил глаза вниз. В последний раз оглянувшись, заметил он даму, долговязую, худую, широкоскулую, в коричневой широкополой соломенной шляпке. У незнакомки были карие глаза- в этом Матиас сразу убедился, глаза, которые взирали на него спокойно, без насмешки, почти сочувственно.
     "Сочувствие- это хорошо,- мелькнуло в его сознании, но , спохватившись, Матиас вновь проникся собственным одиночеством, выбранил себя за "слишком человеческое и пошлое", и высоко поднял голову чтоб продолжить свой путь". Он снова ощутил себя непонятым и осмеянным мучеником идеала, проповедником и жрецом нового, не бывшего доселе направления.
     Затем ещё не раз в парке разминался он с незнакомкой. Та взирала на него с некоторым подобострастием- и Матиас краснел от радости. "Присущая мне воля начертана на этом челе- она же видит, -думал он приветливо приподымая цилиндр". Дама кивала в ответ.
     Вечерами Матиас чувствовал себя одиноким как никогда прежде. Десять лет прожил он коря и взыскивая с себя. Десять лет истратил он на чтение, а одиночество было его единственной сластью и радостью. Матиас перечёл мысль Будды о женщине:

              "Что баба? Тёплая бадья,
               себе в которой режут вены,
               нас колесует, о змея!
               Проглотит всех без сожаленья.
               Она как древо нас благоуханьем манит
               чтоб оглушить и одурманить
               и, умертвив, одной на свете жить".

(прим. перев.: "Что есть баба? Тёплая (ленивая) ванна (Бад),
                        в которой себе вены режут (шнайдет),
                        она- скорокатящееся колесо (Рад),
                        которое нас смалывает и вовсе не жалеет (ляйдет).
                        Она- роскошно благоухающее древо (Баум),
                        и -дурманит, и- отравляет нас,
                        и живёт же пото`м беспечно во времени и просторе  (Раум)".
--------------------- подстрочник.)

     Автор нашёл мысль проникновенной и глубокой, гордой, мужественной и дерзкой. И зашёлся он смакуя чеканные рифмы своего вирша.
     Издалека в ночи донёсся колокольный перезвон. Тихо и невозможно, как из прошлого отразилась старая мелодия от крыш, всё не смолкая, будто желала проникнуть в будущее, наконец- стихла , жалуясь, вернулась в минувшее. И Матиас Йоханнес Херцфельд, который столь долго не замечал и презирал дам, не зная их, высмеивал их как хлам-балласт и навозные кучи, возможно, из робости и затаённого страха, решился испытать иное одиночество, одиночество вдвоём, брак.
     Широкоскулая дама с карими глазами звалась Наташей Рабинович, она была студенткой медицины и имела доброе сердце. Она жалела и, одновременно, дивилась толстячку потому, что чувствовала: тот больше чем кажется. Когда на следующий день Херцфельд заговорил с ней, та вовсе не удивилась, но благожелательно улыбнулась, воодушевив его и провела с ним час. Она быстро разобралась в нём ,поняла и простила его спесь, восхитилась его профессорским делом, его неизданным эпосом, похвалила выдержки из неопубликованного. Они стали подолгу ежедневно встречаться говоря о многом, только не о любви.
     Однажды Херцфельд-старший, прогуливаясь в парке, заметил парочку. Он ненадолго задержал свой взгляд на ней, его нос понимающе окунулся в седую бороду, его пенсне свалилось на грудь и долго проболталось там. Затем он протяжно вздохнул, твёрдо кивнул и ушёл восвояси.
     За ужином отец прямо спросил сына:
     "Твоя будущая жена- она?"
     "Да, моя будущая жена".
     "Вот, вот, хорошо! Русская? Да? Ничего. Устроится как нельзя скоро, не так ли? Через два месяца вы же`нитесь!"
     Матиас ,покраснев, кивнул. Отец грозно взглянул на него, откашляися и... :"Надеюсь, вы будете счастливы. Тебе тридцать пять, ей примерно столько же, добра вам. Можете жить на третьем этаже".
     И, кстати, в тот же месяц были разостланы следующие приглашения:
 
     "Господин др. профессор Алекзандер Херцфельльд с супругой имеют честь пригласить вас на свадьбу своего сына,
         проф. др. Матиаса Йоханнеса Херцфельда
                                    с
         фрёйляйн Наташей Рабинович".

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Гудели заупокой пихтовые верхушки, строго и жалобно, когда зима со студёных горных залысин да из ущелистых скал наяривала. Звонко и празднично трепетал ,однако, лес как только весна фён-бурей начинала чистить себе подступы.
     Итак, миновала прочь череда лет, а из Кёбели вышел ,несмотря на лишения, спасибо замечательному горному воздуху, право мосластый, коренастый, недюжинный Кёбель. Он охотно брался за работу, впрягался как бычок в ярмо. Случались кулачные потасовки ночные - он не отлынивал, бился что буйволёнок беспривязный.
     В благородство распорядка дня и пунктуальность в делах Кобели был посвящён только "на выучке", то есть, в рекрутской учебке. Быстро далась ему неприятная муштра. Вышел из него солдат бодрый, выдержанный, не страдалец, невосприимчивый ни к сырости-холоду, ни к порицаниям начальническим. С довольной, мудрой улыбкой прошёл он смотры, различая "дельные" и "слишком уж ретивые" предписания. Не принимая всё близко к сердцу, не изошёл было жёлчью, всё ,что выпадало на его долю, принимал как погоду: за дождём- сухо и солнечно.
     А потому вернулся из казармы Кёбель в полном здравии да ещё научен кое-чему нужному городской жизнью, а именно ремеслу носильщика, а то ведь почти три четверти всех крепких парней округи зарабатывали у всесильного хозяина купальни именно этим.Столь охотно, как Кёбель, никто не волок в палящий зной в гору корзины и чемоданы.
     Его "рафф"* прирос к спине. Если парню приходилось было изредка прогуляться налегке, например, в церковь, ему чего-то недоставало как чудом исцелившемуся горбуну.
     Долго ещё покорял он свой маршрут в одиночку. И вот, несколько раз у бедной, на старинный манер воздвигнутой сказочной мельницы пересёкся парень с ясной блондинкой, на диво краснощёкой девушкой, что круто шагала с корзинами из долины вверх. С молчаливого обоюдного согласия раз встретившись, продолжали они путь вместе. Маршрут оказался общим, поскольку бауэрская дочь день-деньской доставляла в купальню сливочное масло и яйца. Беседа всё не клеилась. Кёбель не обладал обходительностью рассказчика, а у девушки дыхание спирало от тяжести. Всё же парень смекнул, что пора начать: "лес не пруд, а мы не рыбы".  "Ты, наверное, у Рейна, там внизу живёшь?- с бабьим любопытством осведомился он". Ответную реплику отпустила "маслоносильщица": "Я из Хоонегга родом". Кёбели состроил испуганную и удивлённую физиономию. Там ведь жил несказанно богатый бауэр, который раз в месяц пригонял долинному резнику, толстому Зе`мелю, "зелёное мясо". Бедному парню похорошело только когда услышал он, что девушка проживает не в хоромах на солнечном склоне, а в скромной хижине.
     В середине сентября посылки кончились, ибо в это время закрывались ворота кургаузов**. За полгода не свиделся Кёбель со своею спутницею ни разу. Покруче летнего впряглись крепкие девевенские мужчины. День за днём забиралась обветренная братва в горы в державном лесу и на общественной, принадлежавшей четырём сельским общинам делянке валить стволы. Свирепствовала буря, колкое ледяное крошево сыпало в глаза, за шею, отчего прятал нос Кёбели за высоко поднятым воротом. Выводила тропа из страшного сырого тумана под ясно-голубое небо под улыбчивое солнышко- и скидывал Кёбели куртку прочь, и трудился как родился, в одной рубашке. Он всегда сносил тяготы не со стоном, не с ликованием, но спокойно и молча.
     В январе мороз ядрёный. На насте лежала цепь. Как Кёбель голой ладонью ухватил звено- так и присосалось бесстыдно железо к коже что вурдалак. В один приём оторвал его упрямый парень, да на металле повисли клочья кожи. Сцепив зубы, пересилил Кёбель боль и утешился: "Были б кости, а мясо нарастёт"***
     И верно, скоро выздоровела рука, когда весна пришла и хозяин снова созвал**** вассалов.
     Во время первых хо`док стали встречаться у родничка за потешной мельницей носильщик и корзинщица*****. Живее и откровеннее велись ими разговоры, да вертелись те вокруг вокруг внешнего и постороннего, не о чувствах и о планах на будущее говорилось.
     И вот, влюбился Кёбель по уши будучи преисполнен видов с Марайли прошагать сообща весь жизненный путь. И снова как тогда недоставало парню свободы самовыражения. Слова не давались желанию. Только пытался он заговорить о главном- и комок подкатывал к горлу, а ещё боялся парень ответной насмешки задорной девушки.
     В конце Винного месяца, как обычно в день первого снегопада гуляло дольнее село ярмарку. С Рейна и со склонов гор, где Хоонегг, сходились на праздник все кто маршировал, ковылял или ползал. И оказались Кёбель с Марайли в общем хороводике. Без слов протянул парень своему сокровищу "поздравительный" пряник-сердечко с засахаренным красным цукатом-розочкой и подходящим случаю стишком. Затем Кёбель объявился платить обществу каждый третий заказанный ротвейн и, поскольку в корчме контрабас ворчал свои вальсищи, парочка отплясала было танцульку.
     В ранних сумерках вместе они поднялись от берега Рейна в гору к сказочной мельнице, где начиналась дорога в Хоонегг.  Марайли нетерпеливо ждала давно вынашиваемого Кёбели предложения, но тот был на этот раз особенно беспомощен, поскольку спина его не венчалась "раффом". Требовался некоторый толчок в помощь. Девушка рассказала, как обстояли её дела домашние: отец слишком стар и больше не в состоянии прислуживать в купальне; запасён корм для трёх коз; между делом- подёнщина у богача; три-четыре раза в год даются даром заморыши из "зелёного мяса"...
     Расписывая бытьё своё, Марайли улыбалась столь щедро и призывно, что парень едва не заплакал, ибо волшебная красота рядом была, а рукой не подать, словом то есть, которое безвыходно замерло в его устах.
     Вот послышался подозрительный скрип, треск донёсся с мельницы. Озабоченно и красноречиво обернулся Кёбель налево, а Парадиз Хоонегга остался справа. И протянул Кёбель руку девушке, и пожелал ей "доброй ночи!". Тогда сообразила Марайли, что и следующий шажок за ней. Замерев задумчиво у ручейка, глубоко вздохнула она и молвила: "Что если бы ты спросил меня, желаю ли взять тебя?  Я бы не сказала нет. Ты бы пришёл к нам в Хоонегг и остался бы , пригодился. Что на это скажешь?"
     В этот миг услыхал Кёбель наигрыш ангельский - и во второй раз в его жизни сердце подпрыгнуло от счастья: столь переполнили чувства его, что нёбо и язык свела судорога и рот окаменел.
     Поэтому пришлось Марайли спросить парня ещё раз, в приказно`м порядке, довольно решительно ,в упор: "Что скажешь?"
     Тогда, наконец, отыскал Кёбель слово, одно-единственное, рассудительное и ,всё же, прозвучавшее уступкой: "М ы р а`!"
-------------------------------------------------------------
Примечания переводчика:
* "рафф"- т.н. "козёл", приспособление для переноски тяжестей на ремнях с прямоугольным выстуром у поясницы;
** "кургаузы"- по аналогии с "пакгаузами" :"кур"- лечение, а "пак"- упаковка, т.е. павильоны для курортников;
*** буквально "Лучше попа в рясе, который всё толстеет и толстеет";
**** буквально "скликал барабанной дробью";
***** буквально: "раффтрегер" и "анкенмайчи" (диал.);

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

По стерне да по желтоватым лугам бежала она трусцой срезая путь. На закате небо горело пламенем.
"Солнце уже заходит, скоро ночь,- сказала себе молодая девушка и побежала ещё проворнее". Она приблизилась к крутому откосу. Снизу, из глубины показалась окружённая сараями и конюшнями большая новая мельница. Её уже покрыли было густые вечерние тени.
Девушка сбежала вниз ,ступила во двор. Она спросила батрака, который вышел было из конюшни,  тут ли новый мельник.
Да, только пошуметь у дверей- и выйдет.
Дворовый пёс будто взбесился. Она ,не обращая на него внимания, прошлась совсем рядом с привязью, дёрнула за проволоку- никто не явился. Она дёрнула ещё раз, сильней.
Наконец, вышла служанка. Мельник? Она его вот и покличет.
Тот, кто вышел, оказался молодым человеком, тридцати.
Она прочла было в "Анцайгер", что ему требуются люди на уборку клубней, молвила .
Он пригласил её зайти.
Она очутилась в большой комнате со столом накрытым белой скатертью. Свет зажечь бы, молвил мельник, подвесил на гвоздь с полу лампу.
"Вы готовы сразу приступить?-  заботливо надевая стекло, спросил он".
"Да".
 Вот он обернулся -и увидел её. Он сделал испуганное лицо, ведь у неё на лбу было большое красное родимое пятно, с которым она на свет явилась.
"Да. -молвил мельник, задумался,- многие заявляются:я всех нанять не могу. Откуда вы?"
"Из Ротакера, каменщика Петера дочь Анне".
"Ну-ну, его! Что ж, не могу вам наверняка отказать. Может быть, вы понадобитесь- тогда дам знать через посыльного мальчика".
Он взял с выступа, протянул ей прозрачную, пузатую бутыль: "Глотните вина!"
"Обойдусь, -испуганно отозвалась Анне".
"Возьмите же, это вам на посошок. с подарок!- настойчиво сказал мельник и заботливо заткнул гордышко деревянным чопом".
Дрожащими руками поднесла она склянку к губам и ,силясь, глотнула.
Мельникова молодая жена показалась в дверях. Тот метнулся к ней: она была на сносях, опрометью вытолкнул вон.
Нех ватало ещё чтоб такое на глаза попалось!
Когда мельник оборотился, Анне поставила склянку на стол и выдохнула :"Тыщу раз благодарствую!"
"Не благодарите! Сказано, если понадобятся сезонники, уведомлю..."
"Да, -молвила она ,пожелала доброй ночи и пошла восвояси".
Дворовый пёс, нерешительно ворча, сопроводил её вверх до середины откоса.
Она бежала задыхаясь будто за ней гнались до межи, за которой начиналась стерня. Здесь Анне присела -и застонала, заголосила запыхавшись. Как могло случиться, что её не взяли, рвалось из груди. А ей, Анне, что же, возвращаться в каморку, где отец ругается, а мать издевается, где воняет самогоном и грязью? Она никогда не вернётся, никому не нужная, а ведь она ещё молода ,сильна, ищет работы.
"Боже, как мне это снести?!- всхлипывала она ,утиралась голубым передником".
Уже стало совсем темно. С лесистого противоположного склона доносился посвист ночных птиц. Мельница была черным-черна, только два окна что два глаза зловеще желтели в сумраке.
Анна поднялась: "Вы  всё-таки должны меня где-то нанять! Утром пойду к Чёрному бауэру!"- отрезала она с примесью упрямства.
На следующий день стояла она перед Чёрным бауэром, старым, известным в округе мироедом и скупердяем.
"У меня работы полно, не засидишься! Ещё много картошки и репы в земле. Затем- молотьба и заготовка капусты. Между делом будешь кашеварить и кормить молодняк. У меня ещё Лене не отработала".
"Да,- сказала Анне".
"Плачу я четыре франка в неделю..."
Он придавил Анне своим взглядом, отчётливо внушившим: не смей перечить мне и отлынивать, смотри ты, куда пришла!
"Да, -повторила Анне".
"Можешь завтра утром приступать коль желаешь. -добавил Чёрный бауэр перейдя сразу на "ты", ведь учтивость была не в его натуре".
По пути домой Анна не чуяла земли под ногами. Наконец она нашла себе службу! Как хотелось ей устроиться и приодеться!
И пришлось ей потрудиться у Чёрного бауэра. Это значило вставать в четыре, огонь разжигать, варить людям и скотине, затем принималась она за полевые работы, то там , то здесь- до десяти. В первый день она так устала, что не могла уснуть, помалу, постепенно свыкалась Анне с тяжким трудом.
Когда она впервые села за стол, батраки зашушукались, заулыбались. Анна покраснела, а родимое пятно посинело...................................................................
Поздней осенью в село пришли солдаты, стали на квартиры по дворам. Житуха повеселела. По вечерам пелось и плясалось. Солдаты танцевали на току парами в обнимку. Из круглой дыры что на кухне Анне поглядывала на веселье.  Она припрыгивала, пробовала танцевать среди корзин и горшков, похохатывала -и бежала с кувшином к ручью по воду.
"Глянь, вот она!- дразнился солдат.- Пойди, приведи её в круг!"
Общество дружно громко хохотало.
Анне знала, почему. Она опускала голову и бежала опрометью в кухню.
"Я не для этого!- приговаривала она себе". Вечером она вытянула из трухлявого комода осколок зеркала, рассматривала себя долго и пристально, тёрла пальцами родимое пятно, будто пыталась его стереть.
"Оно-то стрёмно, видно, а смеяться им не след!".................................................................
На Рождество у Чёрного бауэра стол ломился от угощений: ешь, пей сколько влезет. Рано утром молодой батрак один остался: старый его товарищ подрался было с хозяином из-за платы. Анне села напротив молодого. Она поглядывала то на него, то в тарелку и почти не ела.
"Как звать её? -спросил батрак соседа".
"Анне".
"Анне, а вот тебе на!- сказал молодой батрак и вынул из петлицы воскресного своего кафтана шёлковую розу".
Анна не знала, что с ней сталось. Она  пугливо смотрела на него горячо благодаря, её юная душа летела к нему навстречу.
Она нежно мяла пальчиками цветок, а вечером прикрепила его к раме старого ,почерневшего исусова образка, что висел над изголовьем её кровати.
Из спальни разобрала Анне слова тихой, доносившейся из кухни песни, слова, которые никому кроме неё ничего не значили....................................................................
Родители Анне послали на хутор младшую сестру передать, что дома вся провизия вышла. Тогда прикупила Анне у Бауэра оклунок картофеля и кусок сала, всё увязала в мешок, чтоб вечером снести его домой.
Выдался холодный январский день. Анне надо было прибраться. Яблоки следовало присыпать соломой, а то пропадут. Когда в сарай шла она, услыхала, как молодой батрак с Лене беседовал, а ей ,Анне (или над ней?) рассмеялся вслед. Лютый мороз пробрал девушку: руки она опустила, едва сдвинулась с места.
Вечером небрежно она бросила на плечо тяжёлую котомку и шагнула в светлую ночь. Зори перемигивались, снег поскрипывал, дорога в Ротакер была безлюдной. Анна несказанно утомилась. Она бросила котомку в снег и присела рядом.
"Холодно же, так и замёрзнуть недолго!- прошептала она дыша в пальцы". Спустя несколько минут Анне подняла ношу и поковыляла.
Уж увидала она издалека смутный огонёк из окна родительского дома.
"Должна же я отдохнуть!- выдавила она задыхаясь". Она прислонилась к котомке, засмотрелась в мерцающее небо. Долго она бодрствовала, а члены её всё наливались усталостью и деревенели. Тогда закрыла она глаза.
"Все равно!- выдохнула она и как во сне потянулась к звёздам".
Утром родимое пятно побелело. Смерть погасила его.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Об авторе.
Роза Вайбель родилась 24.10.1875 г. в Детлигене (кантон Берн), умерла 1.10.1953 г. в Цюрихе (Швейцария). Выросла  в Детлигене и, по окончании школы, работала там же сервировщицей. Начала писать после того ,как в 1897 году в результате падения покалечилась. В начале 20-го столетия переселилась в Цюрих, писала рассказы, стихи для бернского немецкого театра, в зрелые года добилась признания в качестве писательницы юношеской аудитории. Рассказ "Анне" впервые опубликован в альманахе "Швейцария" за 1907 год.