Жизнь подарила мне встречу только с одним – по папиной линии. Прадедушка был жилист, высок, смугл, сед и яростно голубоглаз. Всю жизнь прокрестьянствовал в своей Черниговской губернии с перерывом на Первую мировую. Перерыв обернулся ранением в грудь и двумя Егориями. Если бы за навыки, которыми он обладал, давали пояса, то быть прадеду обладателем черного пояса по вольной борьбе и косьбе. Ни один заезжий цирк со штатным борцом не смог сорвать банк со ставок, сделанных на бой с прадедом. Схватки обычно происходили на деревенском току, и по семейной легенде дед натолк самого Поддубного носом в корявую коровью лепёху...

Помню его летним, вкусно пахнущим малиновым вареньем, – в выгоревшей фуражке, пиджаке, светлой рубахе, брюках и пыльных кирзачах. Варенье он варил сам. Ставил во дворе большой медный таз с ягодами на два кирпича и разводил костёр. За огнём следил зорко, стоило мне подбросить пару-тройку лишних «тресочек», в воздухе повисал дедов грозящий палец и сверкали по-мальчишески яркие глаза. Что он говорил в такие моменты, не помню. Но сердился убедительно – я почти верила, что боюсь его. Зато его варенье обладало силой машины времени. Зимой из свежевскрытой банки вырывалось лето, точнее, тот самый день варенья – пронизанный солнцем и жаром углей костра, пропитанный лёгкой пылью тропинок и малиновой влагой сорванных с ветки ягод.

А ещё помню, что косил дед, как бог, – это было похоже на ритмичный танец в море колосков и васильков. И всякий раз при этом сжигал спину до красна – обратная сторона нордической белокожести. Прабабушка смачно спасала спину сметаной, а через несколько дней наступал мой черед рятуваты его от «шелушек». «Давай, онучка, рятуй діда! У тебе пальчики ніжні», – приговаривал он, по-мальчишески доверчиво подставляя спину. Ш-ш-ш-ш... Сухая и полупрозрачная кожа слетала причудливыми лепестками. Меня это зачаровывало, как и прабабушкино слово «автобУси», напоминавшее бусы из автобусов.

Они всю жизнь прожили в «шевченковской» хате, которую я помню под соломой, а потом – покрытой ослепительным шлемом жести. Когда их по очереди не стало, меня на похороны в обоих случаях не взяли – мала, мол, ещё. Потому, наверное, воспоминания такие летние, живые и яркие... 

Тихо снег кружИтся за окном,

Я болею - вот какое дело...

Чай с малиной, кофе с коньяком,

Скучно всё и жутко надоело!

Ольга Чихляева

 

  Скоро весна . Пора сажать . Так я хочу малину с долгим сроком плодоношения и со вкусом лесной малины , чтобы все лето малиновые губки и чтобы росла как попало в лопухах и без полива . Брекс пекс фекс. Нужно из тайги чтобы привезли дикую  сладкую пахучую . А то сейчас упор на сорта с дурной большой ягодой безвкусные и долголежащие - корыстные промышленные невкусные недушистые .  Как дальше жить. Где взять . Кем быть. 

5.Вопрос:..............................?
Ответ: Прежде терпел, после учил людей как-то сносить, теперь же я ощущаю себя продолжателем, наследником. Они на лесной тропе, герр Мюльбауэр. Я сроднился с этим городом, с его сокращающейся малой околицей, которая родом из истории.
(Господину Мюльбауэру не по себе, он напуган. Слышна несомненно моя речь.)
Можно сказать и так, в назидание миру: здесь прежде была империя, отвергнутая историей, империя со своими практиками, со своими вооружёнными идеями тактиками, мне очень подходит этот город, здешний наблюдатель, он ведь живёт не на укромном острове, без самоуверенности, без самодовольства видит мир, отсюда виден закат, закат всего, нынешних и грядущих империй.
(Герр Мюльбауэр напуган пуще прежнего, я вспоминаю о "Винер Нахтаусгабе": похоже, герр Мюльбауэр боится за свою job (работу- прим.перев.)- надо и мне немного подумать о господине Мюльбауэре.)
Говорю всё охотнее, повторяя не мною сказанное: да будет Австрийский дом. ведь тот край был меня слишком велик, просторен, неуютен. Теперь краями я называю скромные околицы. Когда смотрю в окно вагона, думаю:хорош здешний край. Вот придёт лето - я поехал бы в соляные пещеры или в Каринтию. Известно ,что творится с людьми в великих странах, что лодится на совесть граждан, которые почти или вовсе не могут сладить с собственными сверхсильными с лавными державами, лично не довольствуются ростом их могущества и запасов. Жить в одном доме с кем-то уже причина страха. Но, дорогой герр Мюльбауэо, тогда говорю я себе, их дела не касаются республики дающей детям имя свой, кто тут против неудачной, малой, неотёсаной, постыдной до безобразия Республики? Ни вы, ни я - значит, нет никаких причин для беспокойства, будьте уверены, с сербским (Югославия до 1955 года требовала от Австрии новой делимитации границ -прим.перев.), только что двухсотлетний сомнительный мир давно обращён в руины, а злободневные вопросы мира нового назревают не скоро. Что под солнцем нет ничего нового, этого я не скажу никогда, есть, только положитесь на это новое, герр Мюльбауэр, видьте отсюда,с того места, где больше ничего не происходит, и это тоже хорошо, нужно наконец, пожалев, распрощаться с прошлым, не вы и не я, но если кто спросит о нём, у остальных не найдётся времени ему отвечать, у тех иноземцев, в собственных странах они деятельны, и планируют, и торгуют, в своих странах укоренились они, вневременные, ведь они безъязыкие, они во все временя правят. Поведаю вам страшную тайну: язык это кара. В него должно всё войти чтоб выйти снова по свои грехи во искупление их.
(Кажется, герр Мюльбауэр ,выговорившись, устал. Устала и я.)

6.Вопрос:..............................?
Ответ: Посредническая роль? Вклад? Духовная миссия? Вы хоть раз посредничали? Эта роль неблагодарна, и впредь никаких вкладов! И я не знаю, эти миссионеры... Видели ведь, чем она повсюду обернулась, не понимаю вас, но вы, точно, смотрите свысока, ваша точка зрения просто не видна отсюда. Там ,должно быть, опасно, больно там оставаться хоть час, в разреженной атмосфере, в одиночку обретаться, да и как же можно увлекать увлекаться в высоту с тем, кто пребывет в глубочайшем унижении, не знаю, пожелаете ли последовать за мною, ваше время ведь столь ограничено, и ваша газетная колонка- тоже, это постоянно обескураживающий укор, нужно спускаться вниз, не вверх подыматься и не бросаться вон на улицу ко всем, это же стыд и срам, это запрещено, возвышенные впечатления, они не для меня. Кому тут вменить в заслугу вклад, как распорядиться миссией? Коль помыслю об этом неведомом, согнусь. Возможно, вы имеете в виду администрирование или архивирование? С дворцами, замками и музеями у нас дело уже пошло, наши некрополи исследованы, каталогизированы, вплоть до мельчайшей надписи на эмалевой табличке всё описано. Прежде не особо разбирались: что там Траутзон-дворец, Штроцци-дворец, где находится Трёхстворчатый госпиталь, и каковы их исторические корни, и теперь их посещают дилетанты без гида, и не теперь уже надо трижды ходить в дворец Палффи или на Леопольдинский тракта Хофбурга, следует усилить администрирование.
(Смущённый кашель господина Мюльбауэра.)
Я, конечно, против всякого администрирования, против этой повсемирной бюрократии, которая имеет дело со всем от людей с их бумагами до колорадских жуков с их данными, всё под себя подминают, не сомневайтесь. Но здесь речь о несколько ином, об культурной администрации одной мёртвой империи, и я не знаю, на каких основаниях вы или я должны гордиться, обращать мировое внимание на себя, театрализоованными праздниками, неделями культуры, музыкальными неделями, памятными годами, днями культуры, мир не станет лучше, если взглянет мельком не для того, чтоб напугаться, а могут и присмотреться: что из нас ещё выйдет; в лучшем случае, чем тише это всё проходит, чем деликатнее работают наши гробницы, чем сокровеннее это всё происходит, чем неслышимее играется и заканчивается представление, тем сильнее ,пожалуй, будет неподдельный интерес. Венский крематорий облечён собственной духовной миссией, видите, мы же не усматриваем особой его миссии, об этом можно долго говорить и далеко зайти, но да смолчим, здесь столетие на красном-лобном месте воспламенило нам в назидаение некоторые духи, и оно же испепелило их чтоб обратить в дело, но всё же я себя спрашиваю, вы, наверное, тоже себя спрашиваете, разве всякое дело не повлечёт за собой новое разногласие?...
(Перемена катушки. Герр Мюльбауэр опрокидывает свой стакан в один приём до дна.)

6.Вопрос:..............................? (Дубль.)
Ответ: Милее всего мне всегда было выражение "Австрийский дом", ведь оно лучше обьясняет то, что связывает меня, лучше всех прочих предлагаемых выражений. Я, верно, немало пожил в этом доме в разные эпохи, ведь тотчас же припоминаю себя на пражских улицах, в порту Триеста, вижу богемские, вендские, боснийские сны, я всегда был своим в этом доме, но нисколько не горю желанием обживать невымышленный дом, принимать его в своё владение, вожделеть его, ведь коронные земли свалились на меня, я подумал и решил: сложил с себя высочайщую корону в придворном соборе. Представьте себе, что после двух отгремешвих войн село-Галицию снова должна пересечь граница. Галицию, которую никто кроме меня не знает, иные не принимают в расчёт, никем не посещаемую и не осматриваемую с восхищением, пересекал я по велению генеральского пера на штабной ландкарте, но в обоих случаях- по разным причинам, всякий раз оставляя то ,что сегодня зовётся Австрией, граница лежит в нескольких километрах от того места, по горам, а летом 1945-го демаркация затянулась надолго, я был туда эвакуирован, мыкался, не знал, что из меня выйдет, то ль меня причислат к словенам в Югославию, то ли- к каринтийцам в Австрию, я жалел, что упустил уроки словенского ,ведь французский давался мне легче, даже к латыни я питал больший интерес. Галиция ,может, навсегда останется Галицией, под любым флагом, и слишком сожалеть мы об этом не будем, ведь экспансия нас вообще не увлекает, это по-семейному, когда все в прошлом, мы должны наведываться к своей тёте в Брюнн, ничего не станется с нашими родственниками в Черновиц( Черновцах- прим.перев.), воздух во Фриоль (Фриули, итал.- прим.перев.) лучше здешнего, когда ты вырос, должен съездить в Вену или в Прагу, когда вырос...
Я должен добавить, что реальности нами всегда воспринимались с равнодушием и апатией, нам всегда было абсолютно всё равно, в какой стране находится, и ещё очутится тот или иной город. Несмотря на это обстоятельство, в Прагу я еду иначе, нежели в Париж, только в Вене собственная жизнь всегда мне кажетя ненастоящей, но и не напрасно прожитой, лишь в Триесте я не был чужим, но для будущего это не имеет значения. Может ,не выйдет, но я хочу раз и поскорее, возможно, в этом году съездить в Венецию, с которой ещё не ознакомился.

(Торопливый кашель господина Мюльбауэра.)
Я, конечно, против всякого администрирования, против этой повсемирной бюрократии, которая имеет дело со всем от людей с их бумагами до колорадских жуков с их данными, всё под себя подминают, не сомневайтесь. Но здесь речь о несколько ином, об культурной администрации одной мёртвой империи, и я не знаю, на каких основаниях вы или я должны гордиться, обращать мировое внимание на себя, театрализоованными праздниками, неделями культуры, музыкальными неделями, памятными годами, днями культуры, мир не станет лучше, если взглянет мельком не для того, чтоб напугаться, а могут и присмотреться: что из нас ещё выйдет; в лучшем случае, чем тише это всё проходит, чем деликатнее работают наши гробницы, чем сокровеннее это всё происходит, чем неслышимее играется и заканчивается представление, тем сильнее ,пожалуй, будет неподдельный интерес. Венский крематорий облечён собственной духовной миссией, видите, мы же не усматриваем особой его миссии, об этом можно долго говорить и далеко зайти, но да смолчим, здесь столетие на красном-лобном месте воспламенило нам в назидаение некоторые духи, и оно же испепелило их чтоб обратить в дело, но всё же я себя спрашиваю, вы, наверное, тоже себя спрашиваете, разве всякое дело не повлечёт за собой новое разногласие?...
(Перемена катушки. Герр Мюльбауэр опрокидывает свой стакан в один приём до дна.)

7.Вопрос:..............................?
Ответ: Я полагаю, мы не поняли друг друга, я мог бы начать заново и точнее ответить вам, если у вас будет на то терпение, а если выйдут какие недоразумения, то ,по крайней мере- новые. Мы не усугубим, не будем спешить, никто нас не подслушивает, вопросы и ответы выйдут иными, затронуты будут ещё некоторые особые проблемы, злободневные и насущные, проблемы будут означены и пущены в оборот, никаких проблем, слышно- это о них говорят. Я же о проблемах только слышу,  у меня никаких проблем нет, можно сложить руки на брюшке и выпить, разве неплохо, герр Мюльбауэр? Но ночью наедине с собой возникают содержательные монологи, которые остаются, ведь человек- тёмное существо, он лишь господин себе во тьме,а днём он возвращается назад в рабство. Теперь вы служите мне и вы сами сделались моей рабыней. Вы- рабыня своих листов бумаги, что лучше, чем то, что должно зваться "Нахтаусгабе", ваш рабски зависимый листок тысяч рабов...
(Господин Мюльбауэр вдавливает кнопку и убирает прочь магнитофон. Я не услышала его слов: "Благодарю вас за беседу". Герр Мюльбауэр сильно спешит, он готов к новой встрече, уже завтра. Если здесь будет фрёйляйн Йеллинек, я знаю, что будет ему сказано: я занята или больна, или в отъезде. Впредь я воздержусь напрочь.  Герр Мюльбауэр потерял полдня, он просит меня иметь в виду, без промедления пакует магнитофон и прощается, он говорит: "Целую ручку.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Многоуважаемый господин президент,
от собственного имени и от всех вы имели честь поздравить меня с днём рождения. Простите моё отчуждение. Во имя моих родителей этот день, интимный день кажется мне личным достоянием их, двух особ, которого лично вы и остальные да не коснутся. Я не осмеливаюсь представить себе собственное зачатие и рождение.Уже само упоминание моего дня рождения, который памятен не мне, но моим родителям, я всегда воспринимаю как неуместную профанацию табу, как глумление над чужими болью и радостью, что не может не ущемить любого мыслящего и чувствующего человека. Должна сказать, что цивилизованный человек связан с обществом наиболее ранмыми своими думами и чувствами, которые мы язвим постоянно, а оттого он смеет считать нас ,своих "ближних" дикарями. Вы, учёный высокого ранга, знаете лучше меня, с каким почтением окружают дикари, последние, ещё не испорченные, всё, что относится к рождению, инициации, зачатию, смерти. Что же до нас, то не одна лишь заносчивость служащих избавляет нас от остатков стыда, но- и анкеты, опросники, созданные по велению непоседливого, переменчивого духа, который по праву нашего победителя требует беспрекословной гласности, которая взымает чудовищную контрибуцию с наших сокровенных тайн. Вслед за безоговорочной сдачей всех своих табу человечеству быть униженным тотальной открытостью. Вы поздравили меня, а я вот не могу ваши здравицы передать некоей давно умершей даме, Жозефине Х., в качестве акушерки явившей мой новорожденный образ на белый свет. Следовало б её поздравить, похвалить её за расторопность и за удачно состоявшиеся роды.  Уверяю вас, только годы спустя я узнала, что этот день пришёлся на пятницу , рождение состоялось не позже вечера , что меня особенно не осчастливило. По возможности я никогда не покидаю дома по пятницам, я  никуда не езжу в этот день недели: он мне кажется ненадёжным. А ещё известно точно, что я явилась на свет в половине "рубашки",  а как эту особеность толкует медицина, не могу сказать, также мне не ведомо, как народная молва расценивает эту особенность новорожденных. Но скажу уж, что половина лучше, чем полное остутствие покрова-  и она одарила меня глубокой задумчивостью, я была тихим ребёнком, должно быть, задумчивость и склонность к  долгим посиделкам- моя точнейшая характеристика. Сегодня же я спрашиваю себя: что бедной моей матушке делать с мысленно мною пересланным ей половинчатым поздравлением за половину "рубашки"? Кто смог бы утишить и утешить её дитя, что явилось на свет в половине "счастливого чепца"? Что б вы, уважаемыйсгосподин президент, смогли поделать с половиной собственного президентства, с половиной уважения к себе, с половиной научного опыта, с половиной шляпы*, да, кстати, на что вам половина письма? Моё письмо к вам может быть всего лишь полуписьмом ещё и потому, что моя к вам благодарнасть за переданные мне лучшие пожелания исходит лишь из половины сердца. Бывает, приходят неуместные письма, ответить на которые должным образом нет никакой возможности...
Вена, от...
                                                                  Некая неизвестная.

_________Примечание переводчика:_________
* Т.е. косенсуса:см.дословный перевод поговорки "все мнения свести под одну шляпу".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Иван живее меня. Когда он не уставший, вся инициатива- его, но если устал, то -иначе, нежели я, и тогда разница в возрасте злит его, он знает, что зол, он желает быть злым, сегодня он должен совершенно особенным злиться на меня.

- Как ты выгораживаешь себя!
- Почему ты себя выгораживаешь?
- Надо испытать- хватай меня!
- Покажи мне руки, нет, не ладони
- Я же не хиромант
- Это видно по коже рук
- Я с женщинами разбираюсь сразу: всё вижу

Но на это раз я выиграла, ведь руки меня не выдали, кожа не сморщилась. А Иван всё-же не отступает.

- Часто вижу это по твоему лицу
- Тогда ты выглядишь старой
- Иногда ты, верно, выглядишь совсем старой
- Сегодгня ты выглядишь на двадцать лет младше
- Больше смейся, читай меньше, больше спи, думай меньше
- Всё же тебя старит то, чем ты занята
- Серая и коричневая одежда старит тебя
- Подари свои траурные платья Красному Кресту
- Где ты достала этот погребальный убор?
- Естесвенно, я зол, мне охота злиться
- Точно, ты выглядишь младше, с виду я бы скостил твои года!

Иван, который только что спал, просыпается, я возвращаюсь с экватора и ещё движима неким тысячемиллионным событием.

- И что же ты нашёл?
- Нет, я ищу.
- Должно быть, на правой.

Часто я нахожу нечто. Иван прикрывает рот рукой чтоб я не заметила, что он зевает. Ему надо срочно уйти. Три четверти двенадцатого. Скоро полночь.

- Вот и открыла я, как всё-же могу изменить мир!
- Как? и ты? общество, строй? это, должно быть, своевременная реформа!
- Тебя и вправду не интересует, что я открыла?
- Сегодня, конечно, нет, у тебя, точно, большой талант, я первооткрывателям нельзя мешать трудиться.
- Тем лучше: ведь я открыла это для себя, но позволь мне придумать то же для тебя.

Иван не предупреждён мною. Он не знает, с кем обращается, не ведает, что занят переменчивой внешностью, не желаю вводить Ивана в заблуждение, да он и не увидит, что я двойная. Я ещё и Малины создание. Иван беззаботно держится внешности, моя живость- ему стоянка, возможно, единственная, но мне она мешает, когда говорю, даже и не могу подумать, что мы и Иваном через час или под вечер, или глубокой ночью будем лежать в кровати- ведть тогда стены внезапно станут стеклянными, а крышу снесёт. Внешнее управление позволяет сидеть нам лицом к лицу и молчать, и курить, и говорить. Ни жест ,ни слово не выдаёт наших намерений что-то изменить. В один миг это значит "Иван и я". В другой "мы". Затем снова, мигом "ты и я". Два существа суть, которые не предполагают друг друга, не желают сосуществования, и никак не разойдутся для иной жизни, не сойдутся, не сольются в новом правящем языке. Без толмача у нас ничего не выходит, я ничего не узнаю` об Иване, Иван ничего не узнаёт обо мне. Мы не торгуетм взаимными чувствами, не вооружаемся ради нападения и защиты суверенитетов. Базис рыхлый и добрый- и что на мою почву падёт, то посеяно, я сею себя фразами, Ивана -тоже, я вывожу новую породу, из нашего с Иваном союза пойдёт богоугодное в миръ:
жар-птицы,
лазурит,
тайное пламя,
янтарные брызги.

Многоуважаемый герр Ганц,
первое что мне в вас смутило- это оттпорыренный мизинец, когда вы сидели в обществе народа на сцене и демонстрировали свои лучшие манеры за круглым столом, они мне и прочим показались в диковинку, повторения не последовало, но я ещё много раз слышала о вас, о ваших присутствиях в иных кругах. Впечатления о вас вполне юмористичны. Что в последнюю очередь в вас смутило и постоянно мешает мне, так это ваша фамилия. Начертать вашу фамилию сегодня выше моих сил, когда слышу её из уст других, это моментально причиняет мне головную боль. Молча, если это неизбежно, думая о вас, предусмотрительно называю вашу особу "господином Генцем" или "господином Гансом", лишь иногда я прибегаю к "господину Гинцу", но асё-таки лучшей пока находной остаётся "герр Гонц", ибо тогда я не слишком удаляюсь от истинного написания вашей фамилии, но некоторой диалектической окраской делаю её несколько сешной. Я должна вам сказать раз, что слово "ganz"("весь") встречается мне что ни день, его мне не избежать: в газетах и книгах оно в каждом абзаце. Я должна беречься от вашей фамилии, с которой вы всё снова и снова вторгаетесь в мою жизнь, обременяя её немилосенрдно. Переменуйтесь вы в Копецки или Вигеле ,Ульманна или Апфельбёка- я б жила спокойно и могла в вас отложить в долгий ящик. Зовись вы Майером, Маером, Майэром или Шмидтом, Шмидом, Шмиттом, у меня оставалась бы возможность думать не о вас, а о, например вашем однофамильце, моём знакомом Мёйере или - о Шмидте, отличному от вас, ему же и писать. За круглым столом могу разыграть удивлённости или ретивость, могу в самом деле мимоходом в пылу всеобщей-попроще беседы спутать вас с первым попавшимся Майером или с каким-то Шмидом. Что за идиосикнкразии! скажете вы. На днях ,когда меня почти одолел страх снова увидеть вас, я вспомнила о новой моде на металлическую одежду, цепочки на блузках, колючие махры и украшения из заверченной проволоки, вспомнила с сожалением: я была б готова к встрече, если б надела в пару колючих благороднейше серых пучков, причиняющих головную боль и колышащихся с каждым движением: мне, увы, забыли в раннем возрасте проколоть мочки, хотя девочкам в нежнейшем возрасте в нашей стране обычно их буравят. Почему только этот возраст зовут нежнейшим, не понимаю. Но в этой кольчуге я оказалась бы неуловимой, бронированной, я б сберегла собственную кожу ,описание которой вы, однажды узнавший, какая она, мне позволите опустить...

Многоуважаемый господин,
ваше имя не могу выговорить. Вы часто упрекали меня в том. Но мысль о новой нашей встрече несколько неприятна мне по иной причине. Я однажды испытала, раз так вышло- и не сумела её превозмочь, и я обраружила, что она, эта неспособность к произношению известного имени, даже навязчиыво страдать от мысли о нём, исходит не от самого имени, но от первого, изначального недоверия по отношению к особе, и возникает не обязательно в начале знакомства, но непременно на протяжении дней, последовавших за ним. Моё инстинктивное недоверие, которое выражается именно так, вы должно быть не одобрите. Теперь ,когда новая наша встреча не исключена, я, право, не знаю, чем она мне отравляет жизнь, болит, верно, единственное воспоминание: как вы без обиняков бросили мне "ты", вы помните, при каких обстоятельствах, и то, как я позволила вам отвратительное интермеццо, из собственной слабости, чтоб не навредить вам, чтоб  у вас на глазах не пересечь тайную границу дозволенного мною вам, которую да, обязана была установить. Это должно быть низко, в подобных интермецци переходить на ты, но после случившегося не следует пускать в оборот уже раз брошенное "ты". Не укоряю вас в том, что вы обрекли меня на болезненные и словесно неудобоописуемые воспоминания. Однако принимая во внимание, вашу толстокожесть, ваш нахрап, мою восприимчивость к "ты",вашу способность клеить его ко мне и к другим, мне внушает страх то ,что вы не пока ещё не даёте себе отчёта в собственном напоре, поскольку в обиходе позволяете себе "простоту". ("ganz"- прим.перев.) Конечно, вы ничего не имеете против "ты", которым  весьма легко бросаетесь, отчего я должна припасти вам пару трупов на вашем пути к возможным в будущем пыткам, состоящим из ты-сказаний, ты-мыслей. С тех пор, как мы в последний раз виделись, мне не пришло в голову мысленно обращаться к вам иначе, нежели в наикорректнейшей манере, на "вы" и "господин", говорить вслух, если это неизбежно: "я как-то бегло познакомилась в господином Ганцем". Единственная законная просьба к вам состоит в том, чтоб вы наконец постарались быть столь же вежливы.
Вена, от ...
                                                     С лучшими пожеланиями
                                                          некая неизвестная

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Вопреки нашим различиям, Малина и я питаем одинаковый страх к собственным именам, только Ивану впору и ладно его имя, он дружен с ним, идентифицируется посредством его - и я наслаждаюсь произнося его в лицо Ивану, и про себя, и вслух. Его имя стало моей усладой, необходимой роскошью в моей жалкой жизни, и я забочусь о том, чтобы Иваново имя звучало повсюду: шепотом и лёгким помыслом. Даже когда я одинока, одна иду по Вене, говорю себе повсюду и везде: здесь мы с Иваном шли, там я ждала Ивана, в "Линде" мы с Иваном обедали, на Капустном рынке (на Кольмаркте) мы с Иваном выпили по эспрессо, на Каринтском кольце Иван работает, здесь Иван покупает себе сорочки, вон там Иваново бюро путешествий (не люблю слова "турбюро"- прим.перев.) Ивана ведь уже не унесёт в Париж или в Мюнхен! А там ,где я с Иваном ещё не побывала, говорю себе: здесь вот должна я когда-нибудь пройтись с Иваном, это я должна Ивану показать, я хотела бы с Иваном однажды вечером с Кобенцля или с крыши небоскрёба на Херренгассе взлянуть на город. Иван отзывается сразу как только его окликнут, а Малина медлит, и так же медлю я, когда меня касается. Поэтому Иван правильно делает, что не всегда зовёт меня по имени, а -по кличкам, которые изобретает к случаю, или же говорит "майн фрёйляйн". Моя фрёйляйн, нам уж снова предстоит взаимная измена, это постыдно, там следует от этого наконец отвыкать. Glissons. Glissons.*

То, что Иван не интересуется Малиной, я ещё могу понять. Мне приходится быть начеку, чтоб один не встретился с другим. Но я совсем не понимаю, почему Малина никогда не заговаривает об Иване. Он вслух не упоминает его, аккуратно сторонится моих телефонных с Иваном разговоров, старается не встретиться с ним на лестнице. Он делает вид, будто ещё не знает номера Ивановой машины, хотя моё авто очень часто припарковано на Мюнцгассе за или перед ним, а когда я по утрам наскоро отвожу, это близко, опаздывающего в свой Арсенал Малину, он должен бы заметить, что мне Иваново авто не мешает, я нежно приветствую его, поглаживаю кузов, даже мокрый или пыльный, ладонью, с облегчением убеждаюсь, что номер W 99.823 за ночь не изменился, Малина садится, я жду его рокового, насмешливого словца, стыдящего меня замечания, перемены его мины, но Малина терзает меня безупречным самообладанием, своим неколебимым доверием ко мне. Пока я напряжённо жду грозного выпада, Малина педантично расписывает мне повестку рабочей своей недели: сегодня киносъёмка в зале славы, беседы с референтами по оружию, мундирам, наградам; директор в отъезде, с докладом в Лондоне, а потому он один, вопреки собственному желанию отправится на выставку оружия и полотен в "Доротеуме"; молодой сотрудник Монтенуово получит тему для исследования; эти выходные у Малины- рабочие... Я забыла, что на этой неделе у него пересменка, а Малина должно быть подумал, что я запамятовала, ведь я зареклась не выдавать собственной растерянности5 ведь он по-прежнему ведёт себя так, будто никого и ничего нет кроме нас двоих, меня и Малины. Будто я думаю о нём... как всегда.

 

Я взяла интервью у господина Мюльбауэра, который прежде подвизался в "Винер Тагблатт" , а затем ничтоже сумняшеся перешёл, невзирая на политические принципы, в "Винер Нахтаусгабе", несколько раз отказалась было под предлогами, но герр Мюльбауэр "целую-вашу-ручку" звонками достиг искомой им цели- и его день настал, что сказано, не вырубишь топором: герр Мюльбауэр, который годами прежде стенографировал, ныне говорит под магнитную запись, он курит "Бельведер", не отказывается от виски. Мои вопросы повторяются в его ответах, а заслуга господина Мюльбауэра в том, что его неучтивость обратилась пространностью исповеди. ответоввыразилась в недконкретность  иркоторые ,по причине неконкретрости интервьюируемого к чести интервьюируемого,  иь лони отоымого прежде д?рс хтьная несколько раз было рауол з в мяетж

_________Примечание переводчика:________________
* Скользим. Скользим (фр. в изъяв. или побуд. накл.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Малина: Встань, двигайся, ходи со мной тудя-сюда, глубоко дышать, глубоко.
Я: Не могу, прошу, прости меня, и я больше не могу спать, когда это продолжается.
Малина: Почему ты постоянно припоминаешь "Войну и мир"?
Я: Так это и зовётся, когда одно следует за другим, не правда ли?
Малина: Не будь такой впечатлительной, лучше размышляй сама.
Я: Я?
Малина: Нет войны и мира.
Я: Тогда как это называется?
Малина: Войной.
Я: Мне бы когда-нибудь отыскать мир. Желаю мира.
Малина: Это война. Тут тебе лишь краткие передышки.
Я: Мир!
Малина: Во мне нет мира, и в тебе- тоже.
Я: Не говори так, сегодня. Ты ужасен.
Малина: В тебе никакого мира. А ты- война. Сама.
Я: Я-нет.
Малина: Мы все суть она, и ты.
Я: Тогда я не больше не желаю быть, ибо не хочу быть войной, тогда усыпи меня, тогда озаботься концом. Хочу, чтоб     настал конец войне. Больше не желаю ненавидеть, хочу, хочу...
Малина: Дыши глубже, идём. Это уже возвращается, я вот держу тебя, идём к окну, дышать спокойнее и глубже, выдерживать паузы, больше не говорить.

Мой отец танцует с Мелани, это зал из "Войны и мира". У Мелани на пальце кольцо, которое мне подарил мой отец, но по-прежнему уверяет людей, что посмертно завещает мне драгоценное кольцо. Моя мать сидит прямо и немо подле меня, рядом с нами- два пустых кресла, два пустых- также у нашего стола, ведь те двое никак не перестанут танцевать. Моя мать больше не говорит со мной. Меня никто не приглашает. Входит Малина, а ительянская певица тянет: "Alfin tu giungi, alfin tu giungi!"  А я вскакиваю и обнимаю Малину, настоятельно прошу его потанцевать со мной, я с облегчением усмехаюсь в лицо моей матери. Малина берёт мою руку, мы стоим совсем рядом на краю танцевальной площади так, что нас видно моему отцу и ,хотя я уверена, что мы оба не умеем танцевать, всё-же пытаемся начать, у нас должно получиться, видимость по-крайней мере, мы всё стоим, будто нам довольно рассматривать друг дружку, только танец не выходит. Я всё тихо благодарю Малину: "Спасибо, что ты пришёл, я этого не забуду, о, благодарю, благодарю". Малина отомстил за меня. На выходе падают на пол мои долгие белые перчатки, а Малина подымает их, затем они падают на всякую ступеньку- и Малина поднимает их. Я говорю: "Спасибо, благодарю за всё!"
- Пусть падают,- отзывается Малина, - я подниму тебе всё.

Мой отец идёт вдоль берега пустыни, куда он поместил меня, он женился, он пишет на песке имя этой дамы, которая- не моя мать, я замечаю это не сразу, только по первым буквам. Солнце нещадно палит их, они лежат как тень на песке, в углублении, и моя единственная надежда заключается в том, что надпись развеется скоро, прежде, чем наступит вечер, но мой Бог, Боже мой, отец возвращается с большим золотым, украшенным драгоценными каменьями титутом Венского университета, на котором я было поклялась "spondeo, spondeo" , вот чего не желаю всем умом и совестью, а умом- никогда и ни при каких обстоятельствах. От осмелится прийти с этим благородным титулом, который не принадлежит ему, которому я принесла единственную и истинную клятву, титулом, на котором ещё горит моя клятва, пишет он по песчаной целине новое имя, которое я на этот раз могу прочесть, "МelaNIE" , и снова- "МelaNIE", а я размышляю в сумерках: "NIE*, никогда ему не следовало бы делать это". Мой отец достиг воды- и довольно опирается о золотой титул, мне надо налететь, хоть знаю, что я слабее, то огорошить я его могу- и я сзади бросаюсь ему на спину, чтоб свалить его, вот чего хочу ради этой надписи из Вены, нисколько не желаю сделать ему больно, ведь этим титулом я не могу ударить его, ибо поклялась было, и вот стою я с воздетым титулом, а мой отец рычит в неистовом гневе на песке, я желаю его тут и убить, но держу титул ликом к небу- и он сияет до горизонта, над морем, до самого Дуная: "Я возвращаю это со священной войны". И с горстью песка, чем есть моё знание, иду я по воде, а мой отец не может следовать за мною.

_____Примечание переводчика:____________
* nie -никогда (нем.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

С каталогом Музея Армии хожу я по всем комнатам, квартира выглядит так, словно месяцами пробыла необитаемой, ведь когда малина один, никогда не возникает беспорядок. Лина утрами приходит и уходит, а мне остаётся только убрать в ящиках и в шкафах, но туда не забирается пыль, да из-за меня в редкие часы моего пребывания здесь ни пыли, ни сору не добавляется, разве что сложенные стопой книги  и листы бумаги повсюду. Уже ничего не разложено. Для Анни перед отъездом я отложила конверт, почтовый, для возможной адресованной мне корреспонденции в Санкт-Гильген, это может быть обычной открыткой, значит, ничего особенного, мне , однако, нужна эта открытка, чтоб она лежала здесь в классере, рядом с письмами и карточками из Парижа и из Мюнхена, а поверх них- письмо, которое отправлено в Ст.Гильген. Мне ещё недостаёт Мондзее. Я сажусь за телефон, жду и курю, я набираю Иванов номер, пусть у него позвенит, он может днями напролёт не отвечать, а я способна битые дни ходить по вымершей, пронятой жаром Вене или здесь посиживать, я безангельская, мой ангел (дух- прим.перев.) отсутствует, что значит отсутствие ангела? где он, ангел (der Geist- дух, душа, разум, привидение... -прим.перев.), когда отсутствует?  Ангелоотсутствие проявляется внутренне и внешне, здесь повсюду отсутствует дух, могу присаживаться, довольствоваться, ведь я ушла и снова живу в Небытии. Я живу возвратившись в свой удел, которого тоже нет, моего Великосердечного Удела, в котором могу почивать.
Должно быть, звонит Малина, но это Иван.

- Почему же ты, я там пытался
- Я внезапно, по крайней надобности, я просто
- Что там, у нас, да, тебе передавали привет
- Была чудесная погода, было очень
- Жаль уж, но ,к сожалению, я должен
- Я должна определиться, нам надо прямо теперь
- Ты мне открытку, ты ещё не, тогда
- Пишу тебе на Унгаргассе, нет, точно
- Не к спеху, когда сможешь, тогда
- Могу, естественно, не беспокойся, не делай мне никаких
- Нет, конечно, нет, я должен наконец определиться

Малина вошёл в комнату. Он останавливает меня. Я же не могу остановить его. Я висну на нём, ещё крепче висну. Я там почти помешалась, нет, не только на озере, и в "келье" , я почти обезумела! Малина сдерживает меня, пока не успокоюсь, я угомонилась, и он спрашивает: "Что же ты здесь читаешь?" Я говорю: "Интересуюсь, начинаю интересоваться". Малина молвит: "Те же сама не веришь в только что сказанное тобой!" Я говорю: "Пока ты мне не веришь- и ты прав, но настанет день -и я смогу начать интересоваться тобой, всем ,что ты делаешь, думаешь и ощущаешь!"  Малина странно улыбается: "Ты ведь себе не веришь".

Вот так длится самое долгое лето. Все улицы пусты. В глубокой одури прохожу этой пустьшью, на площадях Альбрехта и Йозефа большие магазины, целыми поъездами, оказываются затворёнными, я не могу припомнить ,что я здесь было покупала: картины, виды, книги? Я бесцельно иду по городу, ведь при хождении проявляются ощущения, достовернее чувствую ту потерю, на Имперском мосту, над Дунайским каналом, там я однажды бросила в воду кольцо. Я незамужняя, тот случай, должно быть, причинил мне одиночество. Я больше не стану ждать открыток с видами Мондзее, я наберусь терпения, коль я так сжилась с Иваном, то больше не стану терзать себя, ведь это, несмотря на всё терпение моё, происходит с телом, которое просто ещё шевелится, постояно, мягко ,болезненно, в распятом бытие. Этого мне хватит на всю жизнь. На Пратере говорит мне кстати один парковый сторож: "Здесь вы долго не сможете оставаться: ночью, при всяком сброде. Идите-ка домой!"

Лучше пойду домой, в три часа прислонюсь к воротам, что со львиными головами по обеим сторонам, дома на Унгаргассе 9, а затем- ещё ненадолго к воротам Унгаргассе 6, глядя вдоль переулка в направлении дома номер 9, в свою страсть, путь истории страсти моей побудет перед глазами, им я снова прошлась по собственной воле- от его дома к своему. Наши окна темны.

Вена молчит.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы