* * * * *,................................................................................................................!:)

Д е й с т в у ю щ и е    л и ц а

Пентесилея , царица амазонок;

Протоэ, Мероэ, Астерия- княгини амазонок;

Верховная жрица Дианы;

Ахиллес;

Одиссей, Диомид, Антилох- цари греков;

греки да амазонки.

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Антилох и Диомид. Входит Антилох в сопровождении свиты.

Антилох: Цари, привет вам! Как идут дела?

                У Трои мы встречались уж давно.

Одиссей: Всё хуже, Антилох! На поле диком

                два войска, эллины да амазонки

                что волка два оголодавших

                схватились, отчего- не знаю.

                Клянусь Юпиттером, коль Громовержец

                Марс и пастух обла`ков Делий

                не сговорятся против озверевших,

                те передохнут, уцепившись в глотки

                друг дружке: нужен срочно шлем воды!

Антилох: Ах , что от нас желают амазонки?

Одиссей: С Ахиллом на Атридовом совете

                в собраньи воинства мирмидонян

                узнали мы: Пентесилеей

                зовётся та, что через перевалы

                доставила горячих амазонок

                дабы Приама в Трое утвердить.

                Мы услыхали также: Деифоб,

                Приамов сын ,на берегу Скамандра

                отаборился с войском чтоб воздать

                почёт союзницам. Мы- промеж ними,

                слиянию отрядов двух помехой,

                сражением подпортить праздник.

                Всю ночь влачился боевой обоз.

                А в сумерках несмелых, предрассветных

                недоуменье охватило нас,

                о Антилох! внезапно увидавших,

                как вдалеке с троянцами сражались

                пришелицы! Несла Пентесилея

                что буря грозная, урывки туч,

 .              ряды нестройные пропащих илирийцев

                за Геллеспонт сметала прочь, за кромку

                земного круга.

Антилох:                       Странно ведь, о боги!

Одиссей: Тогда сплотились мы, чтоб отразить

                 троянцев, к нам на копия бегущих,

                 чем вождь их был нимало удивлён.

                 Наш клин легко рассёк толпу разбитых.

                 В строю посовещавшись, мы решили

                 воздать хвалу царице амазонок,

                 умерившей свой боевой напор.

                 Переговоров мы нет, не дождались...

                 Афина ей на ухо нашептала,

                 сдаётся мне, чтоб пособила грекам?

                 Во имя Гадеса! Свалившись с неба,

                 воительница чью-то из сторон

                 должна была принять, так мне казалось:

                 союзницею дева нам явилась,

                 врагинею- троянцам...

Антилох:                                 Не иначе,

                 во имя Стикса! Выбор сделан.

Одиссей: Ахилл и я навстречу бере скифской

                направились. Она в плаще богатом

                меж дев- подруг нашлась: струился пурпур

                убора боевого бахромою.

                Царица озирала наше войско

                без любопытства, словно ка`мней россыпь.

                Ладонь моя, клянусь, царю, тебе,

                лица пришелицы открытее намного.

                Ахилла увидала она вдруг-

                ланиты покраснели, голова

                по шею кровью орзарилась-

                она весь миръ в тот миг поджечь могла б,

                и вздрогнула внезапно так ,всем телом,

                суровым взором смерила царя,

                да искоса вгляделась в наше войско,

                узду служанке поручив, спросила,

                с чем во красе мы заявились.

                Мы, аргивяне, радовались больно

                врагиню дарданийцев величая.

                О ненависти нашей к приамидам,

                что столько лет сердца нам выжигала,

                поведал я союзнице нежданной.

                В какой-то миг я мельком осознал,

                речь не прервав: царица слов не чует-

                очнулась та, созревшая девица,

                вернувшаяся с игрищ олимпийских,

                подруге молвив ближней:" О Протоэ,

                подобных мужей избегала мама!"

                Подруга промолчала. Мы с Ахиллом,

                перемигнувшись, мило рассмеялись. 

                А та молчала, испивая взором

                блистающего в латах Ахиллеса,

                покуда тот застенчиво не стал

                ей семенить, насмешливой, навстречу.

                Царица спохватилась: алый цвет

                то ль гнева, то ль стыда, откуда знать мне

                ещё раз залил скифские ланиты,

                горда и своенравна,  смущена,

                Пентесилеею назвалась....Я послал

                стрелу с отчётом вольным: вы читали?

Антилох: Никто не отыскал стрелы той.

Одиссей: Неведомо доселе нам однако,

                что эта выходка могла бы значить?

                Пристыжены, поворотились мы

                к себе, шагали на виду троянцев,

                а те нас смезом злым сопровождали

                поодаль став победною шеренгой:

                утешились, видать, позором нашим. 

                Лишь недомолвка, недоразуменье

                могла прогневить вдруг Пентесилею

                и подтолкнуть её к жестокой мести.

                Кентаврица поводья натянула,

                обрушилась на греков, на троянцев

                потоку с гор бегущему подобно,

                то нас, то них внезапно подминая.

Антилох: Неслыханно, данайцы!

Одиссей:                                  Началась

                борьба, что даже фуриям не снилась,

                не ведомая на святой земле:

                ведь в мире этом бьются две стихии,

                Огонь с Водой не дружатся, к примеру-

                явился Общий Враг, в укор нам....

(Грек подносит Одиссею шелом воды)

                Благодарю: я жажду...

Диомид: С того дня

               в долине бедной не смолкает битва,

               что с каждой схваткой яростнее всё

               беснуется подобно урагану

               зажатому в лесном ущелье.

               Ещё вчера казалось нам, несчастным,

               что выстоим- она вдруг налетела,

                желая греков вывести под корень.

                Цвет войска перемолот в щепу

                марсидой дерзкой: в плен бойцов берёт,

                и, ослепив, на волю отпускает.

Антилох: Что ей от нас, кто скажет, нужно? 

..........перевод с немецкого .................................Терджимана:)

окончание сцены- в следующем посте

Малина: Встань, двигайся, ходи со мной тудя-сюда, глубоко дышать, глубоко.
Я: Не могу, прошу, прости меня, и я больше не могу спать, когда это продолжается.
Малина: Почему ты постоянно припоминаешь "Войну и мир"?
Я: Так это и зовётся, когда одно следует за другим, не правда ли?
Малина: Не будь такой впечатлительной, лучше размышляй сама.
Я: Я?
Малина: Нет войны и мира.
Я: Тогда как это называется?
Малина: Войной.
Я: Мне бы когда-нибудь отыскать мир. Желаю мира.
Малина: Это война. Тут тебе лишь краткие передышки.
Я: Мир!
Малина: Во мне нет мира, и в тебе- тоже.
Я: Не говори так, сегодня. Ты ужасен.
Малина: В тебе никакого мира. А ты- война. Сама.
Я: Я-нет.
Малина: Мы все суть она, и ты.
Я: Тогда я не больше не желаю быть, ибо не хочу быть войной, тогда усыпи меня, тогда озаботься концом. Хочу, чтоб     настал конец войне. Больше не желаю ненавидеть, хочу, хочу...
Малина: Дыши глубже, идём. Это уже возвращается, я вот держу тебя, идём к окну, дышать спокойнее и глубже, выдерживать паузы, больше не говорить.

Мой отец танцует с Мелани, это зал из "Войны и мира". У Мелани на пальце кольцо, которое мне подарил мой отец, но по-прежнему уверяет людей, что посмертно завещает мне драгоценное кольцо. Моя мать сидит прямо и немо подле меня, рядом с нами- два пустых кресла, два пустых- также у нашего стола, ведь те двое никак не перестанут танцевать. Моя мать больше не говорит со мной. Меня никто не приглашает. Входит Малина, а ительянская певица тянет: "Alfin tu giungi, alfin tu giungi!"  А я вскакиваю и обнимаю Малину, настоятельно прошу его потанцевать со мной, я с облегчением усмехаюсь в лицо моей матери. Малина берёт мою руку, мы стоим совсем рядом на краю танцевальной площади так, что нас видно моему отцу и ,хотя я уверена, что мы оба не умеем танцевать, всё-же пытаемся начать, у нас должно получиться, видимость по-крайней мере, мы всё стоим, будто нам довольно рассматривать друг дружку, только танец не выходит. Я всё тихо благодарю Малину: "Спасибо, что ты пришёл, я этого не забуду, о, благодарю, благодарю". Малина отомстил за меня. На выходе падают на пол мои долгие белые перчатки, а Малина подымает их, затем они падают на всякую ступеньку- и Малина поднимает их. Я говорю: "Спасибо, благодарю за всё!"
- Пусть падают,- отзывается Малина, - я подниму тебе всё.

Мой отец идёт вдоль берега пустыни, куда он поместил меня, он женился, он пишет на песке имя этой дамы, которая- не моя мать, я замечаю это не сразу, только по первым буквам. Солнце нещадно палит их, они лежат как тень на песке, в углублении, и моя единственная надежда заключается в том, что надпись развеется скоро, прежде, чем наступит вечер, но мой Бог, Боже мой, отец возвращается с большим золотым, украшенным драгоценными каменьями титутом Венского университета, на котором я было поклялась "spondeo, spondeo" , вот чего не желаю всем умом и совестью, а умом- никогда и ни при каких обстоятельствах. От осмелится прийти с этим благородным титулом, который не принадлежит ему, которому я принесла единственную и истинную клятву, титулом, на котором ещё горит моя клятва, пишет он по песчаной целине новое имя, которое я на этот раз могу прочесть, "МelaNIE" , и снова- "МelaNIE", а я размышляю в сумерках: "NIE*, никогда ему не следовало бы делать это". Мой отец достиг воды- и довольно опирается о золотой титул, мне надо налететь, хоть знаю, что я слабее, то огорошить я его могу- и я сзади бросаюсь ему на спину, чтоб свалить его, вот чего хочу ради этой надписи из Вены, нисколько не желаю сделать ему больно, ведь этим титулом я не могу ударить его, ибо поклялась было, и вот стою я с воздетым титулом, а мой отец рычит в неистовом гневе на песке, я желаю его тут и убить, но держу титул ликом к небу- и он сияет до горизонта, над морем, до самого Дуная: "Я возвращаю это со священной войны". И с горстью песка, чем есть моё знание, иду я по воде, а мой отец не может следовать за мною.

_____Примечание переводчика:____________
* nie -никогда (нем.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

С каталогом Музея Армии хожу я по всем комнатам, квартира выглядит так, словно месяцами пробыла необитаемой, ведь когда малина один, никогда не возникает беспорядок. Лина утрами приходит и уходит, а мне остаётся только убрать в ящиках и в шкафах, но туда не забирается пыль, да из-за меня в редкие часы моего пребывания здесь ни пыли, ни сору не добавляется, разве что сложенные стопой книги  и листы бумаги повсюду. Уже ничего не разложено. Для Анни перед отъездом я отложила конверт, почтовый, для возможной адресованной мне корреспонденции в Санкт-Гильген, это может быть обычной открыткой, значит, ничего особенного, мне , однако, нужна эта открытка, чтоб она лежала здесь в классере, рядом с письмами и карточками из Парижа и из Мюнхена, а поверх них- письмо, которое отправлено в Ст.Гильген. Мне ещё недостаёт Мондзее. Я сажусь за телефон, жду и курю, я набираю Иванов номер, пусть у него позвенит, он может днями напролёт не отвечать, а я способна битые дни ходить по вымершей, пронятой жаром Вене или здесь посиживать, я безангельская, мой ангел (дух- прим.перев.) отсутствует, что значит отсутствие ангела? где он, ангел (der Geist- дух, душа, разум, привидение... -прим.перев.), когда отсутствует?  Ангелоотсутствие проявляется внутренне и внешне, здесь повсюду отсутствует дух, могу присаживаться, довольствоваться, ведь я ушла и снова живу в Небытии. Я живу возвратившись в свой удел, которого тоже нет, моего Великосердечного Удела, в котором могу почивать.
Должно быть, звонит Малина, но это Иван.

- Почему же ты, я там пытался
- Я внезапно, по крайней надобности, я просто
- Что там, у нас, да, тебе передавали привет
- Была чудесная погода, было очень
- Жаль уж, но ,к сожалению, я должен
- Я должна определиться, нам надо прямо теперь
- Ты мне открытку, ты ещё не, тогда
- Пишу тебе на Унгаргассе, нет, точно
- Не к спеху, когда сможешь, тогда
- Могу, естественно, не беспокойся, не делай мне никаких
- Нет, конечно, нет, я должен наконец определиться

Малина вошёл в комнату. Он останавливает меня. Я же не могу остановить его. Я висну на нём, ещё крепче висну. Я там почти помешалась, нет, не только на озере, и в "келье" , я почти обезумела! Малина сдерживает меня, пока не успокоюсь, я угомонилась, и он спрашивает: "Что же ты здесь читаешь?" Я говорю: "Интересуюсь, начинаю интересоваться". Малина молвит: "Те же сама не веришь в только что сказанное тобой!" Я говорю: "Пока ты мне не веришь- и ты прав, но настанет день -и я смогу начать интересоваться тобой, всем ,что ты делаешь, думаешь и ощущаешь!"  Малина странно улыбается: "Ты ведь себе не веришь".

Вот так длится самое долгое лето. Все улицы пусты. В глубокой одури прохожу этой пустьшью, на площадях Альбрехта и Йозефа большие магазины, целыми поъездами, оказываются затворёнными, я не могу припомнить ,что я здесь было покупала: картины, виды, книги? Я бесцельно иду по городу, ведь при хождении проявляются ощущения, достовернее чувствую ту потерю, на Имперском мосту, над Дунайским каналом, там я однажды бросила в воду кольцо. Я незамужняя, тот случай, должно быть, причинил мне одиночество. Я больше не стану ждать открыток с видами Мондзее, я наберусь терпения, коль я так сжилась с Иваном, то больше не стану терзать себя, ведь это, несмотря на всё терпение моё, происходит с телом, которое просто ещё шевелится, постояно, мягко ,болезненно, в распятом бытие. Этого мне хватит на всю жизнь. На Пратере говорит мне кстати один парковый сторож: "Здесь вы долго не сможете оставаться: ночью, при всяком сброде. Идите-ка домой!"

Лучше пойду домой, в три часа прислонюсь к воротам, что со львиными головами по обеим сторонам, дома на Унгаргассе 9, а затем- ещё ненадолго к воротам Унгаргассе 6, глядя вдоль переулка в направлении дома номер 9, в свою страсть, путь истории страсти моей побудет перед глазами, им я снова прошлась по собственной воле- от его дома к своему. Наши окна темны.

Вена молчит.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Гудели заупокой пихтовые верхушки, строго и жалобно, когда зима со студёных горных залысин да из ущелистых скал наяривала. Звонко и празднично трепетал ,однако, лес как только весна фён-бурей начинала чистить себе подступы.
     Итак, миновала прочь череда лет, а из Кёбели вышел ,несмотря на лишения, спасибо замечательному горному воздуху, право мосластый, коренастый, недюжинный Кёбель. Он охотно брался за работу, впрягался как бычок в ярмо. Случались кулачные потасовки ночные - он не отлынивал, бился что буйволёнок беспривязный.
     В благородство распорядка дня и пунктуальность в делах Кобели был посвящён только "на выучке", то есть, в рекрутской учебке. Быстро далась ему неприятная муштра. Вышел из него солдат бодрый, выдержанный, не страдалец, невосприимчивый ни к сырости-холоду, ни к порицаниям начальническим. С довольной, мудрой улыбкой прошёл он смотры, различая "дельные" и "слишком уж ретивые" предписания. Не принимая всё близко к сердцу, не изошёл было жёлчью, всё ,что выпадало на его долю, принимал как погоду: за дождём- сухо и солнечно.
     А потому вернулся из казармы Кёбель в полном здравии да ещё научен кое-чему нужному городской жизнью, а именно ремеслу носильщика, а то ведь почти три четверти всех крепких парней округи зарабатывали у всесильного хозяина купальни именно этим.Столь охотно, как Кёбель, никто не волок в палящий зной в гору корзины и чемоданы.
     Его "рафф"* прирос к спине. Если парню приходилось было изредка прогуляться налегке, например, в церковь, ему чего-то недоставало как чудом исцелившемуся горбуну.
     Долго ещё покорял он свой маршрут в одиночку. И вот, несколько раз у бедной, на старинный манер воздвигнутой сказочной мельницы пересёкся парень с ясной блондинкой, на диво краснощёкой девушкой, что круто шагала с корзинами из долины вверх. С молчаливого обоюдного согласия раз встретившись, продолжали они путь вместе. Маршрут оказался общим, поскольку бауэрская дочь день-деньской доставляла в купальню сливочное масло и яйца. Беседа всё не клеилась. Кёбель не обладал обходительностью рассказчика, а у девушки дыхание спирало от тяжести. Всё же парень смекнул, что пора начать: "лес не пруд, а мы не рыбы".  "Ты, наверное, у Рейна, там внизу живёшь?- с бабьим любопытством осведомился он". Ответную реплику отпустила "маслоносильщица": "Я из Хоонегга родом". Кёбели состроил испуганную и удивлённую физиономию. Там ведь жил несказанно богатый бауэр, который раз в месяц пригонял долинному резнику, толстому Зе`мелю, "зелёное мясо". Бедному парню похорошело только когда услышал он, что девушка проживает не в хоромах на солнечном склоне, а в скромной хижине.
     В середине сентября посылки кончились, ибо в это время закрывались ворота кургаузов**. За полгода не свиделся Кёбель со своею спутницею ни разу. Покруче летнего впряглись крепкие девевенские мужчины. День за днём забиралась обветренная братва в горы в державном лесу и на общественной, принадлежавшей четырём сельским общинам делянке валить стволы. Свирепствовала буря, колкое ледяное крошево сыпало в глаза, за шею, отчего прятал нос Кёбели за высоко поднятым воротом. Выводила тропа из страшного сырого тумана под ясно-голубое небо под улыбчивое солнышко- и скидывал Кёбели куртку прочь, и трудился как родился, в одной рубашке. Он всегда сносил тяготы не со стоном, не с ликованием, но спокойно и молча.
     В январе мороз ядрёный. На насте лежала цепь. Как Кёбель голой ладонью ухватил звено- так и присосалось бесстыдно железо к коже что вурдалак. В один приём оторвал его упрямый парень, да на металле повисли клочья кожи. Сцепив зубы, пересилил Кёбель боль и утешился: "Были б кости, а мясо нарастёт"***
     И верно, скоро выздоровела рука, когда весна пришла и хозяин снова созвал**** вассалов.
     Во время первых хо`док стали встречаться у родничка за потешной мельницей носильщик и корзинщица*****. Живее и откровеннее велись ими разговоры, да вертелись те вокруг вокруг внешнего и постороннего, не о чувствах и о планах на будущее говорилось.
     И вот, влюбился Кёбель по уши будучи преисполнен видов с Марайли прошагать сообща весь жизненный путь. И снова как тогда недоставало парню свободы самовыражения. Слова не давались желанию. Только пытался он заговорить о главном- и комок подкатывал к горлу, а ещё боялся парень ответной насмешки задорной девушки.
     В конце Винного месяца, как обычно в день первого снегопада гуляло дольнее село ярмарку. С Рейна и со склонов гор, где Хоонегг, сходились на праздник все кто маршировал, ковылял или ползал. И оказались Кёбель с Марайли в общем хороводике. Без слов протянул парень своему сокровищу "поздравительный" пряник-сердечко с засахаренным красным цукатом-розочкой и подходящим случаю стишком. Затем Кёбель объявился платить обществу каждый третий заказанный ротвейн и, поскольку в корчме контрабас ворчал свои вальсищи, парочка отплясала было танцульку.
     В ранних сумерках вместе они поднялись от берега Рейна в гору к сказочной мельнице, где начиналась дорога в Хоонегг.  Марайли нетерпеливо ждала давно вынашиваемого Кёбели предложения, но тот был на этот раз особенно беспомощен, поскольку спина его не венчалась "раффом". Требовался некоторый толчок в помощь. Девушка рассказала, как обстояли её дела домашние: отец слишком стар и больше не в состоянии прислуживать в купальне; запасён корм для трёх коз; между делом- подёнщина у богача; три-четыре раза в год даются даром заморыши из "зелёного мяса"...
     Расписывая бытьё своё, Марайли улыбалась столь щедро и призывно, что парень едва не заплакал, ибо волшебная красота рядом была, а рукой не подать, словом то есть, которое безвыходно замерло в его устах.
     Вот послышался подозрительный скрип, треск донёсся с мельницы. Озабоченно и красноречиво обернулся Кёбель налево, а Парадиз Хоонегга остался справа. И протянул Кёбель руку девушке, и пожелал ей "доброй ночи!". Тогда сообразила Марайли, что и следующий шажок за ней. Замерев задумчиво у ручейка, глубоко вздохнула она и молвила: "Что если бы ты спросил меня, желаю ли взять тебя?  Я бы не сказала нет. Ты бы пришёл к нам в Хоонегг и остался бы , пригодился. Что на это скажешь?"
     В этот миг услыхал Кёбель наигрыш ангельский - и во второй раз в его жизни сердце подпрыгнуло от счастья: столь переполнили чувства его, что нёбо и язык свела судорога и рот окаменел.
     Поэтому пришлось Марайли спросить парня ещё раз, в приказно`м порядке, довольно решительно ,в упор: "Что скажешь?"
     Тогда, наконец, отыскал Кёбель слово, одно-единственное, рассудительное и ,всё же, прозвучавшее уступкой: "М ы р а`!"
-------------------------------------------------------------
Примечания переводчика:
* "рафф"- т.н. "козёл", приспособление для переноски тяжестей на ремнях с прямоугольным выстуром у поясницы;
** "кургаузы"- по аналогии с "пакгаузами" :"кур"- лечение, а "пак"- упаковка, т.е. павильоны для курортников;
*** буквально "Лучше попа в рясе, который всё толстеет и толстеет";
**** буквально "скликал барабанной дробью";
***** буквально: "раффтрегер" и "анкенмайчи" (диал.);

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

"Ах ,не поэтому,- отозвалась она и врезапно поднялась". Теперь она совершенно переменилась. Он ощутил сладостный позыв припугнуть её, позволить себе мелкую грубость. Он казался себе защитником слабой. Густав встал, пожал её руку, взялся за локоть и хотел было сжать его побольнее. Но гнев мгновенно иссяк- и жест вышел лёгким и нежным- и близко, почти прильнув взаимнно, они покинули сад.
По пути домой они не разговаривали. У ворот они остановились. "Благодарю вас за то, что проводили,- молвила она".
 "Смею ли с вами...?"
"Ох!- ответила она,- с чего это вам? Если портье что-нибудь заметит- весь дом узнает. Ну, и потом..."
Глаза Густава горели. Она взлянула на него почти с сожалением, но будучи приятно растроганой.
"Знаете, что...- добавила она тихонько,- завтра пополудни, в четыре... так незаметнее. Вы приходите днём ,прямо ко мне".
Он кивнул с облегчением.
"Итак, адьё, вам пора уйти,- она вынула свою руку из его ладони и поспешила к себе наверх.
Густав не сомкнул глаз ночью. В тяжком полусне думал он об умершей, и мнилось ему, будто должен он отмстить этой, живой за тот же запах, телесное тепло, и страстные желания, которыми покоящаяся в могиле уж не наделитт его, беднягу. Он размышлял ещё о том, что пог бы поиметь ещё сотню, ещё тысячу баб ничем не хуже той, что посидел было прошедшим вечером на скамейке в парке. С доселе небывалой ясностью, он прочувствовал чудовищную несправедливость по отношению к умершёй грозящего ему, Густаву, испытанию подлогом. И когда он думал о предстоящем вечере, то не мог представить в своих обьятьях никого кроме жены. Чувство сосбтвенной беззащитности переполняло его гневом.
С утра в бюро Густав ненадолго успокоился. Некоторое время бедняга решался, не следует ли вообще отказаться от визита к этой особе: тогда он бы наконец вздохнул свободно. Затем явилась иная мысль: навестить незнакомку, но после краткой годины наслаждений одновременно распрощаться равно с бабой и с миром, то есть, уйти в монастырь. 
Он долго сидел за столом, пил лучшее, чем обычно, вино- и затем отправился к ней. День выдался очень жаркий: лучи выбелили мостовую. Но когда Густав миновал зелёную арку, он ощутил приятную прохладу. Улица ,где находился её дом, оказалась особенно тенистой и безлюдной. Окно, в котром он наблюдал свою новую знакомую позавчера, было отворено, а спушённая занавеска легонько развевалась.
Он миновал ворота, взошёл лестницей наверх. И прежде он являлся к любовнице, как правило, в этот час. Двери квартиры оказались незапертыми- он отворил их. Тереза стояла пред ним, но он не рассмотрел как следует её черты в полумраке коридора. Она резко закрыла входные - и отворила следующие двери, в комнату, да так быстро, что  от сквозняка занавеска взлетела к потолку и Густав успел заметить конёк крыши противоположного дома. Двери в соседнюю комнаты оказались нараспашку. Густав поклал шляпу на стол и сел. Она устроилась рядом.
"Вы проделали долгий путь сюда?- спросила она".
Через отворённые двери он глянул в соседнюю комнату. Над кроватью он увидел плохую картину маслом, представляющуюю Мадонну с Младенцем.
"Нет, совсем короткий,- бросил он".
Она была одета в бордовый шлафрок с широкими рукавами и открытым воротом. Её взгляд показался Густаву наглым, её лицо- моложе, чем прошлым вечером. Он уж подумал было, что лучше бы сразу удалиться не коснувшись и кончиков её пальцев.
"Здесь я живу,- молвила она- но совсем недавно". Она снова заболталась, рассказывала о предышдущей своей квартире, которая "ему" было не понравилась, отчего "он" ей снял эту вот, затем поведала она о своей сестре, которая вынла замуж в Праге, затем- о своём "первом", о сыне домовладельца, котрого она осадила было, затем- о поездке в Венецию, предпринятой ею совместно с неким "иностранцем". Густав , не перебивая её, не шевелясь, сидел себе за столом... Во что он ввязался! Он, который ещё несколько месяцев назад был супругом добродетельной дамы, что принадлежала ему, и никому -до него...Чего желал он здесь? Что он намерился сотворить с этой? К чему стремился, чего жаждал?... Он встал как бы желая отстраниться. Она поднялась следом, обвила руками его шею и предстала перед ним. Он был так близок, что мог различить только огоньки её глаз. Снова одурманил его дух  плоти, а рот несчастного ощутил горячее прикосновение чужих губ... В самом деле, это был не тот поцелуй, испытанный им прошлой осенью. В нём пристуствовала та же прохлада, та же теплота, та же близость, та же страсть...

окончание следует
перевод с немецкого Терждимана Кырымлы

Анатоль: Наконец!
Эльзе: Уже довольно поздно... да-да! (Раздевается). Я раньше не могла... невозможно!...
Анатоль: Разве ты не поняла меня? Ожидание так нервирует! Но... ты останешься?
Эльзе: Ненадолго, ангел... мой муж...
Анатоль (отворачивается, раздосадован).
Эльзе: Посмотри, ты опять за своё! Я не могу пойти на это!
Анатоль: Ну да, ты же права! Ну, раз так, снова, то надо приспособиться... Подойди, моё сокровище, сюда! (Они подходят к окну).
Эльзе: Меня могут увидеть!
Анатоль: Уже темно, а штора нас прикрывает! так досадно, что ты не останешься! Я тебя уже два дня не видел! а в последний раз мы пробыли вместе только две минуты!
Эльзе: А ты любишь меня?
Анатоль: Ах, ты же знаешь! Ты- всё, всё для меня!... Всегда быть с тобой...
Эльзе: И я охотно бываю с тобой!...
Анатоль: Идём... (Садит её рядом с собой в кресло). Дай руку! (Протягивает её к своим губам). Слышишь, как старик вверху играет? Мило, не правда ли?
Эльзе: Сокровище моё!
Анатоль: Ах да, ...мне б с тобой- на озеро Комо... или в Венецию...
Эльзе: Таким было моё свадебное путешествие.
Анатоль (сдерживая злость): Зачем ты сказала это?
Эльзе: Но люблю я только тебя! Влюбилась только раз, в тебя! Никого иного, даже моего мужа...
Анатоль (заламывая руки): Прошу тебя! Не могла бы ты поэтому помыслить о втором замужестве? Продли же очарование этой минуты, представь себе только: мы одни на целом свете... (Бой часов).
Эльзе: Которая?
Анатоль: Эльзе. Эльзе, не спрашивай! Забудь, что есть другой, ты же со мной!
Эльзе (нежно): Разве ради тебя я не достаточно жертвенна?
Анатоль: Моё сокровище! (Целует ей ручку).
Эльзе: Мой милый Анатоль...
Анатоль (мягко): Когда в следующий раз, Эльзе?
Эльзе (жестами , смеясь, показывает, что ей пора уходить).
Анатоль: Ты имеешь в виду...?
Эльзе: Мне пора.
Анатоль: Уйти...? Уже? Уже? Так ступай! (Отворачивается от неё).
Эльзе: С тобой невозможно поговорить...
Анатоль: Со мной невозможно говорить!  (Ходит по комнате взад-вперёд). А ты не понимаешь, что такое житьё выводит меня из терпения?
Эльза: Такова моя благодарность!
Анатоль: Благодарность! За что? Я ль тебе не отдарил достойно? Разве любли тебя меньше чем ты меня? Обделяю тебя счастьем ради себя? Любовь... безумие... боль! А где благодарность? Как только слово это глупое у тебя вырвалось?
Эльзе: Значит, вовсе никакой... никакой, самой маленькой твоей благодарности я не заслужила? Я , которая пожертвовала тебе всё?
Анатоль: Пожертвовала? Не желаю жертв, а если хоть одна,- не по любви она.
Эльзе: А он... Я не люблю его, я, которая изменяю ему с мужчиной, ...я... я... не люблю его!
Анатоль: Я всё же этого не сказал!
Эльзе: О, что я наделала!
Анатоль (становясь перед нею): О, что я наделал! Каковы замечательные рассуждения! Что наделала ты? Изволь, скажу... ты была неотёсанной девицей сесь лет тому назад (буквально "бакфиш", "жареной рыбой"- прим.перев.) Тогда ты вышла замуж за одного мужчину, ибо надлежит жить в браке. Вы отправились в свадебное путешествие... ты была счастлива... в Венеции...
Эльзе: Никогда!...
Анатоль: Счастлива... в Венеции... на Комо-озере, такова всё ж любовь, в некоторый отношениях, естественно.
Эльзе: Никогда!
Анатоль: Как? Разве он не целовал тебя? не обнимал? Не сделал женщиной? тогда вы возвратились,- и тебе это скоро наскучил, само собой разумеется: ведь ты красива, элегантна, и- дама! А он-просто болван! Тогда наступили годы кокетства... то есть, сплошного кокетства! Никого не любила кроме меня, говоришь. Ну, не надо доказывать, я принима., ведь мне залог ни к чему.
Эльзе: Анатоль! Кокетничанье! Я!...
нАнатоль: Да... кокетничанье! Именно так оно и зовётся, похотливое и ,одновременно, лживое!
Эльзе: Такой я была?...
Анатоль: Да... ты! Затем пришли годы борьбы, ты засомневалась! "Разве не могу позволить себе пережить роман?" Ты становилась всё красивее, а твой муж -всё скучнее, глупее и ненавистнее...! Наконец, это должно было произойти- и ты нашла себе любовника. Им случайно оказался я!
Эльзе: Случайно... ты!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Интерьер, что создаёт настрой цирковой арены. Настасья ведёт на белых помочах Тоцкого, Ганю и генерала, а трагическим, удалым и рискованным танцем своим она выражет свою власть над тремя мужчинами. Затем появлается Рогожин, а Настасья ведёт тройку полукругом мимо него. детали её костюма искусно опадают прочь так, что она остаётся в одном белом трико и останавливается под золотым шаром. Одну руку она тянет к нему, а другую подаёт Рогожину, который, ожидая, стоит в стороне. В это время к ней подходит Мышкин.

Постой! Я присягаю тебе,
лику единственной любви:
останься светел; ресницы, вы
глаза отворите в миръ; останься прекрасен,
лик единственнной любви
да подыми чело
из смуты зарниц сомнения.
Твои поцелуй станут делить они,
во сне тебя представляя,
когда ты в зеркала смотришься,
в которых принадлежишь каждому!

Мышкин ведёт Настасью к переднему занавесу и восходит с нею на трапецию, что затем приподымается из верёвочного поддона. В то время, когда они вместе медленно парят в вышине, звучат лишь немногие очень нежные такты музыки.

Будь истинной, отринь года снегу,
возьми меру от себя, а хлопьям
позволь изредка лишь касаться себя.
И это тоже миръ:
ранняя звезда, которую мы детьми
населяли; суть родников
различных  и дождь годин- всё
впрок нынешнему веку.
А вот это уже дух, бедной
весёлой игры однообразия, качели
на ветру и смех вверху и внизу;
это цель ,которой
нам самим не достичь,
зря промахиваясь в прочие;
а это тоже музыка
глупая на слух,
всегда та же,
сопровождающая песню,
которая нам сулит нечто.

Не упади в суматоху оркестра,
в котрой мир проигрывается.
Ты оступишься, если своей радуге
изменишь, заговоришь с собственной плотью
преходящей речью.

Всё же Настасья следует с трапеции в руки Рогожина.

Перед великанской красной иконой стоит ступенчатый помост, на котором сидит Мышкин. Рогодин лежит навничь на нарах и с нарастающим напряжением прислушивается к сказу Мышкина, и возбуждённо наблюдает, как тот медленно спускается с помоста.

Каждому мгновению своему причитаю
миг чуждый, мгновение некоего человека,
которого таю в себе всяк час,
и лицо таю его в этот миг,
который мне не забыть, сколько жить буду.

(...Не то лицо ,что вечерами изнутри зреет!)
Укрыта инеем ночь в темнице, что-то подмораживает.
С восхода ветерком навевает.
Решётка поверх глаз моих, которые ни разу
не открылись небу.

Холодная поступь извне гонит прочь сон узника.
Шаги стражников звучат в его груди.
Ключ отворяет его стоны.

Ибо нет у него слов, никаких,
ибо никто его не разумеет,
приносят ему мяса да вина:
последнюю милость оказывают ему.
.
Он же, понурый
на церемонии одевания,
не в силах постичь благодеяние,
и не верит в неотвратимость
того, что суждено ему.

Начинается-то долгая жизнь:
когда двери отворяются и остаются настежь,
когда улицы в улицы
впадают и взаимогласие
народу всякого выносит его
на помост моря кровавого,
который преступным
судами мира всего
смертными приговорами
питать впредь.

Но уж сродни мы вдвоём,
и впору нам приговор, который гласит, что муж этот
с совершенно правдивым ликом некоей
правды достиг ПРЕЖДЕ, чем сложил голову
точно на плахе
(хотя лицо его
белое и застывшее,
а думы, что он ,может, думает,
ничего не значат, наверное: видит он
только ржавую пуговицу на сюртуке
скорого судьи).

А ещё сродни мы потому,
и с приговорённым в родстве также вот почему:
он ведь смог убедить нас,
что смерти, которой готовим мы,
и смерти, что для нас готова будет,
правда есть предтеча.
И вот лежит один передо мною,
а я стою пред неким одним,
стремясь со всей мочи к правде этой,
отважно стремясь к жизни его
и к смерти нашей.

Ах, в смертности своей
ничему не способен научиться я,
а если мог бы, то -именно
лишь в миг единый, что о нём говорю,
и в мгновение то
я ничего б к сказанному не прибавил.

И уж вскакивает Рогожин и валит Мышкина, который в конце своего сказа достиг нижней ступени, на сцену. Снова звучит очень нежная музыка. Переменившийся Рогожин склоняется над Мышкиным, подымает его под микитки. Они обмениваются нательными крестами.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

В кафе "Хоймаркт" я всё ещё зла на Лину, опасную свидетельницу некоторых моих мыслей, она ещё иногда посдлушивает некоторые мои реплики в телефонную трубку, которые для неё чистая ересь, за что она выбросила б в окно, отправила б на гильотину, на гарротту, сожгла б на костре. Но я несколько сомневаюсь, претит ли ей то, что по утрам я хожу разбитой, не знаю, то ли купить "Ата"*, то ли "Ими"*, не против ли она моих нерасчётливых выдач денег на покупки, и того, что я не контролирую её мучительные отчёты о расходах, или- в том ,что я проговариваю по приемуществу не своё, и то, знает ли она мои мысли, за которые убила бы меня.

День настанет- и люди наново откроют для себя саванны и степи, растекутся по ним и положат конец своему рабству, звери среди бела дня станут ласкаться к ним, вольным, заживут все ладно, огромные жабы, слоны, зубры, короли джунглей и пустынь станут с лююдьми заодно, поделятся водопоями, задышат очистившимся воздухом, не будут терзать друг друга, это будет начало, это станет началом всей жизни...

Я зову: "Счёт, прошу!" Герр Карл любезно откликается: "Скоро буду!" и исчезает. Я слишком несправедлива, я комкаю салфетку, на которой начёокала было пару обрывков фраз, тонкая бумага мокнет в кофейной лужице на моём подносе. Я хочу немедленно отправиться домой, я желаю на Унгаргассе, я прощу Лину, Лина простит меня. Она выдавит мне апельсинового соку и сварит кофе. Так не годится всю жизнь. Это вся жизнь.
Пополудни я уверена, что спокойно миную номер 9 на Унгаргассе, в любом случае- по противоположной стороне переулка. Я также уверена, что смею зайти, ведь фрау Агнеш уще утром убрала у Ивана и отправилась к двум иным одиноким господам. И семейную пару, домовладельцев Иванового номера не видать на улице, не обмениваются новостями герр и фрау Брайтнеры из шестого номера, лишь фрау Агнеш вижу прохаживающейся у моих дверей, углублённую в доверительную беседу с фрау Брайтнер. Но на этот раз перед девятым номером стоит авто Ивана, неприпаркованное, что я замечаю с первого взгляда, да вот Иван из дому шагает к машине, мне бы проворно пойти прочь, но Иван, он остроглаз, уже заметил меня, машет рукой, кличет, я ,улыбаясь, бегу к нему, что он здесь делает, в это время, когда , я полагала, он должен быть в своём бюро? и вот уж моя улыбка сходит на нет, ведь на переднем сидении ,тесно прижавшись, умостились два маленьких создания, уж подняли головки. Иван говорит: "Это Бела, это Андраш, поздоровайтесь как полагается!" Но "дьээрекек"**, как заодно зовутся эти дети, не здороваются, не говорят ничего, а потому я растерянно спрашиваю, понимают ли они по-немецки, они смеются в ответ и тузят друг дружку, я не понимаю ни слова, значит, это Ивановы дети, с которыми я хотела познакомиться, о которых я знаю немногое, наприме, что Бела- старший и уже ходит в школу, я смущённо разговариваю с Иваном, уже не припомню, куда собиралась было, ах да, в автосервис выше по Унгаргассе, ведь мой автомобиль в ремонте и ,наверное, уже готов, надеюсь, затем, наверное, придётся на такси ,если авто не готово, ехать в девятнадцатый округ в гости к подруге, больную подругу ,которая живёт там, выше. Иван говорит: "Это почти по пути мне, мы подвезём тебя!" Иван не сказал :"Я подвезу тебя". Он что-то по-венгерски молвит детям, обходит авто, несёт их с собою, вталкивает на заднее сидение. Не знаю, это не по мне, лучше б я пошла в автосервис или взяла такси. Как мне сделать Ивана отзывчивее? ведь такое слишком часто на меня находит. Он говорит? "Да садись уж поскорее!" По пути я не мешаю Ивану разговаривать с детьми, изредка поглядываю вперёд, я должна подыскать себе первую реплику, я неподготовлена. Я не спрошу Бела, в который класс ходит он, в какой школе, я не спрошу детей, как они поживают, во что играют, любят ли мороженое. Об этом не может быть и речи. Дети что ни две минуты отвлекают Ивана: "Ты видал? глянь, фиакр! ты, вон пожарная машина! ты подумал о кедах? гланб, "Альфа Ромео"! ты, зальцбургский номер! ты, это американец?" Иван говорит мне о тяжелом послеполуденном дне, тяжело в бюро, меж делом он бросает назад короткие ответы, со мной он говорит только о "времени мало", о трудностях, сегодня он запланировал отвести детей к зубному врачу. Доктор Хеер вырвал зуб у Бела, Анрашу поставил две маленькие пломбы. Бела разевает рот, нарочно широко, скорчив гримасу. Андраш намеревается повторить то же, но он прыскает, вот и оказия, я не спрашиваю, больно ли было, справный ли доктор герр Хеер, а сама разеваю рот и говорю :"А мне вырвали зуб мудрости, у меня уже мудрые зубы, у тебя таких ещё нет!" Бела кричит: "Ты врёшь!"

Вечером Ивану говорю: "А дети совсем не похожи на тебя, Бела, пожалуй- немного, если б ему эти взъерошенные каштановые волосы и светлые глаза. был бы похож!" Иван, должно быть, посчитал ,что я сконфузилась перед детьми, оттого он смеётся и молвит: "Разве это так плохо? ты всё же правильно поступила, нет, они не похожи на меня, но и они не жалеют, если к ним подойдут, спросят, как обычно спрашивают, да они же па`хнут жарки`м!"*** Я спешно предлагаю: Если в воскресенье вы идёте в кино, то и я б, если вы чего другого не надумаете, давно я не бывала в кино, уже в "Аполло" идёт фильм "Пустыня живёт"". Иван говорит: "Его мы смотрели прошлым воскресеньем". Итак ,всё же неясно, то ли возьмёт меня Иван, то ли насчёт фильма отказ мне вышел, то ли увижу я ещё раз детей, то есть Иван Иван два мира своих, а то не миры, навсегда оставит разделёнными. Мы начинаем шахматную партию и вынуждены замолчать, она будет затяжной, позиционной, жёсткой , мы не разгоняемся, Иван наступает, я в защите. Иваново наступление замирает, это самая долгая, немая партия из тех, что я сыграла было, Иван мне ни разу не помогает, а мы так и не доигрываем. Иван выпил больше виски чем обычно, он по-быстрому разминается, допивает стоя, носится Иванова ругань, ему нет больше никакой охоты, день был тяжёл, никакого мата не вышло, но и пата мы не достигли. Ивану надо немедля домой и спать, я отыграла достойно, до утомления, он также отыграл беспримерно. Доброй ночи!

Малина домой вернулся, он застаёт меня в гостинной, шахматная доска тут, стаканы на кухню я ещё не отнесла, Малина, он знать не может, где я сидела, ведь теперь я уж раскачиваюсь на кресле под торшером с книгой в руках, "Red Star over China", склоняется над доской, присвистывает и молвит: "Да ты кучу малу потеряла!" Я, усомнившись, что потеряла ,переспрашиваю, что значит "кучу малу". А Малина взвешивает и просчитывает ходы. Откуда ему знать, что мои- чёрные, а ведь угадал, согласно его сметке- потеряла безвозвратно. Малина хватает мой стакан виски. Откуда ему знать, что этот- мой, а тот- Иванов, также полупустым им оставленный? Но Малина не пьёт из Иванова стакана, из того, что он совсем недавно оставил, не трогает, чем Иван пользовался: тарелку с маслинами, или- с солёным миндалем. Свою сигарету Малина пригашивает в моей пепельнице, не в другой. Я не могу решить: с чего бы это?
Я оставила Китай с на полке: неприятельские силы маршируют с юго-востока, с севера. Линь Бяо срочно сзывает военный совет.

Иван и я- взаимоуподобляющийся мир.
Малина и я, поскольку мы едины- взаиморознящийся**** мир.

Никогда я в Малине не нуждалась так мало, он всё реже замечает меня, но когда он невовремя приходит домой, когда застаёт меня между большим маршем по Китаю и чередой раздумий о детях, которые выглядят непохожими на Ивана, я снова вот да и примусь за дурные привычки, письма писать, сотни, или пить и рушить, пагубно думать, всё губить и -последнее, я не смогу удержать свой обретённый край(землю- прим.перев.), удалиться и оставить его. И когда Малина молчит, это лучше, чем в одиночку молчать, это помогает мне в моём с Иваном,  если я с этим не совладаю, если не соберусь, ибо Малина постоянно прочен, и постижим мною здесь, и так останется мне в претёмные годины знание, что Малина не утрачен мною- сама ухожу себе на пагубу!

________Примечания переводчика:______________________
* похоже, марки стирального порошка;
** дети (венг.);
*** или "жареным", то есть венгры по духу;
**** буквально: "конвергирующий" и "дивергирующий".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Изорванные письма, искусно перемешанные со смятыми приглашениями на выставки, на приёмы, на доклады покоятся в коробе вместе с упаковками от сигарет, посыпанные пеплом и окурками. Я спешно вынула оттуда копирку и печатные листы чтоб фпёйляйн Йеллинек не видела, чем я занималась до раннего утра. Ей же всё нипочём, она должна встретитьсь со своим возлюбленным, ей нужно передать документы. Не смотря на это она не забыла купить две шариковые ручки, но мною заданное снова ею не написано. Я спрашиваю: "Почему, ради Бога, вы не написали, вы же знаете, как мне это важно?!" И я роюсь в одной папке, в другой , мне надо попросить у Малины денег, позвонить ему в Арсенал, но к счастью напоследок нажодится конверт, он скромно вложен в "Большой Дуден" (орфографический словарь современного немецкого языка- прим.перев.) , он с тайной пометкой Малины. Никогда не забывает Малина о чем я прошу его. В нужные моменты на кухне лежат конверты для Лины, на письменном столе- для фпёйляйн Йеллинек, в старой шкатулке в моей спальне находится пара банкнот для парикмахера и каждые два месяца- пара достоинством побольше на обувь, бельё и платья. Не знаю, когда они туда кладутся, но когда пальто прохудится, Малина прибережёт мне на новое, ещё до первого холодного дня года. Не знаю, а больше денег дома нет, как Малина их всегда достаёт, как он обеспечивает нас двоих в такую дороговизну: налоги всегда им пунктуально оплачиваются, почти всегда вовремя он рассчитывается за свет, воду, телефон и оплачивает автостраховку, о которой должна заботиться я. Только раз или два нам отключили телефон, но это лишь потому, что в разъездах мы забывчивы, ведь мы в пути не шлём денежные переводы. Я с облегчением сказала: "Снова всё будто обошлось, снова мы справились, только бы болезнь не пришла, только бы с нашими зубами чего не вышло!" Малина не может давать мне много, он выделяет мне деньги на хозяйство охотнее, чем пару шиллингов на вещи, которые для меня важнее запасов в кладовой и полного холодильника. У меня есть карманные деньги чтоб бродить по Вене, скушать сандвич у Тржешьневского, а в кафе "Захер" выпить малую "коричневого" (кофе без сахара- прим.перев.), чтоб вежливо послать цветы к ужину Антуанетте Альтенвиль, чтоб Францишке Йордан в день рождения подарить "My Sin", чтоб неизвестным мне поиздержавшимся, потерявшимся, бедствующим людям, особенно болгарам, покупать билеты, одежду, давать на расходы. Малина качает головой, но его "нет" звучит только если он по моему лепету догадывается о безграничности "обстоятельств", "случая" и "проблемы", которым мы не под стать. Малина тем визирует и моё, назревающее было, отступление за "нет". Но в последний момент я позволяю себе арьегардный маневр, говорю: "Всё же, мы бы смогли если б, например, попросили Атти Альтенвиля, или если б я сказала маленькому Земмельроку, чтоб он поговорил с Бертольдом Рапатцем, у него же миллионы, или если б ты позвонил советнику министра Хубалеку!" В такие моменты Малина решительно говорит :"Нет. Я должен финансировать восстановление школы для девушек в Иерусалиме, должен перечислить тридцать тысяч шиллингов в комитет помощи беженцам, я должен помопчь жертвам наврднения в Северной Германии или в Румынии, принять участие в поддержке жертв землетрясения, я должен финансировать революцию в Мехико, в Берлине, в Ла-Пасе, но ещё сегодня Мартину позарез нужна тысяча шиллингов взаймы до первого числа, а на него можно положиться, Христине Ванчура срочно нужны деньги на выставку её мужа, а ведь он не знает, что супруга хотела их одолжить у своей матушки, но та кстати вспомнила старую ссору с ней. Трое студентов из Франкфурта не могут рассчитатьза за простой в вашем венском отеле, это срочно, ещё больше нуждается Лина в выплате взноса за телевизор, купленный в рассрочку..." Малина протягивает деньги и говорит "да", но когда речь заходит о крупных катастрофах и предприятиях, он отвечает "нет". У Малины нет никакой теории, для него всё решается вопросом "иметь или не иметь?". Если б мы по нему жили, имели б одни расходы, а не нужды, их я приношу в дом, с болгарами, с немцами, с южноамериканцами, с подругами, с друзьями, со знакомыми, со всеми людьми, с международным положением и с прогнозами погоды. Я исключение, а вот в чём Малина с Иваном схожи: к ним люди ходят не за идеей- я же должна быть светочем, внушать побольше доверия им. Но Малина говорит: "Всё вечно тебя касается, как будто глупее кого нет".  Я возражаю: "Это спешно".

 

В кафе "Ландтманн" ждёт меня болгарин, Лине он сказал, что прибыл прямо из Израиля и должен поговорить со мной, я размышляю, кто мне передал привет, может, кого постигло несчастье, что вышло из Гарри Голбдманна, которого я уже давно не вижу в Вене, надеюсь, он не занимается мировыми проблемами, можно предположить, что не создаёт себе никакого комитета, надо полагать, не понадобилась срочно пара миллионов, надеюсь, мне не придётся брать в руки лопату, не могу видеть их, штыковых и совковых, с той поры в Клагенфурте, когда они меня и Вильму ставили к стенке и хотели расстрелять, не могу слышать выстрелы, после карнавала, после Войны, после фильма. Надо надеяться, передаст приветы. Конечно, всё выходит не так, к счастью, у меня пока грипп и 37,8 градусов, итак, я не могу начинать новое дело и ввязываться в переделку. Не могу видеть никаких сцен, но, как я говорю, моя сцена на Унгаргассе? мой Унгаргасселянд, который я должна хранить, крепить, мой единственный край, который я должна беречь, который я защищаю, за который дрожу, за который борюсь насмерть, держу его своими смертными руками, обнимая его и здесь, сдерживая дыхание у кафе "Ландтманн" , мой край, которому угрожают пасти прочих стран. Герр Франц приветствует меня уже у дверей, он ,состроив гримасу, с сомнением осматривает переполненный зал, но я, кратко ответив ему, прохожу мимо него, кружно, ведь мне не нужен свободный стол, господин из Израиля дожидается меня уже полчаса, это спешно. Некий господин держит в руке нарочно оттопыренный, титульной полосой обращённый к входящим посетителям немецкий журнал "Дер Шпигель", ведь моему господину передали только то, что я блондинка и одета в голубое весеннее пальто, хоть ещё не весна ,а погода весьма переменчива. Господин с журналом протягивает мне руку, но не встаёт, он шепчет мне на малопонятном немецком, я расспрашиваю его о своих друзьях в Тель-Авиве, в Хайфе, в Иерусалиме, но мужчина не знает никаких моих друзей, он не из Израиля, хотя пробыл там пару недель, он только что вернулся оттуда. Я заказываю для себя у господина Адольфа большую чашку "коричневого" (кофе со сливками?- прим.перев.) ,я не спрашиваю "Что вы от меня хотите, кто вы? Что привело вас в Вену?", мужчина шепчет: "Я из Болгарии. Ваше имя нашёл я в телефонном справочнике, это моя последняя надежда". Столица Болгарии, должно быть, София, но мужчина не оттуда, я соображаю, что не каждый болгарин может проживать в столице, больше ничего не могу припомнить о болгарах, должно быть, там люди живут до глубокой старости, благодяря йогурту, но мой болгарин не стар и не молод, его лицо не запоминается, он непрестанно трепещет, ёрзает на стуле так и сяк, хватает себя за ногу. Из папки он вынимает газетные вырезки, все из немецких газет, большой лист из "Шпигеля", кивает, я должна это прочесть, именно здесь и теперь, в вырезках речь идёт о некоей болезни названной именем Морбуса Буэргера, болгарин выпивает малую чашку чёрного кофе, я без слов помешиваю свой большой "коричневый", спешно читаю, что там о Морбусе Буэргере написано, для дилетантов, конечно, но тем более этот Морбус очень странен и необычен, я в ожидании смотрю на гостя, я не знаю, почему болгарин интересуется Морбусом Буэргером. Болгарин со стулом несколько отодвигается прочь от стола, он показывает на свою ногу, она "с Морбусом". В моей голове возбуждающий прострел, сумасшедшая боль, мне она не почудилась, выстрел на этот раз желанен болгарину, что мне делать с этим мужчиной, с этим нежеланным Морбусом, чем бы помог Малина, что он сделает? Болгарин же, храня полное спокойствие, говорит, что ему вот-вот должны ампутировать обе ноги, а деньги в Вене у него вышли, а ему надо в Итцехоэ, где специализируются на Морбусе. Я курю, молчу и жду, у мен с собой двадцать шиллингов, уже за пять пополудни, банк закрыт, Морбус тут. Из-за сосернего столика кричит герр профессор Малер, коротко и гневно: "Счёт, прошу!" Герр Франц кричит любезно: "Сейчас буду!" и уносится прочь, а я -за ним. Мне надо срочно позвонить по телефону. Герр Франц молвит :"Что-то с вами, достойная фрау, достойная фрау мне совершенно не нравится. Стакан воды, Пеппи, да мигом (престо), для достойной фрау!" В гардеробе я роюсь в своём портфеле, но там нет маленького телефонного справочника, я ищу номер моего бюро путешествий в большой телефонной книге, Пикколо, маленький Пеппи приносит мне стакан воды, я роюсь в своём порфеле и нахожу таблетку, которую я от возбуждения не могу преломить, я бросаю её целиком в рот и пью воду, таблетка застревает в горле, а маленький Пеппи кричит :"Езусмарияундйозеф, достойная фрау закашлялась, могу ли я господину Францу...?!"  Но я отыскала номер, я звоню и жду и пью воду, меня соединят, меня ещё раз соединят, герр Су`хи (Suchy- чешская фамилия, прим.перев.) ещё в бюро. Герр Сухи , педантично гнусавя, молвит в сторону: "От достойной фрау прибудет господин иностранец, билет первой категории, в Итцехоэ, обычный, сверх него тысяча шиллингов карманных денег, неспешно, мы устроим, с удовольствием ,не беспокойтесь, достойная фрау, целую ручку!"
Я недолго стою в коридоре и курю, герр Франц бежит, в развевающемся фраке, любезно смотрит мне в лицо, я любезно киваю ему, мне надо курить и ждать. Через пару минут я возвращаюсь за столик с Морбусом. Я прошу болгарина срочно направиться в бюро путешествий, поезд отправляется через трн часа, некий герр Сухи всё устроит. Я кричу: "Прошу счёт!" Герр Франц пронисмится мимо нас ,на бегу бросая:"Скоро буду!" Я кладу двадцать шиллингов на стол и даю понять болгарину, что рассчиталась за двоих. Не знаю, что ему пожелать, но говорю просто: "Доброго пути!"
Иван скажет: "Ты снова приложилась".
Но Иван!
Малина скажет: "Ну вот, опять нам убыль, тысяча шиллингов пропало!" Я скажу: "Не будь же таким мелочным, я должна тебе разъяснить: этот Морбус ужасен".
Малина ответит осторожно: "В этом я не сомневаюсь, герр Сухи мне уже позвонил, твой болгарин и вправду поехал в Итценхоэ". "Видишь!- скажу я.- И даже если у него нет Морбуса и ему не отнимут ноги, то ведь хорошо, а если есть ,то нам тем паче надо было пособить". Малина скажет: "Не было б у тебя забот- я б с ними как-то да пособил тебе".
Меньше , чем через час после того я сидела в кафе "Раймунд" с прокажённым, мне тотчас захотелось вскочить и вымыть руки чтоб не заразиться ненароком, ведь я знаю, что лепра передаётся через рукопожатия, дома промыла глаза борным раствором, чтоб их, видевших изгрызенное проказой лицо. А ещё два дня тому назад накануне единственного в этом году моего перелёта я заказала такси в аэропорт потому, что было довольно поздно и я иначе не могла выбраться с Унгаргассе, и я слишком поздно заметила, что у водителя нет носа, мы уже тронулись, как я с лёгкой душой бросила "Швехат, в аэропорт!", а после, когда шофер обернулся чтоб испроситиь разрешения закурить, я только заметила, что приехала без носа в Швехат. Но в зале аэропорта я замешкалась, пропустила рейс- и срочно вернулась на Унгаргассе на другом такси. Вечером Малина удивился, что я дома а не в Мюнхене. Я не смогла улететь, мне был недобрый знак, а самолёт ведь тоже не достиг Мюнхена, он  с поломкой приземлился в Нюрнберге. Не знаю, почему такие люди встречаются на моём пути и чего они настойчиво ждут от меня. Сегодня пришли два француза, о которых я до этого ни разу не слыхала, с визитом явились, они пробыли у меня без какой либо причины до двух часов ночи, и я просто на знаю, отчего к нам приходят люди и часами не уходят прочь, почему они умалчивают о своих намерениях.  Возможно, у них нет никаких намерений, но они не уходят, а я не могу позвонить. Мне повезло: в комнату заглянули нахлебники Франсе и Троллоп- мне удалось на полчаса отлучиться чтоб покормить их "сухприками" и мелко нарезанным сырым лёгким. Коты затем вернулись в комнату и своим присутствием дали понять пришельцам, что их дальнейшее пребывание здесь нежелательно для меня.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Слава и Вечность
1.
Сколь долго просидел ты
   на Несчастии своём?
Смотри: высиживаешь мне
   Яйцо,
   Яйцо Василиска
из долгой Скорби своей.
Что Заратhуштра крадётся Плоскогорьем?
Разуверившийся, с нарывом схож, мрачен,
праздный Бродяга...
но вдруг: Молния,
светла, страшна; Удар
из  Бездны - к Небу,
и возрогнула Горы
Требуха...
Там, где Ненависть и Молнии Полоса
- Единое Проклятье,
на Горах,- там ютится Гнев Заратhуштры,
Рваною Тучею тянется он.
Прячься тот, ктос последним Покровом!
Со мной в кровать, вы Нежные!
Лишь Перекаты Грома над Шапкой-из-Туч:
теперь дрожит тот, кто под Кровлей да за Стеной,
теперь Молнии скачут да Серно-Жёлтые Правды:
    Заратhуштра клянёт...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы  

Ruhm und Ewigkeit.
1
Wie lange sitzest du schon
   auf deinem Missgeschick?
Gieb Acht! du bruetest mir noch
   ein Ei,
   ein Basilisken-Ei
aus deinem langen Jammer aus.
Was schleicht Zarathustra entlang dem Berge? —
Misstrauisch, geschwuerig, duester,
ein langer Lauerer —,
aber pltzlich, ein Blitz,
hell, furchtbar, ein Schlag
gen Himmel aus dem Abgrund:
— dem Berge selber schuettelt sich
das Eingeweide…
Wo Hass und Blitzstrahl
Eins ward, ein Fluch —,
auf den Bergen haust jetzt Zarathustra’s Zorn,
eine Wetterwolke schleicht er seines Wegs.
Verkrieche sich, wer eine letzte Decke hat!
Ins Bett mich euch, ihr Zaertlinge!
Nun rollen Donner ber die Gewoelbe,
nun zittert, was Gebaelk und Mauer ist,
nun zucken Blitze und schwefelgelbe Wahrheiten —
   Zarathustra flucht…

текст оригинала- прим. перев.

 
СЛАВА И ВЕЧНОСТЬ
1
Не засиделся ли ты вдвоем
со своим несчастьем?
Смотри не высиди
яйцо,
яйцо василиска
в гнезде вековечной скорби!
Зачем Заратустра обходит изножье горы?
Недоверчив, скор на слово, мрачен,
несговорчивый собеседник, и вдруг –
молния! яркая! страшная!
удар
по небесам из бездны:
даже чрево самой горы
трясется от страха…
Там, где сливаются молния с ненавистью
в едином проклятье, -
там, на вершинах, бушует теперь Заратустров гнев,
тучею бродит он вдоль по свету.
Ежели есть одеяло – накройся им с головою!
Прячьтесь в постель, неженки!
Гром грохочет над крышей и сотрясает
своды и стены, мелькают молнии,
сернисто-желтые истины, -
таково проклятие Заратустры,,,

неизвестно, кем выполненный перевод, его "анонимность"- на совести редактора сайта http://www.nietzsche.ru/books_b.php )- прим. Терджимана Кырымлы