Интерьер, что создаёт настрой цирковой арены. Настасья ведёт на белых помочах Тоцкого, Ганю и генерала, а трагическим, удалым и рискованным танцем своим она выражет свою власть над тремя мужчинами. Затем появлается Рогожин, а Настасья ведёт тройку полукругом мимо него. детали её костюма искусно опадают прочь так, что она остаётся в одном белом трико и останавливается под золотым шаром. Одну руку она тянет к нему, а другую подаёт Рогожину, который, ожидая, стоит в стороне. В это время к ней подходит Мышкин.

Постой! Я присягаю тебе,
лику единственной любви:
останься светел; ресницы, вы
глаза отворите в миръ; останься прекрасен,
лик единственнной любви
да подыми чело
из смуты зарниц сомнения.
Твои поцелуй станут делить они,
во сне тебя представляя,
когда ты в зеркала смотришься,
в которых принадлежишь каждому!

Мышкин ведёт Настасью к переднему занавесу и восходит с нею на трапецию, что затем приподымается из верёвочного поддона. В то время, когда они вместе медленно парят в вышине, звучат лишь немногие очень нежные такты музыки.

Будь истинной, отринь года снегу,
возьми меру от себя, а хлопьям
позволь изредка лишь касаться себя.
И это тоже миръ:
ранняя звезда, которую мы детьми
населяли; суть родников
различных  и дождь годин- всё
впрок нынешнему веку.
А вот это уже дух, бедной
весёлой игры однообразия, качели
на ветру и смех вверху и внизу;
это цель ,которой
нам самим не достичь,
зря промахиваясь в прочие;
а это тоже музыка
глупая на слух,
всегда та же,
сопровождающая песню,
которая нам сулит нечто.

Не упади в суматоху оркестра,
в котрой мир проигрывается.
Ты оступишься, если своей радуге
изменишь, заговоришь с собственной плотью
преходящей речью.

Всё же Настасья следует с трапеции в руки Рогожина.

Перед великанской красной иконой стоит ступенчатый помост, на котором сидит Мышкин. Рогодин лежит навничь на нарах и с нарастающим напряжением прислушивается к сказу Мышкина, и возбуждённо наблюдает, как тот медленно спускается с помоста.

Каждому мгновению своему причитаю
миг чуждый, мгновение некоего человека,
которого таю в себе всяк час,
и лицо таю его в этот миг,
который мне не забыть, сколько жить буду.

(...Не то лицо ,что вечерами изнутри зреет!)
Укрыта инеем ночь в темнице, что-то подмораживает.
С восхода ветерком навевает.
Решётка поверх глаз моих, которые ни разу
не открылись небу.

Холодная поступь извне гонит прочь сон узника.
Шаги стражников звучат в его груди.
Ключ отворяет его стоны.

Ибо нет у него слов, никаких,
ибо никто его не разумеет,
приносят ему мяса да вина:
последнюю милость оказывают ему.
.
Он же, понурый
на церемонии одевания,
не в силах постичь благодеяние,
и не верит в неотвратимость
того, что суждено ему.

Начинается-то долгая жизнь:
когда двери отворяются и остаются настежь,
когда улицы в улицы
впадают и взаимогласие
народу всякого выносит его
на помост моря кровавого,
который преступным
судами мира всего
смертными приговорами
питать впредь.

Но уж сродни мы вдвоём,
и впору нам приговор, который гласит, что муж этот
с совершенно правдивым ликом некоей
правды достиг ПРЕЖДЕ, чем сложил голову
точно на плахе
(хотя лицо его
белое и застывшее,
а думы, что он ,может, думает,
ничего не значат, наверное: видит он
только ржавую пуговицу на сюртуке
скорого судьи).

А ещё сродни мы потому,
и с приговорённым в родстве также вот почему:
он ведь смог убедить нас,
что смерти, которой готовим мы,
и смерти, что для нас готова будет,
правда есть предтеча.
И вот лежит один передо мною,
а я стою пред неким одним,
стремясь со всей мочи к правде этой,
отважно стремясь к жизни его
и к смерти нашей.

Ах, в смертности своей
ничему не способен научиться я,
а если мог бы, то -именно
лишь в миг единый, что о нём говорю,
и в мгновение то
я ничего б к сказанному не прибавил.

И уж вскакивает Рогожин и валит Мышкина, который в конце своего сказа достиг нижней ступени, на сцену. Снова звучит очень нежная музыка. Переменившийся Рогожин склоняется над Мышкиным, подымает его под микитки. Они обмениваются нательными крестами.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

В кафе "Хоймаркт" я всё ещё зла на Лину, опасную свидетельницу некоторых моих мыслей, она ещё иногда посдлушивает некоторые мои реплики в телефонную трубку, которые для неё чистая ересь, за что она выбросила б в окно, отправила б на гильотину, на гарротту, сожгла б на костре. Но я несколько сомневаюсь, претит ли ей то, что по утрам я хожу разбитой, не знаю, то ли купить "Ата"*, то ли "Ими"*, не против ли она моих нерасчётливых выдач денег на покупки, и того, что я не контролирую её мучительные отчёты о расходах, или- в том ,что я проговариваю по приемуществу не своё, и то, знает ли она мои мысли, за которые убила бы меня.

День настанет- и люди наново откроют для себя саванны и степи, растекутся по ним и положат конец своему рабству, звери среди бела дня станут ласкаться к ним, вольным, заживут все ладно, огромные жабы, слоны, зубры, короли джунглей и пустынь станут с лююдьми заодно, поделятся водопоями, задышат очистившимся воздухом, не будут терзать друг друга, это будет начало, это станет началом всей жизни...

Я зову: "Счёт, прошу!" Герр Карл любезно откликается: "Скоро буду!" и исчезает. Я слишком несправедлива, я комкаю салфетку, на которой начёокала было пару обрывков фраз, тонкая бумага мокнет в кофейной лужице на моём подносе. Я хочу немедленно отправиться домой, я желаю на Унгаргассе, я прощу Лину, Лина простит меня. Она выдавит мне апельсинового соку и сварит кофе. Так не годится всю жизнь. Это вся жизнь.
Пополудни я уверена, что спокойно миную номер 9 на Унгаргассе, в любом случае- по противоположной стороне переулка. Я также уверена, что смею зайти, ведь фрау Агнеш уще утром убрала у Ивана и отправилась к двум иным одиноким господам. И семейную пару, домовладельцев Иванового номера не видать на улице, не обмениваются новостями герр и фрау Брайтнеры из шестого номера, лишь фрау Агнеш вижу прохаживающейся у моих дверей, углублённую в доверительную беседу с фрау Брайтнер. Но на этот раз перед девятым номером стоит авто Ивана, неприпаркованное, что я замечаю с первого взгляда, да вот Иван из дому шагает к машине, мне бы проворно пойти прочь, но Иван, он остроглаз, уже заметил меня, машет рукой, кличет, я ,улыбаясь, бегу к нему, что он здесь делает, в это время, когда , я полагала, он должен быть в своём бюро? и вот уж моя улыбка сходит на нет, ведь на переднем сидении ,тесно прижавшись, умостились два маленьких создания, уж подняли головки. Иван говорит: "Это Бела, это Андраш, поздоровайтесь как полагается!" Но "дьээрекек"**, как заодно зовутся эти дети, не здороваются, не говорят ничего, а потому я растерянно спрашиваю, понимают ли они по-немецки, они смеются в ответ и тузят друг дружку, я не понимаю ни слова, значит, это Ивановы дети, с которыми я хотела познакомиться, о которых я знаю немногое, наприме, что Бела- старший и уже ходит в школу, я смущённо разговариваю с Иваном, уже не припомню, куда собиралась было, ах да, в автосервис выше по Унгаргассе, ведь мой автомобиль в ремонте и ,наверное, уже готов, надеюсь, затем, наверное, придётся на такси ,если авто не готово, ехать в девятнадцатый округ в гости к подруге, больную подругу ,которая живёт там, выше. Иван говорит: "Это почти по пути мне, мы подвезём тебя!" Иван не сказал :"Я подвезу тебя". Он что-то по-венгерски молвит детям, обходит авто, несёт их с собою, вталкивает на заднее сидение. Не знаю, это не по мне, лучше б я пошла в автосервис или взяла такси. Как мне сделать Ивана отзывчивее? ведь такое слишком часто на меня находит. Он говорит? "Да садись уж поскорее!" По пути я не мешаю Ивану разговаривать с детьми, изредка поглядываю вперёд, я должна подыскать себе первую реплику, я неподготовлена. Я не спрошу Бела, в который класс ходит он, в какой школе, я не спрошу детей, как они поживают, во что играют, любят ли мороженое. Об этом не может быть и речи. Дети что ни две минуты отвлекают Ивана: "Ты видал? глянь, фиакр! ты, вон пожарная машина! ты подумал о кедах? гланб, "Альфа Ромео"! ты, зальцбургский номер! ты, это американец?" Иван говорит мне о тяжелом послеполуденном дне, тяжело в бюро, меж делом он бросает назад короткие ответы, со мной он говорит только о "времени мало", о трудностях, сегодня он запланировал отвести детей к зубному врачу. Доктор Хеер вырвал зуб у Бела, Анрашу поставил две маленькие пломбы. Бела разевает рот, нарочно широко, скорчив гримасу. Андраш намеревается повторить то же, но он прыскает, вот и оказия, я не спрашиваю, больно ли было, справный ли доктор герр Хеер, а сама разеваю рот и говорю :"А мне вырвали зуб мудрости, у меня уже мудрые зубы, у тебя таких ещё нет!" Бела кричит: "Ты врёшь!"

Вечером Ивану говорю: "А дети совсем не похожи на тебя, Бела, пожалуй- немного, если б ему эти взъерошенные каштановые волосы и светлые глаза. был бы похож!" Иван, должно быть, посчитал ,что я сконфузилась перед детьми, оттого он смеётся и молвит: "Разве это так плохо? ты всё же правильно поступила, нет, они не похожи на меня, но и они не жалеют, если к ним подойдут, спросят, как обычно спрашивают, да они же па`хнут жарки`м!"*** Я спешно предлагаю: Если в воскресенье вы идёте в кино, то и я б, если вы чего другого не надумаете, давно я не бывала в кино, уже в "Аполло" идёт фильм "Пустыня живёт"". Иван говорит: "Его мы смотрели прошлым воскресеньем". Итак ,всё же неясно, то ли возьмёт меня Иван, то ли насчёт фильма отказ мне вышел, то ли увижу я ещё раз детей, то есть Иван Иван два мира своих, а то не миры, навсегда оставит разделёнными. Мы начинаем шахматную партию и вынуждены замолчать, она будет затяжной, позиционной, жёсткой , мы не разгоняемся, Иван наступает, я в защите. Иваново наступление замирает, это самая долгая, немая партия из тех, что я сыграла было, Иван мне ни разу не помогает, а мы так и не доигрываем. Иван выпил больше виски чем обычно, он по-быстрому разминается, допивает стоя, носится Иванова ругань, ему нет больше никакой охоты, день был тяжёл, никакого мата не вышло, но и пата мы не достигли. Ивану надо немедля домой и спать, я отыграла достойно, до утомления, он также отыграл беспримерно. Доброй ночи!

Малина домой вернулся, он застаёт меня в гостинной, шахматная доска тут, стаканы на кухню я ещё не отнесла, Малина, он знать не может, где я сидела, ведь теперь я уж раскачиваюсь на кресле под торшером с книгой в руках, "Red Star over China", склоняется над доской, присвистывает и молвит: "Да ты кучу малу потеряла!" Я, усомнившись, что потеряла ,переспрашиваю, что значит "кучу малу". А Малина взвешивает и просчитывает ходы. Откуда ему знать, что мои- чёрные, а ведь угадал, согласно его сметке- потеряла безвозвратно. Малина хватает мой стакан виски. Откуда ему знать, что этот- мой, а тот- Иванов, также полупустым им оставленный? Но Малина не пьёт из Иванова стакана, из того, что он совсем недавно оставил, не трогает, чем Иван пользовался: тарелку с маслинами, или- с солёным миндалем. Свою сигарету Малина пригашивает в моей пепельнице, не в другой. Я не могу решить: с чего бы это?
Я оставила Китай с на полке: неприятельские силы маршируют с юго-востока, с севера. Линь Бяо срочно сзывает военный совет.

Иван и я- взаимоуподобляющийся мир.
Малина и я, поскольку мы едины- взаиморознящийся**** мир.

Никогда я в Малине не нуждалась так мало, он всё реже замечает меня, но когда он невовремя приходит домой, когда застаёт меня между большим маршем по Китаю и чередой раздумий о детях, которые выглядят непохожими на Ивана, я снова вот да и примусь за дурные привычки, письма писать, сотни, или пить и рушить, пагубно думать, всё губить и -последнее, я не смогу удержать свой обретённый край(землю- прим.перев.), удалиться и оставить его. И когда Малина молчит, это лучше, чем в одиночку молчать, это помогает мне в моём с Иваном,  если я с этим не совладаю, если не соберусь, ибо Малина постоянно прочен, и постижим мною здесь, и так останется мне в претёмные годины знание, что Малина не утрачен мною- сама ухожу себе на пагубу!

________Примечания переводчика:______________________
* похоже, марки стирального порошка;
** дети (венг.);
*** или "жареным", то есть венгры по духу;
**** буквально: "конвергирующий" и "дивергирующий".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Изорванные письма, искусно перемешанные со смятыми приглашениями на выставки, на приёмы, на доклады покоятся в коробе вместе с упаковками от сигарет, посыпанные пеплом и окурками. Я спешно вынула оттуда копирку и печатные листы чтоб фпёйляйн Йеллинек не видела, чем я занималась до раннего утра. Ей же всё нипочём, она должна встретитьсь со своим возлюбленным, ей нужно передать документы. Не смотря на это она не забыла купить две шариковые ручки, но мною заданное снова ею не написано. Я спрашиваю: "Почему, ради Бога, вы не написали, вы же знаете, как мне это важно?!" И я роюсь в одной папке, в другой , мне надо попросить у Малины денег, позвонить ему в Арсенал, но к счастью напоследок нажодится конверт, он скромно вложен в "Большой Дуден" (орфографический словарь современного немецкого языка- прим.перев.) , он с тайной пометкой Малины. Никогда не забывает Малина о чем я прошу его. В нужные моменты на кухне лежат конверты для Лины, на письменном столе- для фпёйляйн Йеллинек, в старой шкатулке в моей спальне находится пара банкнот для парикмахера и каждые два месяца- пара достоинством побольше на обувь, бельё и платья. Не знаю, когда они туда кладутся, но когда пальто прохудится, Малина прибережёт мне на новое, ещё до первого холодного дня года. Не знаю, а больше денег дома нет, как Малина их всегда достаёт, как он обеспечивает нас двоих в такую дороговизну: налоги всегда им пунктуально оплачиваются, почти всегда вовремя он рассчитывается за свет, воду, телефон и оплачивает автостраховку, о которой должна заботиться я. Только раз или два нам отключили телефон, но это лишь потому, что в разъездах мы забывчивы, ведь мы в пути не шлём денежные переводы. Я с облегчением сказала: "Снова всё будто обошлось, снова мы справились, только бы болезнь не пришла, только бы с нашими зубами чего не вышло!" Малина не может давать мне много, он выделяет мне деньги на хозяйство охотнее, чем пару шиллингов на вещи, которые для меня важнее запасов в кладовой и полного холодильника. У меня есть карманные деньги чтоб бродить по Вене, скушать сандвич у Тржешьневского, а в кафе "Захер" выпить малую "коричневого" (кофе без сахара- прим.перев.), чтоб вежливо послать цветы к ужину Антуанетте Альтенвиль, чтоб Францишке Йордан в день рождения подарить "My Sin", чтоб неизвестным мне поиздержавшимся, потерявшимся, бедствующим людям, особенно болгарам, покупать билеты, одежду, давать на расходы. Малина качает головой, но его "нет" звучит только если он по моему лепету догадывается о безграничности "обстоятельств", "случая" и "проблемы", которым мы не под стать. Малина тем визирует и моё, назревающее было, отступление за "нет". Но в последний момент я позволяю себе арьегардный маневр, говорю: "Всё же, мы бы смогли если б, например, попросили Атти Альтенвиля, или если б я сказала маленькому Земмельроку, чтоб он поговорил с Бертольдом Рапатцем, у него же миллионы, или если б ты позвонил советнику министра Хубалеку!" В такие моменты Малина решительно говорит :"Нет. Я должен финансировать восстановление школы для девушек в Иерусалиме, должен перечислить тридцать тысяч шиллингов в комитет помощи беженцам, я должен помопчь жертвам наврднения в Северной Германии или в Румынии, принять участие в поддержке жертв землетрясения, я должен финансировать революцию в Мехико, в Берлине, в Ла-Пасе, но ещё сегодня Мартину позарез нужна тысяча шиллингов взаймы до первого числа, а на него можно положиться, Христине Ванчура срочно нужны деньги на выставку её мужа, а ведь он не знает, что супруга хотела их одолжить у своей матушки, но та кстати вспомнила старую ссору с ней. Трое студентов из Франкфурта не могут рассчитатьза за простой в вашем венском отеле, это срочно, ещё больше нуждается Лина в выплате взноса за телевизор, купленный в рассрочку..." Малина протягивает деньги и говорит "да", но когда речь заходит о крупных катастрофах и предприятиях, он отвечает "нет". У Малины нет никакой теории, для него всё решается вопросом "иметь или не иметь?". Если б мы по нему жили, имели б одни расходы, а не нужды, их я приношу в дом, с болгарами, с немцами, с южноамериканцами, с подругами, с друзьями, со знакомыми, со всеми людьми, с международным положением и с прогнозами погоды. Я исключение, а вот в чём Малина с Иваном схожи: к ним люди ходят не за идеей- я же должна быть светочем, внушать побольше доверия им. Но Малина говорит: "Всё вечно тебя касается, как будто глупее кого нет".  Я возражаю: "Это спешно".

В кафе "Ландтманн" ждёт меня болгарин, Лине он сказал, что прибыл прямо из Израиля и должен поговорить со мной, я размышляю, кто мне передал привет, может, кого постигло несчастье, что вышло из Гарри Голбдманна, которого я уже давно не вижу в Вене, надеюсь, он не занимается мировыми проблемами, можно предположить, что не создаёт себе никакого комитета, надо полагать, не понадобилась срочно пара миллионов, надеюсь, мне не придётся брать в руки лопату, не могу видеть их, штыковых и совковых, с той поры в Клагенфурте, когда они меня и Вильму ставили к стенке и хотели расстрелять, не могу слышать выстрелы, после карнавала, после Войны, после фильма. Надо надеяться, передаст приветы. Конечно, всё выходит не так, к счастью, у меня пока грипп и 37,8 градусов, итак, я не могу начинать новое дело и ввязываться в переделку. Не могу видеть никаких сцен, но, как я говорю, моя сцена на Унгаргассе? мой Унгаргасселянд, который я должна хранить, крепить, мой единственный край, который я должна беречь, который я защищаю, за который дрожу, за который борюсь насмерть, держу его своими смертными руками, обнимая его и здесь, сдерживая дыхание у кафе "Ландтманн" , мой край, которому угрожают пасти прочих стран. Герр Франц приветствует меня уже у дверей, он ,состроив гримасу, с сомнением осматривает переполненный зал, но я, кратко ответив ему, прохожу мимо него, кружно, ведь мне не нужен свободный стол, господин из Израиля дожидается меня уже полчаса, это спешно. Некий господин держит в руке нарочно оттопыренный, титульной полосой обращённый к входящим посетителям немецкий журнал "Дер Шпигель", ведь моему господину передали только то, что я блондинка и одета в голубое весеннее пальто, хоть ещё не весна ,а погода весьма переменчива. Господин с журналом протягивает мне руку, но не встаёт, он шепчет мне на малопонятном немецком, я расспрашиваю его о своих друзьях в Тель-Авиве, в Хайфе, в Иерусалиме, но мужчина не знает никаких моих друзей, он не из Израиля, хотя пробыл там пару недель, он только что вернулся оттуда. Я заказываю для себя у господина Адольфа большую чашку "коричневого" (кофе со сливками?- прим.перев.) ,я не спрашиваю "Что вы от меня хотите, кто вы? Что привело вас в Вену?", мужчина шепчет: "Я из Болгарии. Ваше имя нашёл я в телефонном справочнике, это моя последняя надежда". Столица Болгарии, должно быть, София, но мужчина не оттуда, я соображаю, что не каждый болгарин может проживать в столице, больше ничего не могу припомнить о болгарах, должно быть, там люди живут до глубокой старости, благодяря йогурту, но мой болгарин не стар и не молод, его лицо не запоминается, он непрестанно трепещет, ёрзает на стуле так и сяк, хватает себя за ногу. Из папки он вынимает газетные вырезки, все из немецких газет, большой лист из "Шпигеля", кивает, я должна это прочесть, именно здесь и теперь, в вырезках речь идёт о некоей болезни названной именем Морбуса Буэргера, болгарин выпивает малую чашку чёрного кофе, я без слов помешиваю свой большой "коричневый", спешно читаю, что там о Морбусе Буэргере написано, для дилетантов, конечно, но тем более этот Морбус очень странен и необычен, я в ожидании смотрю на гостя, я не знаю, почему болгарин интересуется Морбусом Буэргером. Болгарин со стулом несколько отодвигается прочь от стола, он показывает на свою ногу, она "с Морбусом". В моей голове возбуждающий прострел, сумасшедшая боль, мне она не почудилась, выстрел на этот раз желанен болгарину, что мне делать с этим мужчиной, с этим нежеланным Морбусом, чем бы помог Малина, что он сделает? Болгарин же, храня полное спокойствие, говорит, что ему вот-вот должны ампутировать обе ноги, а деньги в Вене у него вышли, а ему надо в Итцехоэ, где специализируются на Морбусе. Я курю, молчу и жду, у мен с собой двадцать шиллингов, уже за пять пополудни, банк закрыт, Морбус тут. Из-за сосернего столика кричит герр профессор Малер, коротко и гневно: "Счёт, прошу!" Герр Франц кричит любезно: "Сейчас буду!" и уносится прочь, а я -за ним. Мне надо срочно позвонить по телефону. Герр Франц молвит :"Что-то с вами, достойная фрау, достойная фрау мне совершенно не нравится. Стакан воды, Пеппи, да мигом (престо), для достойной фрау!" В гардеробе я роюсь в своём портфеле, но там нет маленького телефонного справочника, я ищу номер моего бюро путешествий в большой телефонной книге, Пикколо, маленький Пеппи приносит мне стакан воды, я роюсь в своём порфеле и нахожу таблетку, которую я от возбуждения не могу преломить, я бросаю её целиком в рот и пью воду, таблетка застревает в горле, а маленький Пеппи кричит :"Езусмарияундйозеф, достойная фрау закашлялась, могу ли я господину Францу...?!"  Но я отыскала номер, я звоню и жду и пью воду, меня соединят, меня ещё раз соединят, герр Су`хи (Suchy- чешская фамилия, прим.перев.) ещё в бюро. Герр Сухи , педантично гнусавя, молвит в сторону: "От достойной фрау прибудет господин иностранец, билет первой категории, в Итцехоэ, обычный, сверх него тысяча шиллингов карманных денег, неспешно, мы устроим, с удовольствием ,не беспокойтесь, достойная фрау, целую ручку!"
Я недолго стою в коридоре и курю, герр Франц бежит, в развевающемся фраке, любезно смотрит мне в лицо, я любезно киваю ему, мне надо курить и ждать. Через пару минут я возвращаюсь за столик с Морбусом. Я прошу болгарина срочно направиться в бюро путешествий, поезд отправляется через трн часа, некий герр Сухи всё устроит. Я кричу: "Прошу счёт!" Герр Франц пронисмится мимо нас ,на бегу бросая:"Скоро буду!" Я кладу двадцать шиллингов на стол и даю понять болгарину, что рассчиталась за двоих. Не знаю, что ему пожелать, но говорю просто: "Доброго пути!"
Иван скажет: "Ты снова приложилась".
Но Иван!
Малина скажет: "Ну вот, опять нам убыль, тысяча шиллингов пропало!" Я скажу: "Не будь же таким мелочным, я должна тебе разъяснить: этот Морбус ужасен".
Малина ответит осторожно: "В этом я не сомневаюсь, герр Сухи мне уже позвонил, твой болгарин и вправду поехал в Итценхоэ". "Видишь!- скажу я.- И даже если у него нет Морбуса и ему не отнимут ноги, то ведь хорошо, а если есть ,то нам тем паче надо было пособить". Малина скажет: "Не было б у тебя забот- я б с ними как-то да пособил тебе".
Меньше , чем через час после того я сидела в кафе "Раймунд" с прокажённым, мне тотчас захотелось вскочить и вымыть руки чтоб не заразиться ненароком, ведь я знаю, что лепра передаётся через рукопожатия, дома промыла глаза борным раствором, чтоб их, видевших изгрызенное проказой лицо. А ещё два дня тому назад накануне единственного в этом году моего перелёта я заказала такси в аэропорт потому, что было довольно поздно и я иначе не могла выбраться с Унгаргассе, и я слишком поздно заметила, что у водителя нет носа, мы уже тронулись, как я с лёгкой душой бросила "Швехат, в аэропорт!", а после, когда шофер обернулся чтоб испроситиь разрешения закурить, я только заметила, что приехала без носа в Швехат. Но в зале аэропорта я замешкалась, пропустила рейс- и срочно вернулась на Унгаргассе на другом такси. Вечером Малина удивился, что я дома а не в Мюнхене. Я не смогла улететь, мне был недобрый знак, а самолёт ведь тоже не достиг Мюнхена, он  с поломкой приземлился в Нюрнберге. Не знаю, почему такие люди встречаются на моём пути и чего они настойчиво ждут от меня. Сегодня пришли два француза, о которых я до этого ни разу не слыхала, с визитом явились, они пробыли у меня без какой либо причины до двух часов ночи, и я просто на знаю, отчего к нам приходят люди и часами не уходят прочь, почему они умалчивают о своих намерениях.  Возможно, у них нет никаких намерений, но они не уходят, а я не могу позвонить. Мне повезло: в комнату заглянули нахлебники Франсе и Троллоп- мне удалось на полчаса отлучиться чтоб покормить их "сухприками" и мелко нарезанным сырым лёгким. Коты затем вернулись в комнату и своим присутствием дали понять пришельцам, что их дальнейшее пребывание здесь нежелательно для меня.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Слава и Вечность
1.
Сколь долго просидел ты
   на Несчастии своём?
Смотри: высиживаешь мне
   Яйцо,
   Яйцо Василиска
из долгой Скорби своей.
Что Заратhуштра крадётся Плоскогорьем?
Разуверившийся, с нарывом схож, мрачен,
праздный Бродяга...
но вдруг: Молния,
светла, страшна; Удар
из  Бездны - к Небу,
и возрогнула Горы
Требуха...
Там, где Ненависть и Молнии Полоса
- Единое Проклятье,
на Горах,- там ютится Гнев Заратhуштры,
Рваною Тучею тянется он.
Прячься тот, ктос последним Покровом!
Со мной в кровать, вы Нежные!
Лишь Перекаты Грома над Шапкой-из-Туч:
теперь дрожит тот, кто под Кровлей да за Стеной,
теперь Молнии скачут да Серно-Жёлтые Правды:
    Заратhуштра клянёт...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы  

Ruhm und Ewigkeit.
1
Wie lange sitzest du schon
   auf deinem Missgeschick?
Gieb Acht! du bruetest mir noch
   ein Ei,
   ein Basilisken-Ei
aus deinem langen Jammer aus.
Was schleicht Zarathustra entlang dem Berge? —
Misstrauisch, geschwuerig, duester,
ein langer Lauerer —,
aber pltzlich, ein Blitz,
hell, furchtbar, ein Schlag
gen Himmel aus dem Abgrund:
— dem Berge selber schuettelt sich
das Eingeweide…
Wo Hass und Blitzstrahl
Eins ward, ein Fluch —,
auf den Bergen haust jetzt Zarathustra’s Zorn,
eine Wetterwolke schleicht er seines Wegs.
Verkrieche sich, wer eine letzte Decke hat!
Ins Bett mich euch, ihr Zaertlinge!
Nun rollen Donner ber die Gewoelbe,
nun zittert, was Gebaelk und Mauer ist,
nun zucken Blitze und schwefelgelbe Wahrheiten —
   Zarathustra flucht…

текст оригинала- прим. перев.

 
СЛАВА И ВЕЧНОСТЬ
1
Не засиделся ли ты вдвоем
со своим несчастьем?
Смотри не высиди
яйцо,
яйцо василиска
в гнезде вековечной скорби!
Зачем Заратустра обходит изножье горы?
Недоверчив, скор на слово, мрачен,
несговорчивый собеседник, и вдруг –
молния! яркая! страшная!
удар
по небесам из бездны:
даже чрево самой горы
трясется от страха…
Там, где сливаются молния с ненавистью
в едином проклятье, -
там, на вершинах, бушует теперь Заратустров гнев,
тучею бродит он вдоль по свету.
Ежели есть одеяло – накройся им с головою!
Прячьтесь в постель, неженки!
Гром грохочет над крышей и сотрясает
своды и стены, мелькают молнии,
сернисто-желтые истины, -
таково проклятие Заратустры,,,

неизвестно, кем выполненный перевод, его "анонимность"- на совести редактора сайта http://www.nietzsche.ru/books_b.php )- прим. Терджимана Кырымлы

Стервятник

Тот, кому вверх,
сколь быстро
глотает его Глубь!
...Но ты, Заратhуштра,
любишь пока Бездну,
Ели подобно, да? 
Той, что бросает Корни там,
где Утёс-то сам страшится
в Глубь глядя...;
Она медлит над Низами,
там где Всё-вокруг
вниз желает:
средь Нетерпенья (тж. Невыдержки- прим.пер.)
дикого Раската, валящихся Ручьёв
выдержанно терпит, тверда, молчалива,
одна-одинока...
Одинока!
Кто бы решился-то
Гостем здесь быть,
Гостем твоим?...
Стервятник, пожалуй,
нависший, вцепясь вредно
стойкому Терпеливцу в Волосья
с уродливым Смехом,
Стервятника-Смехом...
"На что так стойко?-
стыдит он мрачно,-
надобны Крылья чтоб Бездну любить...
висеть не пристало
как ты, Повисший!
О, Заратhуштра,
лютый Нимрод!
Юн- охотник по Божье,
Сеть- Добродетелям всем,
Стрела Зла!
Уже`
сам собою пойман,
твои Силки
в тебя самого впились...
Уже`
наедине с собою,
вдвоём со Знанием своим,
меж Ста Зеркал
смутных,
меж Ста Памяток
зыбких,
от всякой Раны слаб,
от всякой Стужи зяб,
своей Петлёю сдушен,
Самознаток!
Что вязал себя
петлёю Знания?
Что забрёл ты
в Рай старого Змея?
Что крался ты
в себя... в себя?...
Болен уж,
отравлен Ядом Змеевым,
Пленник уж,
в жесточайшую Долю-Силок угодил:
в свою Шахту
 врубаясь-сутулясь,
в себе возвышаясь,
себя засыпа`л
в одиночку,
упрямо,
Труп...
Сотней Глыб увенчан,
отягощён,
Мудрящий,
Самознаток!
Мудрый Заратhyштра!..
Искал тяжелейшего-
нашёл себя...
себя не сбросишь прочь...
Лёжит,
скорчась,
тот, кому впредь не восстать!
Ты мне в Прибыль Могилой своей,
Дух-Заросль!..
В Юности- столь гордый,
крепок Подпорками Гордости!
Юн- Отшельник без Бога,
Сосед Дьявола,
багряный ("скарлатинный"- прим.перев.) Князь Спеси!..
Уж
меж двух Ничто
скорчен,
вопросительный Знак,
усталый Вопрос-
Загадка Стервятнику...
он порешит тебя,
он жаждет твоего "Ответа",
он парит над тобой, твой Ответ,
над тобой, Висельник!..
О, Заратhуштра!
Самознаток!... 
Сам-Замо`к висячий!..." (Ключ- Стервятник- прим.перев.) 

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Zwischen Raubvoegeln.

Wer hier hinabwill,
wie schnell
schluckt den die Tiefe!
— Aber du, Zarathustra,
liebst den Abgrund noch,
thust der Tanne es gleich? —
Die schlaegt Wurzeln, wo
der Fels selbst schaudernd
zur Tiefe blickt —,
die zoegert an Abgruenden,
wo Alles rings
hinunter will:
zwischen der Ungeduld
wilden Geroells, stuerzenden Bachs
geduldig duldend, hart, schweigsam,
einsam…
Einsam!
Wer wagte es auch,
hier Gast zu sein,
dir Gast zu sein?…
Ein Raubvogel vielleicht:
der haengt sich wohl
dem standhaften Dulder
schadenfroh in’s Haar,
mit irrem Gelaechter,
einem Raubvogel-Gelaechter…
Wozu so standhaft?
— hhnt er grausam:
man muss Fluegel haben, wenn man den Abgrund liebt…
man muss nicht haengen bleiben,
wie du, Gehaengter! —
Oh Zarathustra,
grausamster Nimrod!
Juengst Jaeger noch Gottes,
das Fangnetz aller Tugend,
der Pfeil des Boesen!
Jetzt —
von dir selber erjagt,
deine eigene Beute,
in dich selber eingebohrt…
Jetzt —
einsam mit dir,
zwiesam im eignen Wissen,
zwischen hundert Spiegeln
vor dir selber falsch,
zwischen hundert Erinnerungen
ungewiss,
an jeder Wunde mued,
an jedem Froste kalt,
in eignen Stricken gewuergt,
Selbstkenner!
Selbsthenker!
Was bandest du dich
mit dem Strick deiner Weisheit?
Was locktest du dich
ins Paradies der alten Schlange?
Was schlichst du dich ein
in dich — in dich?…
Ein Kranker nun,
der an Schlangengift krank ist;
ein Gefangner nun,
der das haerteste Loos zog:
im eignen Schachte
gebckt arbeitend,
in dich selber eingehoehlt,
dich selber angrabend,
unbehuelflich,
steif,
ein Leichnam —,
von hundert Lasten berthrmt,
von dir ueberlastet,
ein Wissender!
ein Selbsterkenner!
der weise Zarathustra!…
Du suchtest die schwerste Last:
da fandest du dich —,
du wirfst dich nicht ab von dir…
Lauernd,
kauernd,
Einer, der schon nicht mehr aufrecht steht!
Du verwaechst mir noch mit deinem Grabe,
verwachsener Geist!…
Und juengst noch so stolz,
auf allen Stelzen deines Stolzes!
Juengst noch der Einsiedler ohne Gott,
der Zweisiedler mit dem Teufel,
der scharlachne Prinz jedes bermuths!…
Jetzt —
zwischen zwei Nichtse
eingekruemmt,
ein Fragezeichen,
ein muedes Raethsel —
ein Raethsel fr Raubvoegel…
sie werden dich schon „loesen“,
sie hungern schon nach deiner „Loesung“,
sie flattern schon um dich, ihr Rthsel,
um dich, Gehenkter!…
Oh Zarathustra!…
Selbstkenner!…
Selbsthenker!…

СРЕДИ СТЕРВЯТНИКОВ
Тот, кто стремится вниз,
будет быстро
проглочен здешнею бездной!
Лишь ты, Заратустра,
любишь расти на склоне
нависшей над ним елью!
Корни она пустила
туда, где сама скала
в ужасе смотрит в бездну;
она – цепляется
там, где все
рушится вниз;
там, где царит нетерпение
камнепада и водопада,
она, терпеливица,
тверда, молчалива и в одиночестве.
В одиночестве!
Да и кто бы отважился
в гости прийти – сюда,
в гости прийти – к тебе?..
Разве только стервятник,
с убийственной радостью
кружащийся над терпеливым
и неподвижным, чтобы,
с диким разбойничьим хохотом,
с хохотом стервятника,
впиться в шею…
К чему твоя неподвижность?
Ведь он издевается:
Только крылатому
можно любить бездну,
но не повисшему,
как ты, о повешенный!
О Заратустра,
о жестокий Нимрод!
Недавний ловец Слова Божьего,
невод для добродетели,
стрела зла!
Ныне –
самим собою изловленный,
сам в себя впившийся,
ловец и добыча разом!
Ныне –
в одиночестве с самим собой,
во двойничестве с собственным знанием,
во ничтожестве и во множестве
неизменно глухих зеркал,
в беспамятстве
сотни воспоминаний,
все раны горят,
все стужи страшат,
все петли душат:
Самопознанье!
Самозакланье!
Зачем ты себя опутал
петлями этой мудрости?
Зачем ты себя завлек
В сад вечного Змия?
Зачем ты прокрался в себя?
В себя – зачем?
Болен ты ныне,
опоенный змеиным ядом,
ныне пленен
жесточайшею сетью пут:
в свои недра вгрызаясь,
не поднимаясь с колен,
прорубая пустоты в породе,
поднимая пласты за пластами,
упрямо,
не надеясь на помощь,
мертвец,
грехами отягощенный,
самим собой нагруженный.
Путь знанья!
Самопознанья!
Всезнающий Заратустра!
Предельную тяжесть искал ты,
нашел – себя,
и уже теперь не отступишься…
Лежа
и гложа -
и тем, кому никогда уже не подняться!
Вынужденно я зарастаю твоей могилой,
дух недоросший!..
А еще недавно столь гордый
всеми твердынями своей гордости!
А еще недавно – отшельник, отделившийся от Бога,
поделившийся властью с Дьяволом,
кроваво-красный Князь высокомерья!
Ныне –
в немоте ничтожества
скрючившийся
вопросительный знак,
усталая загадка,
загадка – но для стервятников!
Они уж тебя “решат”,
изголодались они по такому “решению”,
они уже кружатся над тобой, загадка,
тобой, повешенный!..
О Заратустра!
Самопознанье!..
Самозакланье!..

неизвестно, кем выполненный перевод, его "анонимность"- на совести редактора сайта http://www.nietzsche.ru/books_b.php )- прим. Терджимана Кырымлы

Он внезапно проснулся. Его ладони покоились, как обычно, сцепленные под затылком. Но Густав увидел другой потолок над собой. А вот, выше- Мадонна с Младенцем, а рядом возлежала чужая женщина с плотно закрытыми глазами, а несколько минут назад обнимал было он Терезу, свою умершую жену. Он в ту минуту желал лишь одного: пусть бы эта полежит себе тихонько, не открывая глаз, не поводя губами, пока он не встанет и не удалится. Знал ведь: если эта снова начнёт бросать взгляды, посмеиваться, вздыхать и ,особенно, покажутся ямочки на щеках её, как у той, что уже мертва... он , Густав, не вынесет , а он и не обязан терпеть этого. То ,на что осмелилась эта баба- слишком подло. Он гневно вглядывался в неё. Как только возможно, что эта жалкая баба, что имела сотню ухажёров, всякой миной, всякой повадкой даря ему высочайшее наслаждение, по-обезьяньи копирует бедную мёртвую жену?  А он улёгся тут, рядом... Он задрожал. Он проворно вскочил с постели, но почти бесшумно. Она не двигалась. Он быстро оделся. Затем он стал перед ней, у кровати. Он впитывал взлядом очертания её шеи. Густаву казалось, что эта баба только что совершила неслыханную кражу, а его мёртвая Тереза оказалась ограбленной и преданной... Нет, коль Тереза покоится в гробу с плотью отваливающейся с костей, эти, живые и улыбающиеся не заменят ему Ту ,не возместят прежнее! Он устыдился того, что всё счастье мира не оказалосб в гробу одновременно с ней.
Вот, она потянулась спросонья, именно так, как Тереза было в спальне потянивалась... да сворачивалась калачиком. Эта приоткрыла глаза... да, как она. Она зевнула: да, именно так... Ах, и долго ещё? ... Она, раскинув руки, потянулась к навстречу, будто желала приблизить его к себе... "Говори!- вскричал он". Он хотел услышать её голос. Это бы укрепило слабеющий разум Густава. Но она смолчала.  "Говори!- крикнул он ещё раз деревенеющими губами". Она, ничего не понимающая, посмотрела не него удивлённым взглядом и снова , раскинув руки, потянулась навстречу. Он оглянулся кругом, ища нечто могущее вызволить его. Здесь, над комодом, напротив кровати в стене под его шляпой торчал гвоздь. Он вытащил его и, зажав в левую ладонь, воткнул через рубашку ей в грудь... Хорошо попал. Она судорожно дёрнулась вверх, крикнула раз, повела руками туда-сюда, схватилась за гвоздь, не нашла сил вытащить его.
Густав всё стоял рядом, видел как та вздрагивала, вращала белками, приподняла голову, в последний раз уронила её... скончалась... Тогда-то от выдернуг гвоздь из раны: на нём совсем не оказалось крови. Он вовсе не понимал случившегося- и вдруг всё осознал. Он подбежал к окну в соседней комнате, высунулся наружу по плечи, крикнул вниз что было мочи: "Убийца! Убийца!" Он смог увидеть, как люди сбегались к фасаду, видел, как юркнули некоторые из них в подъезд- затем удалился он от окна, сел спокойно в креслои ждал. У него оставалось ощущение доброго, исполненного хорошо им доброго дела. Он думал о своей жене, которая уже давно лежит в гробу, а черви выползают из её пустых глазниц- и впервые после её смерти Густав ошутил нечто вроде душевного покоя.
Вот , наконец, звонок залился... Густав поспешно встал и распахнул......................................................................

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

10.

Санчина похоронили в три пополудни, на дальнем краю православного кладбища.
Если кому здесь зимой придётся искать родных могил, тому понадобятся лопата и скребок чтоб трудно расчисщать себе дорогу в снегу. Все бедняки, погребаемые за общественный кошт, покоятся на дальнем краю погоста, и только ради трёх поколений родичей живые протопчут сюда тропки.
Но тогда могилу Санчина уже не сыщешь.
Абеля Глянца, бедного суфлёра ни за что не похоронят столь далеко.
Могила Санчина холодна и глиниста- я заглядываю в неё- а прах покойного вот да и оттдадут на поживу червям.
Санчин три дня пролежал в гробу на носилках в варьете, ведь отель- не покойницкая, он для живых и здоровых. Ноша покоилась за сценой в гардеробной каморке, а вдова сидела подле гроба , а бедный дьячок молился там же. Директор варьете уделил им свечей.
Танцовщицы вынуждены были проходить мимо покойника на сцену; фанфары гремели как обычно; и осёл Август выходил на подмостки, но Санчин не шевелился.
Никто из гостей не ведал, что за этими кулисами покоится труп. Полиция могла бы запретить, но офицер, которому выделена была бессрочная контрамарка, да и его родственники заполняли четверть зала, позволил оставить гроб.
Из варьете траурная прощессия вместе с директором направилась на окраину города, где располагались скотобойни- в этом городе мертвецы отправлялись в один свой последний путь со скотом. Коллеги покойного, я и Стася, и фрау Санчин следовали к могиле.
У ворот погоста мы повстречали Ксавера Злотогора, магнетизёра, он бранился с распорядителем кладбища. Злотогор незаметно провёл было осла к могиле.
- Так он похоронен не будет! - кричит распорядитель.
- Именно таким образом мы его и похороним,- отвечает ему Злотогор.
Вышла недолгая заминка: православный поп никак не решался начать службу, но Злотогор что-то нашептал ему- и тот согласился оставить животное у могилы.
Осёл с траурными ленточками на поникших ушах замер стоя. У самого края вырытой ямы стоял он, а все проходили мимо и никто не решался отвлечь животное подальше.
С Ксавером Злотогором и ослом я пошагал прочь по широкой, посыпанной гравием дорожке мимо знатных надгробий. Здесь покоятся мертвецы всех вероисповеданий, не очень-то раздельно, лишь иудейское кладбище отделено двойным забором. Просящие милостыню евреи весь день стоят у ограды и вдоль аллей, как люди-кипарисы. Они живут подаяниями с больших достатков и бросают всякому жертвователю свои благославления.
Я должен был выразить свою признательность Ксаверу Злотогору, который отважно боролся за ослиное присутствие. Я вовсе не был знаком с магнетизёром, он встречался мне не каждый день, а лишь по воскресеьям или при особых обстоятельствах, он очень часто "единолично" разъезжал по местечкам и большим городам и давал представления.
Он живёт в отеле "Савой", на четвёртом этаже. Он может себе позволить это.
Ксавер Злотогор повидал белый свет, Западную Европу знает он, и Индию. Там у факиров он, как сам рассказывает, обучился своему искусству. Ему может и сорок лет, но это вовсе незаметно, столь молоды его внешность и походка.
Иногда казалось мне, что мы оба устали, а его колени слегка подкашиваются от долгой ходьбы. Но глади-ка: подобно четырнадцатилетнему подростку Ксавер прыгает, да как высоко! через камень. В этот миг его лицо приняло мальчишеский вид, оливково-зелёное лицо еврейского подростка с плутоватыми глазами. Минуту спустя его подбородок тяжело отвис, он едва не упёрся в грудь.
Ксавер Злотогор шествует столь быстрыми перебежками, что мне он стал несимпатичен, да, я даже подумал, что все его история с ослом была пошлой комедией на публику, и показалось мне, что этот Ксавер Злотогор не всегда так звался, что его- имя внезапно всплыло из глубин моей памяти- Саломоном Гольденбергом был в своём родном галицийском местечке. Замечательно, что его эскапада с ослом на кладбище заставила меня забыть, что Ксавер- магнетизёр, гнусный колдун, мужчина, который за деньги приобрёл своё индийское факирство и с тайнами некоего чужого мира знаком лишь в меру своих колдовских штучек. А Бог позволяет жить ему и не карает за ушлось.
- Герр Злотогор, -говорю я, -к сожалению, вынужден оставить вас. У меня важный разговор.
- С господином Фёбусом Бёлёгом?- бросает Злотогор.
Будучи ошеломлён, я хотел было спросить его: "Откуда вы знаете?", но сдержался и сказал "нет", а сразу затем -"гутен абенд", хотя тогда ещё вовсе не смеркалось и солнце в полном соку не собиралось на покой.
Я поспешно зашагал в сторону, да вовсе не в город, не оборачиваясь, хотя слышал, как Злотогор что-то кричит мне вслед.
Крепко пахли копёнки свежескошенной травы; из свинушников неслось хрюканье; пристройки нелепо громоздились на задних дворах, а белые жестяные крыши домов горели как расплавленный свинец. Мне хотелось побыть до вечера одному. Я думал о многом: всё, и важное, второстепенное вертелось в моей голове; мысли являлись как странные птицы- и улетали прочь.
Поздно вечером пошёл я домой; поля и дороги покоились в потёмках; и кузнечики стрекотали. Жёлтые огни горели в усадьбах; звенели колокола.
Отель "Савой" показался мне пустым. Санчина больше не было здесь. Только два раза побывал я в его комнате. Но мне казалось, что потерял я милого и доброго знакомого. Что знал я о нём? Клоуном был он в театре, а дома- печальным, грубым беднягой; он пропах паром и грязью помывочной, годами вдыхал он дух чужого грязного белья- если не в "Савое", то в других гостиницах. Во всех городах мира есть "савои", поменьше или побольше этого, и везде только на верхних этажах их проживают санчины чтоб вдыхать грязный пар чужого белья.
Отель "Савой" уже был плотно заселён: изо всех 864-х комнат не осталось ни одной незанятой; лишь одного человека недоставало здесь, единственого Владимира Санчина.
Я уселся внизу, в "пятичасовом" зале. Доктор улыбался мне, словно хотел сказать: "Разве не видишь теперь, что я был прав, когда пророчил смерть Санчина?" Он улыбался так, словно представлял медицинскую науку и праздновал теперь свой триумф. Я выпил немного водки и присмотрелся к Игнацу: Смерть ли он? или простой лифтовой мальчик? Что глодал он своими кошачьими "пивными" глазками?
Я почуял, что начинаю ненавидеть отель "Савой", где одни живут, а другие умирают, где Игнац опечатывает чемоданы, а девушки вынуждены догола раздеваться для фабрикантов и маклеров недвижимости. Игнац был и живым законом, и Смертью, и лифтбоем этого здания. Не надо мне задерживаться здесь из-за Стаси, думал я.
На три дня мне ещё хватит наличных, ведь заработал я благодаря помощи Абеля Глянца. Затем меня, вконец изголодавшегося, погребут точно как бедного Санчина, на дальней околице кладбища, в червивой глиняной могиле. Уже ползают черви со змеями по гробу клоуна, а через три, восемь или десять дней, доски сгниют, а с ними- и чёрный старый, кем-то подаренный костюм, уже казавшийся довольно ветхим.
Здесь стоит, буравя меня своими жёлтыми глазами, Игнац, и ездит он на лифте вверх-вниз, и вёз он когда-то Санчина в последний раз.
В эту ночь я едва достиг своей комнаты. Я ненавидел тумбочку, абажур лампы, кнопку звонка, я пихнул кресло так, что оно громко полетело кубарем по полу; я бы охотно сорвал насмешливо висевшее на двери извещеньице Калегуропулоса; и я с опаской улёгся в кровать, и проспал до утра не погасив лампы.
Санчин явился мне во сне: вижу, как он поднимается из своей глиняной могилы и бреется- я протягиваю ему миску с водой, а он "мылит" себе лицо глиной.
- Это мы могём!- говорит он.- Не смотрите на меня!
И я таращусь на его гроб в углу ямы.
И хлопает Санчин в ладоши- затем раздаются громкие овации, весь отель "Савой" аплодирует, Каннер и Нойнер, и Зигмунд Финк, и фрау Джетти Купфер.
В первом ряду стои`т мой дядя Фёбус Бёлёг и шепчет мне: "Далёконько же ты зашёл! Ты сто`ишь не больше своего отца! Дешёвка ты!"

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Ад

Увы и ах!
Бой! Крики! Вопль! Жуть! Крест! Мученья! Черви!
Чума! Топор! Ножи! Смрад! Пламя! Стужа! Клещи!
Последний взмах?!

Глыбь, вышина!
Холм! Море! Пик! Скала! Кто в силах боль перетерпеть?!
Глотай же прорва, ешь тех, они измучились реветь!
Без стен и дна!

Духи ужасные логовищ мрачных, вы, что измучены казнью увечных,
вам никогда не воздастся за муки терзаемых Пламенем вечным?
О, дикий страх в загробной смерти многократной!

Вот оно, Полымя лютого Мщенья, хлещет им Гнев раскалённый!
Ярость безудержной кары трепещет, ширится здесь неуклонно!
О, менш! Сдыхай живя, пока не сгнил в разврате!

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы    

Все мужчины исчезли из Вены, приходится мне расположиться на постой у некоей девушки, в комнате, которая не больше моей детской, да и моя большая кровать стоит тут. Внезапно я влюбляюсь в девушку,  обнимаю её в то время, как фрау Брайтнер, моя хозяйка с Унгаргассе, ледит рядом, толстая и грузная, она уже замечает, что мы обнимаемся, хоть мы и прикрыты моим толстым голубым покрывалом. Она нам не препятствует, но молвит, что девушка никогда не считала возможным для себя подобное, она же знает меня, и моего отца хорошо знавала, она только до сегодняшнего дня не ведала, что мой отец уехал в Америку. Фрау Брайтнер ворчит, мол считала меня "святой", она несколько раз повторяет "в некоем роде святой", а мне забот мало, я пробую разъяснить ей, что всё же понятно и  естественно: после великих невзгод с моим отцом я не могу иначе. Я внимательнее рассматриваю девушку, таких я пока ещё не встречала, она очень нежна и свежа, и рассказывает мне об одной прогулке по Вёртерзее, я вскидываюсь, ведь девушка молвит о Вёртерзее, но я не решаюсь обратиться к ней на "ты", ведь тогда она может догадаться, кто я такая. Об этом она не должна узнать. Музыка заиграла, мягкая и тихая, а мы попеременно пробуем напевать слова под неё, и баронесса пытается, она -моя хозяйка, Брайтнер, мы снова и снова фальшивим, я пою :"Всё недовольство выплесну наружу!", девушка подпевает: "Дружки, не видите ль, дружки?", а баронесса -вот что: " Всем смотрите, в семь в точь убегает ночь!"

По дороге к своему отцу я встречаю группу студентов, которые тоже к нему, путь я могу им указать, но не желаю одновременно с ними достичь двери. Я жду, прижавшаяся к стене, пока студенты гомонят. Отворяет Мелани, она в домашнем долгом платье, её груди снова слишком велики и всем на обозрение, она наскоро приветствует всех скопом и пробует припомнить их. которых видала на лекциях, и молвит сияя, что ныне она пока фрёйляйн  Мелани, но скоро больше ею не будет, ведь желает она стать фрау Мелани. Никогда, думаю я. Затем замечает она меня, я испортила ей выход, мы нехотя обмениваемся приветствиями, взаимно подаём ручки, но -лодочками, обходимся без пожатий. Она идёт вперёд в коридор, это уже новая квартира, и мне ясно, что Мелани на сносях. В квартире стоит моя Лина понурившись, на мой приход она не рассчитывала, ведь в этой квартире будет зваться она Ритой, чтоб больше ничего о прошлом не напоминало. Квартира огромна, планировака её выполнена по замыслу моего отца, я незнакома с его архитектурными идеями, их не осмыслить. Среди мебели узнаю свою голубую софу с Беатриксгассе, её убирает мой отец, говорю ему в большой комнате. Мой отец, которому предлагаю варианты сделки насчёт голубой софы и некоторых иных вещей, не прислушивается, он туда-сюда ходит с рулеткой, измеряет стены, окна и двери, ведь оно стова затевает нечто великое. Спрашиваю его, должна ли я теперь устно объяснить ему или позже и письменно, какого порядка желаю ,если ему угдно. Он ,оставаясь занятым и невозмутимым, только приговаривает: "Занят, я занят!"  Прежде, чем покинуть квартиру, я вижу наверху потешное украшение: множество мётрвых птицет напиханы в нише с красной подсветкой, и я вполголоса бормочу насчёт того, сколь это безвкусно, как всегда. Именно вкуса нам всегда недоставало. Его безразличие, его безвкусица суть это, оба слова сплетаются в одно для меня, а Лина, которая позволяет себя называть Ритой, провожает меня вон, я говорю: "Безвкусно, здесь напрочь отсутствует вкус, здесь равнодушно, и так всегда будет с моим отцом. Лина смущённо кивает, она украдкой подаёт мне руку, и вот да желала б я обрести смелость и должна громко хлопнуть дверью так, как мой отец всегда хлопает всеми дверьми, чтоб узнал он ,что значит  х л о п н у т ь  д в е р ь ю. Но дверь кротко захлопывается- и я уже не могу сорваться. У дома я прижимаюсь к стене, никогда не ходить бы мне в этот дом, ни к Мелани, мой отец уже оснастил его, мне нет ходу ни взад, ни вперёд, но поверх изгороди могу ещё пробраться там, где заросли не густы, насмерть боясь, я бегу к зелёному забору ,взбираюсь на него и ползу выше, это спасение, это может спасти меня, это- колючая проволока, это шипы под напряжением в 100 000 вольт, 100 000 ударов, электрических, получаю я, мой отец включил ток, во все мои ** сквозь мои волокна бешено мчатся вольты и вольты. Неистовством моего отца я сожжена и умерщвлена.

Окно отворяется: за ним раскинулся тёмный облачный край и озеро в нём, которое всё мельчает. Вкруг озера лежит погост, а могильщиков легко узнать, земля спорится под их заступами- и мигом восстают из неё с распущенными волосами умершие дочери, их лиц не разглядеть, локоны их по пояса каждой, десницы их воздеты горе`  и освещены белым, они размнают затёкшие ладони, недостаёт колец, нет безымянных пальцев на шуйцах. Мой отец стережёт озеро и его берега чтоб никто не вышел оттуда, чтоб никто ничего не увидал там, чтоб дамы над могилами были пьяны, чтоб напивались, мой отец молвит :
- Это представление "КОГДА МЁРТВЫЕ ПРОБУЖДАЮТСЯ".
Когда я просыпаюсь, знаю, что уже много-много лет ни одном театре не была. Представление? Не знаю никаких представлений, ничего не представляю собой, но, видно, некое представление было.

Малина: Ты всегда представляла себе слишком многе.
Я: Но тогда-то я не могла вообразить. Или станем говорить о воображении и воображаемом и не искать им соответствий в действительности?
Малина: Ближе к делу. Почему пропало твоё кольцо? Ты разве хоть когда-нибуди носила кольцо? Ты ведь их не носишь. Мне ты говорила, что это для тебя невозможно: кольцо на пальце, что-то на шее, на запястье- по-твоему, они- оковы.
Я: Вначале он подарил мне колечко- я хотела его упрятать в коробочку, но он что ни день спрашивал меня о нём, угодно ли оно мне, и всегда напоминал мне, чтоб я получила это кольцо от него, он годами беспрерывно говорил о нём, будто я только им и жива, а когда я не желала заговаривать о подарке, он спрашивал: "Ну и где ты держишь моё колечко, детка?" А я, детка, я отвечала: "Ради Бога, я же потеряла его, нет, нет, я совершенно уверена: оставила его в ванне, я вот да и заберу его оттуда и надену на палец или положе его рядом с собою, на малом комоде вблизи кровати, я могу уснуть только рядом с твоим кольцом". Он закатывал отвратительные представления вокруг этого кольца, ещё он всем подряд рассказывал, что подарил мне его- и люди от его россказней думали ,что он подарил мне жизнь или перемену фаз Луны, или дом с садом и воздухом для дыхания впридачу к кольцу, я уж больше не могла носить этот проклятый подарок, а когда кольцо уже не подходило к пальцу, хотелось не подарок швырнуть ему в лицо ещё и потому, что он ничего от чистого сердца не дарил мне, я настояла на кольце, у меня не было никаких украшений, я желала хоть одного- и наконец получила кольцо, о котором постоянно велись речи. Но ведь нельзя бросать колечко в лицо, и под ноги, это накличет нужду, однако, легче сказать, чем сделать, ведь когда кто-либо сидит или прохаживается, нельзя ему бросить под ноги вот такую мелочь и добиться чего желаешь. Поэтому вначале хотела его бросить в унитаз, но затем , но затем такой выход показался мне слишком простым, слишком практичными чересчур правильным, я желала собственной драмы, кроме того, я желала наделить кольцо неким значением, и поехала я на авто в Клоштернойбург, и там битый час простояла на мосту через Дунай под студёным ветром, затем вынула я футляр из кармана пальто, а из футляра- кольцо, ведь я до того дня уже не носила вго несколько недель, это было 19 сентября. Холодным послеполуднем, ещё засветло бросила я его в Дунай.
Малина: Это вовсе ничего не объясняет. В Дунае полно колец, что ни день с дунайских мостов между Клоштернойбургом и Фишамендом под холодными или горячими летними ветрами снятыми с пальцев и брошенных вниз.
Я: Я не сняла было своё кольцо с пальца.
Малина: Речь не о том, мне неугодна твоя история, ты постоянно темнишь передо мною.
Я: Самым странным было то, что я знала, всё время, что он с мыслями об убийстве ходит вокруг меня, я не знала только, каким образом он желал меня устранить. Всё было возможным. Но мысленно избрать себе мог он только один способ- и именно этот один угадать я не могла. Не знала я, сегодня ли он применит его ,и здесь.
Малина: Ты не знала, возможно, однако, поняла.
Я: Клянусь тебе, я ничего не поняла, ведь в таких случаях нельзя понимать, хочется прочь, бежишь. Что желаешь мне наговорить? я никогда не понимала!
Малина: Не клянись. Не забывай, что ты никогда не клянёшься.
Я: Конечно, я знала: он желал было застать меня на месте, где я оказалась бы меня наиболее беззащитной, вот тогда бы ему ничего не пришлось предпринимать, ему осталось бы только ждать, дожидаться, пока я сама, пока я себя сама...
Малина: Перестань плакать.
Я: Я же не плачу, это ты мне выговариваешь, доводишь меня до плача. То было совершенно иначе. Затем я осмотрелась- и в собственном окружении, и даже за далеко за ним заметила я, что все дожидаются, они не предпринимают никаких видимых шагов, ничего особенного, они суют другим в руки снотворное, бритвенный ножи, они заботятся о том, чтоб другие бездумно прогуливались по скалистым тропам, чтоб спьяну отворяли двери вагонов на ходу или просто чтобы ближние подхватывали болезни. Если достаточно долго ждать, то приходит крах. наступает долгий или краткий конец. Многие-то подобное переживают, но затем переживают постоянно. Я слишком натерпелась, больше ничего не знаю, ничего не добавляю, как могу знать я это, я знаю слишком мало, я ненавижу моего отца, ненавижу его, Бог только ведает, насколько сильно, не знаю я, очего так.
Малина: Кого ты к своим идолам добавила?
Я: Никого. Дальше ведь дело не зашло, я дальше не зашла, ничто не вышло наружу, я только постоянно слышу, тише или громче, некий голос у образов, он молвит: "кровавый срам". Этого ведь не изменить, знаю, что это значит.
Малина: Нет, нет, ты вовсе не знаешь этого. После того, как пережил, переживание препятствует познанию: тебе вовсе не ведомо, какой была твоя жизнь прежде, какой она есть ныне, ты просто подменяешь свою жизнь.
Я: У меня только моя жизнь.
Малина: Доверь её мне.

________Примечание переводчика:____________
* die Gleichgueltigkeit и die Geschmacklosigkeit соответственно;
** Игра слов: der Vater- отец, die Faser- волокно или нить (или фибр), rasen- бешено мчаться, die Raserei- неистовство.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы