Шарманка несколько удаляется, в половину громкости.

Торговка рыбой: Сегодняшние скидки на всё! Свежие рыбы, речные рыбы, так дёшево вы не покупали ещё никогда, мои господа. Форели, караси... посмотрите на удалую рыбницу, она для вас выудила большую щуку и упитанных карпов... для вас, мои господа хорошие. Сегодня всё дешевле.
Шарманщик (снова вторгается, теперь потише):
 Я облаками белыми тебя укрою,
я дальних звёздочек тебе зажгу.
Нам всем покоя надобно порою,
в мечтах, во сне, в своём кругу.
(Говорит.) Пожертвуйте немного, милый господит. У меня дома пятеро детей и больная жена.
Лоренц (растерянно) : Да у меня ведь нет с собою никаких денег. Но если я вам предложу хлеб с колбасой...
Шарманщик: О, ну... благодарствую...

Звук шарманки снова, но в удалении, микрофон с Лоренцом движется прочь от неё, уличный шум, затем, внезапно- тихая навязчивая музыка, лейтмотив, которые слышен всякий раз, когда персонажи приближаются к Лавке снов.
Продавец управляется с витриной на роликах.

Лоренц: Простите, прошу...
Продавец: Да?
Лоренц: Вы из этой лавки?
Продавец: Да, чего изволите?
Лоренц: Витрина плохо освещана. Хм, а вы уже закрываетесь?
Продавец: Нет, я только открываю. Да войдите же. Чем могу вам служить?
Лоренц: Спасибо. Я, собственно, проходя, заглянул в витрину, и только-то. Я жду знакомого, он скоро... Он в модном магазине, вот там... я зайду на минутку, всего лишь чтоб рассмотреть то, что не разобрал в витрине. Любопытство не порок, как говорится. Простите, но я имею ни малейшего представления о том, что содержится в этих коробках, а упаковка ведь прозрачна. Такое слабое освещение.
Продавец: Что угодно рассмотреть Вам при лучшем освещении?
Лоренц: Ох, простите, право, не знаю... простите, пожалуйста, ещё раз.
Продавец: Наверное, что нибудь да выберете поджодящее. Я охотно покажу вам наш товар лицом.
Лоренц (всё никак не решаясь) : Нет, этого, пожалуй, не надо. Я, собственно, ничего не желаю купить, мне вообще ничего не нужно... это не входит в мои намерения.
Продавец (сдержанно) : Да, значит... Я бы ,само собой разумеется, показал бы вам кое-что.
Лоренц: Не знаю, где и надолго ли задержался начальник... удивляюсь, почему он никак не нагонит меня, ведь пообещал же- опрометью... а я стою тут, у витрины, полагаю, уже битых десять минут...
Продавец: Не стану вам навязываться.
Лоренц: Нет, нет, прошу, это моя оплошность, моё любопытство, не понимаю, с чего меня так разобрало? А всё из-за вашего товара. Доброй ночи.
Продавец: До свидания, мой господин.

Следующая реплика "заштрихована" звукооператором:

Лоренц (как сквозь фильтр): Где же он задержался? ведь обещал выйти скоро.

Музыка тише, уличная атмосфера та же, но несколько напряжена, ирреальна, звуки отражаются гулким эхо. Немного шума.

Старая фрау (теперь её выговор абсолютно литературен): Воздушные шары, синие и красные воздушные шары. Два шиллинга, достойный господин. Не желаете приобрести шар для фрёйляйн невесты?
Шарманщик :
Меж сегодня и завтра
пролегли ночь с мечтой,
не заботьтесь, забудьтесь,
не заботьтесь, забудьтесь:
меж сегодня и завтра
пролегли ночь с мечтой.
Торговка рыбой: Свежая рыба, речная рыба. Посмотрите на милую рыбницу, она для вас выудила большую щуку и упитанных карпов... для вас, уважаемые господа! Сегодня всё дешевле.
Продавец бритвенных лезвий: С "Клингенфиксом" всякая бритва острее, господин мой. Этими клинками вы упорядочите собственную растительность, на ночь и ко дню... Огонь и вода, сверху и снизу, снаружи и внутри...

Лоренц пускается бежать, топот его сверхгромок, отдаётся эхом.

Шарманщик (тоже эхом):   Я облаками белыми тебя укрою,
                                            я дальних звёздочек тебе зажгу.

Быстрая перемена. Лоренц падает, тяжело дышит, двери отворяются, скрип петель, тихнет уличный шум, музыка из лавки, аккорды навязчивы.

Лоренц (в лавке) : Что за музыка? Вы включили радио?
Продавец: Нет, да и нет тут никакого радио. А я никакой музыки не слышу.
Лоренц: Послушайте, вы, да вслушайтесь только. Что это?
Продавец: Это, вероятно, пыль, которая мельтешит, или балки, которые постанывают, или мостовая, которая подрагивает под колёсами и каблуками, банально выражаясь.
Лоренц: Так сумрачно. Возможно, это и вправду пыль, она звенит в моём ухе. Заведение ваше ,сдаётся мне, запущено. Почему вы не заботитесь о чистоте и привлекательности интерьера? Такая простая лампа- и та без абажура. А мухи- и это поздней осенью. В эту пору уже ведь нет мух.
Продавец: Да что вы разворчались (не осуждающе, мельком вырвалось), не разобравшись толком? Присядите, прошу Вас!
Лоренц: Зачем? Спасибо, но я только хотел бы...
Продавец: Прошу сюда, вот вам стул. (Деловит как прежде.) Я только выключу свет- и тогда...
Лоренц: Свет?!... Нет, не надо... не выключайте...

(Щелчок выключателя. Музыка весьма громкая.)

Продавец (деловито, почти машинально, Лоренц- не первый его "любопытный") : Вам так чудится, будто нырнули вы глубоко в воду, но всё же глаза ваши широко открыты,... а перед ними- золото и багрянец, и голубые стяги мечты вьются в вашем сне. Ширь, высь и глыбь ничего боле не значат, и вам простор теперь нипочём... а время остановилось, но течёт, тем не менее, быстрее обычного, настолько быстро, словно истекает напрочь- будто стремится оно к своей последней цели.
Лоренц (без испуга): Слишком много света во взоре моём и чересчур мечты для бодрствования и сна моего. Всего в избытке.
Продавец (деловито): Это с непривычки. Вам понравится смотреть один сон за другим. Посмотрите налево, возьмите там, внизу, это маленькая мечта. Вам лучше начать с небольших грёз... иначе вам будет трудно выбрать.

Новая увертюра в том же духе, местами она весьма быстра, как иллюстрация к страху.

Мечта первая

Шум, мимо мчит поезд, иногда- совсем рядом, иногда- подалее, лязг вагонов и стук колёс пугающе близки.

Лоренц: Друг! Господин Мандль! Дружище! Быстрее! Быстрее!
Мандль: Я не могу, я больше не могу.
Лоренц: Он идёт. Они идут, герр Мандль!
Мандль: Я больше не могу...
Анна: Мои руки истекают кровью, колени разбиты.
Мандль: Я больше не могу.
Лоренц: Скорее, скорее, в туннель.
Мандль: Не могу в туннель, не удержу вашей руки!
Лоренц: Вот тут туннель, здесь, нет- там, вон.
Анна: Помогите мне, руки истекают кровью.
Лоренц: Да вот и туннель. Дайте мне стремянку.
Анна: Я истекаю кровью, я же сомлею. Они идут.
Лоренц: Вверх, нам надо вверх по тоннелю.
Мандль: Бросьте вы стремянку. Они идут.
Анна: Со скоростью двадцать километров в час. Кровь течёт, кровь- двадцать километров в час.
Лоренц: Забудьте обо всём, забудьте себя- вот тоннель.
Анна: Лоренц, помогите! Сердце, моё сердце болит.
Лоренц: Сердце- это тоннель, пройти его. Вначале сердце.
Мандль: Нам надо броситься перед локомотивом.
Анна: Лоренц, вам надо остановить локомотив.
Лоренц: Стоять! Стоять!
Анна: Моё сердце истекает, двадцать километров в час.
Генеральный директор (издалека): Мы атакуем с воздуха!
Анна (вскрикивая): Слышите, он атакует наше сердце.
Лоренц: В укрытие, бегом, всем в землю!
Мандль: Под землю!
Анна: Да Земля истекает кровью! Ведь моя, моя Земля разбита в кровь.
Генеральный директор (издалека) :Ахтунг! Бомбы изготовить к броску!

Взрывы бомб, здесь, проникающие.

Лоренц: Пощады!

Взрыв - и тишина. Затем вторгается тихая, назойливая музычка.

Продавец: Ну и как Вам? Вам немного не по себе?
Лоренц: О да, нет... страшно, вот как... Я здесь, ага...  ну и хорошо.
Продавец: Вы внезапно закричали "пощады!"- и поэтому я включил свет, чтоб посмотреть, как вы.
Лоренц: Было ,в общем, довольно страшно... Сон. Не правда?
Продавец: Мне жаль. Он вам не подходит. Естественно. Я бы продемонстрировал вам другой.
Лоренц: Да, другой, прошу. Обещайте мне, что он не окажется таким злым.
Продавец (улыбаясь) : Да вы дрожите как осиновый лист. Вот, извольте платок. Утрите себе лоб.
Лоренц: Платок, да... я же должен был, мне надо идти. Мой приятель ненадолго задержался с выбором носовых платков...
Продавец: Погу ли немедля продемонстрировать вам следующую мечту?
Лоренц: Да, пожалуста... нет, спасибо.
Продавец: Позже. Вначале я выключу свет.

Щелчок выключателя.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     И Матиас Йоханнес Херцфельд устроился со своей женой на третьем этаже большого дома. Ещё горделивее чем прежде взирали теперь окна на улицу, а ворота нахмурились задумавшись о варварше, поселившейся в достопочтенный удел.
     В согласии и взаимном почтении жили вместе муж и жена. Наташа просто восхищалась супругом и почитала в нём великого мыслителя и возвышенного идеалиста.
     "Ты должен завершить свой эпос, -однажды сказала она ему,- издать его и далее не чураться мира".
     "Я его давно завершил было, а всё ж опасаюсь публичности, обыденно-пошлых людей, которые станут смаковать мой труд. Я желал бы посмертной публикации. Возможно, я достоин славы пост мортем".
     "Нет, это исключено: люди должны узнать и восславить тебя, открывшего и развившего новое".
     Матиас боялся. Его работа была завершена. Десять лет жил он с нею, мыслил ради неё, а теперь должен был признать её пустой, бесполезной и бесцельной. Всё же он, автор, удостоится славы, его больше не станут высмеивать и язвить всякие простаки. Они признают в нём мыслителя, великого, независимого духовного деятеля. Его ученики почтут преподавателя и после станут вспоминать о нём :"Я учился у славного Херцфельда".
     Он отнёс свой труд издателю.
     С опаской ждал он критических отзывов. Не было никаких. Экземпляры не раскупались. Наконец, однажды ему подбросили газету с заметкой подчёркнутой красным. Он прочёл заголовок: "Философический поэт". Наконец его книга удостоилась критического отзыва. Чем далее читал он, тем сильнее ужасался. Что он сделал людям, которые его вываляли в грязи? Его обвинили в компиляторстве, в плагиате, неспособности создать что-то своё. Красивые чужие мысли в неуклюжих формах. Матиас был низвержен. Отныне его книга - в опале.
     Стоило ему выйти на улицу- люди останавливались и кивали на него. "Одинокий Фальстаф"- слышал он насмешливые шепотки. И в гимназии его преследовали за стихи. Однажды ему пришлось подменить коллегу. Он не знал класса и побаивался лекции. Может быть, мальчики прочли книгу и посмеются над автором. Да нет, обойдётся. Он собрался было с духом и начал излагать основные черты буддизма, индусского аскетизма, поведал о суровых юношах, которые добывали себе платье срывая ночами саваны с мертвецов, высмеял радости нирваны.
     "Я полагаю,- внезапно вскричал некто с "камчатки",- что философия буддизма уже изложена в стихах, только вот не могу припомнить, кем. Это звучит следующим образом..."
     И с комическим пафосом, вызвавшим общий смех, длинный, худой юноша продекламировал:

              "Что баба? Тёплая бадья,
               себе в которой режут вены,
               нас колесует, о змея!
               Проглотит всех без сожаленья".

     "Ага, -молвил Херцфельд, -и как вы находите эти строки?"
     "Жалкими!- ответил гимназист".
     Матиас Йоханнес Херцфельд промолчал. Без слов взял он свой плащ и шляпу с вешалки и ,покраснев, медленно зашагал к дверям. Ему захотелось домой. Не мыслил он такого непонимания, такой насмешки. Никого не хотел он обидеть, всегда ладил с учениками, может, был немного высокомерен. Иль книга его настолько смехотворна? Он отождествлял её с собой. Ему казалось, они едины. Как он, она напыщенная, тяжёлая на подъём, нагружена великими идеями. Людям идеи не в обхват- те вечные. Они- не его поросль. От иного они, от Великих. И внезапно Матиас Йоханнес Херцфельд зарыдал. Прямо на улице утирал он глаза своим большим белым шёлковым платком. Он постиг, что ничто в его большом труде не порождено автором, что весь этот величавый эпос составлен как подборка чужих мыслей и что идеал, на который он столь крепко полагался- всего лишь прилежная, педантическая профессорская работа.
     Дома ждала его жена. Тихо преклонил пред нею он колени , свою большую, толстую голову опустил на подол платья. Ясно сияла плешь. Изредка Матиас всхлипывал. Сквозь лёгкое платье чувствовал он тёплые члены. Что-то оборвалось в нём. Наобум явилась собственная мысль: "Столько я повидал, столько перечёл, столько уразумел- и всего-то не прочувствовал!"
     Рука жены легонько поглаживала головку.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

* * * * *,............................................................................................. !:)

Четвёртая сцена

Феликс. Доктор Ройманн. Затем- Йоханна.

Доктор Ройманн: Вы решились?
Феликс: Почти.
Доктор Ройманн: Теперь узнаете много нового.
Феликс: Кроме прочего, надеюсь убить время...(Цитируя.) "...и в неизведанные дали..." Так оно и вправду будет?  Если б всё так- захватывающе!
Доктор Ройманн: Но вы попросили времени на размышления?
Феликс: Не знаю даже, почему. А всё же...Мысли о том, что бросаешь людей и ,вероятно, потеряешь кого-то вернувшись, или, в любом случае, не встретишь прежним причиняют боль путешественнику...
Доктор Ройманн: Коль вас ничто иное не беспокоит, тогда каджый час неопределённости тяготит. Ничто не отдаляет вас от людей так как осознание необходимости  долга пребывать постоянно с ними. Вникните в это единственое обстоятельство - и езжайте себе в Геную, Малую Азию, Тибет, Бактрию...Да, это вас облегчит: мои лучшие пожелания возьмите в дорогу. (Протягивает Феликсу руку.)
Феликс: Благодарю вас. Но повремените с вашим напутствием.  Обстоятельства могут перемениться перед отъездом- так бывало не раз.
Доктор Ройманн: Пожалуй. Всё естественно.
Феликс (пристально  доктору в глаза): Господин доктор!...В вашем рукопожатии я всегда ощущал нечто от последнего причастия.
Доктор Ройманн (улыбаясь): Можно ли, прощаясь, наверняка знать, что встретишься вновь?
Феликс: Герр доктор...  герр фон Зала верно ли истолковал ваш взгляд?
Доктор Ройманн: Я ведь вас не зацепил оком.
Феликс: Он разве не едет с нами?
Доктор Ройманн (насмешливо): Это с трудом предсказывается.
Феликс: Лгать вы не научились, герр доктор.
Доктор Ройманн: Судя по обстоятельствам, полагаю, что вы сами справитесь с дорожными сборами.
Феликс: Несколько дней назад вы консультировали господина фон Залу?
Доктор Ройманн: Да, было, недавно. (Пауза.) Что ж, вы сами видите: он хвор, не правда ли? ...Итак, храни его Бог, Феликс.
Феликс: Останетель ли вы другом  нашего дома во время моей отлучки?
Доктор Ройманн: Почему вы меня об этом спрашиваете, Феликс?
Феликс: Вы не желаете снова к нам в гости? ...Да? почему?
Доктор Ройманн: Увереяю вас...
Феликс: Понимаю...
Доктор Ройманн (смущённо): Что тут понимать...?
Феликс: Милый доктор... Теперь я знаю... почему вы не желаете заходить к нам... Всякий раз кто-то ломает шею...Милый друг...
Доктор Ройманн: Ничего не станется... Когда я  н у ж е н , меня легко найти...
Йоханн (входит).
Доктор Ройманн Адьё... Адьё, фрёйляйн Йоханна...
Йоханна: Вы уже уходите, герр доктор?
Доктор Ройманн: Да... Передайте поклон вашему батюшке. Адьё... (Протягивает Йоханне руку.)

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

СЦЕНА ВТОРАЯ

  Лес, перемежающийся утёсами и пещерами. В него входят Азия и Пантея. Два молодых Фавна сидят на скале и слушают.

Первый полухор духов:
Тропа, которой  эта пара
красавиц милых миновала,
от синевы широкой Неба
укрыта пологом древесным
сосны и кедра, сенью тисов.
Ни солнце, ни луна, ни ветер,
ни дождь листву не проникают;
вот разве облачко росы,
гонимое бродягой-ветром,
средь мшистых кряжей просочась
цветам поникшим от жары
развесит перлы на головки
что лавра свежего венки--
и те бодры; а вот, согнувшись,
вдруг увядает анемона,
она нежна и нездорова;
А то звезда, одна из многих,
одна, что сквозь раздол ночи
карабкается, странствует,
найдёт расщелину, куда
уронит луч с высокой глыби,
за ним, поспешно, новый,
ещё один, пока на месте,
в ладу с проворным Небом,
метелит брызги золотые
подобно каплям дождевым
что слиться в струйку неспопобны;
и мрак божественный круго`м,
а понизу-- замшелый грунт.

Второй полухор:
Здесь чувственные соловьи
бодры весь долгий день с рассвета.
Когда один, сражен печалью,
среди безветренных ветвей
болея сладкою любовью,
падёт вдруг замертво подруге
на пеньем сытое лоно,
иной, соцветья шевеля,
стремится паузу заполнить,
и уж вздымается на крыльях
надрывный щебет, снова чувство
его обрежет-- лес затих;
Войдёт кто ль в полумрак, услышит
крыл трепет, словно камышей
озёрных расколых-- и флейт
стогласье переполнит разум
столь сладостно, что радость
едва ль не болью обернётся.
                                                 
Первый полухор:
Хмельные вихри здесь играют
отзвучьями, что мелодичны,
по Демого`ргона веленью
они ведут, маня восторгом
и страхом сладостным, всех духов
дорогой этой сокровенной.
Так судна тянут в Океан
потоки с горных ледников:
вначале слышен нежный рокот
тем, кто беседой, сном ли сыты--
предупреждает свой приход,
буди`т, толкает их; а те,
кто чувствуют земные вздохи,
кто ветром движимы побудным,
что личных им путей желает,
на крылья быстрые надеясь,
на ноги крепкие опёршись,
гонимы сладостным желаньем;
и всяк летит своим путём,
пока, ещё как прежде нежен,
но уж силён и громок, шторм
уже сосёт и гонит вдаль;
и те несутся средь валов
в плену у ветра, облаками
к таинственной скале судьбы.

Первый фавн:
Вообразить способен ты ли, где
живут те духи мелодичные лесные?
Мы рыщем по заброшенным пещерам,
и в тесных щелях-- знаем дичь и глушь:
всё не встречаем их, хоть часто слышим.
Где могут прятаться они?

Второй фавн:
                                             Как объяснить?..
Слыхал я знатных ведунов рассказы,
есть пузыри, их надувает солнце
высасывая вялые растенья,
что стелются по дну озёр прозрачных;
и в павилонах этих вылетают
они на воздух золотой, зелёный,
что полдень озаряет сквозь листву--
а коли лопаются шарики, то воздух
в них заключённый сразу полыхает
в ночи летая метеорами,
что духи гонят вниз к воде,
сгибая полыхающие спины,
пришпоривая несунов своих--
и вновь на дно к себе ложатся.

Первый фавн:
Пусть эти так живут, иные же-- иначе:
под розовыми лепестками обитают;
иль в колольцах цветиков в лугах;
а то-- прижились в складчатых фиалках;
иль в аромате умиранья их, что яд;
иль в лучиках на шариках росы?

Второй фавн:
Да, можно многому ещё дивиться,
но постоим в беседе-- полдень грянет.
Силен увидит: коз мы не доили;
лишь гимны пели мудрые, благие
о Фатуме ,о Доле и о Боге,
о старом Хаосе, и о Любви,
об участи мучительной Титана,
как вызволен он будет и о том,
как на земле собор устроит братства:
мотивы истые, что мы перепеваем,
смягчая ими сумрак одинокий
и обрекая соловьёв к молчанью--
они не знают зависти горюя.

                                СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Вершина скалы между гор. Азия и Пантея.

Пантея:
Сюда привёл нас зов, в Демогорго`нов
удел великий, к мощному порталу,--
он схож с жерлом вулкана прорвой,
что дышит метеорами, а также
пророческим туманом, что клубится--
его пьёт одинокий молодняк,
да называет правдой, и любовью,
и доблестью, и гением, восторгом;
до дна испив житья дурман-вина,
цедят осадок, до безумья пья`ны,
кричат, менады вроде, "Эвоэ!"
мир заражая голосом надрывным.

Азия:
Достойный Власти трон! Великолепен!
Сколь славна,Земле, ты! А если тенью
прекраснейшего духа-незнакомца
являешься мне, траченным твореньем,
пусть оттиском прекрасным, я готова
пасть ниц , молиться вам обоим.
Уже к тебе, божественной, восторгом
моё стремится сердце: ты чудесна!
Взгляни, сестра, пока не задурманен
парами ум твой: там, внизу, равнина
волнистого тумана, что похожа
на озеро под небом предрассветным,
чьи волны серебром горят--
Индийская долина будто. Глянь,
как, теребима ветрами, она
раскатами наш остров окружает,
вершину, где стоим мы, что граничит
с цветущими дремучими лесами,
с полянами во сумраке обычном,
с пещерами, где родники блистают;
а дальше с небо режущих вершин
с ледовых пиков, жарких белизною,
встаёт заря, что брызги Океана,
разбившегося о далёкий остров
в Атлантике, насытившего ветер
светящимися пузырьками капель.
Окру`жена долина их стеною;
заслушавшийся ветер насыщам
из прорв омытых водопадов
возвышенным и долгим гулом,--
он страшен, он подобен тишине.
Чу! Снег пополз! Растормошило солнце
лавину, трижды сеянную бурей,
чья масса собиралась по клочку 
так в разумах, что судят небо
за мыслью мысль сбирается, пока
не вырвется на волю правда; следом
окрест народы ахнут общим эхом
от потрясенья до основ своих,
как эти горы ныне.

Пантея:
                                     Посмотри,
как озеро туманов беспокойных
багряной пеной вроссыпь обратилось
у самых наших ног! Так Океан
вздымается, Луною очарован,
вокруг бесхлебных му`жей, что на берег
заброшены с обломков корабля.

Азия:
К нам подымаются обрывки туч;
а ветер, что несёт их, волоса мне
разворошил, глаза мои гнетёт
волненьем своим волненьем
глаза мои гнетёт; мой ум встревожен;
ты видишь образы в тумане?

Пантея:
Лицо. Зовущую улыбку. Вижу
огонь лазоревый и злато кудрей!
Ещё лицо, другое! Говорят!

Песнь духов:
Ниже, глубже,
                         ниже, ниже!
сквозь оттенки сна
сквозь туманы битвы
Жизни и Смертей;
сквозь мираж и грани
видимых вещей,
всех, и тех ступеней,
что ведут к престолу,
ниже, ниже!

Вниз, пока зовёт и свищет:
"ниже, ниже!"
Словно робкий оленёнок
псом гонимый; словно
озаренье в туче влажной;
словно моль летит на луч;
смерть, отчаянье, любовь и горе;
время, то и это: ныне, завтра;
словно сталь обет возносит
духу камня,
                     ниже, ниже!

Сквозь седую вечность бездны,
                      ниже, ниже!
Вниз, где воздух не светлеет,
нет луны и звёзд не видно,
а обрывам скал не ведом
Неба ясный ореол,
ни Зелёю данный мрак,
где Один довлеет вечно,
               ниже, ниже!

Во глубины преглубин,
                        ниже, ниже!
Словно спящие зарницы,
словно искра в угольках,
что Любви последний взгляд
навсегда запечатлела,
что алмаз, он так сияет
в глубине целинных руд,
лишь тебя мы заклинаем.
                   Ниже, ниже!

Мы влечём и маним;
               ниже, ниже!
Мы-- сиянье, рядом мы;
слабости ты не противься,
силу в кротости найди:
то Бессмертие и Вечность--
проведут сквозь жизнь тебя,
сквозь врата, где Змей на страже
трон великий сторожит.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
оригинальный текст драмы см. по сылке:  http://www.bartleby.com/139/shel116.html
перевод К.Бальмонта см. по ссылке: http://az.lib.ru/b/balxmont_k_d/text_0380.shtml

                           По зе`леной траве
по берегу ручья он шёл, печатал
шаги нетвёрдые во мхи, а стопы
на тела пламень дрожью откликались.
Он словно с одра встал,маниакально
брёл в лихорадке, весь горя, не выпуская
из виду ту могилу, где лишь только
угаснет пыл, он сляжет. Быстро
шаги его стелились в тени,
по брегу говорливого ручья, и вот
торжественный покров сырого леса
сменился неба однотонным светом
вечерним. Камни серые во мху с прищуром
на толкотню ручья взирали. Разве
высокие худые стебли тени
на грубый склон под ветер клали;
лишь корни узловатые прасосен
убитых, голых пальцами сгребали
грунт строгий. Всё переменилось тут,
ужасно. Так же годы улетают:
морщины емлют лоб; редеет локон,
седеет; вместо росных глаз сиянья
шары студенисто блестят-- с шагами
цветы исчезли, миновала тень
прекрасная зелёной рощи, с ней ароматы,
с музы`кой ветерков. Невозмутимо
он следовал потоку, что полнея
катился лабиринтом дола, здесь
точил он путь себе по склону
походкой охладев. По берегам
утёсы высились, невероятны с виду,
вершины чёрные, нагие задирали
к заре вечерней, их обрывы,
темня долину, открывали небу
среди нависших глыб расселины и пасти,
в чьих закоулках тьма язычий
лилась потоком громкий. Чу! где путь
разинул каменные челюсти, обрывом
он завершался, и казалось, что
утёсов множеством навис над миром:
под блёклым небом звёзд и месяца в ущербе
виднелись острова, синели горы,
потоки пучились, равнины ширь
свинцовой дымкой крылась, а вулканы
мешали пламя с сумерком на горизонте.
Ближайшая окрестность отличалась
суровой наготой своей от мира. Вот сосна
с корнями в камне ветви распустила,
на всяк порыв ветров им отвечая,
а в паузах стонала как обычно,
и сочетала  с воем бесприютных
ветров песнь важную свою, а ширь-река
спеша и пенясь ложем грубым
валилась во немерянную пропасть
блуждающим ветрам ссыпая воды.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

                   
                    Шел берегом он, запечатлевая
                    Озноб и жар трепещущей стопою
                    Во мхах, как тот, кто счастлив и в болезни,
                    Позволившей встать на ноги, он шел,
                    Однако помнил, что идет в могилу,
                    Где угасает пыл. Шел быстрым шагом
                    В тени дерев поэт вниз по теченью
                    Речушки говорливой, полог леса,
                    Величественно царственный, сменился
                    Над головой однообразно светлым
                    Безоблачным вечерним небосводом.
                    Поток бежал и клокотал, вскипая
                    В камнях седых; высокая осока
                    Склон каменистый тенью щекотала;
                    Лишь ветром искалеченные сосны
                    Вцепились в неподатливую почву
                    Корнями здесь. Все делалось вокруг
                    Ужаснее, и, как чело с годами
                    Морщинится и волосы ветшают,
                    А вместо ясных влажных глаз шары
                    Мерцают, цепенея, так исчезли
                    Цветы и упоительная тень
                    Зеленых рощ с благоуханьем тонким
                    И с музыкой; он шел невозмутимо
                    Вниз по теченью. Речка в лабиринте
                    Расширилась, теченье убыстряя
                    В извилинах, и в ледяном напоре
                    Вода срывалась вниз. На берегах
                    Обоих высились теперь утесы,
                    В своих невероятных очертаньях
                    Являя башни черные в неверном
                    Вечернем освещенье, затемняя
                    Равнину, обнаруживая в кручах
                    Расселины, оскал пещер, готовых
                    Бесчисленными языками вторить
                    Гремучему потоку. Разжимались
                    Там каменные челюсти, чьи зубы
                    Вот-вот сомкнутся снова, сокрушая
                    Весь мир, а под ущербною луною
                    И звездами озера, острова
                    И горы облачатся в свинцовый
                    Вечерний сумрак, а закатный пламень
                    Холмов и тени сумерек смешались
                    На горизонте. Ближняя окрестность
                    В суровой безыскусной наготе
                    Опровергала прелести вселенной;
                    Сосна, которая пустила корни
                    В скале, раскинула косые ветви,
                    На каждый возглас ветра отвечая,
                    На каждое мгновение затишья
                    И сочетая с воем бесприютных
                    Потоков песнь свою, пока река
                    В своем шероховатом и широком,
                    Но жестком русле рушится, бушуя
                    И пенясь, в бездну, рассыпаясь градом
                    Летучим на блуждающем ветру.

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 492--570) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html

Я: Тебе никогда не думалось, что можно жить иначе? Больше зелени. Например, в Хитцинге скоро освободится премилая квартира, Христина знает это от друзей, чьи приятели съезжают оттуда. У тебя появилось бы больше места для книг. Здесь же вообще не осталось места, изо всех полок выпирают корешки, из-за твоей мании, я ничего не имею против неё, но всё же это маникально. А ещё, ты ведь замечаешь, что ,проходя по комнатам, вдыхаешь запах кошачьей мочи Франсе и Троллоп. Лина молвит, что запах уже выветрился, да это всё твоя щепетильность, ты ко всему очень чувствителен.
Малина: Я не понял ни слова. С чего бы это нам вдруг перебираться в Хитцинг? Никогда никто из нас не хотел жить ни в Хитцинге, ни ,например, в Хохен Варте, ни в Дёблинге.
Я: Пожалуйста, только не в Хохен Варте! Я сказала, Хитцинг. По-моему, так ты никогда ничего не имел против Хитцинга!
Малина: Да всё одно, о чём вопрос? Только не начни вот так сразу плакать.
Я: Я не промолвинла ни слова о Хохен Варте, и не представляй, что я запла`чу. У меня насморок. Мне надо выспаться. Мы, самой собой разумеется, остаёмся на Унгаргассе. О другом месте вовсе нет никаких вопросов.

Чем бы насладиться мне сегодня? Дай поразмышлять! Прогуляться не желаю, читать или слушать музыку мне тоже не угодно. Думаю, станем взаимно ухаживать. Я стану развлекать тебя, ведь мне подумалось, что мы никогда не говорили о мужчинах, поскольку ты никогда не расспрашиваешь о них. Только не утыкайся по-умному в свою старую записную книгу. Сегодня я в ней прочла, это нехорошо- ты изображаешь, например, некоего мужчину, наверное, себя, перед тем, как он заснёт, но натурщицей, верно же, оказалась я: мужчины всегда быстро засыпают. Но продолжим, почему тебя больше интересуют мужчины в качестве персонажей, нежели я?
Малина отвечает: "Наверное, я представляю себе всех мужчин подобными себе".
Я возражаю: "Это представление- наисумбурнейшее из твоих. Прежде надобно представить себе некую даму, она такая, как все, в лучших смыслах. Всё опять-таки зависит от мужчин".
Малина напоказ заламывает руки: "Прошу, только никаких историй, или- только избранные мечста, если они достаточно комичны. Говори о том, что поприличнее".
Малина должен-то знать меня!
Я продолжаю: "Именно мужчины взаимно различны, и ,собственно, в каждом проявлен неизлечимый клинический случай, хоть это и не следует из учебников и справочников, они не нужны чтобы высветить и понять одного-единственного мужчину. В тысячу раз на мужском примере понятнее церебральный паралич, для меня, во всяком случае. Только то, что всем кажется обыденно знакомым, вовсе не известно. Вот заблуждение! Этот нуждающийся в дальнейшей классификации фактаж на протяжении столетий никто не собирал. Одна-единственная женщина уж готова выложить столько замечаний, никем прежде неё не высказанных, о симптомах немочи ,испытываемой ею, можно сказать, все представления мужчин о женщине, напротив,- болезненны, более того, однообразно болезненны, так что мужчинам никогда не избавиться от своих хворей. О женщинах можно по большому счёту заметить, что они, поддаются описанию посредством отражений: они же заражаются, сострадая.
- Ты сегодня в весьма добром расположении духа. Это меня  уже всерьёз увлекает.
Я счастливо говорю: "Мужчину должно ввергнуть в болезнь уже то, сколь мало нового переживает он, постоянно повторяется, один мужчина, например кусает меня за мочку уха, но не потому, что это моё ухо или оттого, что он помешанный на мочках, непременно должен кусать их, но потому, что он кусает всех других дам, в меньшие или большие, кровь с молоком или бледные, бесчувственные, чувствительные мочки, ему всё равно, что при этом значат они. Ты бы прибавил, что бывает вынужденные повторы, когда ,вооружившись полузнанием ,к тому же- маловосполнимым и неисправимым, приходится атаковать даму, по возможности- годами, однажды , да верно же, это сносит каждая. Это объясняет мне и некий тайный, подавленный мужской предрассудок, ведь мужчины, в сущности, не могут представить себе, что некая дама должна иначе вести себя с неким другим больным мужчиной, ибо ему все различия невдомёк и не трогают его, равно и те, что из науки заимствованы в испорченном фальшивом свете. Малина сбит с толку. Он говорит: "Мне казалось, что некоторые мужчины всё же особенно способны, во всяком случае, о некоторых так рассказывают, или говорят в общем... скажем, о греках". (Малина так хитренько смотрит на меня, затем он смеётся, и я смеюсь тоже.) Я с трудом возвращаю себе серьёзность: "В Греции мне кстати посчастливилось, но только раз. Счастье иногда выпадает каждому, но большинству женщин- никогда. Я вовсе не о том, не об ужасно умелых любовниках, да нет их вовсе. То просто легенда, которой бы рухнуть однажды, самое большее, есть мужчины, с которыми это совершенно безнадёжно, и немногие, с которыми это не совсем безнадёжно. Здесь бы поискать основание никем не пока не искомое, почему только у женщин постоянно полна голова историй с их чувствами да историй, с её одиним или с несколькими её мужчинами. Мысли об этом отнимают большую часть времени каждой дамы. Они же должны об этом думать, иначе им не по себе, без их непрерывных перетирок, взнуздываний чувств, которых не снести никогда ни одному мужчине, который ведь болен и который вовсе не занимает это. Для него ведь проще поменьше думать о дамах, ведь его больная конституция неадекватна, он повторяет, он повторяется, он будет повторяться. Коль он охотно целует ступни, то расцелует их ещё пятидесяти женщинам, зачем же ему рыться в воспоминаниях, припоминать особу, которой во время оное нравились его лобызания, так полагает он в любом случае. Некая дама должна быть готова к тому, что её ножки на очереди, она должна выказывать невозможные чувства и весь день согласовывать с ними её настоящие, однаджы она привыкает к этому со ступнями, затем- ко всему, чтоб смириться со многими недостаткими, ведь тот, кто так зациклен на ступнях, пренебрегает слишком многим. Кроме того, бывают вынужденные обстоятельства, после одного мужчины женские члены должны отвыкнуть от неких ощущений чтоб со вторым привыкать к новым. Но мужчина радостно странствует со своими привычками, иногда он бывает счастлив, чаще всего- нет.
Малина недоволен мною: "Но это же для меня настоящая новость, я был столь убеждён, ты охоча до мужчин, и тебе постоянно нравятся они, только их общество тебе претит, если уж никогда больше..."

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Моя мать и моя сестра прислали ко мне международного парламентария, они желают знать, готова ли я "после" такого инцидента продолжить отношения с собственным отцом. Я говорб посреднику: "Ни за что на свете!" Мужчина, должно быть старый мой приятель, несмотря на мой ответ удовлетворён, он констатирует, что жаль. Он находит мою исходную позицию слишком жёсткой. Затем ухожу я от моей матери с сестрой. которые молча и беспомощно стоят себе, прочь в соседнюю комнату, чтоб о том же переговорить наедине со своим отцом. Хоть и думаю я непреклонно, мои жесты непреклонны, всё моё тело непреклонно, а я не уйду с представления, исполню свой долг, снова буду спать, со стиснутыми зубами, с неподвижными членами. Но он должен знать, что впредь я полюблю другого- и это событие не вызовет никакого международного резонанса. Мой отец сильно подавлен, он подаёт знаки, что чувствует себя неважно - пусть хоть всё замрёт, а я больше не могу выговариваться, он погружается в болезнь, хотя вовсе ничем не болен, а потому не должен он помнить ни о Мелани ,ни обо мне. Тогда меня осеняет: вот почему всё случившееся стало возможным- он живёт уже с моей сестрой. Больше я ничего не могу сделать для Элеоноры, она присылает мне записку: "Молись за меня, молись за меня!"

Я сижу на кровати, меня бросает то в жар, то в холод, я хватаюсь за книгу, которую приготовила себе на полу на сон грядущий, "Разговор с Землёй", я забыла, на какой главе остановилась, наобум ищу в оглавлении, в приложении, предисловие для специалистов и словарь иностранных слов, силы и процессы подземных толчков, внутренняя динамика. Малина забирает у меня книгу и откладывает её прочь.

Малина: Отчего вклинилась твоя сестра, кто она?
Я: Элеонора? Не знаю, нет у меня сестры по имени Элеонора. Но ведь у нас, у каждого- по сестре, не правда ли?     Прости. Как я только могла! Но да ты желаешь знать нечто о моей настоящей сесте. В детстве мы,     естественно, всегда были вместе, затем- недолго в Вене, воскресными утрами хаживали мы на концерты в    музыкальное собрание, иногда мы с нею порознь договаривались с одними и теми же мужчинами, читать и она    тоже могла, однажды написала она три печальные страницы, что на неё вовсе не было похоже, впрочем, такое    бывает со всеми, я их не приняла всерьёз. Что натворила было моя сестра? Думаю, она вскоре после того вышла    замуж.
Малина: Тебе нельзя вот так говорить о своей сестре, тебя только напрягает, когда ты её выгораживаешь. А    Элеонора?
Я: Я должно быть приняла это близко к сердцу, но я тогда была ещё так молода.
Малина: Элеонору?
Я: Она много старше моей сестры, пожалуй, она жила в ином времени, даже- в другом столетии, образы её          представляю себе, но не припоминаю себя, себя не припоминаю... Прочла и она, однажды мне приснилось, что          она читает мне вслух, с выражением. Vivere ardendo e non sentire il malo*
Малина: Что из неё вышло?
Я: Она умерла на чужбине.

Мой отец уневолил мою сестру, беспросветно, он желает от меня моего кольца для неё, ведь моя сестра должна носить это кольцо, которое он снимает с моенго пальца и молвит: "С одного слезло- на другой вылезло! да вы что одна, что другая: обе кое-что испытали". Мелани он "отставил", иногда говорит он, что та "отпущена" , он просматривал её, чтоб набраться её тщеславия и страсти. Тирады, что он желает облечь её страстью, однако, суть своеобразны: слово "снег" встречается, она желает покататься с ним по моему снегу, также- по нашему общему снегу в предгории Альп, и я спрашиваю его, получил ли уже мои письма, но он представляет дело так, будто письма остаются в снегу. Ещё раз прошу его о мелочах, которые мне ой как понадобятся: о двух кофейных чашках от "Аугартена", ведь мне захочется ещё раз выпить кофе, иначе не исполню своего долга, именно кофейных чашек нет на месте, что горше всего, я должна попросить своею сестру, что по крайней мене хоть их она должна вернуть. Мой отец свернул рулоном маленькую лавину, отчего я пугаюсь- и больше не высказываю своего последнего желания, чашки -под снегом. Только скрыть желает он меня: выпускает вторую лавину, я медленно тону в ней, ведь он должен похоронить меня в снегу так, чтоб никто больше не отыскал меня. Всбегая наверх, к деревьям, где спасение и передышка, я глупо пытаюсь кричать, я больше ничего не желаю, он должен это забыть, я вообще ничего не хочу, опасность лавины- вот она, можно пробовать грести руками чтоб остаться наверху, надо плыть по снегу. Но мой отец ступает повыше- и сталкивает третью лавину, она плющит все наши вековые леса, древнейшие деревья, сильнейшие, она рушит на них свою неудобную мощь, я больше не могу исполнить свой долг, я поняла, что борьба должна достичь завершения, мой отец говорит поисковой команде, что даст им пива вволю, только пусть отправятся по домам, до следующей оттепели тут нечего делать. Я попала под лавину своего отца.

По слабо заснеженному склону за нашим домом я впервые катаюсь на лыжах. Мне приходится следить за тем, чтоб, поворачивая, не оказаться на голом месте и ,катя вниз, оказываться на начертанном по снегу предложении. Предложение, пожалуй, осталось с прежних времён, оно начертано вдаль нетвёрдым детским почерком, на лежалом снегу из моей юности. Я подозреваю, что оно -из коричневой школьной тетради, на первой странице которой я в новогоднюю ночь написала :"Кому Почему суждено жить, сносит почти каждое Как". Но в предложении также значится и то, что я всегда всё ещё испытываю невзгоды со своим отцом и не должна рассчитывать на то, что вот да и выберусь из несчастья. Некая пожилая дама, ясновидящая, прорицает мне и отстоящей от меня группе лыжников, к которой я не пристала. Она настаивает на том, что каджый должен остановиться там, где кончается склон. Там ,где я остановаливяюсь, крайне изнемогшая, лежит письмо, оно датировано 26-м января и имеет некое отношение к ребёнку, письмо очень замысловато сложено и многократно запечатано. Его, совершенно обледеневшее, не следует открывать сразу, ведь в нём- предсказание. Я пускаюсь в путь через тёмный лес, снимаю лыжи, и палки кладу рядом, иду пешком дальше, в направлении города, к домам моих венских друзей. На табличках отсутствуют фамилии всех их. Я из последних сил пробую докричаться к Лили, я звоню, хоть она и не выходит, я всё более отчаиваюсь её отсутствием, но я беру себя в руки и рассказываю ей в затворённую дверь, что моя мать и Элеонора сегодя придут сюда чтоб отдать меня в хорошее заведение, я не нуждаюсь ни в каком приюте и должна тотчас отправиться в аэропорт, но тут же забываю: то ли в Швехат, то ли в Асперн; я не могу лететь одновременно с обоих, я вовсе не знаю, действительно ли моя мать и сестра прилетят, есть ли ныне самолёты, вообще, могут ли моя мать и сестра явится сегодня и оповещены ли они. Да оповещена же лишь Лили. Я не могу склеить предложение, мне хочется кричать: "Ведь оповещена же лишь ты! А что ты сделала, чего не сделала- все только назло!"

____________Примечания переводчика:____________________
* Жить горя и не ощущать зла (итал.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мой отец завёл меня в высокий дом, ещё и садик тут наверху имеется, мой отец позволяет мне выращивать в нём цветы и деревца, чтоб занять время, он отпускает шутки насчёт множства христовых деревьев (ёлочек- прим.перев.) ,что я выращиваю, они суть из рождественских ночей моего детства, но пока он шутит, всё хорошо, есть и серебристые шары, цветёт и фиолетовым, и жёлтым, только вот нет подходящих цветов. И в горшках я их выращиваю, удобряю их- а цветы всегда вырастают различных нежелательных колеров, я недовольна, а мой отец говорит: "Ты, пожалуй, держитшь себя за принцесу, ага?! Кому ты, собственно, бережёшь себя, для чего-то лучшего, ага? С тобой это пройдёт, вот это тебя исчерпает, а это... (он показывает на мои растения)... и это тоже скоро кончится, тоже мне заморочловое времяпровождение, эти зелёные насаждения!" Я замимаю в ладони садовый шланг, я хочу направить ему густую струю воды в лицо, чтоб он прекратил жалеть меня, ведь он сад уделил мне, но я роняю шланг, я с размаху припечатываю себе лицо ладонями, он же должен сказать мне, что я должна делать, вода течёт по земле, а я больше не могу поливать растения, завинчиваю кран и ухожу домой. Гости моего отца собрались, мне приходится помучиться, носить туда-сюда множество тарелок и подносов с бокалами на них, затем- посиживать, прислушиваться, я вовсе не понимаю, о чём они говорят, я и отвечать должна, но когда я подыскиваю ответ, выгляжу напряжённой, я запинаюсь, я отвечаю невпопад. Мой отец усмехается, он любезен ("шарман"- в тексте оригинала, -прим.перев.) со всеми, меня он хлопает по плечу, он говорит: "Эта вам сыграет представление, будто позволено ей только работать со мною в саду, покажи свои руки, моя детка, покажи свои белые милые лапки!" Все смеются, я тоже вымученно усмехаюсь, мой отец хохочет громче всех, он пьёт очень много и на посошок немеряно, после того, как все гости разошлись. Мне приходится ещё раз показать ему руки, он вертит их, выворачивает их, а я подскакиваю, я вырываюсь прочь от него, пока он, шатаясь, встаёт выпимши, я выбегаю вон и хочу сомкнуть двери, спрятаться в саду, но мой отец приходит следом, и страшны его глаза, его лицо от нарастающего гнева красно-бурое, он желает оттеснить меня к парапету, за которым- вовсе не дом, он теснит меня, мы сцепляемся, гнёмся, он желает столкнуть меня за парапет, мы вместе оказаваемся в спускном жёлобе, я бросаюсь в другую сторону, мне надо достичь стены или вскочить на крышу, на худой конец- проникнуть назад, домой, я постепенно теряю чувство реальности, не знаю, как мне вырваться отсюда, мой отец, котрый тоже пожалуй боится парапета, уже не теснит меня к нему, он поднимает цвточный горшок, он швыряет его в меня, горшок раскалывается о стену за мною, мой отец поднимает ещё один, он плещет землёй мне в лицо, трешит, летят осколки, мой глаза полны земли так, что уже не вижу моего отца, тогда отец мой не смеет быть! Шум у подьезда дома, на счастье моё, там некто взывает, шум раздаётся снова, или один из гостей вернулся?
- Пусть придёт кто-нибудь, -шепчу я,- перестань!
Мой отец молвит насмешливо: - Придёт кто-нибудь ради тебя, конечно, ради тебя, естественно, но ты оставайся, слышишь!
Поскольку снова раздаётся шум, поскольку спасение должно настать, поскольку я своими запачканными землёй глазами ничеко не вижу и пытаюсь отыскать дверь, мой отец начинает горшки, что только попадаются ему под руку, швырять за парапет, чтоб народ отогнать, чтоб не спас меня никто. Несмотря на всё, я будто бы вышла оттуда, внезапно оказываюсь у ворот дома на улице, а Малина- в темноте передо мною, я шепчу, он пока ничего не понимает, я выдыхаю: "Сегодня уж не приходи", а Малина , которого я ещё не видывала бледным и беспомощным, растерянно спрашивает, что происходит, может, что стряслось?
- Прошу, уйди,- мне приходится успокаивать его, я шепчу.
Слышу полицейскую сирену, полицейские вот да и выпрыгивают из севоего полосатого автомобиля, а я, чрезвычайно напугана, говорю ему: "Помоги мне уж, нам надо от них избавиться". Малина договаривается с полицейскими, он объясняет им: "Здесь праздник и шаловство, розыгрыш и очень много доброго настроя". Меня от задвинул в темноту. Правда, полицейские скоро укатывают прочь, Малина возвращается, он говорит в упор, я поняла, что с него довольно, он только что и сам был на волосок от смерти, "ты отправишься со мной или мы больше никогда не увидимся, надо же этому когда-нибудь кончиться". Но я шепчу ему, что не могу уйти с ним: "Я успокою своего отца, он сделал это лишь потому, что ты нашумел тут, мне срочно надо назад. Прошу больше не шуметь!"
- Пойми же,- говорит Малина,- мы больше не увидимся.
- Ну нет же, пока всё не кончится, ведь он хотел меня умертвить.
 Я тихо отвечаю, отнекиваюсь, я начинаю плакать, ведь Малина ушёл, не знаю, чем теперь заняться, да я должна убрать следы, собираю осколки с тротуара, руками сгребаю цветы и землю в водосток, сегодня ночью я утратила Малину, да он и сам-то был на волоск от смерти, мы -оба, Малина и я, но это сильнее, чем я и моя любовь к Малине, буду и дальше отпираться, в доме горит свет, мой отец уснул на полу, среди разора, всё порушено, в запустении, я ложусь рядом со своим отцом, ведь тут моё место, подле него, вялого и печального, спящего. И хоть мне противно смотреть на него, я должна это делать, знать мне надо, что ещё за опасность начертана на его лице, знать мне нало, отколь ещё зло явится, я пугаюсь, но -иначе, чем обычно, ведь зло- на лице, которого я не знаю, я подползаю к чуждому мужчине, руки которого в подсохших земляных ошмётках. Как я попалась, как оказалась в его владении, от чьей силы завишу? Мне, оттого, что измучена, мерещится отгадка, но она слишком велика- я тотчас пришлёпываю ей: это не смеет быть чужаком-мужчиной, всё не напрасно и не обман. Это не смеет быть явью.

Малина открывает бутылку минеральной воды, но он ещё держит перед моим лицом иную, с глотком виски на дне, она настаивает, чтоб я выпила. Я не могу посреди ночи пить виски, но Малина выглядит столь озабоченным, его пальцы так впиваются в мой локоть, я принимаю успокоительное себе на здоровье. Он щупает мой пульс, считает и выглядит недовольным.

Малина: Тебе всё ещё нечего сказать мне?
Я: Мне нечто проясняется, я даже начинаю просматривать во всём это логику, но в совокупности -не понимаю. Нечто наполовину реально, например то, что я было ждала тебя, и то, что я однажды спустилась с лестницы чтобы встретить тебя, и с полицейскими нечто примерно похожее было, только ты не им сказал, что пусть уезжают, вышло недоразумение, это я им то же сказала, я их отослала прочь. Или? Страх сильнее во сне. Возможно, ты когда-то было из вызвал? Я этого не могу. Я и не вызывала их ,это сделали соседи, следы стирала я, если грубо прикинуть- это раз произошло, не правда ли?
Малина: Почему ты выгородила его?
Я: Я сказала, что у нас праздник, шальной, хмельной вечер. Александер Фляйсер и молодой Бардос стояли было внизу: они вначале проходили мимо- и Александеру чуть на попало в голову, не говорю тебе- чем, он достаточно мощён чтоб кого-нибудь убить. Бутылки сверху летели, естественно -никакие не цветочные горшки. Я, когда вначале рассказала, то ошиблась. Такое могло случиться. Если точнее, то подобное бывает нечасто,  не во всех семьях, не каждый день, не везде, но ведь может произойти на некоей вечеринке, представь себе людские пунктики.

Малина: Я не о людях говорю, ты это знаешь. И я не расспрашиваю об их причудах.

Я: В таких переделках не боятся, ведь знаешь, что они минут, всё совсем иначе: страх приходит позже, в ином виде, он явился сегодня ночью. Ах да, ты желаешь знать не о нём. Днём после того вечера я было ходила к Александеру, и юному Бардоса, с которым почти не знакома, могла встретить, но это могло лишь где-то за сотню метров от подъезда. Александеру сказала я, что была и такой, и сякой, мол была  вечером накануне не в форме, ну задело его раз, я наговорила ему кучу всего, ведь Александер было что-то замыслил- и я чуяла это, что даст показания, но это надо было предотвратить- только оцени последствия! Ещё я сказалаподумай только! И ещё я сказала, что "казалось, будто улица пуста", мы же не могли предположить ,что Александер и молодой Бардос в такое позднее время стоят под нашими окнами, да видели его, почти наверняка, но ведь это знала только я, поэтому пришлось мне напомнить ему о             тяжёлых временях, только по лицу было мне видно- Александер не снизойдёт из-за тяжелого времени,  тогда я придумала вдобавок тяжёлую болезнь, да и вообще, кучу всяких отговорок нагадала ему. Александера это не убедило. Нол в мои намерения это и не входило- только бы снять неловкость, миновать худшее.
Малина: Зачем ты это сделала?
Я: Не знаю. Сделала- и всё тут. Тогда, по моему разумению, я поступила верно. Так и замяла всё. Позже             последствия того случая никак не проявились.
Малина: Как ты с ним объяснялась?
Я: Да никак. Лишь словами, что мне ведомы, а вопросы его парировала ...собственным незнанием языка. (Я              демонстрирую Малине фигуры и знаки языка глухонемых.)  А что, правда, неплохо? Или утверждением              непричастности к случившемуся. Тебе легко смеяться- не с тобой стряслось, ты у ворот не стоял.

Малина: Да разве я смеюсь? Ты смеёшься. Тебе следовало спать, это глупо, с тобой разглагольствовать, пока ты утаиваешь правду.
Я: Полиции я дала денег, они хоть все и неподкупны, но то были такие уж мальчики, правда. Им пофартило: поехали себе обратно в участок, или- по домам спать.
Малина: Мне-то какое дело до этой истории? Тебе всё приснилось.
Я: Я хоть и грежу, но уверяю тебя, что начинаю улавливать суть. В таких случаях я начинаю постигать суть, читаю невпопад. Например, где значится "Летняя мода", я вижу "Летние убийства" (Вместо "Sommermoden"  -"Sommermorden"- прим. перев.) Просто к примеру. Я могу таких перечислить сотни. Ты веришь?
Малина: Естественно, но я верь в одну примету, в которую ты сама пока ещё не веришь...
Я: Например?...
Малина: Ты запамятовала, что завтра утром тебе надо идти на работу в редакцию. Пожалуйста, встань вовремя. Я смертельно устал. Даже если завтрака окажется недожареным, пережареным- всё равно, я буду тебе благодарен. Доброй ночи.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Темно за окном, я его не могу отворить, мну нос о стекло, почти ничего не видать. Медленно осознаю` то, что глухой хохот за окном может значить озеро, и я слышу, как пьяные мужчины на снегу поют хором. Знаю, что сзади уже подошёл мой отец, он было поклялся умертвить меня, а я быстро прячусь между долгой, густой шторой и окном, чтоб он не застиг врасплох меня, глядящую из окна, да я уж ведаю, чего ему знать нельзя: на берегу озера находится кладбище убитых дочерей. На маленьком судёнышке начинает отец мой наворачивать свой большой фильм. Он- режиссёр, и всё идёт согласно его воле. Да и я тоже несколько вовлечена в прочесс съёмки, ведь отец мой желает пару серий со мной, он уверяет, что я не узна`ю себя, ведь он привлёк лучших мастеров-гримёров ("маскоизобразителей"- в тексте оригинала- прим.перев.) Мой отец создал себе имя, никто не знает, какое, оно уже примелькалось в жёлтых журналах о кино, его заметила половина мира. Я сижу рядом, ещё не обряжена и не загримирована, папильотки торчат на голове, лишь платок на плечах, но внезапно обнаруживаю я, что мой отец воспользовался ситуацией и уж тихонько юлит, я возмущённо вспрыгиваю, но не нахожу, чем прикрыться, я бегу просто напрямик к отцу мимо оператора и говорю: " Брось это, немедля прекрати!" Говорю, что эта плёнка должна быть тотчас засвечена, эта сцена не из моей предполагаемого сценария, съёмка должна быть произведена издалека. Мой отец возражает, он именно этого и желает, этот эпизод окажется самым интересным, он продолжает снимать. Я с отвращением слышу жужжание камеры и пытаюсь ещё раз внушить ему чтоб прекратил и выбросил из монтажа только что отснятую ленту, но он невозмутимо продолжает снимать и снова отказывает мне. Я всё сильнее раздражаюсь и кричу, что у него осталась ещё одна секунда на размышления, я уже нисколько не боюсь насилия, мне надо помочь самой себе коль никто не пособляет мне. Да он никак не реагирует, а секунда уже минула, я гляжу поверх дымовых труб корабля и осматриваю аппаратуру расставленную повсюду на палубе, я спотыкаюсь о кабель и ищу, ищу, ведь как-то мне надо воспрепятсововать тому, что он творит, я ломлюсь обратно в гардероб, чьи двери высажены и я не могу внутри закрыться, мой отец смеётся, но в этот миг вижу я мисочку с мыльной водой, что для маникюра приготовлена, у зеркала, и молниеносно принимаю решение: выплёскиваю содержимое на аппараты и в корабельную начинку, отовсюду зачадило, мой обомлевший отец стоит себе, а я говорю ему, что предупреждала же, отныне я не к его услугам, я переменилась, отныне стану тотчас давать отпор таким как он, коль те что сотворят против договора. Весь корабль дымит всё пуще, съёмкам хана, работу надобно срочно прервать, всё стоят напуганы и дискутируют меж собой, однако, они говорят, что такая вот, в деталях, режиссура нежалательна, поэтому они довольны, что фильма не выйдет. По канатным лестницам мы покидаем корабль, раскачиваемся в спасательных шлюпочках прочь подальше и стремимся к некоему большему кораблю. Пока я устало сижу на скамье что на палубе большего корабля и наблюдаю за тушением пожара на меньшем, сюда выносит волною людские тела, они едва живы, у всех ожоги, нам приходится потесниться, всех их надо принять на этот корабль, ведь наш пропащий всё тонет, а вдали от него взорвался ещё один, принадлежащий моему отцу, со многими пасажирами- и там тоже множество пострадавших. Мною овладевает беспричинный страх оттого, что будто моя мыльница причинила ещё и взрыв на том судне, я кстати подсчитываю, сколько обвинений в убийствах представят мне когда пристанем к берегу. Всё больше тел прибывает на палубе, они валовлены- и мертвецы тоже. Затем, однако, я с облегчением слышу, что тот корабль взорвался и затонул по совсем иным причинам. Мне нет дела до него, ведь то было плавучее средство моего отца.

Мой отец желает удалить меня из Вены в некую иную страну, он уговаривает меня по-хорошему, я должна удалиться прочь отсюда, приятели так плохо влияют на меня, но я ещё замечаю, что он не желает никаких улик, он не хочет, чтоб я с кем-либо поговорила об отъезде. Это не должно выйти наружу. Я больше не защищаюсь, спрашиваю только, смею ли отсылать письма, домой, он говорит, что будет видно, это нежелательно для меня. Мы уехали в чужую страну, теперь я даже должна испрашивать позволения выйти на улицу, но я ведь никого не знаю и не понимаю языка. Мы проживаем очень высоко, у меня кружится голова, таким высоким дом быть не может, я ещё не жила на этакой верхотуре, и лежу я весь день в кровати, согнувшаяся, я пленена и не пленница, мой отец лишь изредка заглядывает ко мне, он чаще всего посылает ко мне некую даму с забинтованным лицом, лишь глаза её видны мне, она нечто знает. Она подаёт мне еду и чай, больше я ничего не в состоянии понять, ведь всё вокруг меня вращается, прямо с первого моего шага. На мою долю и другие напасти случаются, ведь мне приходится то и дело вставать: то еда отравлена, то чай, я хожу в ванную и выблёвываю проглоченное мною в унитаз, чего ни отец мой, ни эта дама не замечают, они отравили меня, это страшно, я должна написать письмо, набираются громкие вступления, которые я прячу в кармане, в тумбочке, на полке у изголовья, но мне надо написать послание и вынести конверт из дому. Я сосредотачиваюсь и роняю на пол шариковую ручку, ведь мой отец стоит в притолоке, давно он всё замелил, он ищет все письма, он вынимает одно из корзины для бумаг и кричит: "Открой рот! Как это называется?! Рот раскрой, я сказал!" Он кричит битый час и не успокаивается, он не позволяет мне говорить, я плачу всё пуще, он кричит резче когда я плачу, я не могу сказать ему, что больше не ем, что выбрасываю всю еду, что я уже дошла, я достаю и сложенное письмо, которое лежало за полкой. и всхлипываю. "Рот открой!" Глазами даю понять ему: "Тоскую по дому, желаю дома!" Мой отец молвит насмешливо: "Тоска по дому! Тоже мне, хорошенькая тоска! Письма- вот они, да по-моему будет: не отправятся они, твои дорогие письма твоим дорогим друзьям".

Я исхудала до костей и уже не могу поддерживать себя в порядке, но когда собираюсь с силами, стаскиваю свой чемодан с антресолей, тихо, среди ночи, мой отец крпко спит, я слышу, как он храпит, он сипит и кашляет. Пренебрегая высотой, я сгибаюсь и высовываюсь в окно: на противоположной стороне улицы стоит Малинино авто. Малина, который никакого письма не получил, должен был догадаться, он прислал мне свои автомобиль. Я пакую самые необходимые вещт в чемодан, или -просто лишь то, что способна собрать, всё должно статься легко и в крайней спешке, всё должно произойтьи этой ночью, иначе побег мне уже никогда не удастся. Я ,шатаясь, бреду с кофром по улице, мне приходится ,совершив что ни пару шагов, присаживаться чтоб отдышаться и смочь снова поднять поклажу, затем сажусь я в авто, чемодан кладу на заднее сиденье, ключ зажигания воткнут, я поехала, наворачиваю зигзаги пустыми ночными улицами, я примерно знаю, где должен быть выезд на Вену, направление мне известно, но не могу ехать -и торможу. По-крайней мере, я должна достичь почтамта, немедленно телеграфировать Малине, чтоб он прибыл забрать меня, но ничего у меня не выходит. Мне надо вернуться, скоро расветёт, авто я уже не насилую, оно везёт меня назад через площадь туда, где стояло прежде, я желала бы добавить газу -и врезаться в стену, чтоб насмерть, ибо Малина не прибыл, уже день, я прикорнула на руле. Кто-то тащит меня за волосы, это мой отец. Дама, которая закутала своё лицо платком, тащит меня из салона назад в дом. Я увидала её лицо, она вдруг быстро его запахивает платком, пока я ору, ведь я узнала её. Они оба меня убьют.

продолжеие следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы