Как он сожалел о том, что привел эту мерзкую тварь в свой дом. Какой благодарности можно было ждать от такого низкого существа? Почему тогда он так злился на нее? Он сам виноват, что допустил это, позволил так унизить себя в своем собственном доме. Нужно было сразу пристрелить ее. Но теперь она там, где ей самое место. И пора забыть о ней навсегда. Вот только ее облик все еще стоял у него перед глазами. Он помнил, что она не сопротивлялась, когда ее уводили. Понимала ли она, куда ее отправят? Не просила пощады, не взывала к его милосердию. Неужели не боялась? И какое ему вообще дело до этого? Но лежа в своей постели ночью, он все никак не мог уснуть, видел перед собой черную физиономию этой обезьяны, ее черные и такие грустные глаза. Она плакала, когда он ее обижал. Разве недолюди могут плакать и грустить? В его голове звенел ее голос, полный ненависти: "Я германская женщина! Я истинная арийка!" Неужели она и правда считает себя немкой? Несчастная сумасшедшая. В ее жизни все равно не было никакой радости и смысла. Она и сама понимала это, и хотела умереть. Он поступил правильно. Так будет лучше для всех. В новом арийском мире нет места для таких, как она... Но возвращаясь вечером со службы в свой большой и пустой дом, где было так тихо и одиноко, он чувствовал, что ему чего-то не хватает. И никак не мог понять, чего именно.
Сидя вечерами у камина, с книжкой в руках, он незаметно для себя погружался в воспоминания. Ему казалось, что сейчас откроется дверь и она войдет с подносом или ворохом одежды. Нельзя отрицать, что со своими обязанностями она справлялась прекрасно, не каждая немецкая женщина умеет вести хозяйство столь аккуратно и прилежно...
У него в руках была книга Шиллера, та самая, которую читала она, сидя в его кресле. Он не мог забыть, как изящно и грациозно она тогда сидела, слегка небрежно откинувшись на спинку. Разве негры читают книги? Разве такому низкому существу, как она, может понравиться Шиллер? Как такое существо могло проявлять интерес к фортепиано?
Каждый раз, идя по коридору, он подсознательно надеялся встретить свою мартышку и даже мысленно готовился скривить губы, как можно более презрительно и сказать что нибудь злое. А потом понимал, что больше никогда не увидит ее и на сердце становилось так тоскливо, что он сам себе удивлялся.
Когда он понял, что ему не хватает ее, этой грязной обезьяны, он еще долго боролся с собой, пытался забыть ее, но ничего не получалось. Ему не хватало ее дерзких и наглых замечаний, ее надоедливого присутствия. Может еще не поздно все исправить? Ему хотелось верить, что она еще жива.
Когда он приехал в Аушвиц с намерением забрать свою домработницу обратно, все смотрели на него с удивлением, но не могли отказать из-за его высокой должности. Он сказал, что ему срочно нужна эта девушка, ведется следствие и ее необходимо допросить. На что ему ответили, что к сожалению, это не возможно. Эту негритянку отправили в газовую камеру еще на прошлой неделе. Он почувствовал, как земля ускользает из под ног, а сердце на миг остановилось.
— Ах нет, ошибка, в газовую камеру отправили другую негритянку. Эта еще жива, вам повезло.
Он чувствовал, как что-то ожило в нем, но оставался внешне таким же невозмутимым. Даже, когда ее привели и он увидел, что с ней сделали за это время. Ее волосы были коротко острижены, на лице красовались синяки и засохшая кровь. Ее били. Она подошла к нему, не поднимая глаз, не смела посмотреть на него.
— Посмотри на меня. — сказал он ей.
— Я не могу. — ее голос дрожал. — Я не достойна смотреть на вас.
— Я заберу тебя домой. Ты хочешь этого? — слова давались ему с трудом.
— Вы очень добры. — дрожащим голосом говорила она. — Да, пожалуйста, заберите меня отсюда.
Он успел подхватить ее, когда она собиралась опуститься перед ним на колени.
— Не нужно. Я вижу, что ты усвоила урок.
Когда он привез ее домой, она тут же принялась за свои обязанности, услужливо спрашивая, что нужно господину. Ему было непривычно видеть ее такой. Покорной и сломленной. Как же мало потребовалось, чтобы сделать эту зверушку кроткой и послушной. Но он с удивлением обнаружил, что это не приносит ему удовольствия. Ему не хватало ее дерзости и нагловатой манеры поведения. И честно говоря, было жаль ее. Он мог себе представить, через что ей пришлось пройти в Аушвице. И поэтому сказал ей, чтобы она сначала отдохнула и набралась сил, и даже приказал кухарке хорошо накормить ее. Она была очень худой и голодной, а когда она ела, он заметил номер, набитый на ее руке. Если бы кто-то попытался пронумеровать его татуировкой, как скотину, то он бы предпочел застрелиться, но никогда бы не допустил подобного, а для нее это было нормальным явлением. Он подумал, что она то и не сильно отличается от животного, для таких, как она, все по другому. От этого почему-то стало грустно.
Да, он мог разговаривать с ней, как с человеком, но она не человек. Он понимал, что подобные существа созданы только для того, чтобы служить ему, сверхчеловеку, но это существо смотрело такими грустными глазами, что он чувствовал себя виноватым. Чтобы загладить вину, он позволил ей иногда проводить время в его библиотеке и брать его книги. Хотя до сих пор не мог понять, зачем недочеловеку нужны книги вообще. Но когда она читала, то забывала о своем положении и становилась прежней. Однажды он даже попросил ее почитать вслух. Это была "Песнь о нибелунгах". Он закрыл глаза, откинувшись в кресле и слушал ее мелодичный голос. С каких пор он казался ему мелодичным? Девушка закрыла книгу и продолжила читать по памяти. Он с удивлением посмотрел на нее.
— Откуда ты знаешь "нибелунгов"?
Она молчала, опустив глаза.
— Отвечай.
— Вы все равно мне не поверите, если я скажу правду.
Он задумался.
— Снова будешь утверждать, что ты арийка?
— Нет. Теперь я всего лишь недочеловек. Я была глупая, когда надеялась стать кем-то другим.
— Все это так, но кто обучал тебя? Ты умеешь играть на фортепиано и знаешь наизусть немецкую классику и этнос. Откуда?
— Все это из прошлой жизни. — с грустью ответила она. — Я жила с одной немецкой фрау, которая учила меня всему. Она была очень красивой, умной и слишком гордой. Но она была чистокровной арийкой, ей полагалось быть гордой...
Голос негритянки задрожал и она заплакала, закрывая рукой свое страшненькое лицо. Немец хотел ее успокоить, но сдержался. В последнее время он и так вел себя неподобающе ласково по отношению к ней, и это ему не нравилось. Он подумал, что нужно будет все-таки покопаться в этом деле получше и разузнать, что случилось с той фрау, в доме которой нашли эту негритянку. Но чем больше он старался найти хоть что-то, тем более странным ему казалось все это. Женщина словно испарилась, не было никаких следов. Как могло случиться такое в Райхе? Чтобы арийская женщина пропала, исчезла из своего дома... а на ее месте оказалась какая-то негритянка, о которой невозможно найти никакой информации, будто ее и не существует совсем...
Как-то раз, когда она играла для него "Лунную сонату", а он задумчиво смотрел, как изящно и проворно бегают ее тонкие пальцы по клавишам инструмента, он неожиданно спросил ее. — И все же, ты утверждала, что ты арийка. Это кажется безумным, но если бы вдруг я поверил тебе, как бы ты могла доказать это? Что заставило тебя думать и говорить так?
— Это невозможно доказать. — сказала черная девушка. — Поэтому я больше не утверждаю этого.
— Не бойся. Я не стану наказывать тебя. Можешь рассказать все. Свою версию происходящего.
И она рассказала о том, как встречалась с подругами, и о странной женщине, которая наслала на нее заклятье. Она не надеялась, что он поверит в такое, но он заинтересовался. И даже пытался найти ту путешественницу из Тибета. Вот только никто ничего о ней не знал, в том числе и подруги, которые тогда с ней встречались. Оказалось, что все видели ее впервые и после того никто ее больше не встречал. Все это было похоже на какую-то фантастическую историю и не могло быть правдой. Ему и самому было стыдно, что он занимается такой ерундой, что он предположил, будто это может оказаться правдой, в таком случае он тоже сошел с ума, как и чекнутая негритоска. Он не хотел себе признаваться, что в глубине души хотел, чтобы она оказалась заколдованной арийкой, чтобы чары можно было снять... но и боялся этого. Если бы вдруг такое оказалось возможным, ему бы пришлось застрелиться, он не смог бы простить себе никогда, что так обращался с арийской женщиной. Поэтому он предпочел не думать об этом вовсе.
Негритянка же заметила, что он начал относиться к ней лучше. Он больше не оскорблял ее, не напоминал постоянно о том, как она уродлива и омерзительна, хотя она и без него знала это, подолгу разговаривал с ней, будто она была ему равной. Долгими зимними вечерами они сидели вдвоем возле жаркого камина и читали друг другу немецкую поэзию, а иногда он играл для нее что-то из Вагнера и Баха.
— Никогда бы не поверил, если бы мне раньше кто-то сказал, что я буду играть для черной женщины. — улыбнулся он, глядя на нее.
— А я бы не поверила, если бы мне сказали, что я буду черной женщиной. — она улыбнулась ему в ответ и совсем забыла о том, что больше не должна говорить об этом и вспоминать, кто она. И они оба не знали, как это случилось, но вдруг оказались слишком близко. Так близко, что она прижималась к его груди, дрожащими руками расстегивая на нем рубашку, а он целовал ее, совсем не замечая, что губы у нее толстые и отвратительные на вкус.
"Какой ужас, я испытываю влечение к животному." - было последним, что он подумал перед тем, как опрокинул ее на кровать и сорвал с нее одежду.
А тем временем наблюдательная экономка, которая давно уже что-то заподозрила, когда хозяин каждый вечер уединялся в библиотеке и музицировал со своей чернокожей рабыней, позвонила и сообщила о происходящем, куда следует. Она исполнила свой священный долг перед Райхом и фюрером.
— Это же преступление против расы! А ведь был таким образцовым арийцем... — говорили люди в черной форме, проходя в дом. — А оказался мерзким предателем. Он унизил не только себя, но и весь немецкий народ!
— Таким он был с самого начала, как только появилась эта черная самка недочеловека в доме. — отвечала экономка, любезно провожая их прямо в спальню.
— А может это началось и раньше. Была у него тут еще еврейка, которую он, наверное, потому и застрелил так быстро, чтобы никто не узнал правду.
— Как? Он и с еврейкой? Ну это уже слишком...
Дверь распахнулась в самый неподходящий момент... Увидев людей в форме на пороге спальни, он понял, что для него все кончено. Преступление было на столько чудовищным и отвратительным, что он знал, прощения не будет. Он пал так низко, что теперь единственным способом очиститься от этого было пустить себе пулю в висок. Он надеялся, что хотя бы это ему позволят. Но увидев их растерянные и удивленные лица, он перевел взгляд на ту, что лежала с ним рядом, натягивая одеяло до самого подбородка. У нее были белые волосы. И белая кожа. Это была абсолютно чистая немецкая женщина. С пронзительно ясными голубыми глазами. И вместо того, чтобы потерять дар речи, он возмущенно закричал:
— Какого черта, господа?! Что все это значит? И кто дал вам право врываться в мою спальню, в мой дом?!
— Простите нас, кажется, произошло недоразумение. — проговорил один из солдат, вопросительно глядя на стоявшую в коридоре экономку. — Что это? И как вы намерены это объяснить? Это же немецкая женщина. Какая негритянка?! Или вы вздумали так подшутить над нами?
Старуха ничего не понимала, она открыла рот и не могла произнести ни слова. В постели действительно лежала белая, немецкая женщина, очень красивая.
— Но я видела, здесь точно была эта негритянка... — оправдывалась она.
— Пройдемте с нами. — скомандовал один из солдат. — Вы оклеветали офицера Райха, обвинили его в самом мерзком и гнусном преступлении.
Когда испуганная арийка наконец-то пришла в себя и поняла, что с ней случилось, она не могла поверить своему счастью. Подбежав к зеркалу, она была не в силах налюбоваться своим отражением. У нее снова была нежная, словно фарфоровая, кожа самого светлого оттенка, длинные, светлые волосы и голубые глаза. Она не могла поверить, что это действительно случилось, но ее точеный профиль, идеально ровный нос и тонкий, изящный изгиб рта, говорили сами за себя.
— Я больше не отвратительное и уродливое существо. Наконец-то я снова стала собой! — радостно воскликнула она.
— Прости меня за все. — ее ариец упал перед ней на колени, не веря в то, что она сможет его простить.
Он унижал и бил это прекрасное, совершенное творение и даже отправил ее в концлагерь, она едва не погибла из-за него. Разве можно простить такое? Но она подумала о том, что вряд ли найдет еще на столько идеального и чистого нордида, от него пойдет достойное потомство. Да и как можно не простить того, кто полюбил тебя даже в обличье негритянки, разглядев твою арийскую душу? Ведь если бы не полюбил, то и заклятье не разрушилось бы...
И жили они долго и счастливо, до тех пор, пока его не отправили на Восточный фронт, где он погиб от рук подлых русских партизанов.
