Все когда-то были маленькими, чумазыми и с грязной жопой. У некоторых были еще глисты и коньюктивит. А потом жизнь налаживалась. Или не налаживалась. Судьба зависит от случая.

Утро. Лето.

Во дворе на асфальте две полосы - одна в тени и другая - узенькая - где светит солнышко. Оно еще за домом и для того, чтобы ушла темная полоска, надо, чтобы солнышко совершило свой привычный путь по небу, переместилось выше в голубом небе. Про то, как движется солнце, земля и звезды, мне показывали дома на яблоках.

В темной полосе - пока еще широкой - зябко в моем нарядном платье, пошитом мамой, но бежать домой за кофточкой не хочется: вдруг пропустишь что интересное в свое отсутствие да и платья, если надеть кофточку, не будет видно. У меня в шкафу много-много платьев, целых тридцать две штуки! И все пошила мама, хотя она работает врачом и часто дежурит. Тогда я прижимаю к себе ее одежду и вдыхаю мамин запах, потому что мне без нее очень одиноко....

Когда я выхожу во двор или в город в своем каком-нибудь из платьев, люди часто спрашивают: где это ателье, в котором вы пошили такое прекрасное платье? Мама смеется и говорит, что это - ее рук дело, а я очень и очень горда.

Вот и сегодня полосочка солнечного света передвигается медленно и мне прохладно. Но я уже знаю, что стоит еще чуть-чуть потерпеть и она дойдет до того дерева, что растет напротив наших окон. Тогда солнышко станет греть и будет уже не холодно. Мама с бабушкой и не догадываются об этом, если бы они узнали, то очень наругали, ведь у меня совсем недавно была простуда.

Время идет своим чередом, уже покатались на качелях и поиграли в доктора. Доктор, конечно, я. Это всегда решается без споров. Как же, ведь у меня и мама, и бабушка врачи, кому же быть доктором во дворе?

Ко мне подходит соседская девочка и говорит:

- У меня сегодня день рождения!

Я дергаю ее за уши положенное количество раз, последние - особенно сильно, от души. Как же, это для того, чтобы она скорее выросла.

- Давай отметим мой день рождения! - предлагает именинница.

- Давай, а как? - спрашиваю я.

 Мы идем к ней домой и она начинает звонить маме по телефону.

- Можно я сдам бутылки, которые лежат на балконе и куплю ситро и торт?

Мама, видимо, отвечает согласием и мы, нагруженные авосками, идем сдавать бутылки. Очередь, к счастью, небольшая. Но денег на торт нам не хватает, только на ситро. Мы покупаем две бутылки "Буратино" и идем за следующей партией бутылок. Их много на балконе.

Мы покупаем большой бисквитный торт  с яркими розами из маргарина. Все готово к празднику. Мы хотели купить еще копченого морского окуня, которого  увидели, точнее унюхали с витрины магазина. Но денег нам не хватило.

Мы приглашаем еще одну девочку со двора.

- А подарок? - говорю я, - на день рождения надо приходить с подарками!

Я иду домой. Что подарить? Я слышала, что лучший подарок - это книга. Книг у меня очень много и я их люблю. Я выбираю книгу о мальчике по имени Гугуце, в ней много красивых картинок и она совсем новая. Тем более, я не увидела в доме, куда я сейчас пойду праздновать, книг. Подружка наверняка обрадуется.

Я приношу книгу, а другая гостья - розу. Роза просто удивительная, я никогда таких не видела. Она сделана из проволоки и крашеных женских капроновых чулок. Подарок производит просто фурор и мне немного завидно.

Мы пьем ситро и едим торт. Розочки из маргарина мне не нравятся, они очень жирные и меня от них подташнивает. Нам весело и мы все время смеемся безо всякого повода. Говорим тосты, совсем как взрослые...

Как много лет прошло с тех пор! Почему память столь бережно хранит некоторые события из жизни? Все тот же двор, те же деревья. которые выросли и стали выше крыши нашего дома. Все так же солнце идет по своему привычном у пути. Я часто смотрю из окна на две полосочки: одну - тени, другую - солнечную и гадаю, когда во дворе станет совсем тепло...

Именинница моего детства сегодня рано-рано бежала на работу. Мы выросли...

Многие из нас в детстве носили школьную форму. Мы злились, что нас заставляют ходить в заунывных, как мы считали, нарядах, вынуждая, тем самым, быть одинаковыми. Но сегодня уже  с теплотой вспоминаем и те годы, и форму, которая сейчас нам уже не кажется ужасной.

Единую школьную форму ввели в 1834 году, в 1918 юная советская власть форму отменила. В СССР ее вернули в 1948 году из подражания Российской империи. Ранее и погоны военным вернули. Прошлое уже стало не страшным, и в нем находили образцы для подражания. Не думали, что состоится реставрация, а зря. В 1992 году форму отменили. Теперь опять хотят ввести.

Картинок таких в Сети – тьма. Но при ближайшем рассмотрении выясняется, что много одинаковых.

Мало того, часть из них современная: какие-то сомнительные девицы позируют в кружевных фартучках. Еще в давние времена проституток в школьную форму обряжали. Помните, в одном из рассказов из “Темных аллей” герой снимает проститутку в школьном платье, а она оказывается настоящей бывшей гимназисткой и девственницей? Она ему рассказала, что пошла на это дело в первый раз из-за крайней бедности, и, что, кроме этого платья, у нее ничего больше нет. А он знал, что в борделях девушек нарочно обряжают в форму, потому что клиентам это нравится.

Другая особенность постов про советскую школьную форму – фраза “Не могу вспомнить ничего хорошего про советскую школу, разве что форму”. А я могу. И, по-моему, школа она всегда одинакова: учеба, учителя, дисциплина, оценки, дружба, соперничество. Как все это не меняют, а суть остается.

[ Читать дальше ]

Вы давно видели снегиря?

Не на картинке в книжке из детства, а настоящего, с красной грудкой, сидящего на веточке?
Когда-то давно, когда я была совсем маленькой девочкой, а деревья во дворе нашего дома были еще не такие высокие, каждую зиму на веточках сидели снегири. Тогда был сильный мороз и у меня на ресницах даже намерзал иней. Мне нравилось хлопать глазами и я воображала, что у меня на самом деле такие длинные ресницы, как у моей любимой немецкой куклы - красавицы по имени Илона.

Так вот. Сидели тогда снегири на каждом дереве, круглые, как маленькие мячики и клевали ягодки рябины. Но потом они куда-то пропали.

Сегодня смотрю: сидит снегирь. Глядь - а на соседней веточке - еще один.  Такие же, как когда-то давно, в моем детстве. Светит ярко солнце, сверкают сосульки на деревьях, кругом снег и воздух пахнет зимой, хотя уже конец марта. Что же - в декабре шел дождь, а в марте - снег.

Смотрю я на снегиря и радуюсь. Он сидит и склевывает почки на дереве.

Птицу заметила не только я.

Маленький мальчик лет трех радостно закричал и стал показывать пальчиком в сторону снегиря.

- Закрой свое влагалище, а то зае...л уже! - слышу я голос молодой мамочки. И папочка, шедший рядом с сыном и женой, громко заражал.

Ребенок заплакал, как-то горько и обреченно...

Светило по-прежнему солнце, все так же сверкали сосульки, снегирь клевал почки и воздух пах морозом.

Но уже не думалось о детстве, о ресницах в инее, о птицах, клевавших ягоды рябины.

 Хотелось вот так же горько и навзрыд заплакать...

Когда-то в школе мы часто писали сочинения. На самые разные темы, не то, что сейчас. Мы учились думать и излагать на бумаге то, о чем думаем. Мы учились анализировать, сопоставлять, сравнивать. Мы познавали жизнь.

Помню, как писали сочинение по  Грибоедову. Мне почему-то стало жаль Мочалина. Не потому, что он был мне симпатичен, отнюдь. А потому, что нужно было написать о нем в сочинении плохо: какой он приспособленец, лицемер, трус, подлец... А  Чацкий - герой.

Я взяла и написала, что Чацкий не лучше Молчалина. Что хорошо ему много говорить, потом встать в позу и крикнуть: "Карету мне, карету!". У него много денег и он может позволить себе просто так взять и уехать. Ну и так далее. А дальше, мол, что? Уехал, а выход где? Мир вокруг Чацкого, который он так не воспринимал, остался ведь прежним, несовершенным.

Написала я много. Горячо, с юношеским максимализмом. И прибавила в конце: могу написать то, что требуется по программе, но не хочу, потому что у меня есть свое мнение.

За сочинение мне не поставили ничего.

Была беседа и пришлось сочинение переписывать. Правильное.

Моя любимая учительница долго переубеждала меня и говорила, в чем я ошиблась в своих суждениях.

Я сейчас думаю, насколько сложно было нашим учителям с нами.

Потом я начала читать Льва Толстого. Финал "Воскресения" поверг меня в шок.

Как это - прощать? Да еще бесконечно?

Что: и убийц, и насильников, и подлецов?

Да еще и щеку другую подставлять!

Я полночи сидела и писала в тетрадке свои соображения насчет прощения. Возражала Толстому, вела с ним полемику. Исписала всю тетрадку. А потом, вся гордая и довольная собой, пошла к учительнице показывать.

Сейчас я думаю, как в эпоху воинствующего атеизма, моей учительнице пришлось объяснять мне библейские истины о добре и зле. Где она нашла подходящие и доходчивые слова, не упомянув ни разу, что Толстой дословно приводит в эпиграфах и в финале "Воскресения" евангельские цитаты:

Матф. Гл. XVIII. Ст. 21. Тогда Петр приступил к нему и сказал: Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз?

22. Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи, но до семижды семидесяти раз.

Иоанн. Гл. VIII. Ст. 7 ...кто из вас без греха, первый брось на нее камень.

И концовка:

«мысль о том, что единственное и несомненное средство спасения от того ужасного зла, от которого страдают люди, состояло только в том, чтобы люди признавали себя всегда виноватыми перед Богом и потому не способными ни наказывать, ни исправлять других людей. Ему ясно стало теперь, что все то страшное зло, которого он был свидетелем в тюрьмах и острогах, и спокойная самоуверенность тех, которые производили это зло, произошло только оттого, что люди хотели делать невозможное дело: будучи злы, исправлять зло... Ответ, которого он не мог найти, был тот самый, который дал Христос Петру: он состоял в том, чтобы прощать всегда, всех, бесконечное число раз прощать, потому что нет таких людей, которые бы сами не были виновны и потому могли бы наказывать или исправлять...

С этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что все, что случилось с ним с этих пор, получало для него совсем иное, чем прежде, значение. Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее»...

Но я поняла.

Настолько, насколько была способна в свои неполные четырнадцать лет...

Потом был Достоевский. Сложный, совершенно непонятный. Но он тоже говорил о том же: о добре, зле, о прощении и том, что человек должен пройти через страдания, жертвы и тогда он обретет духовное бессмертие...

Как все это не вязалось с пролетарскими писателями!

"Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.

То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и - тучи слышат радость в смелом крике птицы.

В этом крике - жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике... "-

Это звучало здорово и очень красиво.

Но призывало к чему-то совсем другому...

Мы ищем истину всю жизнь, не только в четырнадцать лет.

Мы спотыкаемся и падаем. Вновь поднимаемся и идем. Дальше, вперед? Или назад?

Уже нет рядом учительницы, которая все объяснит. И я уже не школьница...

Или - нет?

Мы - вечные школьники в этом мире куда пришли жить, страдать и любить...



мое школьное фото.
Автор - одноклассник Володя Клих

Дин Конгер, работавший в National Geographic, приезжал в СССР более тридцати раз. Каждый раз он старался заснять моменты жизни простых людей, живущих в стране, и пытался передать при этом самобытность советского народа. Тогда он еще не знал, что это станет увлекательным путешествием в историю…

А для меня - это путешествие в моё детство...

Когда-то, когда я была маленькой, я очень любила рисовать. Красками, карандашами. Впрочем, как и все дети в то время. Компьютеров еще не было, а по телевизору мультики показывали редко, хотя они были очень здоровские и добрые, не то, что сейчас. По телевизору шли какие-то съезды партии и пленумы. А когда показывали фильм, то вся семья садилась перед экраном и смотрела.

Когда на улице шел дождь, как сейчас, то я всегда садилась рисовать. А еще очень часто подходила к окну и смотрела, как слезинки дождя скатываются по оконному стеклу, прочерчивая себе неровную дорожку. И в капельке и в дорожке отражался целый мир: серое небо, взъерошенные, мокрые вороны, деревья, понуро стоящие под дождем, бегущие куда-то по делам прохожие.

Я прочерчивала дорожку по стеклу вслед за капелькой, старясь угадать, куда повернет дорожка и думала: вот бы нарисовать это оконное стекло, капельку и весь мир, отраженный в ней, как в маленьком, выпуклом зеркальце.

Вообще-то, когда долго идет дождь, на душе становится немножко грустно. Но зато здорово мечтается. Здорово сочиняются всякие разные истории. Да и рисунки получаются какие-то особенные. Взрослые их рассматривают, хвалят и показывают всем знакомым. "Из ребенка явно будет толк!", - говорят они.

Я думаю, что рисовать - это нетрудно. Надо просто уметь видеть.  Надо просто смотреть, например, на прохожего и представлять, куда он бежит и зачем. Надо смотреть на ворону и слушать, что именно она сейчас говорит другой вороне. Надо посмотреть на дерево - и сразу поймешь, что оно тоже устало от дождя, холода и ждет, когда наконец выглянет солнце. Тогда дерево выпустит навстречу ярким лучам зеленые листочки.

Надо просто постараться и увидеть в одной маленькой капельке дождя целый мир...



Gregory Thielker, американский художник дождя