Том не розуміє:
Why наші чудові castles в руїнах? Він вважає Україну тупо відсталою країною, оскільки в нас немає клепки берегти history і заробляти на процесі цього збереження money.
Колись, коли Том навчався в університеті, він працював доглядачем замку. Тобто, не стільки доглядачем, як привидом британського невеличкого замку. Том лякав туристів скрипом підлоги, тінню за вікнами, падаючими предметами і засобами піротехніки.
Зараз у Тома є свій Castle. Він з родиною викупив його руїни в недолугих власників і відновив до первісного стану. Разом з абатством, яке було поряд. Бо цього вимагало графство Північний Чешир.
І так - в ньому є свій привид таємничої леді, історична експозиція, складена з того, що знайшли археологи на розкопках руїни, художня виставка, готель, ресторан, літнє кафе, два екіпажі, коні, кучері, щорічний лицарський турнір і двічі на рік - бал для юних леді. Ще в Тома в замку гуляють весілля, корпоративи і такі інші народні британські забави.
Дружина Тома - канадійка з-під Теребовлі. Оце ж вони до тещі приїхали, внука привезли. І Тома вклинило, коли тесть показав йому руїни Теребовлі. Ще більше його вклинило, що це пам`ятник архітектури, який охороняється... І з ним нічого робити не можна. Тобто можна, але...Краще то питання не рухати. Бо чиновники зжеруть. Люди не підтримають. Та і кому воно нада - і так проблем повно.
- Stupid! - сказав Том. - Як називаються ті чиновники, що завідують у вас історією, - спитав Том.
- Курви, - сказав тесть.
Том вивчив це слово. Він бачив ще Кременець, Скалат, Підгірці, Олесько і Дубно.
- Це Klondike History, - сказав Том.
- Це пиздець, - заперечив йому тесть.
Том теж вивчив це слово. Як характеристику суспільного ладу і державного устрою.
- Why? - питає Том. - Це можна зробити такий красивий і корисний бізнес. Замок, інфраструктура, романтика, привид. Розумієш: один, правильно підібраний привид, в одному замку може забезпечити третину графства роботою, видовищами, грошима, зберегти історичні артефакти, розвивати дитячу уяву, виховувати молодь. Why у вас не так?.
Наївний. В нього троянди й виноград в голові. В нас мільйони, правильно підібраних за 70 років союзу, привидів. Одні з совком в голові, інші живляться їхньою енергією.
- Tourism? Чи your курвам це not interested?
Не розуміє людина, що нашим курвам інтрестед онлі money. Їм до сраки культура, історія, відновлення історичної спадщини. І до сраки їм краса ландшафту і величність замків. В них краса - то картинка з Kosmopoliten, припасована на фейс із Кобеляк, величність - повний гаманець імпортних грошей, а краса ландшафту - Мальдіви.
- Сrazy, - каже Том.
- Угу, - погоджуюся.
А сама мрію. Про красу ландшафту, подих історії, замки, лицарські турніри, бали. Хай би вже і з привидами. Хоча, привидів я боюся. Дуже-предуже. Це в Британії вони - безпечні. Сидять по кастлах тамошніх і довірливих туристів лякають. А наші - бррр. Вони, курви, на вибори лазять...

Любов Бурак

В мене є байка з моїх студентських часів... я стала свідком того, як на нашому Привозі скуплявся студік з Кореї...підійшовши до ятки з огірками, замість того, аби спитати -- "пачьом?", запитав -- "зачєм?"...продавчиня, звісно ж, нічого не зрозуміла, і він теж не зрозумів, чому ігнорять його питання, і почав репетувати дедалі голосніше - "зачєєєм, зачєєєм?")). Російською. Як його навчили в одеському виші.
Якби не допомога "залу", так би й досі там стояв...
вчіть, люди, українську, і щастя нам усім буде.
Це я до чого,сидить бидло в маршрутці а тут заходить бабця #стороківвобід# ,а воно сидить собі. Всі місця зайняті літніми людьми та дітьми.Чолов‘яга поряд до нього звертається :»хлопче ,поступись місцем,будь-ласка ,літня жінка»,те-се,а воно ,чмо не виховане:»понаехало,задолбало,я на быдлячей мове не понимаю»
А тут зупинка,то чолов’яга його за барки і вишвирнув з маршрутки. Бабулька гарненько вмостилася на звільнене місце і подякувала. До кінцевої зупинки ми їхали в повній тиші.

Сегодня не только День памяти И. Бабеля. Сегодня День памяти жертв Холокоста.


Подкаминер жил молча. Кадровый, неаккуратный еврей. Ни с кем не дружил и ходил в баню по четвергам.
У него имелась жена Зоя, старше лет на пятнадцать, и полосатая кошка Сибирь. Почему Сибирь? Никто не знал. Втянув голову в плечи, пробегал Подкаминер по двору. А Зоя, наоборот, душа-женщина. А душа, иногда, поет. Пела и Зоя, развешивая белье. От ее пения дребезжали стекла, а у мадам Берсон начинал болеть живот. Мадам Берсон выходила во двор и ругала Зою обидными словами. Зоя прекращала петь и начинала говорить. Тоже обидные слова. И только для мадам Берсон.
Поэтому, мадам Берсон свирепо уважала Зою. А Зоя мадам Берсон.
Раз в два-три месяца Подкаминер напивался. Тогда он, шатаясь, приходил во двор и плакал тихо и мучительно. Потом переставал и шел бить Зою. Бил он ее слабо, но нудно. Зоя терпела. Она могла бы свалить его одной рукой, но терпела.
Побив, как ему сдавалось, Зою, Подкаминер засыпал.
Дождавшись его пробуждения, Зоя начинала собираться уйти насовсем. Подкаминер снова плакал, просил остаться и называл Заенькой. Когда это не помогало, шел звонить старому доктору Лившицу, жившему над мадам Фрумкиной.
Обзывая Подкаминера шлимазлом, Лившиц спускался на второй этаж.
– Мадам Фрумкина, – говорил он, ох, мадам Фрумкина, зачем ваша Блюма тогда не сделала у меня аборт? Я, по-соседски, взял бы недорого, а вы бы не имели этот исицер хойшер и этого идиота-внука!
Мадам Фрумкина не отвечала. Она хватала ридикюль, палку и начинала спешить. Как она добиралась аж с Молдаванки, не знал никто, но вскоре уже стояла посреди двора, говоря плохие слова Подкаминеру за то, что он, женившись на шиксе, не может с ней справиться.
Ровно тогда выходила Зоя с чемоданом в одной руке и узлом в другой. Она молча садилась на чемодан и смотрела. За все время, что Зоя была замужем за Подкаминером, они с мадам Фрумкиной не сказали друг другу ни слова.
Потом мадам Фрумкина небольно била Подкаминера своей палкой. Когда, по ее мнению, было достаточно, она, опираясь на ту же палку, тяжело уходила со двора.
А Подкаминер брал у Зои узел, она сама хватала чемодан, и они шли домой.
– Что за жизнь? – ужасались соседи. – Как так можно жить?

Зимой 1942 года, девятнадцатилетняя Блюма, успевшая овдоветь в августе, выбросила сына в толпу, глядящую, как евреев под конвоем ведут на погибель в Доманёвку. Так делали многие матери, положив в пеленки все ценное, что у них было. Иногда, обшарив пеленки, детей выбрасывали обратно.
Наверное, Подкаминеру повезло. Его в тот день поймала Зоя..
Александр Бирштейн

Парк. Утро. Пробежка.
Вдруг меня обгоняет девица. Любуюсь на ее круглую задницу, думаю: «Обгоню, посмотрю, кто такая!». Девице, оказывается, больше 40. Несется, как шустрая козочка.
Ресторан. Вечер.
Читаю меню. Вдруг в мой «кадр» попадают женские ноги: облегающие джинсы, тяжелые зеленые «мартензы». Что за модная красотка? Поднимаю глаза. Красотке лет 50.
Такого никогда не было. После пятидесяти вечная женская участь – пирожки, внуки, вязание, тихое угасание под радио «Маяк». И слово «бабушка» как приговор. Сиди, тётка, не рыпайся. Твой век миновал, глазей в окошко на молодых, корми голубей, молча плачь в свою авоську.
И вдруг они как выскочат, как выпрыгнут! Крутые. Им за пятьдесят.
Они спортивны, веселы, угарны. Их юность пришлась на 1980-е, тогда они вдохнули веселящего газа свободы и до сих пор летают и резвятся. «Пили всю ночь, гуляли всю ночь до утра», как примерно пел Цой.
Маникюр и педикюр – обязательно. Косметолога и парикмахера не пропустит ни за что. Она бодрее, здоровее и круче своей молодой дочери. Крутые бабки – феномен нашего времени. Они собой довольны. А если и недовольны, подмигивают себе в зеркало и – шмыг за дверь. Вперед, в театр, на тусовку, на спорт!
На модных выставках сплошь – тем, кому за 40 . Молодых мало, молодые смотрят сериалы или гипнотизируют компьютер.
Крутые бабки везде успевают. В юности у них было не так много забав, они теперь догоняют. У них ровное дыхание, горячее сердце, насмешливый взгляд.
У них за плечами – трагедии, потери, несчастья. Измены мужа, скандалы с детьми, первые морщины. «О, боже, нет!»
А теперь всё отболело, дети очень взрослые. Морщины? Ну не сходить же с ума от них. Они не делают пластические операции, они не сумасшедшие. Хотя кремчики утром и на ночь – святое. И волосы подкрасить – может, рыжей стать?Они лихо наряжаются. И не выглядят нелепо. Нелепо можно выглядеть в молодости: дурацкая сумка, дешевое платье, немодные джинсы. В молодости вся эта чепуха важна. У тебя «контракт» с обществом, ты должна вписываться в каноны, регламент, протокол. Ты – социальный планктон.
Когда тебе за пятьдесят – контракт разрывается. Как сказала мудрая Изабелла Росселлини, «Возраст – это свобода!».
Ты уже никому ничего не должна, ты живешь, как тебе хочется, ты – свободна. Тебе плевать, будут ли мужики пялиться на твою задницу, тебе начхать, что скажут занудные подруги. Рыжие кудри, цветастое платье, кеды. «О, моя маленькая бейба!», как пел Сукачев. И, черт возьми, в этой свободе, в этом смехе, в этой развинченной походке сексуальности больше, чем вон в той юной полногрудой цыпочке, которая сидит в ресторане и глядится ежеминутно в смартфон: как помада, как челочка лежит, как реснички хлопают? Цыпочка головой шевельнуть боится, цыпочка вся на нервах, цыпочка себя продает. Она на «контракте».
А рядом сидят три крутых леди, пьют вино и хохочут.
У них впереди веселый вечер. У них впереди большая интересная жизнь. Пусть и с морщинами.

Девочки, можно я к вам присяду, а?
Хочется угара, а с юными скучно...

Алексей Беляков

К совсем еще не старому профессору заглянул племянник Коля. С ним невеста. Вскоре назначена свадьба и пора было представить избранницу.
Профессор препарировал в кабинете кольчатых червей и вышел к гостье по-простому: домашний халат поверх отутюженной сорочки и брюк со стрелками, сияющие ботинки. Он рассеянно помахивал кистью пояса стеганого лапсердака, – его занимали черви.

Но девушка оказалась такой хорошенькой, что он напрочь позабыл обожаемых червяков. Этакая востроглазая, стриженая брюнетка с крепкой, сбитенькой фигуркой.
Профессора обожгла зависть к племяннику, себя он вдруг ощутил юным и задорным, – такие флюиды и эманации струила загорелая девчонка в легком платьице.
– Иван Петрович. – представился он и щелкнул каблуками, словно ферт поручик перед мамзелькой из салона мадам Жу-Жу.
– Зина.– сказала гостья, подавая ручку.

Чай сервировали на открытой, широкой веранде. Вечерело антуражно. Зина манила, благоухали цветы, из окружающих домовладений долетала музыка, смех и брань, аромат шашлыков и детский плач, за забором у соседей аппетитно чавкала ассенизационная бочка – хотелось блистать!

Профессор отпускал шутки, словно только что препарировал маститого клоуна. И бодрость излучал такую, словно девушку привел он и ночка будет жаркой не только по сводке Гидрометцентра…
Жена украдкой бросала недоуменные взгляды на расходившегося мужа. Бедняжка негодовала. Теща и вовсе погладывала на зятя в духе: «Ну-у, развонялся старый дымарь!»
Он же забыл про своих баб. Плюнул и наслаждался обществом юной, очаровательной девушки и собой в ударе. Давно его так не разбирало…

– А чем занимается прекрасная избранница нашего оболтуса? – между десятой остротой из рубрики «Ученые шутят» и пятой рюмкой коньяку игриво спросил он.
Гостья оставила уничтожать торт, розовым языком методично убрала белый крем с пунцовых губ, – сердце профессора отстучало ритм Танго.
– Я инструктор парашютного спорта. – сказала она, полоснув сахарной улыбкой, что бритвой по глазам.
– Хо-хо, замечательно! Парашютному спорту несомненно повезло! – польстил и вместе позавидовал спорту сумасшедших профессор и подпустил грамотные турусы.

– Чудно шагнуть в синеву, – говорит, – рвануть кольцо, увидеть над собой купол, а под собой чашу земли. Парить, как Андский кондор. Черт, всегда мечтал прыгнуть!
– Я вам это устрою. – сказала Зина.
– Адский кондор?!... – оттопырила ухо глуховатая теща.
А у жены от громкого заявления мужа с гудением опустилась челюсть. Внутрь влетела пара вечерних мотыльков и бражник.
Сам профессор позабыл, что еще имел сказать по вопросу прыжков с парашютом.

Он зарвался. Он страшно боялся высоты. Близкие знали, – Иван Петрович с молитвой влезает на стремянку. Полеты на самолете даются ему огромной тратой нерв. На прыжки в воду, на батуте и даже в длину, он глядеть не может.
Выплюнув насекомых, жена попросила Зину: – Да, устройте. Иван Петрович заработался. Ему, вижу, не хватает острых эмоций... – и глаза её сверкнули на профессора, что соединение углерода, известное, как алмаз.
– Без проблем. – пообещала девушка. – Завтра я заеду и двинем в аэроклуб. Профессор, я дам вам парашют последней системы, скоростной и маневренный.
Прозвучало, как: «Я дам вам парабеллум».
– Благодарю. – отвечал профессор, бледный, что ленточный червь. – Лучше в другой раз. Я не здоров. Весь день знобит и температура. Варенька, поставишь на ночь горчичники? – ослабевшим, елейным голоском говорит жене этот тип, а сам мгновенье тому ходил колесом и выкобенивался, как молодой павиан в пору гона.

– Тем более стоит прыгнуть. – заявляет парашютистка. – Стресс мобилизует организм. Один прыгнул и распрощался с геморроем. Женщина прыгнула, избавилась от морщин. Бесплодная прыгнула, залетела тройней. Лысый прыгнул, полезли волосы. Правда, седые. Мой дедушка прыгнул, и подженился перед кончиной. Масса примеров.
– Может и базеда пройдет? – не шутя спохватилась теща и погрозила. – Не то сигану!
– Я непременно прыгну, только морщин побольше наживу. – заявила жена.
– И я. – сказал племянник. – Когда мениск восстановится.

«Клика патентованных идиотов! – проклял родственников Иван Петрович. – Клуб недалеких самоубийц. Любители высотных прыжков с наволочкой. Выскочки из крайней плоти мартышки»…
– Милые мои. – говорит им. – Прыжки с парашютом это дорого. Самолет, пилот, радар, диспетчер, эшелон и прочий ГСМ. У меня сейчас иные финансовые приоритеты. Я имел в виду, – когда-нибудь прыгнуть, а вы загорелись, как бензовоз от спички.

Тут вскочил набравшийся чаю с коньяком племянник.
– Дядюшка, – говорит, и тянется с поцелуями. – Вы для меня много сделали, я вас так люблю! Я покупаю вам прыжок. Мечты должны сбываться.
Широкий жест, порыв души, черт возьми.
Дядюшка осторожно взялся за сердце: – О, мой чуткий, благородный мальчик!...
А Зина сказала: – Профессор, вам это ничего не будет стоить. Я ж сотрудник аэроклуба.

Наконец, за гостями закрылась дверь.
– Не подозревала, что мечтаешь прыгнуть с парашютом… – процедила жена так, что озябло во чреве.
Теща была еще прямолинейней.
– Понты, чернуха, туфта. – сказала старая земляная крыса. – Гасконада д’Артаньяна на пенсии.
– Вы не смеете! Это мечта!– взвизгнул и притопнул на старуху ущученный профессор и удалился в кабинет.
Вошла жена с заваренными горчичниками. Иван Петрович покорно заголился.

– Как тебе Николенькина пассия? – спросила она, внешне абсолютно нейтральная, как сама Швейцария, но нейтралитетом не пахло. Она жаждала свары, как какая пособница фашистской Германии Румыния южных уделов СССР.
– Невзрачная, серая мышь. Весь вечер заставлял себя улыбаться. – пизданул Иван Петрович.
Прозвучало, как коровий колокол в серенаде Моцарта, и шутовские бубенцы в монологе Гамлета – издевательски.
Жена что силы огрела его раскаленным горчичником. Это было предупреждение симулянту на поле бескомпромиссных супружеских отношений. Завоняло жестокой дисквалификацией. Кажется, приходилось прыгать, чтоб не выкинули из привычного дерби…
Профессор провел самую ужасную ночь в жизни… Пил валерьянку.

По дороге в аэроклуб девчонка выдала отрывистый спич воодушевляющего содержания:
– Прыгать будем с вертолета. Надеюсь, старичка починили. Вечно что-то отваливается. Не ресурс, а ветхий завет...
Не то придется с кукурузника. Не люблю кукурузник. Есть шанс зацепиться за хвост. Тогда шансов почти нет, – только резать стропы.
Ищите облака? Не волнуйтесь, профессор, коли погода испортится, к вашим услугам вышка. Уже должны починить, а то заваливалась. Древняя, как пизанская башня. С неё еще сталинские соколы гробились.
Но погода будет. Уж я чую.
А если и кукурузник закапризничает, – ну бывает, так рванем на базу воздухоплавания. Там свои ребята, организуют воздушный шар. Прыгнем из лукошка, ха-ха.
Лишь бы ветра не было и ясно. Но бывает, и ясно и ветра нет, а на высоте накинется болтанка. Или горелка заглохнет, – понесет-понесет, на деревья бросит. А то и на провода… А так безопасно.
Будет погода, будет, не волнуйтесь. У меня глаз алмаз.
Ох, завидую вам! Первый прыжок, как первая любовь – не забудешь. Я на первом ногу в хлам. Полгода со спицами. Разве такое забудешь? А у одного на первом основной не сработал, вот где воспоминаний-то, смеху!
Будет погода, будет…
А не будет, мы на военный аэродром махнем. Эти клали на погоду…У меня там дядя главная шишка. Он Ан-12 подгонит. Красиво вырулим с открытой рампы, – высший класс! А еще можно внутри БМП десантироваться. Могу устроить… Что с вами, профессор?!
– Ваня!
– Дядя!
Так Иван Петрович получил первый инфаркт…

А.Болдырев.

Я проехал всю Европу. Был практически везде и по многу раз.
И вот какие выводы я сделал.

В Ирландии местные частенько плохо высказываются о соседях британцах. Почему? Ну потому, что столетиями британцы пытались подавить ирландцев и вытравить их культуру. Не удалось. Теперь вроде соседи. И живут мирно, но осадок, как видно, остался.

Британцы с кожей белого цвета начинают потихоньку ненавидеть всех остальных британцев. Уже начинают поговаривать о защите прав белого меньшинства...

В Италии миланцы считают всех остальных итальянцев деревенщиной и бездельниками. В Милане работают больше, а потому живут лучше. Ну и одеваются, как вы понимаете, модно. Не то, что тот колхоз на юге...

Французы вечно смеются над немцами и по-прежнему припоминают им вторую мировую войну.

Латыши и литовцы считают, что эстонцы злобные и негостеприимные. Ну и все вместе, естественно, косо посматривают в сторону России.

Норвежцы не любят шведов. Разумеется, ведь шведы держали несчастных норвежцев под своим игом несколько столетий. При этом шведы по-прежнему считают себя умнее, выше, сильнее. Но это не мешает им вместе смеяться над финнами, считая их необразованным колхозом… Хотя с образованием вроде у фиников уже давно все хорошо...

Да что там могучие Франции, Германии и Швеции… В малюсенькой Бельгии живет два народа, которые вечно ссорятся, причем на уровне парламента, а не только в пивных спорах. Бельгийские французы и фламандцы тихо ненавидят друг друга. Интересно, их тоже постигнет участь Чехословакии или "Большая Европа" не позволит им расколоться?

А еще в Европе то и дело разгораются локальные конфликты с малыми народами, типа басков. А у этих ребят вообще горячие головы, могут и повзрывать что-нибудь...

В общем, в многонациональной Европе полно межнациональных проблем и споров. К счастью, при всей своей нелюбви друг к другу, каждый из них является адекватным, цивилизованным народом, что и позволяет им продолжать улыбаться друг другу и жить в одной большой Европе...
Алексей Осокин

Недавно, в итальянской глубинке, зависнув над тарелкой наваристого фасолевого супа, вобравшего ароматы всех трав Ломбардии, я поняла, что люблю еду и все, что с ней связано. Нет, я не обжора и даже не гурман, меня можно нейтрализовать парой огурцов и тарелкой гречки. Это нечто другое, повышенная эмоциональность, приправленная неврозом, воображением и хорошей памятью. При таком раскладе, в сущности, неважно, что вам сложили в тарелку – деликатес размером с пуговицу или разогретую тушенку. Как только запахи и вкусы достигнут центра удовольствия, мир вокруг опять ненадолго изменится.

Мои родители, отойдя от дел, переехали за город. Деревянный дом, туманное озеро с выдрой, еловая чаща с крепкими лисичками и воздух, прозрачный сельский воздух, действующий на городского человека как веселящий газ. Но я езжу туда не за этим. Я знаю, что в субботу там будут печь хачапури и, при мысли об ароматной свежеиспеченной хлебной корке и горячем сыре, вытекающем из разрыва в тесте, у меня вырастают крылья.

Я обожаю момент, когда захожу из холода в разогретую кухню, наполненную тонкой мучной взвесью, и вижу людей, сосредоточенных на судьбе очередной лепешки. Из старых часов на стене вылетает полоумная кукушка, на столе томится горячий хлеб и красное вино разлито по бокалам. За окном в холодной тишине неспешно падает снег, и я замолкаю, затихаю и понимаю, что жизнь – она здесь, а совсем не там, где мне почему-то все время кажется.

Кстати, позже разогретый в микроволновке хачапури теряет все свое магическое очарование и становится просто едой, а не поводом для масштабных сантиментов.

А какие воспоминания оставили мясные тефтели, сожранные под холодным небом горного Алтая! Это была киноэкспедиция в труднодоступный район планеты. Мылись, спали и ели как придется. Я вообще-то в нормальной жизни не фанат мяса, но там на всё про всё было два варианта – баранки и баранина. Баранина выдавалась три раза в день, баранки во все оставшееся время. С бараниной у меня никогда не складывалось, а неделя на сушках превратила меня в голодного, злого и гордого человека.

И тут вдруг в обеденное время к съемочной площадке подкатила знакомая ГAЗель, из которой почему-то невероятно, немыслимо, невозможно вкусно пахло. Я, как зомби, вооружившись именной пластиковой вилкой, пошла на запах. Мама дорогая! Эти шарики из нежной телятины, приправленные самыми обычными помидорами, были не едой, они были настоящим земным блаженством. И уже вовсе подарком судьбы показалась порция добавки, по страшному блату припасенная для меня помрежкой.

Разве я смогу забыть, как, прикрывая от алтайских ветров и духов свою добычу, я искала место? Нашла. И, устроившись на кочке, вылизывала тарелку и разглядывала круглую, как чаша, и бесконечную, как жизнь, долину. Это было многослойное, многогранное и многомерное удовольствие. Я до сих пор помню тот день, тот ветер, тот пейзаж и те тефтели. И еще долго не забуду, несмотря на то что почти не ем мяса.

Да, там еще сбоку была помойка, по которой живописно были рассеяны чьи-то рога и копыта, но об этом я уже почти забыла.

А еще был кофе в Сорренто. На пустой террасе на рассвете, после самой длинной ночи в мире. И ведь понял седой Антонио, что мне нужен именно кофе, а не та бурда из термоса, которую разливали на завтрак немецким туристам. Принес. Один глоток – и все поплыло перед глазами. Амальфитанское побережье. Везувий на горизонте. Густой и тяжелый аромат молотых зерен. Розовая вода залива.

И вспомнился совсем другой кофе совсем в другом мире. Побережье Черного моря, белокаменная набережная, элегантный фасад гостиницы «Рица», такой же старый и седой, как Антонио, дядя Резо, со своей вечной сигареткой в углу рта и ящиком с маленькими турками, которыми он уверенной рукой шуровал в раскаленном песке.

Мне тогда едва хватало роста, чтобы, встав на цыпочки, рассмотреть происходящее. И дядя Резо, кучерявый кавказский Зевс, казался настоящим кофейным богом, из ничего, из песка и табачного дыма разливающим густую пахучую жидкость.

Мне в детстве все разрешали, я показала пальчиком, бабушка пожала плечом, и дядя Резо передал мне крошечную фарфоровую чашку на блюдце. Как это можно забыть! Ведь то был не кофе, то был пропуск во взрослую жизнь. Я отхлебнула. Один глоток, и все поплыло перед глазами. Черноморское побережье. Высокие женщины с прическами. Чайки, пикирующие над вечерней волной. Мужчины в костюмах и с сигаретами. Дядя Резо, с усмешкой наблюдающий за мной сквозь кучерявый дым.

Бабушка потом рассказывала, что, глотнув «пойла этого старого подлеца», ребенок расплылся в блаженной улыбке и потерял сознание. Не знаю. Детство всегда обрастает легендами, как днище затонувшего корабля ракушками. Но даже если этого не было, я бы хотела, чтобы так было.

Отхлебнуть кофе – и потерять сознание. От счастья. От полноты момента. От радости бытия.

(с) Этери Челандзия

Купите индейку весом 5 кг на 6 персон и бутылку виски. Кроме того - соль и перец, оливковое масло и тонкие кусочки бекона. Обложить индейку кусочками бекона, зашнуровать, посолить, поперчить и добавить немного оливкового масла.
Разогреть духовку до 200 градусов, налить стаканчик виски и выпить за то, чтобы индейка хорошо получилась. После этого поставить индейку на противне в духовку. Теперь налить себе быстренько два стаканчика виски и выпить снова за удачу в приготовлении.
Через 20 минут установить духовку на 250 градусов, чтобы хорошенько бурчало.
Затем налить себе следующие три стаканчика виски.
Чрз полчаса открыть, превернуть и наблюдать дальш за псисей.
Хватать батылку фиски и опрокинть щё сттттакан. Ищщщще чрз саледюущие идиотские плчаса медлено даковыалять до духовки и превернууть индюка.
Пстаратьсся не обжичся оп ту щёртову дврь туховки.
Налить следуууующи пять или шемь викси в дин ссстакн и: туды его.
Псису в чечченииии 3 ,часффоф шариить(а, щёрт. Уше фсе рфно) и хажные 10 минт плазти в туалет. Ешли ще мммошите, доаолзти до индьянки и вфынуть туховку из швотного.
Ппппосссволть сеппе исчо хххлоточк и пропппыть еш рэээзок выыыннуть эту тфффарь.
Ччртову фсису абобррать от ппола и шсьвырнуть на пбпплюдо. Не пдссскльзнутьсь на прклятм щирном полу: ЩЩЩЁРТ!
Немного поспите. На следующий день - кушать холодную индейку с майонезом и аспирином.
Приятного аппетита!
Тырнетнула

Каждая девочка должна хоть раз в жизни полюбить крокодила и пойти на все ради мечты. Восхищаться силой рептилии, которая не сомневается, ибо нечем ей сомневаться. Научиться жить в реке, в болоте, и часами дышать под водой. Стать птицей-бегунком, ловко вынимающей куски мяса из распахнутой зловонной пасти. Понять, что она и сама сделана из мяса. Научиться лечить раны и отращивать новые руки, ноги, зубы, а иногда и кусочки сердца. Откладывать яйца своей любви в илистые гнезда и думать, какой же ОН необыкновенный. Восхищенно смотреть в пустые глаза и созерцать океан.

Каждая девочка должна хоть раз в жизни полюбить крокодила, чтобы познать тщетность своего желания пробить, убедить, договориться, спасти, приручить, растопить лед и достичь гармонии. Найти такие слова, что весь мир будет рыдать, любить и умирать вместе с ней. Стать утонченным дипломатом и продавцом безумных идей. Научиться искусно обманывать себя и других, а потом сполна платить за это. Слушать рассказы бывалых и думать, что с ней такого не случится. Опускаться на дно и полагать, что дальше уже некуда, но каждое утро обнаруживать новую глубину.

Каждая девочка должна хоть раз полюбить крокодила, чтобы познать мощь своего гнева и бессилия. Рвать, метать и плакать, ненавидеть а потом сдаться, растворившись в холодной воде. Пристегнуть себя к батарее, чтобы ненароком опять не открыть дверь. Возродиться, построив свой собственный Рим, и упереть в него все дороги.

Каждая девочка должна хоть раз в жизни полюбить, крокодила, чтобы научиться пользоваться ножом и выделывать кожу. Играючи попадать в глаз с любого расстояния. Ценить свой опыт и брать деньги вперёд. Отличать иллюзии от реальности также легко, как аллигатора от каймана, особенно на ботинках и сумочках. И на вопрос «откуда у тебя все это?» загадочно улыбаться, любовно складывая инструменты в потертый саквояж со знакомым рисунком...

Каждая девочка должна хоть раз в жизни полюбить крокодила, чтобы научиться любить его правильно. Отказаться от самой концепции крокодилов и девочек, а также от идеи дрессировки, сдачи и войны. Перейти к нежности, тёплому юмору, светлой иронии, а также мирному вязанию кукол. Радоваться вечерним прогулкам с длиннохвостыми друзьями из соседнего водоёма и своим зелёным зубастым отпрыскам, так прохожим на родителя. И с интересом замечать проступающую в зеркале собственную широкую рифленую улыбку. Быть этому благодарной. Но в этом нет ни надрыва, ни интриги, ни подвига. Просто тупое бессмысленное счастье.

Каждая девочка хоть раз в жизни должна полюбить крокодила, чтобы выжить и научиться любить обычных людей. Ну, или крокодилов, если сумеет. Или даже в принципе научиться любить. И дай Бог, чтобы одного раза оказалось достаточно.

Аглая Датешидзе

Можно подумать, что есть какая-то особая еда. Ну, например, русская, еврейская, украинская. И трескают ее только русские – русскую еду, евреи – еврейскую… А украинци тилькы галушки з салом. Ну и так дальше.
Если смазать мацу горчицей, положить сверху шмат сала и закусить этим бутербродом стопку водки, что будет? Отвечу – одно удовольствие!
Такие вот мысли посещали тетю Марусю, пока она раскатывала тесто. Скажу я вам, та еще работа. А замесить? Те еще цуресы. А нахисы? Где те нахисы? Потом? Так мы это «потом» имеем слушать всю советскую власть по радиоточке.
Маруся была уверена, что говорит на чистейшем русском языке. Как и все в нашем дворе. На самом деле все говорили на изумительной смеси русского, украинского, еврейского, молдавского и еще каких-то языков, которую глупые люди зовут суржиком, а умные – одесской речью. И никого эта речь не убивает, все довольны, все друг друга понимают, верней, понимали, ибо настоящую речь нынче можно услышать на Бруклине и на шуке в Иерусалиме. И еще в нескольких – не больше тысячи – городах и городках этого непростого мира.
Одесса – вечна! – говорят, говорят некоторые. Но как может быть короток этот век!
Это говорю я теперешний, вглядываясь, слегка прищурившись – зрение стало подводить! – в прошлое. А там…
Ах, да, Маруся раскатывала тесто.
Честно говоря, перед Марусей стояла трудная задача – удивить соседок. А то даже мадам Берсон – ну, шось у лиси здохло! - приготовила на днях вполне терпимый, а если честно и наедине с собой, то очень даже хороший борщ, Сима, эта таракуцка шепелявая, варит холодец, Рива печет пирожки, а она, Маруся, уже и за кулинарку не считается…
- Но она же в прошлом году жарила котлеты… - защищала ее на посиделках у ворот Рива.
В прошлом году! Котлеты! Забыли! Все забыли!
Маруся горестно вздыхает и присаживается на табуретку. Хотя… То, что она сотворила, ей нравится. Тесто такое, как надо, к рукам не липнет. Еще бы, столько вложено. И продуктов, и сил. Мука, кислое молоко, один белок и два желтка. Один белок припрятан «на потом». Позже пригодится. Да, некоторые делают тесто из муки с кипятком и постным маслом, но Маруся так делать не станет. Не те времена. Да и мадам Берсон, небось, спросит, из чего тесто. Но полно рассиживаться. Еще столько дел.
Маруся заворачивает тесто в полотенце и откладывает в сторону. Пусть доходит.
Потом моет три луковицы под краном и чистит их. Чистит не плача. Мытые луковицы не слезят глаза. Картошка, кстати, уже вымыта, порезана и стоит на огне. Вот-вот будет готова. Но лук, лук! Две сковородки уже на огне. В одну налито постное масло, в другой скворчит, выжариваясь, сало. В обе сковородки Маруся сыпет нашинкованный лук. Но сперва из той, что с салом, выгребает ложкой шкварки. А как же! Какие вареники с картошкой без шкварок сверху?
Лук надо мешать. Не то подгорит. Это недопустимо. И Маруся старается.
Хотя… Старайся-не старайся, а что-то да подгорит. Это как во дворе. И живут одинаково, и едят почти одинаково, и говорят одинаково, а люди все разные. И рядом с золотым человеком Ваней Гениталенко живет и здравствует штынкер Межбижер, а рядом с бриллиантом, а не женщиной Ривой – мутный тип Камасутренко.
Маруся снимает лук с огня и тщательно выбирает подгоревшее. Затем, высыпав картошку в дуршлаг, мнет ее деревянной ложкой, добавляет кусок коровьего масла, снова мнет, добавляет соль, перец, пробует, снова мнет…
Вареники, как жизнь, думает Маруся, чтоб она получилась, надо все время что-то делать. И стараться. И выбирать хорошее, и выбрасывать плохое. И слушать людей, а не радио.
Кажется пюре готово. Точно готово. Теперь туда лук из той сковородки, что с постным маслом. И снова мешать, мешать…
Мешать… Кто мешает людям хорошо жить? Выходит, что они сами. Живут в одном дворе, из одной колонки воду берут, а скандалы почти каждый день. Наверное, люди не могут без скандалов. А что? Может, это, как в уборную, хочешь-не хочешь, а надо. Ну, как это, отдать лишнее. А как Герцен тогда? Или паспортистка Николавна? Они ж не скандалят никогда. Может, не у всех есть лишнее? Или, скорее, есть сейхл?
Маруся разворачивает тесто, сыпет на стол муку и начинает тесто раскатывать. Она любит, чтоб тонко. Для этого делит тесто на три куска. По частям раскатывать удобнее.
Теперь почти главное. В каждом доме есть тонкий стакан. И у всех «еще бабушкин». Кто проверит? Интересно, у мадам Берсон была бабушка? А у сквалыги Марика? А стаканы и у них есть! Странно.
Стаканом режется тесто на кружки. Ложкой кладется фарш. И перышком мажется белком край кружка. Теперь будет держать и не распадется, как у бедняги Симы вареники с капустой.
Один вареник, второй, десятый, сорок второй…
Готовые вареники по одному опускаются в кипящую воду. Пять минут и они всплывают. Маруся помещает их на просторное блюдо и слой за слоем посыпает луком из сковородки с салом, а также шкварками.
Да, но как же узнать людям, что Маруся готовила вареники? Как?
Маруся смотрит в окно. За окном никого, кроме йолда-Межбижера. Эх, жалко парочки вареников, но надо идти на жертвы.
- Межбижер! Вы умеете хранить тайны? – спрашивает через окно Маруся.
- Умею! – врет Межбижер.
- Тогда идите сюда.
Через пять минут о том, что Маруся готовила вареники с картошкой знает весь двор. А через полчаса вся улица. Но это уже лишнее.

Александр Бернштейн