Елена Борисова

  Быть христианином — значит отказаться от себя в пользу ближнего. Это не имеет отношения к определенной конфессии, а зависит то лько от личного выбора человекаи потому вряд ли станет массовым явлением

   Наталия Трауберг — выдающийся переводчик с английского, французского, испанского, португальского и итальянского. Человек, открывший русскому читателю христианского мыслителя Гилберта Честертона, апологета Клайва Льюиса, евангельские пьесы Дороти Сейерс, печального Грэма Грина, кроткого Вудхауза, детских Пола Гэллико и Фрэнсис Бернетт. В Англии Трауберг звали «мадам Честертон». В России она была инокиней Иоанной, членом правления Библейского общества и редколлегии журнала «Иностранная литература», вела передачи на радио «София» и «Радонеж», преподавала в Библейско-богословском институте св. апостола Андрея.

Читать далее »

Писатель Владимир Личутин: «Кому Россия не мать, тому и Бог не отец»

Сергей Луконин

– Владимир Владимирович, прежде чем стать прозаиком, Вы были газетчиком. Насколько сложен был для Вас переход в художественную литературу?

  – Работа в газете – каторга, изматывающая человека. Сама газета живёт вроде бы один день, но отбирает у журналиста всю жизнь без остатка. Это своеобразная казарма со своим уставом, военной дисциплиной, диктатом государственной идеологии. Шагай куда указано; шатнулся – долой, на улицу. Но в этой работе кроются и оттенки творчества, когда душа невольно участвует, не спит. Выход: иль в пьянку удариться, смириться с участью, иль безрассудно кинуться в литературу. В газете «Правда Севера» надо было писать о надоях молока, сенокосах, колхозной жизни и т. д. А меня занимали люди, вроде бы простые, но необычные по характеру и судьбе, этакие шукшинские «чудики». И меня стали прижимать сами собратья по газете, поставили условие: иль занимайся рутиной, как и все, иль уходи на улицу… Главный редактор пытался меня защитить. Он говорил позднее с гордостью (уже будучи на пенсии): «Я вырастил трёх писателей: Бабаевского, Овечкина и Личутина». А тогда он невольно подчинился редколлегии: куда деваться старику, если из обкома уже грозятся отставкой. И я, не задумываясь, ушёл на вольные хлеба, в никуда. Хотя какое-то пятнышко света едва брезжило впереди. К тому времени нацарапал первую наивную повестушку. Но зато ждала творческая свобода, ярмо газеты с её «указивками» не пригнетало горбину. Пусть и голодно плоти, но сыто душе.

– В пору молодости Вам приходилось читать деревенскую литературу?

– Само понятие деревенская литература – искусственное, придумано теми «образованцами», книжниками и фарисеями, кто был далёк от народной жизни. Бунин, Шишков, Шолохов, Панферов, Чапыгин, Шергин – это разве деревенские писатели? Уже в моё время появились Абрамов, Носов, Астафьев, Белов, Распутин; пришли в литературу и решительно завладели умами – это разве деревенщина, косная и убогая? Это замечательные русские писатели, которые своей душевностью и духовностью, чистотой и правдой покорили не деревню, но город, теряющий свои исторические истоки и оттого страдающий от нравственного усыхания. Эти книги и меня пробудили от спячки, заставили взглянуть на мир омытым, душевным взглядом, до той поры небрежно скользившим по поверхности жизни. Прежнее, полузабытое, да и вовсе забытое в толчее забот вдруг проявилось из сумрака, как бы омытое живой водою.

– И это стало откровением?…

– Наверное… Потому что повести Белова и Распутина взволновали меня против моей воли. Словно бы средь пустыни вдруг забил ледяной ключ, и одного глотка целебной влаги хватило, чтобы пробудиться и восстать… Может, звучит несколько высокопарно, но случилось нечто подобное. Подумалось: «Боже мой, да мы же оттуда, из того отвергнутого нами по самонадеянности русского мира, мы же все крестьянские дети!» Вот в чём была сила деревенской литературы! Эта мысль созидающая, радостная, беззавистная. Из неё родился стиль, появилась музыка текста, без которой не живёт проза; слова, вроде бы окончательно забытые, но ждавшие этой поры, выпростались из гнёта и запросились в строку. Я не думал, как бы это ловчее, занятнее написать, выстроить интригу, особый залихватский сюжет, которым, кстати, никогда не славилась русская литература, ибо драматургия жизни куда сложнее и занятнее всех писательских придумок и ухищрений. Сам поток романной жизни, поначалу вроде бы похожий на окружающие будни, вдруг увлекает читателя и полоняет целиком, если он душою чувствует настоящую правду жизни, которая до того ускользала от него в скучной прозе быта. Сначала была школа ремесла для приготовишки, необходимая школа, которая невольно с годами усложнялась, и, конечно, известные мастера невольно подвигали к раздумьям. Сначала писал так, как говорят, после текст невольно усложнялся, увлекала симфония народной речи, сложная красота русского языка.

  – Никогда не задумывался, для кого пишу и кто меня будет читать, а писал, как Бог на душу положит. Народ многослоен, разнохарактерен, и если я сам из народных глубин, то невольно найдутся и те, кому я отзывист, свой для их сердца и ума. Я полагаю, что ни Белов, ни Распутин, ни Евгений Носов не задумывались, какой перед ними читатель. Они пишут языком Отечества, языком нации. Вот и моя душа, видимо, так устроена, что писать гладко неинтересно и скучно, нет сердечного веселья, того хмеля, который возбуждает ум и вызывает музыку.

Ко мне постоянно приступают с претензиями, дескать, тяжёлый язык, надо читать со словарём. Я отвечаю: «Чтение доброй книги – это тебе не галушку в сметане съесть и не торт с клубникою. Это добровольный труд, после которого приходит наслаждение». И ещё не устаю повторять: «Кто не читает книг, тот умер ещё при жизни».

– Не кажется ли Вам, что произошёл водораздел в представлении о своей стране как об огромном пространстве – географическом и духовном? В советские времена появилось выражение «малая родина»…

– Это красивая метафора, и не стоит к ней придираться. Малая родина – это очажок, откуда твои истоки, твой род, твой корень. Она «малая», но она и Родина, со всеми очертаниями, признаками, очарованием, лишь уменьшенная копия её, которую можно охватить взглядом, любовными очами, вспоминать, хранить в сердце, уливаться слезами. И то, что можно охватить взглядом, во всякой подробности, любимой с детства, – и есть малая милая родина. Человек ведь отвлечённо, умом воспринимает выражение «великая Родина». Это что-то туманное, запредельное. Человек, не любящий малую родину, не может любить своё Отечество. А кому Россия не мать, тому и Бог не отец. Поэт Печерин писал: «Как сладко родину ненавидеть». Это философия чуженина, из которой либерал-диссидент позднее выстроит всю идеологию разрушения государства. Но Суворов воскликнул: «Быть русским – какой восторг!» Это необходимое нравственное чувство устроителя Родины.

Страницы: 1 2

Платон Беседин
Писатель, журналист

Как написала мне одна читательница, писатель Михаил Елизаров напоминает ей былинного русского героя, создающего магические заговоры для охраны Руси.

Возможно, поэтому в его произведениях, названных и магическими, и ритуальными, герои сражаются за родную землю со всякой нечистью. В повести «Ногти» воспитанник интерната для слабоумных детей Бахатов проводит странные ритуалы с ногтями против убийц-санитаров. В романе “Pasternak” идёт борьба против демона Бориса Пастернака и, со слов самого автора, против всей «либеральной гнуси». Ну а в романе «Библиотекарь», удостоенного премии «Русский Букер», книги забытого советского писателя Громова обладают мистическими свойствами и должны читаться как Неусыпаемая Псалтырь.

Относительно недавно Михаил Елизаров предстал в новой ипостаси – как исполнитель собственных песен.

О многогранной натуре Михаила и его творчестве мы и побеседовали с ним в неоднозначном интервью.

Серьёзность – это не моё.

 Михаил, очень многие прозаики начинали как поэты. Это ваш случай? Если да, то помните свои первые стихи, их тематику?

Стихи появились в тот же месяц, когда я обменял в 1988 году в букинисте двухтомник Андерсена на томик Хармса. Чужое мастерство потрясло, захотелось что-то сделать самому. Тематики как таковой не было – интересовали больше созвучия. Из некоторых очень юношеских стихов я года два назад сделал песни. То есть, они пригодились – стихи.

Сейчас многие авторы говорят, что начали писать, вдохновлённые прозой Елизарова. А кто вдохновил лично вас? Ваша настольная книга?

Есть настольные авторы – Платонов, Толстой, Чехов, Набоков. Но они не для вдохновения. Просто для души.

«Библиотекарь», по сути, роман о сакральном, магическом значении книги и чтении. Какое значение имела, имеет для вас книга в детстве, юности, сейчас?

В детстве книги мало что значили. По-настоящему, я полюбил читать классе в восьмом. Я заболел – слег недели на три с воспаленьем легких. У отца была огромная библиотека. От скуки я взял Грина – и прочел весь шеститомник. Потом черырехтомник Гофмана. Грин и Гофман приучили к чтению.

Нынешняя ситуация такова – переезжая по Москве с места на место, я таскаю за собой кроме прочего хлама шесть турецких баулов с книгами – чудовищная неподъемная обуза – однако ж не выбрасываю,  и не от жадности, а потому что дорожу.

Захар Прилепин утверждает, что современный литератор должен читать по три книги в неделю. Сколько сейчас читаете?

Я не современный и не вполне литератор.

Мэрилин Мэнсон как-то заметил, что «если у тебя много друзей, то ты становишься музыкантом, если мало – писателем». Где-то я читал, что вашей музыкальной карьере помешали порванные связки. Не будь их, не было бы писателя Елизарова?

Я, действительно, долгое время надеялся, что стану оперным певцом и однажды оставил эту идею, но не связки были тому виной, а скромные вокальные данные. Но если бы всё получалось, вполне возможно, что книг было бы меньше или вовсе не было.

В ваш дебютный сборник «Ногти» вошли повести и рассказы, которые вы начали писать в девятнадцать лет. Что побудило заняться писательством более серьёзно в те годы?

Я и не занимался ничем серьёзно в те годы. Были стихи, рассказы.  Музыкальный проект – что-то на манер «Калинова моста» и «Аквариума».

Кстати, я не могу сказать, что и сейчас занимаюсь серьезно чем бы то ни было. Серьёзность – это не моё.

Так что никаких потрясений, импульсов – просто стал писать, потому что мне это казалось правильным.

 Как автор вы начинали в девяностых. Чем отличаются литературные девяностые от нулевых?

Я уже забыл, что было в девяностые, поэтому не могу сравнить их с нулевыми. Безусловно, литература сдала позиции Формы. На первый план вышло Содержание, которое, в свою очередь, стремится побыстрей трансформироваться в сценарий – деньги в Москве и в кинематографе. Писатель либо станет латентным сценаристом, либо исчезнет, как вид.

Литература с одной стороны превращается в обслугу кинематографа, а с другой – укрепляется её карликовый вариант, живущий в социальных сетях.

А какое место в жизни социума, страны занимает литература?

 Россия до сих пор очень словоцентричная страна – писатель по-прежнему что-то да значит, но, безусловно, тот постамент, который воздвиг ему девятнадцатый век, выглядит весьма скромно, в сравнении с постаментами для актёров, футболистов. Литература с одной стороны превращается в обслугу кинематографа, а с другой – укрепляется её карликовый вариант, живущий в социальных сетях.

Что первично для вас  – идея или форма?

Я не разделяю идею и форму – дурно написанный идеологический текст похоронит идею. Блестящий по форме текст, лишенный идеи, похоронит автора – удел изящной безделушки – забвение.

Продолжая говорить об идеях и форме, в ваших книгах зачастую заложены весьма непопулярные, глубинные идеи. Есть мнения, что при этом форма вашего исполнения доступна, проста. Это подстройка под читателя?

Глубинная идея не соотносится с категорией популярности. Сделать «просто» – более чем сложная задача. Я с ней не справился. Поэтому говорю с малым числом людей.

Люди предпочитают “Facebook” и «В контакте», маленькие смешные записки своих и не своих знакомых.

Меньшее число читателей – это болезнь литературы, вина самих писателей или следствие общей ситуации в государстве? Надо ли сегодня вообще читать книги?

Люди предпочитают “Facebook” и «В контакте», маленькие смешные записки своих и не своих знакомых. «В контакте» процветает культура нового лубка – мужик потрясающий рукой и говорящий по разному поводу «блеать». Там много таких забавных рож.  Может, это и есть новая литература. Картинка и текст, коротко, весело.

Будут и романы читать, и рассказы – просто меньше.

Страницы: 1 2

В последнее время участились нападки на русскую православную церковь. Скандал за скандалом. Откуда такое пристальное внимание к христианской вере? Это и многое другое Владимир Соловьев и Анна Шафран обсудили со слушателями и экспертами «Вестей ФМ» в программе "Утро с Владимиром Соловьевым. Соловьев: Попробовали бы они хоть что-то сказать: я еврей, я иудей. Я хорошее знаю многое и о деятельности многих, очень хорошо знаю. Но я что-то ни разу не видел, чтобы наша прогрессивная общественность где-нибудь, что-нибудь написала. Ни разу не видел, чтобы что-то написала о мусульманах, ну, именно о муфтиях, да, то есть так очень аккуратненько. Что такое, ребята? Пришла статистика, по которой, кстати, не многие это понимают, количество религиозных учреждений на душу населения, как ты думаешь, меньше всего у кого?

Читать далее »

С ПРАЗДНИКОМ ПРЕОБРАЖЕНИЕ ГОСПОДА БОГА И СПАСА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА

Когда он еще говорил, вот, облако светлое осенило их; и вот, голос из облака говорящий: «Это Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение; Его слушайте». (Евангелие от Матфея 17:5)

«И по днех шестих поят Иисус Петра, Иакова и Иоанна, брата его, и возведе их на гору высоку едины» (Мф. 17, 1). Спрашиваем прежде всего, откуда Евангелист Матфей начинает счет шести дней, после которых наступил день Преображения Господня, то есть с какого дня? Как показывает ход речи, с того, в который Спаситель, наставляя учеников Своих, сказал им: «приити бо имать Сын Человеческий во славе Отца Своего», и прибавил: «аминь глаголю вам, суть нецыи от зде стоящих, иже не имут вкусити смерти, дондеже видят Сына Человеческаго грядуща во Царствии Своем» (Мф. 16, 27, 28), то есть, Свет предстоявшаго Преображения Он назвал Славою Отчею и Своим Царством. Это показывает и яснее раскрывает Евангелист Лука, говоря: «бысть же по словесех сих яко дний осмь, и поем Петра, и Иоанна, и Иакова, взыде на гору помолитися. И бысть, егда моляшеся, видение лица Его ино, и одеяние Его было блистаяся» (Лк. 9, 28-29). Но как согласить их между собою, когда один определенно говорит о промежутке восьми дней между беседой и явлением, а другой (говорит): «по днех шестих»? Слушайте и разумейте.

На горе было восемь, но видимы были только шесть: трое — Петр, Иаков и Иоанн, возшедшие вместе с Иисусом, увидели там стоящих с Ним и беседующих Моисея и Илию, так что всех их было шесть; но вместе с Господом, конечно, были и Отец, и Дух Святой: Отец — гласом Своим свидетельствуя, что Сей есть Его Сын возлюбленный, а Дух Святой — воссиявши с Ним в светлом облаке. Таким образом, те шесть составляют восемь и по отношению к восьми не представляют никакого разногласия; равным образом не разногласят и Евангелисты, когда один говорит: «по днех шестих», а другой: «бысть по словесех сих яко дний осмь»; но этими двоякими словами как бы дают нам некий образ таинственно, а вместе с тем явственно присутствовавших на горе. Разумеется, всякий, согласно с Писанием рассуждающий, знает, что благовестники согласны друг с другом: Лука сказал о восьми днях, не противореча Матфею, изрекшему: «по днех шестих», — не присоединяя день, в который были произнесены те слова, а также дня, в который Господь преобразился (каковые дни Матфей представляет подразумевать разумно рассуждающим); Евангелист Лука не говорит: «по днех осьмих» (как евангелист Матфей: «по днех шестих»), а: «бысть яко дний осмь». Но тем, в чем Евангелисты кажутся разногласящими, они друг чрез друга показывают нам великое и таинственное. В самом деле, почему один сказал: «по днем шестих», а другой, оставив без внимания седьмой, припомнил о восьмом? Потому что великое зрелище Света Преображения Господня есть тайна восьмого дня, т. е., будущего века, имеющего открыться после погибели сотворенного в течение шести дней мира. О силе Божественнаго Духа, чрез которую достойным открывается Царствие Божие, Господь предрек: «суть нецыи от зде стоящих, иже не имут вкусити смерти, дондеже видят Царствие Божие пришедшее в силе» (Мк. 9, 1). Везде присутствует Царь всяческих и везде — Царствие Его, так что пришествие Царства Его не обозначает перехода его с одного места на другое, но откровение его силой Божественнаго Духа, потому и сказано: «пришедшее в силе». И эта сила явится не просто обыкновенным людям, но стоящим с Господом, то есть, утвержденным в вере в Него и подобным Петру, Иакову и Иоанну и прежде всего им самим как свободным от нашего природного уничижения. Поэтому, и ради этого именно, Бог являет Себя на горе, с одной стороны нисходя со Своей высоты, а с другой — возводя нас из глубины уничижения, так что Невместимый действительно вмещается смертной природой; и такое явление, конечно, гораздо превосходнее и выше ума как произведенное силой Божественного Духа.

Итак, Свет Преображения Господня не рождается и не исчезает и не подлежит чувствовательной способности и, хотя он был созерцаем телесными очами в течение краткого времени и на незначительном верху горы, но и таинники (ученики) Господа на то время перешли от плоти к духу посредством изменения чувств, произведенного в них Духом, и таким образом увидели, чем и насколько облагодетельствовала их сила Божественного Духа — этот Неизреченный Свет. Не постигающие же этого измыслили, что избранные из апостолов видели Свет Преображения Господня чувствительной и сотворенной силой (способностью), — и чрез это покушаются низвести в тварь не только тот Свет, Славу Божию и Царство, но и Силу Божественного Духа, чрез которую достойным открываются Божественные тайны. Вероятно, таковые не слышали слов апостола Павла: «ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яже уготова Бог любящим Его. Нам же Бог открыл есть Духом Своим: Дух бо вся испытует и глубины Божия» (1 Кор. 2, 9, 10).

Страницы: 1 2