Здесь нет сигар,
здесь отсырели чувства,
здесь одиночества скитаются вдвоём,
сдавая плоть в сомнительный наём
семи ветрам и зову Заратустры.

Здесь катится ко всем чертям, как мяч,
лишённое покрова кожи
мясо Солнца.
Встаёт Луна – решительно, con forza,
швырнув на плечи мира звёздный плач.

Сюда доходят странные лучи –
сигналы Бога из улучшенной Вселенной,
и океан мельчает по колено:

живая сталь из доменной печи
первичных замыслов,
протуберанцев воли,
робеет перед гласом Бытия...

Гляжу в рассвет: в нём я – уже не я.
Я – позади, в перенесённой боли.

Не будь со мной!
Не оставляй нам ни полшанса!
Закрой замшелую тетрадь стихов:
не умирай до первых петухов
и не рождай небрежного аванса.

Останься там, где ветер
рассекает камень,
где на скале цветёт искристый мох.
Где без меня ты в одиночку смог
заснуть живым,
и без меня подняться.

Замри и жди.
Пусть из углов полезут змеи
далёких волн.
Пусть выйдут на охоту звери
и зазвучит
полночный горн.
За артемидовой фанфарой
с небосвода
сорвутся Гончий пёс, и Лев, и Ворон.

Замри!
Услышишь ли растущий гомон
Всебытия
сквозь рокот приближенья колесниц?

Не будь со мной!
Не увлажни по мне ресниц.

***

Из-под Земли, вполоборота,
я вижу грозди новых звёзд.
Трёхсотый день
во весь свой рост
встаёт и рушит временные петли,
где твой ко мне неперейдённый мост.

Со стороны Луны,
на выселках планеты,
плывёт чертог – мой величавый дом,
и счастье растворяет ком
в солёном горле.
И неважно где ты...

Всё верно, подруга,
ты всё понимаешь.
Следуй за новым мужчиной,
этот уже не твой.
Его крылья – чужого цвета,
их раскрывает другое солнце.
В его рассветах – иной силуэт,
нагой и прекрасный
на фоне ветреного океана.
Он хранит его в сердце,
в жилах – до дрожи:
каждое мгновенье любви
впиталось в кровь,
наполнив её горечью.

Под вечер, подруга,
достань бокалы. Пей правду!
Дом, задымленный скукой,
не омоется радостью.
Дом, где так мало цветов!
Только пластиковые розы
за мертвенным призраком
занавески.

Смелей, обманутая подруга!
Считай шаги уверенно, чётко,
словно песо в твоём кошельке,
словно чётки в молитве за нищего.
Ровный шаг твоей поступи
уведёт тропой,
устланной хмельными травами.
Ветви черешен приласкают тебя
и ты вспомнишь день,
когда окликнула перемены.

О, немыслимая подруга! Прости!
Это моё солнце
цвета песчаной радуги
останавливает мгновенье.
Это линия моего бедра
извилистым ручьём
втекает в его сны,
полные жажды и отчаяния.
Зверь истерзывает его плоть
и срывается на прогулку
долгими лунными янтарями.
Зверь движется рысью,
спешит что есть мочи!
Преодолеть за ночь
округлость планеты,
лизнуть на рассвете мои уста
и, скуля, померкнуть
в сиянии звонких доспехов
быстротечного утра.

А кончается всё вот так:
просто, быстро и некрасиво.
Раз! – с икон облезает лак,
опадает со стен лепнина,

за портьерой царица-моль
прогрызает на свет узоры.
Пустоту замещает боль,
оседает, как пепел, в поры.

Два! – и целый планетный год
уничтожен: что был, что не был.
И бредёшь, как последний Лот
от Гоморры. Причалить где бы?

Три! – грядущее, словно мышь,
заползает в карман – с билетом.
И не топнешь, не крикнешь: «Кыш!»
Подневольна зимой и летом

Отпусти облака на свободу –
прорастёт бирюза.
Вы не знали, мой друг? Нынче в моду
входят просто глаза.

Просто щёки, улыбка – любая,
переменчивый лоб.
Непосредственность: добрая, злая –
без закадровых проб.

Серебристый огарок слезинки
и живые слова.
Чтоб не с той и не с этой картинки,
не цукат, не халва,

а солёное море из яблок!
Сделай шаг по воде!
Пришвартован бумажный кораблик
на тончайшей слюде

многоцветного, хрупкого утра,
затопившего высь.
Ангел мой, дорогой, златокудрый,
забирайся, садись!

Поплывём до излучины полдня,
где заветренный мир
в нас прицелится дюжиной молний,
захлыстает эфир

проливными дождями, ветвями
многомудрых дерев.
«Я лечу послезавтра в Маями», –
протяну нараспев.

Ты не спросишь: «Надолго ль, родная?»
Верно, знаешь ответ.
Улыбнёшься: «В окрестностях мая
будет в моде твой свет».

Хохмит, а в глазах – заунывная нотка:
«Не даст ведь, чертовка, всё зря!»
И пил бы весь срок корабельную водку,
да так, что синела б ноздря,

но вышло иначе: в преддверии года
большой ненасытной волны
два тела, нарушив нейтральные воды,
сомкнули ущелья-холмы.

И всё бы на счастье, но злая удача
вспылила: «Совет да любовь?!»
Качнулась советская рухлядь на даче,
«Копейка», набор «РыболовЪ»,

закашлял хронометр, стрелка вильнула 
и время обрушилось вспять.
Отверзлась война, как запой без отгула,
как тёщей загубленный зять.

Без права на «Горько!» мы, горькие люди
солёных, тревожных морей,
разъяли свои загорелые груди
под вывеской порта Пирей.

Вернулись к пожиткам, историям, семьям,
собакам (те – тоже родня!)
...Мы были с тобой непреложным мгновеньем
последнего мирного дня.

Ель в январе – громоздкий атавизм.
Игрушки испустили дух веселья,
допиты горячительные зелья,
восстановилась резкость наших призм.

Как «Град» с небес, обрушилась весна
на мусорные кучи вдоль тропинок.
В грязи увяз начищенный ботинок,
навозный жук проснулся ото сна.

Полсотни стран объездила, но там,
где ты сейчас, пожалуй, не бывала.
Аэропорт – тебе, мне – жуть подвала.
Приветы шлёшь? Шахедам передам.

Эк угораздило! Далёкий Сан-Хуан
от войн отгородился океаном.
Глоток текилы с лаймом и бананом –
и позабыт родимый картофан.

Омыт карибским потом, на потОм
ты оставляешь мысли о грядущем.
А лес проблем становится всё гуще,
и отдаляется – как в сказке – милый дом...

Он выдержал все мои слёзы, страдания,
желание жить с отрицательным вектором.
Тиха, весела, а присмотришься – да не я,
а смесь мертвяка, прачки и фининспектора.

Готовлю – не пробую, сводки – не слушаю,
порезалась – кровь не идёт: стыло капает.
У ног разлеглась доходящею тушею
способность горЯ говорить. Вот те на, поэт!

Он дал темноту, привнеся столько ясности –
солёной, свечной – в панораму текущего,
в задворки себя, где, избегнув опасности,
зову изнутри. Да услышат зовущего!

Лиечка, мать твою!
Называй меня только так!
Если близость исчезла,
а химию время истёрло,
не пиши мне вообще,
размозжи телефоном кулак!
За холодное Л.
перережу трухлявое горло.

Истязание чувств
этот твой мировой договор:
«Распростимся, а там –
будь что будет!» Как больно, как странно
долетать криком птицы
до кромки синеющих гор,
понимать, что за ними –
завеса густого тумана.

Возвращая Рождественский
дар – оплеухой – Творцу,
ты нарушил движение
рун – шестерёнок вселенной.
И тоскуешь теперь
по двоим: дерзкой Л. и отцу.
Алкоголь принесёт облегченье,
игра – перемены?

Но – валяй! Продвигайся
наезженным рельсом судьбы
в глубину тупиков,
где пороки твои плодоносят.
По дорогам Любви,
не минуя засад и стрельбы,
ходят храбрые: 

Из темноты торчат кусты
и тяжелеют ноги.
К девятилетию мосты
истоптаны в тревоге.

Лишь год назад любой амбал
шарахался от гриппа,
теперь – ракеты правят бал
и зеленеют RIP'ы.

Детишки счастливы: «Бомбят!
Ура, урок отменят!»
Отменят вас, невежд-зверят.
Для масс осталась тень от

образования для всех,
хорошего и даром.
Век цифровых онлайн-потех
объял одним пожаром

и президентскую семью
с элитным логопедом,
и волка, зайца и свинью,
обнявшихся под пледом

кромешной тьмы в кривом пенсне,
чьи колдовские руки
сдают, как карты, сны во сне –
пророческие look'и

инфант-имплантов в цвет шмотья
и VIP-гробов в рассрочку.
Но отвлеклась. К чему же я?
Кукусу – девять! Точка.