Офицеры занимали свой собственный долгий стол ,а мы, одногодки- контрактники -отдельную комнату, но и туда, бывало, проникал людской поток: девушки ругались у нашего стола когда цапались со своими любовниками; тут не прекращались толкотня, шум и проклятья солдат, взвизги баб и лязг надеваемых штыков пока не из ближайшей казармы не являлся наряд- и снова воцарялся относительный порядок, а самых буйных смутьянов уводили прочь от танцевальных радостей под заслуженный арест.
     Такой была гостиница "У картечи", там я и познакомился с фельдфебелем Хвастеком, служившим тогда в третьем батальоне. Он был красавцем, высоким и статным- я им, нашим знаменосцем, издавна втайне любовался на парадах и смотрах. Он подобно гостинице днями выглядел угрюмым и замкнутым, молча исполнял свою службу, а вечерами "У картечи" возвращался к своей полнокровной жизни. Там его, всех перепивающего, я что ни вечер видал сидящим за столиком у самого подиума музыкантов с Фридой Хонек. Но там он надолго не задерживался. Как только пустела его пивная кружка, он тут же прощался с девушкой. Где шумело и кипело, где смех гремел, где фельдфебель видел раскрасневшиеся, возбуждённые лица, там он был ко двору, там обретался в своей стихии. Вначале- у стола в нише, где канониры играли в "зелёный луг". Он ставил два гульдена на первую попавшуюся карту, лишь отчасти радуясь выигрышам, лишь бы побыть за компанию. Выиграв ли, проиграв, он не дожидался причитающихся ему монет- и внезапно присаживался за стол старого, мрачного оружейника Ковача, интимно прихлёбывал из его кружки- и пропадал среди музыкантов. Возвращаясь со скрипкой лабуха Котржмелеца, вскакивал он на стул и наигрывал оттуда назло хозяину инструмента, который, бранясь, сбегал с подиума и хватал проказника за мундир. Тогда Хвастек бросал скрипку на стол и хватал за руку Фриду Хошек ,и заводил с нею танец, мех столов и стульев, проносясь галопом мимо кельнера, балансирующего с дюжиной пива на подносе, пока девушка, обессилев и выдохнувшись, а всё же счастливо улыбаясь, не опускалась на стул. Ему же всё было мало: он ,забравшись на стол фельдъегеря, демонстрировал своё искусство жонглёра и фокусника- заставлял исчезнуть гульден под салфеткой или вынимал из кармана оторопевшего рекрута дюжину вилок и всякую всячину. И, насытившись всем этим, он распевал уличную дразнилку или марш, а остальные пели хором заодно.
     То были грустные и весёлые напевы. Двенадцать лет минуло с той поры, а я всё помню те чешские песни и мелодии, которым в маршевом темпе вторили было солдаты. Вот одна из них, печальная, о смытой мельнице, послушайте:

          Не стану молоть я, не буду трудиться:
          разлив реки унёс моё добро.
          Уплыли` колёса все,
          лопасти да сундуки.
          Не стану молоть я, не буду трудиться:
          разлив реки унёс моё добро.

     А затем припев:
 
         Вспомни, милая, вспомни, любая,
         как однажды было нам...

      ...после чего Фрида Хошек всегда распускала слезы. Она была плаксива, сама не зная, отчего. Потом ещё была песня с 1866 года, о солдате, который лежит в госпитале. Она начиналась так:
 
         Правая нога надво`е,
         левая- одна культя`.
         Милая, приди, взгляни-ка:
         ах, война, сгубила ты меня.

     Но фельдфебель знал и озорные песни. Например, псевдояпонскую дразнилку, явившуюся из русофильского сердца чешского солдата:

         Как из Порт-Артура
         ехала да фура,
         а на ней- фельдмаршал Канимуро.
 
     А хор подхватывал припев:

         ...сидит-варит себе чаю, чаю,
         кофе чёрный, шоколад,
         сидит-варит себе чаю, чаю,
         шоколад и ром.

    Но любимейшей песней Хвастека была та, где рекрут не отдал чести своему фельдфебелю:

        В воскресенье я гуляю,
        сигаретой дым пускаю,
        а под ручкой- девка-
        мимо- герр фельдфебель.

        Я его не привечаю,
        повисеть ему желаю.
        Он- три слова гордо:
        "Завтра -мне с рапо`ртом".
   
        Все рапо`рты эти знаю,
        я к ефрейтору шагаю.
        Говорит: "Неделю
        карцера. Ты, смелый".

       Капитан сердит по-волчьи 
       пышет ядом, брызжет жёлчью,
       дал мне три недели,
       молча отметелил.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Он внезапно проснулся. Его ладони покоились, как обычно, сцепленные под затылком. Но Густав увидел другой потолок над собой. А вот, выше- Мадонна с Младенцем, а рядом возлежала чужая женщина с плотно закрытыми глазами, а несколько минут назад обнимал было он Терезу, свою умершую жену. Он в ту минуту желал лишь одного: пусть бы эта полежит себе тихонько, не открывая глаз, не поводя губами, пока он не встанет и не удалится. Знал ведь: если эта снова начнёт бросать взгляды, посмеиваться, вздыхать и ,особенно, покажутся ямочки на щеках её, как у той, что уже мертва... он , Густав, не вынесет , а он и не обязан терпеть этого. То ,на что осмелилась эта баба- слишком подло. Он гневно вглядывался в неё. Как только возможно, что эта жалкая баба, что имела сотню ухажёров, всякой миной, всякой повадкой даря ему высочайшее наслаждение, по-обезьяньи копирует бедную мёртвую жену?  А он улёгся тут, рядом... Он задрожал. Он проворно вскочил с постели, но почти бесшумно. Она не двигалась. Он быстро оделся. Затем он стал перед ней, у кровати. Он впитывал взлядом очертания её шеи. Густаву казалось, что эта баба только что совершила неслыханную кражу, а его мёртвая Тереза оказалась ограбленной и преданной... Нет, коль Тереза покоится в гробу с плотью отваливающейся с костей, эти, живые и улыбающиеся не заменят ему Ту ,не возместят прежнее! Он устыдился того, что всё счастье мира не оказалосб в гробу одновременно с ней.
Вот, она потянулась спросонья, именно так, как Тереза было в спальне потянивалась... да сворачивалась калачиком. Эта приоткрыла глаза... да, как она. Она зевнула: да, именно так... Ах, и долго ещё? ... Она, раскинув руки, потянулась к навстречу, будто желала приблизить его к себе... "Говори!- вскричал он". Он хотел услышать её голос. Это бы укрепило слабеющий разум Густава. Но она смолчала.  "Говори!- крикнул он ещё раз деревенеющими губами". Она, ничего не понимающая, посмотрела не него удивлённым взглядом и снова , раскинув руки, потянулась навстречу. Он оглянулся кругом, ища нечто могущее вызволить его. Здесь, над комодом, напротив кровати в стене под его шляпой торчал гвоздь. Он вытащил его и, зажав в левую ладонь, воткнул через рубашку ей в грудь... Хорошо попал. Она судорожно дёрнулась вверх, крикнула раз, повела руками туда-сюда, схватилась за гвоздь, не нашла сил вытащить его.
Густав всё стоял рядом, видел как та вздрагивала, вращала белками, приподняла голову, в последний раз уронила её... скончалась... Тогда-то от выдернуг гвоздь из раны: на нём совсем не оказалось крови. Он вовсе не понимал случившегося- и вдруг всё осознал. Он подбежал к окну в соседней комнате, высунулся наружу по плечи, крикнул вниз что было мочи: "Убийца! Убийца!" Он смог увидеть, как люди сбегались к фасаду, видел, как юркнули некоторые из них в подъезд- затем удалился он от окна, сел спокойно в креслои ждал. У него оставалось ощущение доброго, исполненного хорошо им доброго дела. Он думал о своей жене, которая уже давно лежит в гробу, а черви выползают из её пустых глазниц- и впервые после её смерти Густав ошутил нечто вроде душевного покоя.
Вот , наконец, звонок залился... Густав поспешно встал и распахнул......................................................................

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Как ветер октября, прилетели в городок аттракционы; будто из-за
холодного озера, стуча костями в ночи, причитая, вздыхая, шепча над
крышами балаганов в темном дожде, черные летучие мыши. Аттракционы
поселились на месяц возле серого, неспокойного октябрьского озера под
свинцовым небом, в черной непогоде гроз, бушующих все сильней.
Уже шла третья неделя месяца, был четверг, надвигались сумерки, когда
на берегу озера появились в холодном ветре двое мальчишек.
- Ну-у, я не верю! - сказал Питер.
- Пошли, увидишь сам, - отозвался Хэнк.
Их путь по сырому коричневому песку грохочущего берега отмечали густые
плевки. Мальчики бежали на безлюдную сейчас площадку, где разместились
аттракционы. По-прежнему лил дождь. Никто сейчас на этой площадке возле
шумящего озера не покупал билеты в черных облупившихся будках, никто не
пытался выиграть соленый окорок у взвизгивающей рулетки, и никаких уродов,
ни худых, ни толстых, не видно было на помостах. В проходе, рассекавшем
площадку пополам, царило молчание, только брезент балаганов хлопал на
ветру, похожий на огромные крылья доисторических чудовищ. В восемь вечера,
может быть, вспыхнут мертвенно-белые огни, громко зазвучат голоса, над
озером разнесется музыка. Но пока лишь слепой горбун сидел в одной из
будок, чем-то напоминающей треснувшую фарфоровую чашку, из которой он не
спеша отхлебывал какое-то ароматное питье.
- Вот, - прошептал Хэнк и показал рукой.
Перед ними безмолвно высилось темное "чертово колесо", огромное
созвездие электрических лампочек на фоне затянутого облаками неба.
- Все равно не верю, - сказал Питер.
- Я своими глазами видел. Не знаю, как они это делают, но так все и про
изошло. Сам знаешь, какие они бывают, эти приезжие с аттракционами, - все
чудные. Ну а эти еще чудней других.
Схватив Питера за руку, Хэнк потащил его к дереву неподалеку, и через
минуту они сидели уже на толстых ветках, надежно укрытые от посторонних
взглядов густой зеленой листвой.
Хэнк вдруг замер.
- Тсс! Мистер Куджер, директор - вон, смотри!
Невидимые, они впились в него глазами.
Мистер Куджер, человек лет тридцати пяти, прошел прямо под их деревом.
На нем был светлый наглаженный костюм, в петлице розовела гвоздика, из-под
коричневого котелка блестели напомаженные волосы. Три недели тому назад,
когда аттракционы прибыли в городок, он, приветствуя жителей, почти
беспрерывно размахивал этим котелком и нажимал на клаксон своего
блестящего красного "форда".
Вот мистер Куджер кивнул и что-то сказал маленькому слепому горбуну.
Горбун неуклюже, на ощупь, запер мистера Куджера в черной корзине и послал
ее стремительно ввысь, в сгущающиеся сумерки. Мотор выл и жужжал.
- Смотри! - прошептал Хэнк. - "Чертово колесо" крутится неправильно!
Назад, а не вперед!
- Ну и что из этого?
- Смотри хорошенько!
Двадцать пять раз прокрутилось огромное черное колесо. Потом слепой
горбун, протянув вперед бледные руки, на ощупь выключил мотор. Чуть
покачиваясь, колесо замедлило ход и остановилось.
Черная корзина открылась, и из нее выпрыгнул мальчишка лет десяти.
Петляя между балаганами и аттракционами в шепоте ветра, он быстро зашагал
прочь.
Питер едва не сорвался с ветки, его взгляд метался по "чертову колесу".
- Куда же девался мистер Куджер?
Хэнк ткнул его торжествующе в бок:
- А еще мне не верил! Теперь убедился?
- Что он задумал?
- Скорей за ним!
Хэнк камнем упал с дерева, и еще до того, как ноги его коснулись земли,
он уже мчался вслед за десятилетним мальчиком.


Во всех окнах белого дома миссис Фоли, стоявшего у оврага, в тени
огромных каштанов, горел свет. Кто-то играл на рояле. За занавесками, в
тепле дома, двигались силуэты. Дождь все шел, унылый, неотвратимый,
бесконечный.
- До костей промок, - пожаловался Питер, сидя в кустах. - Будто из
шланга окатили. Сколько нам еще ждать?
- Тише! - прошипел Хэнк из-за завесы дождя.
Следуя за мальчиком от самого "чертова колеса", они пересекли весь
городок, и темные улицы привели их к дому миссис Фоли, на край оврага. И
сейчас в теплой столовой дома незнакомый мальчик обедал, уписывая за обе
щеки сочные отбивные из барашка и картофельное пюре.
- Я знаю, как его зовут, - торопливо зашептал Хэнк. - Мама на днях о
нем говорила. Она сказала: "Ты, наверное, слышал, Хэнк, про сироту,
который будет жить теперь у миссис Фоли? Его зовут Джозеф Пайке, недели
две назад он пришел к миссис Фоли прямо с улицы и рассказал, что он
сирота, бродяжничает, и спросил, не найдется ли ему чего-нибудь поесть, и
с тех пор их с миссис Фоли водой не разольешь". Это мне рассказала мама. -
Хэнк замолчал, не отрывая взгляда от запотевшего изнутри окна. С носа его
падали капли. Он стиснул локоть Питера, сжавшегося от холода, - Он мне
сразу не понравился. Пит, еще в первый раз, как я его увидел. Он... злой
какой-то.
- Я боюсь, - захныкал, уже не стесняясь товарища, Питер. - Мне холодно,
я хочу есть, и я не понимаю, что здесь делается.
- Ой, ну и туп же ты! - И Хэнк с презрительной гримасой досадливо
тряхнул головой. - Соображать надо! Аттракционы приехали три недели назад.
И примерно тогда же к миссис Фоли заявился этот противный сиротка. А ее
собственный сын умер когда-то ночью, зимой, давным-давно, и она с тех пор
так и не утешилась, а тут вдруг появился противный сиротка и стал к ней
подлизываться!
- О-ох, - почти простонал, трясясь, Питер.
- Пойдем!
Дружным шагом они подошли к парадному и застучали в дверь молотком с
львиной мордой.
Не сразу, но дверь отворилась, и наружу выглянула миссис Фоли.
- Входите, вы совсем промокли, - сказала она, и они вошли в переднюю. -
Что вам нужно, дети? - спросила, наклонившись к ним, эта высокая дама. Ее
полную грудь закрывали кружева, лицо у нее было худое и бледное, волосы
седые. - Ведь ты Генри Уолтерсон, не так ли?
Хэнк кивнул, глядя испуганно в столовую; незнакомый мальчик оторвался
от еды и через открытую дверь тоже посмотрел на них.
- Можно нам поговорить с вами наедине, мэм?
Похоже было, что эти слова несколько удивили миссис Фоли; Хэнк между
тем, прокравшись на цыпочках к двери в столовую, тихонько притворил ее и
после этого прошептал:
- Мы хотим предупредить вас кое о чем - об этом мальчике, который у
вас, о сироте.
В передней повеяло холодом. Миссис Фоли как будто стала еще выше.
- В чем дело?
- Он приехал с аттракционами, и никакой он не мальчик, а взрослый, и он
придумал жить у вас, пока не узнает, где у вас лежат деньги, а когда
узнает, то как-нибудь ночью убежит с ними, и тогда люди начнут его
разыскивать, но ведь они будут разыскивать десятилетнего мальчика, и даже
если взрослый, которого зовут мистер Куджер, окажется совсем рядом, им и в
голову не придет, что он и есть тот мальчик, который украл деньги! - почти
прокричал Хэнк.
- О чем ты говоришь? - сухо спросила миссис Фоли, повысив голос.
- Об аттракционах, о "чертовом колесе" и этом приезжем, мистере
Куджере! "Чертово колесо" крутится назад, и я не знаю как, но мистер
Куджер от этого становится все моложе, моложе и превращается наконец в
мальчика и приходит к вам, но этому мальчику нельзя доверять, ведь когда
ваши деньги будут у него в руках, он снова сядет в "чертово колесо", но
теперь оно будет вертеться _вперед_, и он опять станет взрослым, а
мальчика уже не будет!
- Спокойной ночи. Генри Уолтерсон, и _никогда_ больше не приходи сюда!
- крикнула миссис Фоли.
Дверь за Питером и Хэнком захлопнулась. Они опять были под дождем.
- Ну и дурак же ты! - фыркнул Питер. - Что придумал! А если он все
слышал, если придет и убьет нас, когда мы будем спать, сегодня же ночью,
чтобы мы никому больше не проболтались?
- Он этого не сделает, - сказал Хэнк.
- Не сделает? - Питер схватил Хэнка за плечо. - Смотри!
В большом, выступающем фонарем окне столовой тюлевая занавеска была
сдвинута в сторону. В ореоле розового света стоял и грозил им кулаком
маленький сирота.
Но длилось это одно мгновенье, а потом занавеска закрыла окно. Полило
как из ведра. Медленно, чтобы не поскользнуться, Питер и Хэнк побрели
сквозь ливень и темноту домой.


За ужином отец посмотрел на Хэнка и сказал:
- Будет чудо, если ты не заболеешь воспалением легких. Ну и вымок же
ты! Кстати, что там за история с аттракционами?
Поглядывая на окна, дребезжащие под порывами ветра и дробью капель,
Хэнк ковырял вилкой пюре.
- Знаешь мистера Куджера, хозяина аттракционов, пап?
- С розовой гвоздикой в петлице?
- Он самый! - Хэнк поднял голову. - Значит, ты его видел?
- Он остановился на нашей улице, в пансионе миссис О'Лири, его комната
выходит окнами во двор. А что?
- Просто так, - ответил, краснея, Хэнк.
После ужина Хэнк позвонил по телефону Питеру. Питера на другом конце
провода терзал кашель.
- Послушай, Пит! - сказал Хэнк. - Я все понял до конца. Этот
несчастненький сиротка, Джозеф Пайке, заранее хорошо продумал, что ему
делать, когда он завладеет деньгами миссис Фоли.
- И что же он придумал?
- Он будет околачиваться у нас в городке под видом хозяина
аттракционов, будет жить в пансионе миссис О'Лири. И никто на него не
подумает. Все будут искать мальчика-воришку, а воришка будто сквозь землю
провалился. Зато хозяин аттракционов будет спокойненько повсюду
разгуливать. И никому в голову не придет, что это его рук дело. А если
аттракционы сразу снимутся с места, все очень удивятся и могут что-нибудь
заподозрить.
- О-ой, о-ой, - заныл, шмыгая носом, Питер.
- Так что надо действовать быстро, - продолжал Хэнк.
- Никто нам не поверит, я попробовал рассказать родителям, а они мне:
"Какай чушь!" - прохныкал Питер.
- И все равно надо действовать, сегодня же вечером. Почему? Да потому,
что теперь он постарается нас убить! Мы единственные, кто знает, и если мы
скажем полиции, чтобы за ним следили, что он притворился сиротой, чтобы
украсть деньги миссис Фоли, покоя у него больше не будет. Готов спорить,
сегодня вечером он что-нибудь предпримет. Потому я и говорю: давай
встретимся через полчаса опять около дома миссис Фоли.
- О-ой, - снова заныл Питер.
- Так ты что, умереть хочешь?
- Нет, не хочу, - помедлив, ответил тот.
- Тогда о чем мы разговариваем? Значит, встречаемся у ее дома и, готов
спорить, сегодня же вечером увидим, как сирота смоется с ее деньгами и
побежит сразу к аттракционам, а миссис Фоли в это время будет крепко спать
и даже не услышит, как он уйдет. В общем, я тебя жду. Пока, Пит!
- Молодой человек, - сказал отец за спиной у Хэнка, едва тот положил
трубку. - Вы больше никуда не пойдете. Вы отправляетесь в постель. Вот
сюда. - Он повел Хэнка вверх по лестнице. - Я заберу всю твою одежду. -
Хэнк разделся. - Больше, надеюсь, у тебя в комнате одежды нет? Или есть? -
спросил отец.
- Больше нет, остальная в стенном шкафу в передней, - ответил, горестно
вздохнув, Хэнк.
- Хорошо, - сказал отец, вышел, закрыл за собою дверь и запер ее на
ключ.
Хэнк стоял голышом.
- Ну и ну, - пробормотал он.
- Укладывайся, - донеслось из-за двери.


Питер появился у дома миссис Фоли около половины десятого, он все время
чихал под огромным, не по росту, плащом, а на голове у него была
нахлобучена матросская бескозырка. Он стоял, похожий на водоразборную
колонку, и тихонько оплакивал свою судьбу. Окна верхнего этажа светились
приветливым теплом, Питер простоял целых полчаса, глядя на блестящие от
дождя ночные улицы.
Наконец в мокрых кустах метнулось и зашуршало что-то светлое.
- Это ты, Хэнк? - спросил Питер, вглядываясь в кусты.
- Я.
Из кустов вынырнул Хэнк.
- Что за черт? - сказал, вытаращив на него глаза, Питер. - Почему ты
голый?
- Я так бежал от самого дома. Отец ни за что не хотел меня пускать.
- Ведь ты заболеешь воспалением легких.
Свет в доме потух.
- Прячься! - крикнул Хэнк, и они бросились в заросли и затаились.
- Пит, - сказал Хэнк, - ты ведь в штанах?
- Конечно!
- И в плаще, так что не будет видно, если ты мне их дашь.
Без энтузиазма, но Питер снял штаны. Хэнк натянул их на себя.
Дождь затихал. В тучах появились разрывы.
Минут через десять из дома выскользнула маленькая фигурка, в руках у
нее был туго набитый чем-то бумажный мешок.
- Он, - прошептал Хэнк.
- Он! - вырвалось у Питера.
Сирота побежал.
- За ним! - крикнул Хэнк.
Они понеслись между каштанами, но за сиротой было не угнаться: взбежали
за ним на холм, потом, по ночным улицам, вниз, мимо сортировочной станции,
мимо мастерских, к проходу посередине безлюдной сейчас площадки с
аттракционами. Они здорово отстали - Питер путался в тяжелом плаще, а у
Хэнка зуб на зуб не попадал от холода. Им казалось, будто шлепанье голых
пяток Хэнка слышно по всему городу.
- Быстрей, Пит! Если он раньше нас добежит до "чертова колеса", он
снова превратится во взрослого, и тогда уже нам никто не поверит!
- Я стараюсь быстрей!
Но Пит отставал все больше, Хэнк шлепал уже где-то далеко впереди.
- Э-э, э-э, э-э! - оглядываясь, дразнил их сирота, потом стрелой
метнулся вперед и стал для них всего лишь тенью где-то вдалеке. Тень эта
растворилась во мраке, царившем на площадке с аттракционами.
Добежав до края площадки, Хэнк остановился как вкопанный. "Чертово
колесо", оставаясь на месте, катилось вверх, вверх, будто погруженная во
мрак земля поймала в свои сети огромную многозвездную туманность, и та
крутилась теперь, но только вперед, а не назад, и в черной корзине сидел
Джозеф Пайке и то сверху, то сбоку, то снизу, то сверху, то сбоку, то
снизу смеялся над жалким маленьким Хэнком внизу, на земле, а рука слепого
горбуна лежала на рукоятке ревущей, блестящей от масла черной машины,
благодаря которой крутилось и крутилось, не останавливаясь, "чертово
колесо". Снова шел дождь, и на дорожке, делившей площадку с аттракционами
на две половины, не видно было ни души. Не крутилась карусель, только ее
грохочущая музыка разносилась далеко вокруг. И Джозеф Пайке то взлетал в
облачное небо, то опускался, и с каждым оборотом колеса становился на год
старше, менялся его смех, звучал глубже голос, менялась фигура, форма
лица; он сидел в черной корзине и несся, несся по кругу, вверх-вниз,
вверх-вниз, и смеялся в неприветливое серое небо, где мелькали последние
обломки молний.
Хэнк бросился к горбуну, стоявшему у машины. На ходу, пробегая мимо
балагана, вырвал из земли костыль, один из тех, на которых крепился
брезент.
Хэнк ударил горбуна металлическим костылем по колену и отпрыгнул в
сторону.
Горбун взвыл и начал падать вперед.
Падая, он вцепился снова в рукоятку мотора, но Хэнк уже был возле него
и, размахнувшись, ударил костылем по пальцам. Горбун взвыл, отпустил
рукоятку и попытался было лягнуть Хэнка. Хэнк поймал ногу, дернул, горбун
поскользнулся и упал в грязь.
А "чертово колесо все крутилось, крутилось.
- Останови, останови колесо! - закричал то ли Джозеф Пайке, то ли
мистер Куджер...
- Не могу подняться, - стонал горбун.
Хэнк бросился на него, и они сцепились в драке.
- Останови, останови колесо! - закричал мистер Куджер, но уже не такой,
как прежде, и уже другим голосом, спускаясь, в ужасе взлетая опять в
ревущее небо "чертова колеса". Между длинных темных спиц пронзительно
свистел ветер. - Останови, останови, скорее останови колесо!
Бросив горбуна, лежавшего на земле, беспомощно раскинув руки, Хэнк
вскочил на ноги и кинулся к гудящей машине. Начал остервенело по ней бить,
гнуть рукоятку, совать попавшие под руку железки во все пазы и зазоры,
стал лихорадочно привязывать рукоять веревкой.
- Останови, останови, останови колесо! - стонал голос где-то высоко в
ночи, там, где сейчас из белого пара облаков выгонял луну ветер. -
Останови-и-и...
Голос затих. Внезапно все вокруг осветилось - ярко вспыхнули все фонари
на площадке. Из балаганов выскакивали, мчались к колесу люди. Хэнка
подбросили вверх, потом на него посыпались градом ругательства и удары.
Где-то рядом послышался голос Питера, и на площадку выбежал задыхающийся
полицейский с пистолетом в вытянутой руке.
- Останови, останови колесо!
Голос звучал как вздох ветра.
Голос повторил эти слова снова и снова.
Смуглые люди, приехавшие с аттракционами, пытались остановить мотор. Но
ничего не получилось. Машина гудела, и колесо вращалось, вращалось. Тормоз
заклинило.
- Останови! - прошелестел голос в последний раз.
И - молчание.
Высоченное сооружение из электрических звезд, металла и черных корзин,
"чертово колесо" безмолвно совершало свой путь. Ни одного звука не слышно
было, кроме гудения мотора, пока мотор не заглох и не остановился. Еще с
минуту колесо крутилось по инерции, и на него, задрав головы, глядели все,
кто приехал с аттракционами, глядели Хэнк и Питер, глядел полицейский.
Колесо остановилось. Привлеченные шумом, вокруг уже собрались люди.
Несколько рыбаков с озера, несколько железнодорожников. Колесо жалобно
взвизгивало, стонало, тянулось вслед за улетающим ветром.
- Смотрите, смотрите! - почти разом закричали все.
И полицейский, и люди, приехавшие вместе с аттракционами, и рыбаки -
все посмотрели на черную корзину в самом низу. Ветер, дотрагиваясь до
корзины, мягко ее покачивал, тихо ворковал в вечерних сумерках над тем,
что было в черной корзине.
Над скелетом, у ног которого лежал бумажный мешок, туго набитый
деньгами, а на черепе красовался коричневый котелок.

Р.Брэдбери.

Он вовсе не надеялся. Он вовсе не раздумывал. Связаться с будущим местом и работой ещё вдосталь времени. Он согласен со всеми условиями и не ставит своих. Он быстро, без проволочек заклеил конверт- всё готово. Упаковал пожитки: пару книг, пепельницу, немного барахла; кликнул хозяина- вместе с ним осмотрели инвентарь. Он оставил жильё, где не ощущал уюта. Ещё ведь достаточно времени до "первого числа ..." , а посему отправился он в ещё одну, церемонную поездку, медленную и роскошную, по итальянским провинциям. В Генуе он вновь ощутил себя довольным как после тюремного срока, будто съездил на фронт в скором, а домой вернулся пешком. Он послал багаж вперёд, а сам направился мимо зеленеющих рисовых чеков на север. А к вечеру вторых суток на ногах решился было на то, чего не давно не делал: вышел к автостраде и стал голосовать попутку на Милан. Темнело. Никто не останавливался, пока он, уже разуверившись, не махнул издалека легковушке. А она-то бесшумно притормозила и остановилась.
В салоне оказался сам-водитель. Попутчик, хоть и грязный, вымокший от пота, не постеснявшись, разместился на переднем сидении. Он долго молчал, искоса поглядывая на водителя: "должно быть, мой ровесник?" Лицо водителя ему понравилось, и руки, покоившиеся на кормиле -тоже. Взгляд остановился на спидометре: стрелка быстро ползла вверх от 100 к 120-ти, а там -и все 140. Он не осмеливался попросить ехать потише, сказать, что боится скорости. Он ведь не торопился вернуться в размеренную жизнь.
Молодой водитель внезапно бросил: "Я обычно никого не беру с собой...", а пото`м, как бы извиняясь, добавил: "Должен до полуночи успеть в центр".
Турист снова взглянул на водителя- тот упрямо смотрел вперёд, где свет фар разматывал чёрный клубок: деревья, столбы, стены, кусты. Он снова успокоился-  и странно захотелось ему побеседовать, а водитель снова одарил его мимолётным взглядом. Да, глаза, должно быть, голубые- так ему думалось. Для начала спросить бы мужчину, был ли этот год для него тяжёлым, и что произошло, на чём из случившимся с визами ему, любопытствующему, сосредоточиться? Он про себя начал разговор с водителем, как будто они- двое учеников за низкой партой перед уроком, несомы сквозь ночь, а всё вокруг кажется им большим и чуждым. Впереди показался грузовик- они обогнали его, но по навстречу им ,в лоб, вылетел второй. Они пролетели несколько метров и впечатались в стену.
Очнувшись, он успел заметить, что покоится на возвышении- и сразу потерял сознание. Он изредка ощущал лёгкое покачивание, догадываясь мгновениями, что с ним происходит. Шли приготовления: двое врачей снаряжались у операционного стола, женщина-хирург приблизилась к пациенту- тот ощутил щекотку, очень приятную. Он вдруг сообразил: то, что происходит с ним- важно, серьёзно, что может он и не проснуться после наркоза. Он тужился говорить, едва ворочая языком, обрадовался паре слов ,выдавленных из гортани: попросил лист бумаги и карандаш. Сестра прикрепила лист к подставке. Медленно одолеваемый наркозом, он предусмотрительно нацарапал: "Дорогие родители...", перечеркнул и начал так: "Любимая..."- и, напряжённо задумавшись, замешкался. Вернул сестре своё неначатое послание, скомкав его: дал ей понять, что в завещании нет смысла. Если ему не суждено проснуться, то будь что будет. Он просто лежал- веки его наливались сном, тело чудесно слабело- пациент ожидал. Сознание покидало его.

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Вам хотелось с кем-то поговорить?

Просто так не очем, рассказать о наболевшем постороннему человеку...

Рассказать и послушать его истории...

 

Сколько о себе ни рассказывай,все равно о тебе расскажут интереснее

Граффито "Взлом. Ночь. Тишина", сам нарисовал

В Симферополе нет, если верить газетам, тараканов: они вывелись. Тиражи газет падают уже не первый год. Тараканы живут, жрут и размножаются, плевать они хотели на победные реляции протимошенковской прессы.
Купите баллончик дихлофоса: 12 гривень, пахнет приятно, ландышами. Китайский карандаш за две гривни, говорят, не помогает. Когда никого не будет дома, опрыскайте все углы и плинтусы. Насекомые подохнут на следующее утро. Лучше на ночь не проветривать. Переспите, все, у соседей. Они поймут и приютят вас чтоб на следующий вечер явиться с личными постельными комплектами вам же в гости.
Утром аккуратно, за лапки, соберите самых здоровенных жуков в коробку от конфет. Отравленные насекомые агонизируют долго. Они, лёжа на спине, перебирают конечностями и шевелят усищами. Вместе с соседями вы проведёте вечер злорадствуя и сожалея. Лупы пригодятся ещё для того, чтобы утром жечь гадов "лазерным лучом" ( китайцы, остров Даманский, газ, теперь- румыны, остров Змеиный...) Китайский карандаш, повторяю, ненадёжен.
Таракан очень хорошо сложен, чего не скажешь, будем откровенны, о нас. Он бронирован панцирем, хоть и не Терминатор: у последнего "хитин" внутри, а снаружи- мясо, для конспирации.
Хоронить трупы не надо. Лучше выставить на лестничную площадку: кто-нибудь да приберёт.
Баллончика хватит на следующий раз.
Соседи останутся довольны, они устроят у себя то же.
Тараканы слабее нас. Мы победим.
Действуйте.

Вот тебе казочка на ночь.

В прошлом году, отдыхая на даче, сидя на берегу Днепра с удочкой, написал сборник делириумных эссэ "Первошлюзовые телеги" (с). Первошлюзовые - дача находится на Осокорках в районе первого шлюза. Возможно понятными будут либо рыбакам, либо растаманам, приятного прочтения:

Вот некоторые из них вашему вниманию:

Перловица-людоед

Однажды один рыбак решил освоить фидерную ловлю. Купил себе фидер и всё к нему необходимое. Просмотрел по видео фильмы Димы Салапина, оформил отпуск на месяц, наварил каши и отправился на рыбалку. Выбрал себе на берегу Днепра тихое место, нащупал бровку с ракушкой и стал точку закармливать. А нужно сказать, что рыбак этот в детстве был отличником в школе с математическим уклоном и по жизни любил во всем точность. Поэтому кормушка падала всегда в одно и тоже место. В результате закорма образовывалась на дне горка каши. Бросал он в это место кашу каждый день в течение месяца. Жила в этот месте на дне ракушка-перловица. И вот в одно прекрасное утро по ее раковине начало что-то гулко стучаться и мешать спать. Ракушка приоткрыла створки и вовнутрь посыпалась каша. Пришлось перловице кашу через себя пропускать, то есть кушать.  И так повторялось каждый день. Перловица располнела и через мисяц выросла размером с холодильник Минск. И в последний день отпуска, когда рыбак решил искупаться, она подползла к берегу и откусила рыбаку ноги.

Голубые дельтапланеристы.

Однажды один рыбак поехал в Сорокошичи ловить сомов. Он был жадным человеком, поэтому поехал один, чтобы не палить сомовью яму. Сел в одноместную лодку с одним веслом и выехал на один из островов в плавнях. По прибытию на остров, забросил спиннинги с лягушками, выпил чекушку и уснул. Проснулся вечером и не обнаружил лодки, видимо, отвязалась и уплыла. А уже смеркалось. Он распалил костер и стал готовиться на ночлег. В сумерках на блики костра на остров опустилась стая больших крылатых существ. Ими оказались голубые дельтапланеристы. Они окружили рыбака плотным кольцом и стали ждать, когда жертва заснет. Видя такое положение вещей, рыбак подложил дров в костер и до утра не сомкнул глаз. Но когда взошло солнце, голубые дельтапланеристы не исчезли. Они ведь не вампиры, чтобы на рассвете исчезать, а всего лишь голубые дельтапланеристы. Семь дней и семь ночей боролся жадный рыбак за свою жизнь, не давая себе уснуть. А на утро восьмого дня около острова проплывала лодка. Люди в лодке подобрали жадного рыбака на борт лодки. Эти люди были - голубые воблеристы.

Заповедник

Однажды дедушка решил сьездить на озеро, половить карасей. С вечера наварил каши и рано утром уже был на берегу. Забросил удочки, выпил чекушку и заснул. И пока он спал, Верховная Рада приняла закон о создании на озере государственного заповедника.  Земля в заповеднике была отдана в аренду на тысячу лет фирме Илабеан. В свою очередь, фирма Илабеан озеро в заповеднике замыла и на его месте построила гольф-клуб. Проснулся дедушка и понять не может, где он находится. Кругом трава аккуратно постриженная. Вдруг видит - трое мужиков лодку Прогресс на руках несут. Оказалось - рыбинспекция. Рассказали они деду ситуацию на данный момент, заодно и штраф выписали за рыбную ловлю на заповедной территории. Хорошо хоть рыбы у деда не было, а то и за каждую рыбу бы оштрафовали. хотя какая там рыба на поле для гольфа...

Когда коротал он свой тридцатый год и пришла зима, когда сомкнулись ледяные тиски ноября и декабря, а его сердце замёрзло, спал он в кручине. Он бегал во сне, убегал назад в ожидание, бежал оставаясь и путешествуя, ходил по безлюдным городским улочкам- и уж не смел коснуться ни одной дверной ручки, не ждал приветствий, поскольку не желал ни с кем говорить и быть замеченным. Он хотел бы как луковица, как червь зарыться в землю где тепло. Перезимовать со своими мыслями и чувствами. Помолчать заскорузлым ртом. Он желал, чтоб все его связи, обиды, обещания обесценились, забылись всеми- и чтоб он оказался всеми забыт.
Но только он умостился в свивальнике тишины, как ему стало не по себе. Промозглый ветер взял его на испуг на углу ,налетел поверх цветочного прилавка с астрами ("штербеблюмен"- цветы смерти, прим.перев.) и зимней зеленью. И, неожиданно, в ладони оказались ландыши, которые он не чаял купить- он, желавший пройтись налегке! Колокольчики безудержно и беззвучно затрепетали- и он пошёл туда, где ждала его погибель. Пошёл полон ожидания и ,как никогда прежде, ожидая расплаты за все прожитые годы.
Только теперь к нему, жалевшему и расходовавшему себя, испытавшему всё возможное, пришла невероятная любовь. С позывами смерти и культовыми терзаниями, которые что ни день выглядели иначе.
С этого часа, ещё не познакомившись с адресатом цветов, он уже не был властен над собою, но- беженцем, про`клятым, а плоть его влекла душу за собой в ад. Он тащился восемь дней после первого бунта и попытки спастись, ещё целых восемь дней, в пекло. Симпатия, склонность, привязанность не имели значения. Та была не дамой, выглядевшей так или этак, её имени он не мог вымолвить, у неё просто не было имени, как у самого счастья, от которого он нёсся петляя без оглядки. Он оказался вне себя: не ощущал вкуса еды, думал только о любви как о реванше за всё, что на земле невыносимо. Любовь была невыносима. Она ничего не ждала, ничего не требовала и ничего не дарила. Она не позволила себе передышки, не сочеталась с кругом обыденных чувств, но ступила поверх границ- и низложила все чувства.
Он рос не чёрствым, не без кризисов, а теперь впервые оказался пуст и безучастен, только ,замерев в покое, наблюдал, как волна то и дело подымает его чтобы швырнуть о скалы и, уронив, снова тащит назад.
Он любил. Он был свободен от всего, от всех привязанностей, мыслей, ограблен в этой катастрофе, в которой не было ничего хорошего, дурного, правого, неправого, и он был уверен, что нет пути назад или вон, нет ничего, что зовётся доро`гой. В то время ,как иные где ещё занимались своей работой, озабочены делом, он только любил. Это требовало большей отдачи, чем просто работать и жить. Мгновения пламенели; время как чёрный факел неслось вдаль, а он с каждой секундой оживал существуя ради одного- и лишь одна стихия владела им.
Он упаковал свой кофр: инстинктивно ощутил, что и одного урока любви довольно. Он из последних сил попытался было бежать съехав.  Он начёркал три письма. В первом попросил прощения за собственную слабость, второе отписал своей возлюбленной, в третьем извинился присовокупив свой адрес: "Пиши мне, прошу, в Неаполь, Бриндизи, в Афины, Константинополь..."
Однако, далеко он не уехал. Вышло так, что с отъездом все его дела разладились: денег осталось в обрез, он истратил было последние на съём квартиры, уплатил вперёд чтоб оставить её за собой, сберечь место. Он бродяжничал в порту Бриндизи, распродал свои пожитки оставив два костюма, искал чёрной работы. Но он не годился в грузчики, и не был готов к опасностям, которые влекло за собой безденежье. Он ,не зная как быть, проспал две ночи на скамейках, начал побаиваться полицейских, страшился грязи, безысходности, дна. Да, он опустится на дно. Тогда отписал он четвёртое послание: "У меня остались уж два костюма, неглаженые, две мои трубки и зажигалка, которую ты мне подарила. В ней нет бензина. Если ты не желаешь видеться со мной до лета, не можешь расстаться с Н. до лета..."
Да, прежде лета!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы