Протопресвитер Александр Шмеман

Основой почитания Марии в Церкви всегда было послушание Ее Богу, свободное доверие, оказанное Ею по-человечески неслыханному призыву. Православная Церковь вообще всегда подчеркивала эту связь Марии с человечеством, и, если так можно выразиться, любовалась Ею как лучшим, чистейшим, возвышеннейшим плодом человеческой истории, человеческого искания Бога, и в Нем — последнего смысла, последнего содержания самого человечества.

Если на Западе, в западном христианстве, в центре почитания Марии всегда стоял образ Ее как Девы, девство которой не нарушено было материнством, то для православного Востока такой сердцевиной любви его к Марии, созерцания Ее и — повторяю еще раз — радостного любования Ею с самого начала было и остается ее Материнство, Ее кровная связь с Иисусом Христом.

Православный Восток прежде всего радуется тому, что в пришествии Сына Божьего на землю, в спасительном явлении Бога, ставшего человеком, чтобы воссоединить его, человека, с Его Божественным призванием, что в пришествии этом приняло участие и само человечество. Если самое радостное и глубокое в христианской вере — это «соприродность» Христа нам, то, что Он подлинно человек, а не призрак, не таинственное явление, что Он — один из нас, навеки с нами своим человечеством связанный, то тогда понятным становится и любовное почитание Той, которая Ему это человечество, нашу плоть и кровь, дала. Той, благодаря которой Он, Христос, мог называть себя так, как Он всегда себя называл: «Сын Человеческий». Сын Божий, Сын Человеческий…

Бог, снисходящий до человека, чтобы человека сделать Божественным, или, как говорят учителя Церкви, — обожить, сделать причастником Божества. Именно тут, именно в этом потрясающем откровении о подлинной природе, о подлинном призвании человека — источник благодарного, любовного отношения к Марии как нашей связи со Христом, и в Нем — с Богом.

И нигде это не раскрывается с большей ясностью, чем в празднике Рождества Богородицы. Об этом событии ничего не сказано в Священном Писании. Да и что особенного можно сказать о рождении ребенка, рождении, подобном всякому рожденью. И если Церковь стала в особом празднике вспоминать и праздновать это событие, то не потому, что оно было чем-то исключительным, чудесным, из ряда вон выходящим, нет, а как раз потому, что сама обыденность его раскрывает новый и лучезарный смысл во всем том, что мы называем «обыденным», придает новую глубину тем подробностям человеческой жизни, о которых мы так часто говорим, что они «ничем не замечательны».

Но посмотрим на икону этого праздника, вглядимся в нее духовным нашим взором. Вот на постели — только что родившая дочь женщина. Церковное предание утверждает, что звали ее Анна. Рядом с нею — отец, имя которого, по тому же преданию, — Иоаким. Рядом с постелью женщины совершают первое омовение новорожденной. Самое обыденное, ничем не замечательное событие.

Но так ли это? Не хочет ли иконой этой сказать нам Церковь, прежде всего, что рожденье в мир, в жизнь нового человеческого существа — это чудо всех чудес, чудо именно разрывающее обыденность, ибо тут начало, у которого уже нет и не будет конца. Начало единственной, неповторимой человеческой жизни, возникновение новой личности, в появлении которой как бы заново творится мир, и вот — дарится, дается этому новому человеку как его жизнь, как его путь, как его творчество.

Итак, первое, что мы празднуем в этом празднике, это пришествие в мир самого Человека, пришествие, о котором в Евангелии сказано, что когда совершается оно, мы не «помним уже скорби из-за радости, что родился человек в мир».

Второе: мы знаем теперь, чье рожденье, чье пришествие мы празднуем. Мы знаем единственность, красоту, благодатность именно этого ребенка, его судьбы, его значения для нас и для всего мира.

И третье — мы празднуем и все то и всех тех, которые как бы подготовили Марию, наполнили Ее этой благодатью и красотой. Вот в наши дни много говорят о наследственности, придавая ей какой-то рабий, детерминистский смысл. Церковь тоже верит в наследственность, но духовную. Сколько веры, сколько добра, сколько поколений людей, живших высшим и небесным, нужно было, чтобы на древе человечества вырос этот изумительный и благоуханный цветок — пречистая Дева и всесвятая Мать! И потому это также и праздник самого человечества, веры в него, радости о нем.

Увы, нам виднее и понятнее наследственность зла. И действительно, сколько зла вокруг нас, что эта вера в человека, в его свободу, в возможность доброй и светлой наследственности уже почти выветрилась в нас и заменилась скептицизмом и недоверием. Однако именно этот злой скептицизм, это унылое недоверие призывает нас оттолкнуть от себя Церковь в день, когда празднует она — и с какой радостью и верой — рожденье маленькой девочки, в которой как бы сосредоточилось добро, нравственная красота, совершенство, которые составляют подлинную человеческую природу. Ею, этой рождающейся девочкой, и в Ней встречает мир идущего к нему Христа. Он наш дар — Ему, наша встреча с Богом. И вот мы уже на пути к Вифлеемской пещере, к радостной тайне Богоматеринства.

***

Приснодевство, то есть вечное Девство Марии, прославляет Церковь, ежедневно повторяя молитву, к ней обращенную: «Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою…».

Нужно ли доказывать, что эта вера в непорочное зачатие, в девство Марии составляет для очень многих людей своего рода «камень преткновения и соблазна», предмет недоумения и непонимания, предлог для обвинения христианства в суеверии и т. д. На недоумения эти верующие обычно отвечают: это чудо, в которое мы верим, в которое нужно верить» а понять его нельзя…

Ответ этот, для верующих самоочевидный, необходимо все-таки уточнить. С одной стороны, само собою разумеется, что если, как верят верующие, есть Бог — Творец мира и жизни и всех ее законов, то Бог всесилен законы эти нарушать, то есть совершать то, что на обычном человеческом языке называется чудом. Чудо — это нечто, выходящее за пределы ведомых нам законов природы, то, что, в противоположность «естественному», мы ощущаем как сверхъестественное. Если Бог — Бог, то Он, очевидно, бесконечно возвышается над «законами природы», всесилен, всемогущ и абсолютно свободен.

Все это так, и вера, отрицающая чудо, то есть подчиняющая Бога ограниченным законам природы, — уже, конечно, не вера.

Но это не значит, что нам — верующим христианам — запрещено спрашивать себя, спрашивать свою веру — о смысле чуда. Ибо в том-то и дело, что христианское понимание чуда, понимание, идущее от Евангелия, от Самого Христа, — понимание это особенное, требующее от нас углубленного духовного внимания. Прежде всего, образ Христа. Евангелие исключает понимание чуда как доказательства, как факта, принуждающего человека поверить.

Я говорю — образ Христа… Действительно, если что доминирует в этом единственном образе, то это отнюдь не желание «доказать» при помощи чуда свою Божественность, а напротив — предельное смирение. Апостол Павел пишет о Христе удивительные слова: «Он, будучи образом Божиим, … уничижил Себя Самого, приняв образ раба… смирил Себя, быв послушным даже до смерти, смерти крестной…».

Нигде, никогда, ни разу Христос не сказал, что Он родился чудесным образом — не употребил этого «доказательства». И когда Он висел на Кресте, всеми оставленный в страшной своей агонии, окружающие издевались над Ним требованием именно чуда: «сойди с креста, и мы поверим в Тебя». Но Он не сошел со креста, и они не поверили в Него. Те же, кто поверил, — поверили именно потому, что Он не сошел со креста, ибо ощутили всю Божественность, всю бесконечную высоту именно смирению, именно всепрощения, воссиявшего со Креста: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят…».

Я повторяю, нет в Евангелии, нет в подлинной христианской вере отношения к чуду как к доказательству. И нет потому, что такое доказательство — при помощи чуда — лишает человека того, что христианство считает в нем самым драгоценным, лишает его свободы. Христос хочет, чтобы люди поверили в него свободно, а не принуждаемые к вере «чудом». «Если любите меня, — говорит Он, — заповеди Мои соблюдите…». И любим мы Христа — в ту, увы, слишком слабую меру, в какую любим, — ни за что, не за всесилие, нет, а за Его любовь, смирение, за то, говоря словами слушавших Его, что «никогда не говорил человек так, как этот Человек».

Но Христос творил чудеса: Евангелие наполнено рассказами об исцелении Им болящих, оживлении умерших и т. д. И потому уместно спросить: в чем же тогда их смысл, этих чудес, которые Христос все же являл миру? Если Христос, по словам евангелиста, не совершал чудес там, где не верили в Него, если Он обличал людей за то, что они ждут и хотят от Него чуда, то почему же Он творил их? Только ответив на этот вопрос, сможем мы, может быть, понять и чудо всех чудес — присно девство Марии, Матери Его, и недрогнувшую веру Церкви в это чудо.

Прежде всего, все чудеса, о которых мы знаем из Евангелия, совершены были Христом по любви. «Он сжалился над ними…», — говорит евангелист. Сжалился над родителями умершей девочки, над вдовой, потерявшей единственного сына, над празднующими и радующимися, у которых не хватило вина, над слепыми, хромыми, страдающими. И это значит, что источником чудо была и остается любовь. Не для себя, не для того, чтобы прославить себя, явить себя, свою Божественность, доказать ее людям, творит чудо Христос, а только потому, что любит и, любя, не может вынести страдания безнадежно плененного злом человека.

Объяснение это, однако, как будто, не относится к тому чуду, о котором идет речь: к рождению Христа от Девы, к Ее приснодевству… Это действительно единственное по существу своему чудо, если так можно выразиться, тайное, только вере открытое и только верою удостоверяемое, источник свой имеет в нашей вере в то, что Христос есть Бог, ставший человеком, принявший на себя наше человечество, чтобы его спасти. Спасти от чего? Да как раз от полного, безысходного порабощения природе и ее неумолимым законам, что делает нас только частью природы, только материей, только «плотью и кровью». Но человек — не только от природы. Он, прежде всего, от Бога, от свободной Божьей любви, от Духа.

И вот только это утверждает наша вера: Христос от Бога, Божий, Его Отец — сам Бог. С Него, с Его рождения, с Его пришествия в мир начинается новое человечество, которое не от плоти и не от похоти, которой мы подчинили себя, а от Бога. Сам Бог обручается с человечеством в лице лучшего плода Его: пречистой Девы Марии, а через Нее, через Ее веру и послушание дает нам Сына Своего единородного. В мир входит, с нами соединяется Новый Адам, и восстанавливает того — первого, — который был создан не «природой», а Богом. Вот что — с трепетом и радостью — узнаем мы, если верим во Христа, вот почему, принимая Его как Бога и Спасителя, мы узнаем в Матери Его лучезарное приснодевство, и через него — победу в мире Духа и Любви над материей и ее законами.

Источник: Сайт об отце Александре Шмемане

Любить Христа можно так, как любит царя верноподданный, живущий за тридевять земель. В лицо не видел, в глаза не смотрел, но сердцем любит. На стену прикрепил вырезку с портретом из журнала, в царские дни работать отказывается.

Успение Пресвятой Богородицы

А вот любить мать царя невозможно иначе, как только будучи вхожим во внутренние царские покои, будучи приближенным к сокровенной от посторонних глаз жизни не царя только, но и семьи царской. Нужно быть царю родным, чтобы любить его мать и других родственников.

Эти слова сказаны, чтобы издалека подобраться к теме почитания Богородицы. Чтобы по аналогии, как по ниточке, дойти до этой истины.

Почитание Богородицы – это семейный архив, семейная память, семейное предание. Уже не издали чтит Господа, но вплотную приближается к Нему тот, кто чтит Облеченную в солнце Жену, послужившую Тайне Воплощения Бога. Мы не рабы, издалека кричащие хвалу, но дети семьи Божией, когда чтим Богоматерь.

Праздники Ее сокровенны. О них можно говорить на ухо, и об Успении – особенно. Оттого, вероятно, праздник этот так любим монашествующими.

Приближение к светлым тайнам подобно приближению к огню очистительному, и впору вспомнить Моисея, закрывавшего лицо при приближении к горящей купине (Исх. 3: 6). Так и кондак праздника Успения говорит: «Огради моя помышления, Христе мой, ибо стену мира воспети дерзаю, чистую Матерь Твою. На столпе глагол укрепи мя и в тяжких мыслях заступи…»

В тяжких мыслях заступи…

Монахам это более, чем мирским, понятно.

***

В день Успения мы говорим о том, что Матерь Света умерла.

Произнесем еще раз эту фразу и поставим в конце ее точку по всем правилам грамматики. «Богородица и Матерь Света умерла».

***

После этих слов и этой точки праздник возможен только в том случае, если совершилось еще «что-то». Иначе особого праздника бы не было. Мы продолжили бы праздновать Введение во храм, Благовещение и Рождество. Мы чтили бы многочисленные Ее иконы. Но Успение в этот светлый перечень бы не попало. Оно бы помнилось наряду с днями поминовения усопших праведников, апостолов, мучеников. Помнилось бы так, как, к примеру, помнится страдальческая смерть и славные имена Петра и Павла.

Все святые, разлучившись с телами, ожидают воскресения мертвых. Они уже веселятся перед лицом Божиим и не боятся будущего, которое не таит для них ничего страшного, но лишь воскресение плоти, умножение славы и полное вхождение в Царство. Все они веселятся, но только душой. Не весь человек продолжает жить, и пока единство души с имеющей воскреснуть плотью не восстановится, это будет еще «не все» веселье, «не вся радость».

Так было бы и в отношении Богоматери, если бы после точки в предложении о Ее смерти ничего больше не стояло. Однако праздник есть, и если он велик, то только потому, что гроб, недолго хранивший тело Богородицы, пуст. Петр и Павел ждут воскресения мертвых. Воскресения ждут все святые. Но Богоматерь для Себя уже ничего не ждет.

Ее гроб пуст той же священной пустотой, которой ознаменован гроб Ее Сына – Христа Спасителя.

***

Желудок сыт, когда полон. Дом богат, когда полон всякого добра. А вот гроб свят, когда пуст.

И пуст не от рук воров, кощунников или гробокопателей, а от непобедимой силы Воскресения!

Именно так пуст гроб Христов, этот источник всеобщего воскресения. Пуст и гроб Матери Христовой. Поэтому праздник Ее Успения велик. Он и назван не днем умирания, а днем Успения, поскольку недолгим был этот смертный сон.

***

Ее окружало особое воспитание, и душа ее рано, очень рано ощутила желание не отдаляться от Бога мыслью ни на йоту. Через узкие врата незримого для людских глаз подвижничества Она вошла в простор открывающихся тайн. Ей была подарена сладость особого Материнства. Ей была подарена прижизненная неизвестность и пребывание в тени Божественного Сына. Ей была положена на плечи тяжесть материнского переживания о Нем и безмолвного следования за Ним. Ей было растерзано сердце всем тем кошмаром, который вложен в понятие Страстной недели. Она была несказанно обрадована вестью о том, что Сладчайшее ее Чадо живо! Ей ли не быть отмеченной особой долей в час встречи со смертным холодом?

При всей скромной незаметности Своей на страницах Евангелия, Она – Мария – во всем другая.

Вот цари и великие мира сего могут казаться многим чуть не небожителями или земными богами, хотя на самом деле они ведут жизнь обычного грешника. Они сплетничают, боятся, лгут, развратничают, клевещут. Они умирают в недоумении о будущем, и память о многих из них смывается так же быстро, как смывается с асфальта грязь напором воды из дворницкого шланга. Истинное же величие одето в простоту и неузнанность.

«Яко сотвори Мне величие Сильный, и свято имя Его», – пропела Мария, едва зачав Христа от Духа.

Сотворил Ей «величие Сильный» и в дни смерти Ее.

С одной стороны, во всем, как мы, Она умерла. Но, с другой стороны, во всем другая, Она не оставлена во гробе.

Сын взял Ее с Собой. Такова, видно, любовь Его, что царствовать над искупленными Он пожелал не иначе, как вместе с Той, Кто больше всех послужила тайне Искупления.

***

Предание о празднике изобилует подробностями о Гаврииле, об апостоле Фоме, о некоем дерзком иудее Афонии. Предание даже называет псалом, который воспел апостол Петр, возглавляя погребальную процессию с телом Богородицы. Все это есть в песнопениях праздника и в иконографии. Но мы не всегда должны перечислять эти драгоценные черточки и йоты великого события. Иногда стоит сконцентрироваться на главном.

Главное то, что Дверь, через Которую Всевышний вошел в мир, ушла от нас через двери смерти.

Она ушла вначале только душой, как и подобает смертным, но затем была воскрешена Сыном и покинула землю с плотью. Гроб Ее пуст!

Она ушла, но не оставила нас. И тропарь праздника раз за разом напоминает эту истину: «В Рождестве девство сохранила еси\ Во Успении мира не оставила еси, Богородице».

Мы, в числе миллионов других крещеных душ, поднимаем к Ней свои взоры и обращаем молитвы. Любящие Ее исчисляются сотнями тысяч и даже миллионами. Спасенные Ее заступничеством вряд ли поддаются исчислению.

Наконец, мы тоже умрем. Не стоит ждать в тот день пришествия к нашей постели архангела Гавриила. Но молиться Богоматери стоит.

Постель умирающего сродни постели роженицы, поскольку душа умирающего болезненно рождается в иную жизнь. У обоих этих одров часто бывает наша Небесная Мать ради облегчения страданий и помощи. Молебный канон за мучительно умирающего человека обращен именно к Богоматери.

Так что праздник Ее Успения – это и праздник нашей общей надежды на Ее будущую помощь в тот грозный час, когда никто другой помочь будет не в состоянии.

В тропаре так и сказано: «Преставилася еси к Животу (Жизни), Мати сущи Живота (Мать истинной Жизни), и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наши».

Протоиерей Андрей Ткачев 

Вера требует личных усилий. Лишь относительно можно называть веру «народной», имея в виду некую погрешность определения. Заповеди даны в расчете на предстояние человека к Богу лицом к лицу. Не сказано «чтите отца и матерь», но «чти», как одному. «Не прелюбодействуй» сказано, а вовсе не «не прелюбодействуйте». Исполнение заповедей — это «мое» дело, а не «наше». Вне личностного отношения вера, как таковая, умирает. Хотя бы потому, что молитваумирает (ведь она есть разговор с Богом один на один).

*

Как распространялась вера в греко-римском мире до Константина? Через проповедь и личный пример. То есть средствами воздействия личности наличность. И вся многомиллионная паства древней Церкви была сформирована людьми, пережившими личное обращение. Процент людей, принявших веру «за компанию», случайно, без глубокого переживания личного обновления, если и был, то был минимален. Совсем иначе дела обстояли у нас.

*

Русь крещена массово и без всякой проповеди и катехизации. Это – не произвол равноапостольного князя, а его чуткость к дыханию Промысла. Бог велел, и князь отозвался. Иначе время было бы упущено, и кто знает, как дальше бы сложилась история.

Фото: nataganich, photosight.ru

Но бессловесный приход в веру означал не иное что, как необходимость затем, задним числом, восполнить бреши и пробелы. Если не удалось вначале научить, а потом крестить, значит, нужно было (и сейчас схема та же) учить уже крещеных. В противном случае евангельская вера, обращенная к глубинам личности в первую очередь, насильно превращается в некий фактор коллективного сознания и атрибут, по преимуществу, народной (а не личной) жизни.

*

В истории нашей было время массового отхода от веры. Миллионы остались Христу верны. Но ведь не меньшие миллионы крещеных людей от Христа отказались с устрашающей легкостью. Одежки обрядов сменились на одежки нового мировоззрения с той же легкостью, с какой переодевается вспотевший человек. Это возможно лишь тогда, когда для человека вера есть нечто прилагаемое снаружи, как кепка – на голову, или цепочка – на шею. Мода сменилась, и кепку сняли.

Между тем, нужно, чтобы вера была аналогом кожи, которую нельзя снять, не убив тем самым человека. Вера должна быть кожей, а не пиджаком.

*

Покаяние – личный труд. Всенародное покаяние вряд ли возможно, и не стоит сердце рвать по этому сомнительному поводу. Лишь когда число покаявшихся людей из капли в море превратится хотя бы в «ведро – в колодце», лишь тогда качество жизни в обществе (воды в колодце) изменится заметно и существенно. Остальное подобно блажи и религиозному фантазерству. Сомневающийся Фома современности должен именно воскликнуть «Господь мой и Бог мой», и только тогда он имеет внутреннее право говорить о «Боге отцов моих», поскольку приобщился сердцем к их личной вере.

*

Человек поистине одинок. В своем одиночестве ему и холодно, и страшно. У него есть соблазн окунуться в теплую атмосферу множества, массы. Но не дадим себя обмануть. Интуиции рода и племени — это вовсе не то, что называется кафоличность. Кафоличность складывается из единства проснувшихся личностей. Она не стихийна и не этнична. Поскольку плоть и кровь Царствия Божия наследовать не могут, кровяные связи расы и племени здесь не помогут. А значит нужно, к примеру, не покаяние всех вообще в нарушении клятвы 1613 года, о которой большинство слухом не слыхивало, а назидание в вере и приобретение опыта молитвы, как личной, так и литургической.

*

Владимир не сделал всего, но только положил начало. Никто вообще из людей не сделал всего, но продолжил кем-то начатое и передал эстафету. Только в пространстве приложения внутренних усилий появляется нечто доброе и существует. С прекращением усилий оно затухает и исчезает.

Историю Церкви нужно активно «длить», продолжать, иначе сама собой она не «длится» и не летит, как брошенный в вакууме мячик. Историю народа нужно продлевать и творить, иначе, вне зоны сознательного действия, исчезают народы.

В любом случае для плодотворного и творческого существования нужно ввести в активное действие категорию активно-мыслящей, верующей и ответственной личности. Все остальные категории, будь то анонимный демократический избиратель или «великий народ», или что-то еще по степени КПД с сознательной личностью рядом не стоят. К тому же и Евангелие именно к ней последней обращается.

*

Сын Божий сказал, что когда во второй раз придет, то «найдет ли веру?» Очевидно, исчезновение веры при сохранении всякого рода оболочек веры есть реальная угроза любого христианского сообщества. И борьба за веру есть, отсюда главная и благороднейшая задача — чтобы не был похож человек на манекена, у которого все, как у людей, только сердце не бьется. Все же остальные процессы, массовые и масштабные, оперирующие большими числами и наводящие тень на плетень, да смущают нас, потому что категория личности – самая важная категория мира. И верующим личностям, собранным воедино, сказал Господь: «Не бойся, малое стадо»

 Протоиерей Андрей Ткачев

Помню свое искренне недоумение, когда на заре неофитской юности сталкивался с тем, что постом кто-то может тяготиться как повинностью, словно это какой-то «налог на грешность»: и уклоняться нельзя – оштрафуют, мало не покажется, и платить жалко – отдаешь-то свое, кровное, от плоти отрываешь… Вот-вот, от плоти. От нее любимой, от нее… А что такое «плоть»?

Казалось бы, странный вопрос: разве мы не знаем, что такое плоть? То же самое, что спросить: «а что такое „кость“?» Вот наше тело состоит из мягких и твердых тканей: плоти и костей. И что тут такого-этакого «экзистенциального»? Тоже мне, бином Ньютона!

Ну, бином не бином, а ответ вовсе не на поверхности.

Мы знаем, что плоть и кровь Царствия Божия не наследуют и «тление не наследует нетления» (1 Кор. 15; 50). В каком смысле? Ведь мы чаем телесного«воскресения из мертвых и жизни будущаго века», так? Да, все правильно.

Фото: AlPol, orthphoto.net

Но у понятий «тело», «телесное» и «плоть», «плотское» – разные содержания. И дело не в том только, что плоть – составная часть тела, что тело еще и из костей состоит, но, самое главное, говоря о теле, мы подразумеваем живое тело, живущее, т.е. соединенное с душою. Потому и говорим мы не о плотском, а о телесном воскресении вследствие воссоединения душ с телами. Тело без души – труп. Одна лишь бездыханная плоть. Опять же, мы говорим «плоть», как бы забывая о скелете. Нет, не в забывчивости дело. Тут просто иное, скажем так, неанатомическое понимание плоти.

Плоть – по-гречески  (саркс), а тело –  (сома). Когда человек ест мясную пищу, мы неслучайно не говорим, что он питается чьим-то телом. Он ест не тело, а плоть, потому что тело подразумевает не просто целостность организма, но самое главное, целостностьодушевленную – тело, живущее биологической жизнью, будучи в союзе с душою. Расторжение этого союза – смерть биологическая, смерть для тела, подобно тому, как расторжение (через грех) союза души с Богом – смерть духовная, смерть для души.

Иное дело – плоть: что у живого человека, что у трупа. Тело можно ранить, а плоть – максимум, повредить. Трупу невозможно нанести рану. Можно повредить его целостность, испортить внешний вид, но ранить можно только живое существо. Труп внешне может выглядеть намного достойней иного живого человека. Говорят же, что «краше в гроб кладут».

Но живое тело, пусть покалеченное, изуродованное – это все-таки живой человек. Даже когда нанесенные раны так страшны, что внешний вид человека на всю оставшуюся жизнь останется обезображенным, а физические способности более, чем ограниченными – это все-таки живой человек: душа в теле. А труп – это плоть и всё…

В смерти сущность плоти является во всей своей обнаженности: слетает с человека яркость чувств, живость мысли, грациозность движений, шарм общения и, наконец, сама одежда, в которой он при жизни пытался выразить своеобразие и неповторимость своей натуры – все это не более, чем имитация (зачастую дьявольски пародийная) славы Божией, окружавшей тела прародителей в раю до грехопадения.

Потому похороны – очень полезное мероприятие, спасительное: человек, пока еще живущий телесно, глядя на останки покойного, имеет возможность задуматься и несколько переосмыслить ценности этой преходящей жизни. Вид плоти как таковой, самой по себе, «бесславной и безобразной», как сказано в стихире на отпевании, располагает человека пересмотреть свое отношение кстрастям, которые составляют чуть ли не все содержание его внутреннего мира, и осознать, что все земное – вот оно к чему сводится: плоть; маскировавшая свою тленность волей к жизни, бурными чувствами, утонченными переживаниями, глубокими размышлениями – только где оно всё теперь? В гробу – тленная плоть человека, для которого теперь значимо лишь то, что значимо в вечности, чем обогатилась при жизни его душа. А если не только не обогатилась, но еще и растратила тот «аванс», который «получила на развитие предприятия»?..

У Отцов нередко можно встретить совет взглянуть на разлагающийся труп, чтобы познать цену преходящим радостям мира сего; не для того, разумеется, чтобы человек с тоски повесился, задумавшись о тленности всего преходящего, но чтобы он не растрачивал и без того короткое время своей жизни на пустое, тем более на то, что ее разрушает, и усердствовал о своей душе, пока есть время (не зная, к тому же, сколько его еще осталось).

«Дела плоти, – пишет апостол Павел в послании к Галатам, – известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство,идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, (соблазны,) ереси, ненависть, убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное. Предваряю вас, как и прежде предварял, что поступающие так Царствия Божия не наследуют» (Гал. 5; 19 – 21).

На первый взгляд, странно. Понятно насчет прелюбодеяния с блудом, пьянства, но какое отношение к плоти имеют такие пороки как волшебство, ереси, зависть, гнев, ненависть и т.п.? Максимум, косвенное… если, конечно, привычно отождествлять плоть с телом.

Однако под плотью Апостолом понимается не тело и не его мягкие ткани, а само страстное начало в человеке, падшее, греховное начало, не природное, а паразитирующее на природе, но так прочно пустившее в ней корни, что порой не отличишь, где в нас естественное природное стремление, а где паразитирующая на нем страсть.

Плоть!.. Она страдает, но она и «рычит», добиваясь своего, вернее, не своего, а того, что она считает «своим», «положенным», своей «физиологически и психосоматически обоснованной» потребностью. Считает, заявляет права, подменяет понятия…

К примеру, голод – телесное чувство, свидетельствующее о необходимости питания организма. Но на недостойный поступок и даже преступление человека толкает не сам голод (как это принято считать), а сопряженные с этим чувством страсти. Это не только паразитирующее на нем чревоугодие (которое, кстати, может явно никак о себе не заявлять, пока потребности организма вовремя и сполна удовлетворяются), но еще и паразитирующее на почве инстинкта самосохранения малодушие, вследствие которого человек порабощается страху за свою жизнь и здоровье настолько, что все остальное меркнет и рассыпается в прах. Вспомним Исава: «…Вот я умираю: что мне в этом первородстве?» (Быт. 25; 32)

Мы живем во плоти, и ничто свойственное плоти не стыдно и не скверно. Стыдно жить не во плоти, удовлетворяя все присущие ей потребности, а «поплоти» (см.: Рим. 8; 4 – 11), то есть руководствуясь ее потребностями, возводя их в ранг необходимостей, подлежащих удовлетворению любой ценой, а обладание максимальными возможностями этого удовлетворения рассматривая в качестве критериев полноценной жизни. «Делами плоти» Апостол назвал не те дела, которые естественны для человека в силу его телесности, а дела противоестественные ему по духу, независимо от того, участвует ли в них плоть и насколько.

Например, Апостол зачисляет в «дела плоти» не употребление вина (даже рекомендует его своему ученику Тимофею, ради больного желудка (1 Тим. 5; 23)), но порок, происходящий от злоупотребления им – пьянство. Не упоминает св. Павел в перечне «дел плоти» и каких-либо форм сексуальной близости, называя лишь то, что является злоупотреблением Божиим даром: блуд – половую близость, «абстрагирующуюся» от замысла Божия о брачных отношениях, и прелюбодеяние – половую близость, разрушающую брачный союз. В других посланиях он упоминает в таком же порицательном смысле еще и о гомосексуализме, посягающем на Божий замысел о сотворении мужчины и женщины, о природе и сущности сексуальных отношений (1 Кор. 6; 9 – 10; Рим. 1; 26 – 27).

Не тело со всеми его потребностями, заметьте, не телесная жизнь (которая порой не что иное, как проявление и осуществление душевного и духовного начала), противопоставляется духу, но «плоть», как греховное начало в человеке, и «дела плоти» (иной раз не имеющие к телесной деятельности даже косвенного отношения), как реализация этого начала.

Однако грех не где-то в вакууме повисает, но прилепляется к естеству, к нашей душевной и телесной природе. Утверждение, что греховно не естество и естественное, а злоупотребление Божиим даром, еще не означает, что на само естество нет смысла накладывать какие-либо ограничения. Надо.

Есть смысл, по той простой причине, что «плотское начало» не лежит в герметичной упаковке где-то на поверхности, а растворено в природе человека, и, во избежание злоупотреблений, необходимо даже естественное не просто держать в разумных пределах, но хотя бы иногда в некоторой мере ограничивать, упражняя, таким образом, душу в добродетели (каковое упражнение еще в античности с легкой руки философов-стоиков стало называться (аскезис)).

Пост – форма аскезы, характеризующаяся не столько уставной регламентацией временного (однодневного или многодневного) воздержания от употребления пищи животного происхождения (пост может быть и пожизненный, и индивидуальный), сколько всеобщностью (мера может усиливаться или ослабляться до минимума с благословения духовного отца, применительно к устремлениям и немощам нашим и нашего окружения, но сам пост не отменяется) и целеполаганием, рассматривающим телесное воздержание или самоограничение лишь как средство, опору в борьбе с любыми, в первую очередь душевными, страстями.

Одним из таких аскетических периодов православного календаря является Успенский пост, в поприще которого мы вступаем. Этот пост – приготовительный к двунадесятому празднику Успения Пресвятой Богородицы: празднику, прославляющему не только саму Приснодеву, но и торжество духа над плотью, в том значении, о котором говорилось выше.

У нас не принято называть кончину праведников «смертью». И это не от страха перед мыслью о неизбежности собственной смерти, не из мнимой «политкорректности», не ради красного словца. Нет, не поэтому, а потому, что слово «смерть» неприменимо даже к их плоти, к мощам (в строгом смысле «мощами» принято называть только останки святых, но раньше это слово имело широкое значение применительно к любым человеческим останкам). Чтобы назвать мощи святого «трупом», надо быть или неверующим, или весьма далеким от Церкви человеком. Какие же это трупы, когда на них почивает благодать Духа Животворящего, изливаясь на тех, кто к ним с благоговением прикладывается?

Мы говорим о «кончине» земного пути христиан, об их «успении», «упокоении», «преставлении» (переходе), называя и грешников, отошедших в мир иной в надежде на милосердие Божие, и праведников, пока не причисленных к лику святых, «усопшими», «покойными», «новопреставленными» и «приснопоминаемыми».

Акцент не на том, что прервалось, а на том, что начинается и продолжается, не на смерти, а на жизни, хотя бы и в таком временном и ненормальном состоянии разлучения души с телом. И чем праведней человек, тем его бездыханная плоть более свидетельствует о тленности всего, что не приобщается духу, и о победе жизни над смертью каждого, кто во плоти жил ради вечной жизни во Христе, отсекая «плотское мудрование», умерщвляя в себе смертоносное начало греха.

Первая в лике тех, чьи тела послужили сосудами Духу Святому – Честнейшая Херувим и славнейшая без сравнения Серафим, телесно принятая своим Сыном в Небесные Обители.

Протоиерей Игорь Прекуп