Очень многие говорят, что им нравится через этот магазин все покупать. Ага. Так и поверил. Нравится может девушка там, или зайчонок какой ручной, а здесь дело идет - ахтунг! - о пристрастии неземном к натаскиванию на себя вещей подозрительных. Но и это еще ничего...

Самым гнусным оказался человек ниоткуда, зато сразу объявивший себя другом, соседом а заодно и патриотом моей бедной, озабоченной подражанием, страны. Что с него возьмешь? Он сразу показался мне очень странным своей размазанной  по торжественной роже  косметикой. Глаза б мои не смотрели...

Так вот. Он и говорит, мол магазин этот выгодный, скидки там разные, а еще напрямую от фирм разных. Ну да, ну да! Напрямую прямо из под Шанхая и будет, там все фирмы эти околачиваются. Но даже не это мне злило. К этому я привык. А вот то, что сразу разговору дает направление нужное не мне, а мировому капиталу, так это очень напрасно. Не люблю я такое. Чтобы тянуть меня к высотам показателей маркетингов необузданных.

Он вместо того, чтобы о девочках поговорить или о поддельных банкнотах в трехлитровых банках под кроватью, с порога сразу мне в лоб:

- Ты Родину мою любишь?

Блин, эту ж какую его? Может он из Сомали будет или из северных островов Новой Зеландии. Да нет. Это я уже перегнул, конечно. В общем, косил он под пЭтриота здорово. Думал - не уловлю я позывных его. Националист с душком жасмина. Патриот-многостаночник, так сказать. Так я с неожиданностью и наглостью такой справился не сразу, но осилил таки направление движения духов его. Аж заикаться начал. Говорю:

- Ты мою Зимбабву не трожь! Нечего тебе в Зимбабве моей делать. Ты лучше продолжай кричать о природе. Своей внутренней и края своего люмпезного.

Не буду извиваться вам своими амбициями, но все таки сообщу - разговор у нас был кратким, но по делу. Теперь я живу на одной стороне Родины, а он - на другой. Не нашли мы магазин удобным для совмещений. Черт! Что за время? Что за люди? Куда ни кинешь свое безобидное "драсте!" - всюду найдется он, человек ниоткуда, любящий свое тело, шопинг и кстати подвернувшуюся Родину. Только я ему не верю. Почему, спросите вы? Очень просто. Он страстный материалист. У него - Родина в столовом наборе находится. Ну, дальше сами разберетесь...

- Фима, грызите ногти! Сводный мирный десант зеленых лебедей скоро будет у вас на Ла-Манше! Как раз к празднику!

- Не разыгрывайте меня, Иосиф Давыдович. Я по вечерам особенно всегда переживаю. Хотя... Праздновать взятие Парижа через двести лет отборными силами десятого поколения - тут надо сильно умом постараться...

- Да вы не бойтесь, Фима. Вам лично больно не будет. К вашему счастью, вы возле закулисы и близко не стояли. Простой человек, затерявшийся в геополитике, не пострадает. Почти. Так... потрясение основ, не более. Жрачка из-под прилавка и корабли, бороздящие хрен знает что и кому это нужно. Наша мирная рать как никогда готова.

- Да? И к чему - спрашивает вас бедный, отсталый пособник империализма? 

- Вестимо к чему. Столица Киевской - за три часа, Варшава - за недельку, о Вашингтоне вообще речь не идет - в новой доктрине все подробно описано, но вам я по секрету скажу - мгновение! Мгновение, Фима! Даже птички у вас будут летать под предводительством фельдмаршала! Не забывая крыльями изображать великую благодарность и извечное стремление...

- Ну-да, ну-да. Киев - за три часа, Варшава - за неделю! Если бы не этот долбаный аэропорт! Иду сильно пугаться к Фимочке в постель. Спасибо за поздравления, Иосиф Давыдович, с нашим с ней общим двадцатипятилетием. Вы знаете, она здесь так страдает вдали от Родины - мировая валюта загибается, зарплата - смех один, квартира - захудалая пятихаточка, всего два туалета. Да... и геев полно. Она в магазин, а там уже они. Жрать хотят пончики. И на пляже. В армии. Всюду, короче. Даже в вашем консульстве нашли, говорят. Так что ждем вас. Нас давно пора освобождать от трезвости разной. Пойду, обрадую Фиму. Теперь она будет знать, чего ей так не хватало все эти годы. Она все переживала о неправильных ориентациях. Но, свою, таки, проморгала...

(фото Якубенко)

- У нас все поколение такое, - гордо произносит Герда, - Нам палец в рот не клади, а если всунул, то жди, когда тебе его рассосут. Нечего тут толпиться! Проходи, давай!

Герда служит в магазине "Коробочка", что принадлежит самому Мурзе Имбабаевичу, когда-то попавшему случайно в город по разнарядке. Разнарядка давно закончилась, а Имбабаевич остался, разбогател и теперь доживает где-то в Турции, выкачивая из таких вот магазинчиков возможность уверенно смотреть в будущее. Герда числится у него в продавцах уже десять лет. Входит в пятерку лучших, приносящих не только деньги в кассу, но и другие виды радости, до которых владелец пока еще не равнодушен.

- Что мне до поколения? - обиженным фальцетом кричит бухгалтер Зазнайко с огромной фабрики напротив, - Что мне до него, когда в груди уже слабо клокочет правда, а в кармане - копеечный остаток от зарплаты двухмесячной давности. Я тут у вас полжизни питаюсь. Могли бы и уступки делать, а не только ругаться. Запишите, как всегда, в тетрадочку, вон - она у вас теплится под столом, а в конце месяца сочтемся. Я вам еще и шоколадку куплю.

- Ишь ты! Шоколадку! Прямо из рук, натруженных калькулятором отечественного производства! А подумать? Зачем она мне нужна без тепла возле сердца? Мне мужик сподручный не хватает, а не способ увеличения веса. Гони монету или проходи!

Бухгалтер затравленно смотрит на Герду. Скукоженная фигура выражает грусть и отстраненность от приземленного бытия. Женщине становится жалко его.

- Ладно, - примирительно говорит она, - Сколько? Нам вообще-то Имбабаевич запретил, но я от себя запишу. 

- Запишите-запишите! - оживляется тут же бухгалтер, - Поллитровку и большую "Оболони". А еще пончиков штук пять. 

- И все?

- Все... - теряется проситель.

- Хорошо. Наше поколение не все еще забаррикадировалось. Есть некоторое понимание материальных ценностей... - неспешно кидает в равнодушное пространство магазина глубокие правдивые слова продавщица, выкладывая заказанный товар бухгалтеру. Бухгалтер будет долго благодарить, поддакивать, с пониманием кивать головой, потом придет домой, нальет в стакан купленного, зажует пончиком. Задумается... Его мысли будут крутиться исключительно возле Герды. Мысли о том, что надо увольняться с фабрики, где деньги только иногда платят, ему уже надоели...

На тротуаре, прямо напротив гимназии, мерзнет бабка в старомодном шерстяном платке, кричит надрывно:

- Кому пирожков? Берем горячие пирожки! С картошкой, капустой, вишней!..

На детских санках перед ней - большая кастрюля. Из нее клубится пар каждый раз, когда бабка подымает крышку. Она вытаскивает пирожок, заворачивает в серую бумажку, берет деньги от покупателя, долго отсчитывает сдачу. Деньги прячет в в видавший виды кошелек, потом снова кричит:

- Пи-ирожки!..

Подхожу к ней. Выбираю три с капустой. С детства обожаю капусту. Спрашиваю:

- За кого голосовать будете?

Бабка смотрит подозрительно на меня, а потом, махнув рукой, радостно выдает:

- Та все они - п...!

- А за этого?

- Та боронь Боже! На какого... они мне все нада? У меня есть пирожки. А этим... не... этим я уже давно не верю. Я - частный предприниматель! - подымает скрюченный указательный палец.

В гимназии слышно звонок. Через минуту выбегают дети. Некоторые подходят к бабке, покупают. Но немного. В гимназии - отличная столовая. Да и учатся там дети не самых бедных родственников. Бабка, конечно, просто выживает. Она ночью печет пирожки в стране "мулек". "Мульки" меняются, а бабка продолжает жить. Когда-то ради светлой интересной идеи, теперь - ради капитала, хотя и мизерного. Но она "уже страшно далеко от народа", от того, что продолжает "сосать" светлую идею.

А в гимназии подрастает новое поколение, для которого не будет важна ни светлая идея, ни вечное накопление виртуального спертого воздуха с ликами чужих президентов на шариках, ради того, чтобы сперва гробить здоровье, а потом лечить его на Канарах. Оно будет творить и творить, после скучной работы, в интернете и это будет считать настоящей жизнью...

Изя слушал Акселя и ни о чем не думал. Зато думала тетя Роза, которая работала в сфере новейших технологий за прилавком огромного мирового рынка, а по совместительству еще и мамой Изи. Изе от этого было радости чуть-чуть и в избытке - головной боли. Нет... вообще-то мама ничего не имела против " Guns N`Roses". Она даже бывало, увлекшись стиркой, например, подпевала этому бесноватому фальцету. Зрелище получалось не из приятных, но все же. Тут дело имело чисто коммерческий интерес.

Если Маркс из Трира был просто экономистом, то тетя Роза из Молдаванки была старшим экономистом. Отсюда и росли кругом нее все неудобства для окружающих. Особенно для Изи. Он экономить не хотел, да и не собирался всем смертям назло. Рос себе средне-статистическим нигилистом с долгими меланхолическими перерывами на обед и ужин.

Тетя Роза тащила все в дом и никогда ничего не выносила. Изя же не выносил только мать. Все остальное - запросто! Ему надо было самоутверждаться в среде, где ценились не жалкие чувства, а конкретные материальные возможности. Тем более в области познания разных фантастических реальностей, вылезающих из таблеток или из ловко скрученных натруженными руками "цыгарок", распространяющих запах "свободы" в парках, дискотеках и подозрительных квартирах с двойными входами и выходами. Но.. мы сейчас о другом.

Тетя Роза настолько разбиралась в экономических вопросах, что даже местные продажные милиционеры никогда не спорили с ней. Это было безнадежным делом. На все тупые вопросы она скромно отвечала:

- Не разховарывай мне в рот, иначе я тебе вкручу твое невежество в пендель!

Что такое пендель - никто не знал, но многие догадывались о его истинном предназначении, связанном с вопросами, несколько далекими от бизнеса, тем не менее часто возникавшими в этом новом для страны поприще, в связи с постоянной потребностью отсылки клиентов в длительные командировки. Дело было не в пенделе, конечно, и не экономике в целом. Просто тетя Роза могла так сказать, что уже ничего не надо было больше сказать. Дело было в тембре ее голоса. Он не был похож на детский лепет Акселя.

Изя же любил этот лепет до изнеможения, до трепета, до ласковых трелей небесных колокольчиков в его обкуренной душе. Особенно в "Sweet Child o` Mine"...

"И если я буду долго смотреть на ее лицо,
я просто не выдержу и заплачу

О, моя милая детка,
о, моя любовь"...

Аксель ехал в Калифорнию покутить, Эрин собиралась в Нью Йорк, чтобы стать там манекенщицей. Какой, к черту манекенщицей? Что за чушь? Вперед на запад! Потом после той бурной ночи Аксель посвятит Эрин песню. А потом и женится на ней. А еще чуть позже станет лупить ее. В конце концов они разведутся. Она начисто вычеркнет его из своей жизни, а он развалит дом, который построил для нее. И только песня останется...

Изя имел в себе пять колес и неизгладимую тоску в растревоженной душе. В ушах Аксель разрывал его воображение своей вечной любовью к Эрин. А вне досягаемости ушей тетя Роза преподавала ему урок экономии. Она готовила Изе скромный ужин, без свечей и без лишних понтов, но тоже искренне спрашивала:

"Куда мы катимся
К чему все это приведет?".

Тетя Роза всегда считала Изю странным мальчиком, но не до такой степени, чтобы он не смог заменить ее когда-нибудь, потом, за прилавком мирового рынка.

Артист Микола дивився на "сто грам" в пластику і приймав доленосне рішення - загнати їх в пастку свого тіла чи втекти подалі, десь туди, де Горпина тримає напоготові під теплою ковдрою вареники з маком, сиром, сметаною. Де на нього чекає добре серце в калатаючих грудях з тліючим вогником "заманчівого" кохання.

Артист Микола знав, що тільки перші "сто грам" бувають задорогі. Слідуючі вже не мали ціни, були безціними, безбарвними, безликими, робили з Миколи "свобідну" людину, були золотим ключем до світу, що мав свої, протилежні цьому безжальному середовищу закони. Він також знав, що вибір давно вже зроблено, що ця мить роздумів - тільки данина колії, запущеній хитрим людством для того, щоб він дбав про суспільство, а не про свою спрагу.

Людство в двобоях з Миколою ще ніколи не перемагало. Безпорадно вимахувало білим рушником, а потім зникало аж до кращих часів. Микола знав, що на нього з нетерпінням чекають мандри в закручених вуличках звільненої свідомості.

Рішуче переливши вміст "стаканчіка" в себе, Микола став смакувати незрівнянні відчуття. Радісно вдихав повітря, що йому подарувало дбайливе місто. На Миколу чатувала довга цікава ніч. Не дарма ж його назвали артистом...

Горпина до півночі дивилася про "страсті", потім лягла під нагріту варениками ковдру. Їй треба було передумати все про світ, який хтось так безглуздо склав для неї з потойбічного абсурду.

Вранці знову засвітило сонце. Очманілий після важкої ночі світ почав з нуля. Микола загрюкав в двері. Горпина відчинила. Микола подивився на калатаючі груди і... не впізнав. Але виказав розуміння. Миколу також було не впізнати...

Истерия началась в самом начале. Они пожелали друг другу удачной маевки, а потом легли спать. Никакой трагедии в этом не было. Соседи тоже ложились, например, каждую ночь в постель и убытку не чувствовали. Но..

Его рука  стала жить отдельной жизнью. Довольно заметно. Собственно, это и привело к недоразумению. Она не была против. Это если учесть только ее мнение. Но существовало ведь мнение общественное. О, эта общественность!

Вся человеческую цивилизацию однажды советский народ поделил на две неравные части. Обычную - косную, заматеревшую, отсталую в историческом и нравственном смысле. И лучшую - арьергард из светлого будущего, так называемое "прогрессивное человечество".

Скажу откровенно, ни она, ни он в это "человечество" не входили. Голые инстинкты, не более. Если бы не устои, то и проблем бы не было. Но в устоях было записано, чтобы в этом вопросе сильно бдеть и не допускать перегибов, особенно - преждевременности. В конце концов устои победили и она, наконец, призвала его к совести. А он, будучи еще очень несовершенным в понимании роли партии во всем, что касалось людей, соглашался не сразу. В результате оба получили непоправимое нравственное повреждение. Она осталась фригидной на всю жизнь и не вышла замуж. Он плюнул на женщин, как на неперспективное направление на данном конкретном историческом отрезке. Стал диссидентом на почве несогласия с генеральной линией по половому вопросу.

Несомненно, наша страна много потеряла ввиду этого. Ячейка общества как-то скукожилась и стала себя неуверенно чувствовать. А потом вообще пришел Горбачев, государству стало и вовсе не до таких пустяков. Надо было выжить...

Он и она живут сейчас на разных континентах, оба одиноки, нет-нет, да вспомнят ту чудную ночь под майским куполом, омытым теплым дождем. Вспомнят, покопаются  в прошлом и продолжат самое приятное дело на земле - любить себя...

Він міг пити пляшку з горла, стоячи на вікні, коли на нього байдуже дивились зорі. Міг літати уві сні над квітами разом з бджолами, збирати з ними солодку лікуючу радість. Він залишав глибокі рани на протікаючих дахах мертво-сплячих людей. Ці відбитки я бачив свіжими вранці, коли перші промені сонця запалювали стіни їх пуританських будівель.

Він жив на вулиці, всмоктуав в себе сірі фарби вмираючих під*їздів, збирав до купи звуки, розкидані по місту, ходив з розцяцькованою сопілкою і був завжди усміхненим. Він знав щось таке, що не міг знати ніхто інший. Його скарби знаходилися вище даху і вище самого неба. Звідти не можно було нічого поцупити. Там ховався його небесний банк. В ньому не було дорогоцінних паперів. Тільки безконечними рядами лежали хворі, знедолені та скривджені, що виплакували з себе блискуче марево.

Коли його не стало, світ не змінився. Продовжували ламатися трамваї, лаялися між собою засмученіі люди, на чолах яких він один колись бачив надпис - "недодали", собаки рилися в відходах цивілізаціїї, шукали те, що відстрочило б їм страшні муки.

Зате щось сталося на небі. В той день жодна хмаринка не залетіла в сонце, а місто чуло ангельську музику. Ніхто не міг сказати, звідки вона з*явилася. Люди все списали на дивні речі, що останнім часом траплялися по всьому світу. Люди завжди так роблять...

Він добровільно прийшов в наш світ і добровільно пішов. Він був одним з тих малих , що навчилися давати...

(фото Якубенко)

- Откройте дверь! - сказал вольный каменщик.

- Отвали! - отрезал я. - У меня депрессия.

Каменщик присел на холодный цементный пол. У него в запасе было много времени. Он решил просто подождать. Я приоткрыл дверь и спросил:

- По чем нынче лояльность к вашему товарищу? Хватит смокинга? Или купить еще и кипу?

Каменщик рассмеялся. 

- Да что вы такое говорите? - еле выдавил он из себя. - Зачем? У вас дома есть телевизор, реклама зубной пасты, придуманной поэтом из Москвы, на работе вы получаете бумажки с распределительными знаками. Что еще хотите? У вас и так все готово! Откройте дверь!

- Нет уж! - стойко выдержал страшный соблазн я. - Никто в нашем роду не изгалялся над верой!

- Ха... Верой!.. - снова засмеялся он. - А что такое вера - вы, конечно, знаете? Не изволите ли и мне, вольному каменщикуиз Бердянска, объяснить - что это?

- Ну... Вера - это ... наши обычаи, наше понимание свободы, жизни, наконец. Наш, родной Бог. Короче - не ваше дело! Пошли на...

- Ваши обычаи? Где вы видели ваши обычаи? "Семь сорок" на свадьбах танцуете? Вот и все ваши обычаи! - аж подскочил каменщик.

- Ладно, - махнул я рукой, - а от меня-то что надо? Я даже в партиях не состою - равнодушен к многоголосию.

- Да ничего такого. Подпишите бумажку и ладненько будет. И гуляйте себе по жизни, как ни в чем не бывало - тут же примирительно затараторил он и стал вытягивать из папочки красивый голубой листок с гербовой большой печатью внизу. 

Я взял у него документ и стал читать:

"Я, нижеподписавшийся гражданин мира, объязуюсь не слушать папу, маму, жить своим разумом, строить из себя, то что построится, добросовестно уплачивать взносы и раз в жизни в качестве паломника посетить Бердянск"!"

- И это все? - разочарованно произнес я.

- Все! - вздохнул вольный каменщик.

- Так почему тогда столько секретности? Зачем подписывать? И так ведь все ясно.

- Ясно - то ясно! Но во всем порядок нужен. Мы тоже ведь зарплату получаем. Отчитываться надо, Хозяин у нас строгий.