Кукусу нынче 8 лет – 

В разных странах,
лёжа в своих постелях,
делается странно,
чувства противоречивы.
Глядя на потолок,
я представляю ели,
а ты – ничего
не берусь предположить.
Едва различимы

Время вышло: кончай уже плакаться!
У терпения лопнул хребет.
Это ж надо: всё так же не трахаться
через чёртову дюжину лет!

У либидо был ноль до инфляции.
После – сдохло под весом нулей!
Не исторгнуть потомков для нации
из х*я, не спустив труселей.

На вопрос: «Нафига ты морочилась
с мужиком, что тебя не еб*т?»
все ответы протухли, просрочились,
превратились в унылый помёт.

В 37 у корыта разбитого
с отвращением в море гляжу.
В отражении – дура набитая.
Но рыбёшку, поди, поужу...

Это был Новый Год:
одеянья пестрили.
Я пила из стекла,
ты – из тусклой пластмассы.
Ни объятий, ни танца:
как будто на дрилле*
мы стояли вдвоём,
а любовь – мимо кассы

проплывала, швыряя
нелепое счастье
то ли в бровь, то ли в глаз
одного из скитальцев...
В буре дней что осталось при нас,
в нашей власти?
Пианиста рука,
на двоих – 20 пальцев.

"Три, два, раз!" Среди звёзд,
среди моря ночного
восходила печаль,
предваряя картинно
горький факт, что не встретимся
в море мы снова,
а на суше война
нас разделит плотиной

выживания врозь,
прозябания всуе,
принадлежности новым
и зыбким пространствам.
Я мечтаю с тех пор
о твоём поцелуе!
Ну а ты – о другой.
И о смене гражданства.

Я: "Погибаю!"
Он: "Понимаю..."
Кажется, это фашизм.
К слову "предатель",
лёжа в кровати,
враг подберёт эвфемизм.

Славно, удобно...
– Смерти подобно!
Носит же гадов земля!
Политкорректна
труса уретра
и эгоиста сопля.

Лёжа в кровати
трахнул и – нате!
"Вышло само, не хотел!
Я очень верный,
робкий, примерный".
Хм, а на мне-то вспотел...

Сельская клуша
в плотных берушах
и розоватых очках
примет обратно
пуфик свой ватный,
нежно нальёт молочка.

Кое там! Пива!
Вечное Vivo
доблестной лжи и вранью!
Злая концовка?
Левой берцовкой
в пах получи "I Love You!"

Послезавтра ты выйдешь на площадь,
и такси довезёт до вокзала.
Чемоданов: один или два?

Послезавтра когда-то казалось
вероятным едва.

А потом ты покатишься вгору
(если думать, что некуда вниз).
Послезавтра: твоя ли опора?
Мой ли карниз?

День приезда пройдёт терпеливо:

Осталась жизнь: рассыпчата, как гравий,
тверда, как старый слёжаный матрас.
Война – освобожденье от тщеславий –
давно искала приложенья в нас.

Стальной Горгоной выползла на пристань,
дыхнула пепелищем городов,
скривила пасть и проводила присталь-
ным оком тех, кто к смерти не готов.

К границам потянулись караваны:
в поклаже жены прятали мужей.
Одни рванули к родственникам в Канны,
другие – пополнять ряды бомжей.

Не обернувшись, кутаясь в пожитки,
смогли уйти, пересекая страх,
не все: дедок остался у калитки –
он пережил Нагорный Карабах.

Разъединив на ветви поколенья,
усугубив дистанции в миру,
летит снаряд – до белого каленья.
Бежит солдат – до первого "умру".

Осталась жизнь, но по ночам – тревоги,
а вместо снов – провалы, пустота.
Кому наутро улыбнутся Боги?
Чья жизнь начнётся с чистого листа?

37 и 4 под вечер –

Я вернулась в страну, где ракетный террор
и заоблачный ценник на гречку.
Уронила слезу у окопа в лесу
и свернулась в постели колечком.

Жизнь искрилась вдали от родных берегов!
Там встречала любовь и отраду.
Ну а здесь – только кров, и родимых оков –
так казалось – мне больше не надо.

Но утратили смысл острова-корабли.
Набродилась по вычурным далям!
Моё сердце щемит от "готовься" до "пли!"
с февраля: передышки не дали!

... Полистала Стругацких: их полный комплект
белой лентой струится на полке.
Не в ответе они за рашистский послед –
грохот взрывов по 100 метров в холке!

Не ответственен Глинка за родину-мать,
с ума сшедшую лет через двести.
Не внушал Достоевский идти воевать.
На РАЗРУХУ грехи все повесьте!

На безденежье, рабство – умов и телес,
на комфортную кофе-рутину,
за которой и клерк, и попсовый певец
превратились в гнилую скотину.

Подвесной унитаз, белизною маня,
стал мерилом достатка и стиля.
Танк, гружёный клозетами из Ирпеня, –
сюрреальность! Мы ей отомстили.

Сколько тысяч смертей по окрестностям сёл
понесли вглубь планеты посланье:
кто не думает мозгом, кто Полный Осёл,
тот и станет червём: в наказанье!

Так работает реинкарнации круг
или карма (зови как угодно).
Недостаточно всех пророссийских потуг,
чтоб владеть Украиной по Гродно!

Мы отстроим страну, планомерно сменив
общий ропот на предназначенье,
и – на счастье – в тени нерастрёпанных ив
засверкают дроздов песнопенья.

Принадлежать местам.
Портам и водам,
кораблям.

Камням и солнцу –
дикому, с когтями тени,
и островам,
что пьедесталами
служили
для моих свобод.

Каюте и постели,
впечатавшей
любви чистейшей
небосвод.

Принадлежать! 
Рукам.
Цветам и травам.
На Площади Испании –
вещам:
серёжкам и зонту.

Попутчику, что смерил шагом
маршрутов путанных
густую красоту.

Преотразившись в зеркалах –
из глубины углов, –
принадлежать
тем чувствам,
что фонят неистово,
но затихают
под флажолетами Луны.

Биению подспущенной струны
в отверстом брюхе
старого рояля.
Жемчужным клавишам
накопленных обид...

И – вместе с тем – балкону,
струящему
непогрешимый
океанский вид.

О колокол! О собор!
Воззви меня принадлежать
векам, обвившим
твои стены.
Прильнуть
к бессмертию
стоических идей...

Глазами куполов
ты провожаешь небо
в поход за звёздами,
о старый прохиндей!

И в чрево тьмы
роняешь –
словно камни в воду –
дневных прохожих
тени и грехи.

Без них становишься
как будто бы моложе,
изъяв себя
из бренной чепухи.