ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Утро.  Милая в Индийском Кавказе.  Азия одна.

Азия:
Во всех дыханьях неба ты нисходишь,
что дух, что дума, вызволяя токи
желанных слёз из онемевших глаз
и бой лихой-- из высохшего сердца,
что свыклось с отдыхом; нисходишь ты
окутан бурей; будишь ты, Весна!
Дитя ветров премногих! Коль внезапно
приходишь, словно сновиденья оттиск
печален что,-- а грёза сласть дарила,--
что гений, что потоп восторга, то ли
с земли, туч златом облачая
пустыню нашего житья.  Ночь проходит.
Пора пришла, и день настал, час пробил;
С рассветом ты придёшь, моя сестрица
зажданная, желанная, гряди!
Сестра моя, желанная, ты медлишь,
Ползут что черви миги некрылаты!
Едва трепещет белая звезда
в оранжевой заре, что льётся щедро
на пурпурные горы сквозь провал
разорванной ветрами мглы озёрной,--
и в водах отражается... вот гаснет...
опять горит, лишь только волны блёкнут,
огнями ввинчиваясь в бледность неба:
пропала! вот, и между тех вершин,
покрытах о`блаками снега, лучик
трепещет розоватый: я ль не слышу
напев Эолов её крыльев цвета
морской волны, несущих алость у`тра?
(Входит Пантея.)

Я знаю, чувствую тех глаз улыбки,
что меркнут во слезах горя`,
что звёзды в серебристых росах
они поуутоплены. Любимая моя,
прекраснейшая, та, что тень приносит
души, которой я живу, так поздно!
Шар солнца по морю давно взошёл,
надеждой сердце истомилось, прежде
чем воздух мягкий принял крыльев взмахи.

Пантея:
Прости сестра! Тихи`ми были кры`ла
восторгом вспоминаемого сна,
так в полдень летние ветры нахватом
некатаром насыщаются цветов.
Всегда спала я мирно, пробуждалась
спокойной, отдохнувшею, пока
не пал Титан священный, и твоя
любовь несчастная не научила сердце
моё, посредством состраданья, знать
любовь и горе, пополам с твоим;
Тогда спала я в гротах Океана,
в покоях старика, в тенистых логах
зелёным да пурпурным мхом поросших;
Ионы нашей руки молодые,
молочно-свежие, тогда как ныне
смыкались за моими волосами,
прохладными и тёмными, а я,
закрыв глаза, щекою прижималась
к раздвоенным щедротам глубины
её груди, дышащей глубоко--
теперь не так: я словно стала ветром,
сникающим от музыки лихой
твоих бесед безмолвных, с той поры,
как я растаяла в смятеньи, тем, что
любовь речёт, покой мой, пусть смущён,
всё ж сладок, вот лишь бодрствованья время
полно заботами и болью чересчур.

Азия:
Горе` твой взгляд, позволь прочесть мне сон.

Пантея:
Итак, у ног его спала я с нашей
морской сестрой. Туманы гор, сгущаясь
от наших воплей под луной, опали
покровом снежным на сугубый лёд
покой храня наш. Пара снов явилась.
Один не помню. Во втором видала
преображенье тела Прометея:
свалились струпья, бледность миновала,
а ночь лазурная вдруг воссияла
той славой, что внутри жива, цела;
а глас его звенел музы`кой что,
кружи`т угрюмый ум восторгом
поя его до крайности экстаза:
"Сестра той, чьи шаги чьи сей мир мостят
любезностью, --ты краше всех, да только
ты тень её,-- взгляни-ка на меня".
Взглянула я: тот нестерпимо светлый,
бессмертный образ источал любовь,
которая из свежих, крепких членов,
из ясных глаз бурлила что огонь;
дух, что обьял меня, всё растворяя,
эфиру тёплого утра подобный,
что облаком рос-странниц луг дарит.

Не видя и не слыша, недвижима,
я чуяла его в своей крови,
мы слились воедино-- и была`
в том жизнь его, а жизнь его--моей:
поглощена бы ла я-- минул он;
и , что туманы позднего заката,
они на пиниях сбирались в капли,
дрожа подобно им, очнулась я;
а только думы медленно собрались,
смогла я отзвук гласа разобрать,
они всё доносились, замирая,
шаги мелодии былой: сестра,
я услыхала имя твоё, только
его средь многих полунот, хотя
внимала ночи я ,уже безмолвной.
Иона, пробудившись, мне сказала:
"Способна ль ты представить, что меня
сей ночью взволновало? Знала я,
чего желала прежде? Никогда
я не искала праздных ожиданий,
но вот теперь сказать я не могу,
чего ищу, сама не знаю: сласти?
её желанье сладостно само`--
твои проделки, вредная сестра;
ты молвила старинное заклятье,
во сне украла дух мой -- и с твоим
его смешала, ибо, только мы
поцеловались, ощутила я
меж губ твоих тот, хваткий аромат,
а с ним-- тепло той крови животворной,
что, потеряв, я задрожала вдруг
в твоих обьятьях, просыпаясь здесь".
Я не ответила: ведь побледнела
звезда Востока-- я к тебе летела.

Азия:
Ты говоришь, но словеса твои--
что воздух, я не чую их. Воздень
глаза: в них душу я его прочту!

Пантея:
Я подыму их, правда, тяжко им
под ношей виденного: что ты можешь
в них разобрать, лишь отраженье
себя, прекраснейшей?

Азия:
                                       Твои глаза
что неба два, глубокие, голу`бы,
бескрайние, обра`млены в ресницы,
длинны, изящные; темны и далеки,
безмерные круг в круге; линий пле`тень.

Пантея:
Ах! Видишь ты, что минул дух, навечно?

Азия:
Вот перемена: в глубине бездонной
я вижу призрак, тень, то Он в сияньи
своих улыбок лучезарных, а ауре
луны под тучей. Прометей, твой лик?!
помедли! Иль твои улыбки говорят,
что свидимся мы снова под шатром,
что ими светел, что восстанет снова
над миром безграничным? Сон поведан.
Что, тень меж нами? Волосы его
грубы, а в них порывы ветра стынут;
сам вид его порывист, дик-- летит;
а платье серое его росой златится,
те звёзды полдень иссушить не в силах.

Сон:
За мной, за мной!

Пантея:
                                Мой сон другой!

Азия:
Он скрылся.

Пантея:
Он в памяти остался. Мне казалось,
пока сидели мы, миндаль зацвёл
тот, молнией рассечен что был прежде,
хотя из белой Скифской степи вихрь
всё мёл, морозом Землю избраждая;
я глянула-- а зелень вся долой,
но каждый лист печатью был отмечен,
так колокольцев Гиацинта синь
о муках Аполлоновых вестует:
"Иди за мной!"

Азия:
                         Твои речёные слова
помалу оживляют мою память.
Я думаю, по долам тем во сне
бродили мы в рассвете сером
с отарою кудрявых облаков,
что густо меж высоких гор сочились,
гонимые ленивым, слабым ветром;
и белая роса висела, молча,
на новых лезвиях-- листве травы,
восход буравя общим взгядом;
а многое я не могу припомнить.
Но вдаль по теням у`тра облаков
до склонов пурпурных виднелась надпись:
"Иди, иди за мной!"-- и быстро исчезала.
И на всех травах, что страхнули груз
росы упавшей с Неба -- те же буквы
тавром легли, что сле`ды буй-огня;
Средь пиний ветер вдруг поднялся, звон
музы`чный из их крон повытряс; следом
раздался низкий, сладкий, нежный звон,
с прощаньем духов схожий: слышно было:
"Иди, иди, за мной!" Затем я прошептала:
"Пантея, о! увидь меня". Но в глубине
очей возлюбленных тех я всё вижу:
"Иди, иди!.."

Эхо:
                       Иди, иди!..

Пантея:
                                           Утёсы
и это утро ясное весны смеются
над голосами нашими, как будто
нам вторят духи.

Азия:
                             Сущность некая,
вокруг утёсов этих. Что за звуки:
чисты, нежны! О, слушай!

Отзвуки Эха (невидимые):
Мы -- дробь Эха, слушай:
мы всегда бежим;
блещут росы-- тушим:
сушь листве в ножи...
Дитя Океана!

Азия:
Чу! духи молвят. Их ответы плавны,
они покуда льются с ветром.

Пантея:
                                                     Слышу.
Отзвуки Эха:
Иди, иди,
коль нам ты внимаешь;
мы кличем из гротов,
что лес окружает.
(Теперь издалека.)
 О, следуй призыву
во гроты, в низины:
ведь песнь тебя манит
туда где пчела не летает,
сквозь омут ночной
идти не одной:
ведут ароматы--
там папороть, мяты
да брызги туманов
в пещерах сияют,
а напев наш, дик и сладок
шах твой  нежный смехом ладит,
Океанида!

Азия:
Нам следовать? Звук всё слабее и дальше.

Пантея:
Прислушайся! Странный напев льётся ближе. 

Отзвуки Эха:
В мире неведомом
глас несказанный спит:
только шаг твой немедленный
может сон прекратить,
Океанида!

Азия:
Сколь звуки гаснут с ослабевшим ветром!

Отзвуки Эха:
О, иди, иди
там где грот пустынен, дик,
следуй с песнею напевной
за росой полудня пленной,
за леса, луга и реки,
по ущельям многовеким,
через пропасти, заливы,
где Земли покой ленивый,
в день грядущий устремись,
чтобы вместе вы слили`сь:
ты и Он , Океанида!

Азия:
Пантея милая, идём, дай руку,
последуй гласу, что пока не смолк.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
оригинальный текст драмы см. по сылке:  http://www.bartleby.com/139/shel116.html
перевод К.Бальмонта см. по ссылке: http://az.lib.ru/b/balxmont_k_d/text_0380.shtml

Прометей:
Смешна мне ваша власть и тот, кто
послал сюда вас для подлейшей мести.
Испейте кубок боли.

Первая фурия:
                                      Полагаешь,
что мы по кости да по нерву рвём,
что словно пламя мы нутро палим?

Прометей:
Моя стихия - боль, твоя - свирепость;
Терзайте же меня-- мне всё равно.

Вторая фурия:
Ты думаешь, мы только посмеёмся
тебе в глаза без век?

Прометей:
                                    Я не о казни,
я вот о чём: вам больно злыми быть.
Веленье ,вызвавшее вас, жестоко,
оно ж всё низкое влечёт на свет.

Третья фурия:
Ты думал, что мы жить поочерёдно
в тебе способны, будто звери; что
пусть пылающую душу не затмим,
да прикорнём мы рядом, праздным сбродом,
что гамом огорчает самых мудрых:
мы станем страшной думой в донце мозга,
осадой сердца озадаченного, грязным
желаньем вкруг него; в вен лабиринте
отравим кровь агонией ползучей?

Прометей:
А что ещё? А всё ж, я --царь себе,
повелеваю пытками и ссорой
внутри себя, так и Юпитер вами
распоряжется в Аду, коль гиль там.

Хор фурий:
Из окраин земли, из окраин земли,
где ночь тянется в гроб, дня рождается клин,--
к нам, к нам, к нам!
Вы, что криком смеётесь, холмы теребя,
видя смерть городов; вы, без крыл, чья гульба
море го`рбит, смыкая его поверх мачт,
голод травите на обессилевших с тем,
чтобы выжили те из ума на песке,
к нам, к нам, к нам!
Прочь могилок кровь и хлад,
что погибшим только в лад;
Бросьте злобу, пусть потлеет
словно полымя да в пепле,
кровью та да вспыхнет лепо,
как вернётесь в ваши клети.
Бросьте ваш разврат в умах
юных, самоедства крах,
болям топливо оставьте.
Бросьте Ада полувзмах
маниа`ку,-- больше страсти
в ожиданьи страшных драм,--
к нам, к нам, к нам!
Мы разливом бурлим из широких
Ада врат, виснем гирями бурям на шеи,
только зря мы мятёся: уроки
не исполним без вас, о! пришелиц.

Иона:
Сестра, я слышу новый грохот крыльев.

Пантея:
Основы гор дрожат от шума, будто
трусливый воздух, тени их темнят
мне взор укрытый крыльями, что ночь.

Первая фурия:
Ваш зов был точно колесницей,
ведомой вихревой десницей,
он вырвал наз из моря крови
войны, увлёк к неясной нови.

Вторая фурия:
Прочь из городов голодных;
  
Третья фурия:
Стоны уж едва слышны;
кровь? напились мы, тошнит.

Четвертая фурия:
Сколько дел царям доходных:
кровью полные мошны!

Пятая фурия:
Добела где жарит печка,
мы оттуда...

Одна из фурий:
                             Хватит речи,
знаю всё, что ты промолвишь--
только ковы рассупонишь
Непокорному, что собран;
Он покуда силы Ада отбивает в обороне.

Фурия:
Порви его покров!

Другая фурия:
                           Готово.  

 

Хор:
Бледная звезда рассвета
светит горю, ро`дит беды!
Что, ты слабеешь могучий Титан? Нам же смешон ты, унижен, негоден.
Что, ещё хвалишь то знание чистое, что пробудил ты в народе?
С мудростью жажда близка, а она порождает
пагубу водную, жажду презлой лихорадки,
также-- надежды, любви, колебаний, желаний,
что навсегда умудрённых собой поглощают.
Некто шел себе беспечно улыбаясь
по земле цветущей край от края;
словно быстрая отрава, речь пережила бояна,
иссушая правду, мир и состраданье.
Глянь, вдали сколь видит око
миллионных градов столько,
небо ясное коптят.
Слышишь вопли: что хотят?
Ах, отчаялись. Тот милый
призрак благородства
стонет по добру, что сплыло;
глянь: огня короста
остывает в углях пыла.
Все, кто выжил, вкруг пожарищ осязают только дно.
Слава! Слава! Слава!
На тебе -- столетий иго, но всяк помнит лишь одно,
а грядущее темно,
настоящее -- подушка из колючек голове твоей без снов.

Первый полухор:
Капли кровавой агонии --градом
с белого лба его; дро`жи отрада.
Дайте ему передышки, так надо.
Гляньте, народ, первозмогший позоры,
днём восстаёт из ночного разора;
Правде тотчас, не таясь, присягает,
Волей ведо`м, только им и внимая;
вот легионы тех братьев содружных,
названых деток Любви...

Второй полухор:
                                      Воля кру`жит!
Видите: брат убиваемый братом--
смерти, греха горемычная жатва;
кровь что вино молодое богато
бродит; метелит Отчаянье млатом
мир неспокойный, что буйных рабам
вместе с тиранами равен гробам.
(Все Фурии пропадают, кроме одной.)

Иона:
Чу, сестро! снова слышен тихий стон,
что непокорно рвётся вон из сердца
Титана доброго: так ураган
издалека пугает рёвом моря
пещерных тварей. Ты готова видеть,
как брата мучают его враги?

Антея:
Увы! Видала дважды я, довольно.

Иона:
Что ж видела?

Пантея:
                          Ужасное! Прибитый
к кресту млад муж, чей взгляд сосредоточен.

Иона:
Ещё что?

Пантея:
                А вокруг -- лишь небо; земли--
внизу, населены смертями густо,
ужасно всё, сработано руками
людскими, нечто выглядит как будто
работой человеческих сердец,
ведь смертные помалу гибнут
от взглядов и усмешек; а иные
созданья, те живут и странствуют,
мерзавцы, слова не достойны даже.
Не станем искушать сильнейший страх
своими взглядами: тех стонов вдосталь.

Фурия:
Усвой урок: людской заступник тот,
кто злом сугубым мучим, и цепями,
презреньем также, он лишь громоздит
тысячекратные страданья на себя,
на подопечных -- также.

Прометей:
                                           Убери
из взора своего пылающего злобу;
сомкни поблёкшие уста; да кровь уйми
с израненного терниями лба,
она с твоими смешана слезами!
Пусть, пусть глаза казнимые глядят
спокойно в смерть, да не тряси уныло
распятье это, да персты твои
не теребят запёкшуюся кровь.
О, жуткая! чьё имя не скажу,
оно проклятьем стало. Вижу, вижу,
как мудрых, добрых, справедливых,
возвышенных твои рабы клеймят:
иные изгнаны нечистой ложью
из собственных твердынь сердечных,
что смолоду обжи`ты ими, позже
оплаканы вотще; так олени`цу
прочь гонит стая барсов; в клетях гиблых
иные скованы цепями; те же...
то ль слышен мне удалый хохот толп?...
над медленным огнём висят на дыбах;
и мощные империи сплывают
у стоп моих, смываемые морем
под корни, острова, чьи сыновья
суть втоптаны в общественную кровь
багровым пламенем усадеб отчих.

Фурия:
Ты видишь кровь, огонь; ты слышишь стоны;
но худшего не слышно, не видать.

Прометей:
Что худшее?

Фурия:
                     Во всех людских сердцах
переживают страхи ворона,
который их терзал; страх самый высший--
в презреньи к выстраданной правде:
так лицемерие с привычкой клонят
умы невольные к изношенным богам.
Убогие добра желать не смеют
людскому роду, и при том не знают,
чего не смеют. Силы бы добру,
опричь бесплодных слёз. Способен
могучий коллектив богов желать
лишь худшего для "этих".  Мудрость ищет
любви, а те, кто любят, ищут знаний;
всё лучшее замешано для хворей.

Суть много сильных и богатых, что
могли б и правду чтить, да прижили`сь
среди страдальцев-братье, и что толку:
не знают, что творят.

Прометей:
                                     Твои слова
что облако крылатых змей, и всё ж,
мне жаль тех, кто не мучим ими.

Фурия:
                                                            Ты их
жалеешь? Всё, теперь молчу.
(Пропадает.)

Прометей:
                                                     О, горе!
Увы мне! Горе! Муки навсегда!
Исплаканные очи затворяю--
и всё яснее разум, светел болью,
твои деянья зрит, хитрец-тиран!
В могиле мир (the peace). Таит могила всё
прекрасное и доброе. Я ж-- Бог,
и не могу разрыть её, а также
не смею попытаться, ибо,
на месть ужасную не глядя, это
моё лишь пораженье, не твоя
победа, царь свирепый. Те виденья,
насмешливо которыми терзаешь
томленьем новым душу ты мою,
действительны до часа избавленья.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
оригинальный текст драмы см. по сылке:  http://www.bartleby.com/139/shel116.html
перевод К.Бальмонта см. по ссылке: http://az.lib.ru/b/balxmont_k_d/text_0380.shtml

Часть третья

Дух молвил,
свой взгляд эфирный устремив
на Королеву Чар : "О, Фея!
благодарю тебя.
Я награждён тобой сполна,
обучен прочно и навеки. Знаю
минувшее, и потому смогу сложить
завет на будущее, дабы люди
урок ошибок извлекли
из глупости былой, ибо
коль вволю радости тебе,
душа людская не желает рая
опричь земного своего".

МАБ:
Переменись, растущий Дух!
Ещё под спудом вдосталь
всего. Ты знаешь, человек велик,
ты ведаешь, сколь туп он;
уж изучи, каков он есть,
сколь высока, изведай,
судьба, что Век неугомонный
готовит всяк живой душе.

Заметь возвышенный дворец, что посреди
столицы людной той вознёсся тьмою башен,
и сам похож на город. Патрули
угрюмых часовых рядами строго
окружи`ли его, насельцам чьим
век воли не видать, несчастным: разве ты
не внемлешь стонам си`рот, плачам
тех, кто без друга жив? Идёт сюда
Король, под цепью золочёной, нею
душа его прикована к нулю, дурак,
которого дворовые монархом кличут, раб
страстей, и пошлых аппетитов, он
не слышит воплей нищеты, смеётся
над страшными проклятьями, что бедность
бормочет про себя; и тихое довольство
его сухое сердце греет, в то же время
голодных тысячи исходят криком ради крошек,
истоптанных его распутством на пирах нелепых:
а бедным спасти б от голода любовь свою;
когда об ужасах расслышит он, гримаса
готова уж благочестивая к лицу, она сокроет
стыда нечаянный румянец пухлых щёк.

Вот к обеду
величия, излишеств, тишины влачит он
усталый свой, нелепый аппетит. Иль злато
блистающих вкруг многих яств из всех краёв
способно одолеть пресыщенность? Неужто
весны богатство тут не ядовито? А порок
бесчувственный, упорный, обратит ли
еду в убойную отраву? Всё же счастлив
король, ведь поселянин в непосильных
трудах до самой темноты,
и с раннего утра в ярме
не пробовал сластей подобных этим.

Заметь разлёгшегося на тахте роскошной
его, чей воспалённый мозг
бирюльки мечет праздно; ах! дрёма
несдержанности сходит слишком скоро,
а совести бессмертная змея зовёт
свой ядовитый выводок к ночной страде.
Чу! Молвит он! о, видишь взгляд безумный!
Не упускай из виду смертника лицо!

КОРОЛЬ:
"Без остановок!
Пусть это вечно длится! О, смерть страшна,
желаю, хоть боюсь, обнять тебя! Ни мига
глухого сна! Покой благой дражайший,
почто темнишь свои белы одежды
уныньем нищеты? Почто таишься
со смертью, одиночеством, уроном? То ли
не люб тебе дворец мой? О, Святой Покой
почти меня хоть раз, пролей хоть каплю
бальзама душе моей увядшей!"

ФЕЯ:
"Тщеславец! сей дворец -- благое сердце;
Покой не замарает белой ризы
твоим общеньем. Чу! Он бормочет
не снами мучится, агониею многоликой,
что скорпионами терзает проки жизни.
Не надо ада, что терзает тело
заблудшего-- земля в себе
зло заключает и лекарство грешным,
способна уследить всемочная Природа
преступника свои законов,
и наказать его, известно только ей
сколь кары отпустить за грех.
                                                      Не странно ль то,
что этот негодяй горд во своём несчастье?
Ничтожеством своим доволен, скорпиона
пожирателя ласкает? Странно ль то,
что трон из терниев обжив,
сжимая жезл железный, замурован
в тюрьме приятной, чьи заслоны
хранят его от милостей и благ земных,
его душа гуманности не ищёт?
То ли натура нежная его ополчилась против
обузы власти?  Нет, не странно это.
Да он, мужлан, весь в батюшку: живёт
и думает, и действует как он; незыблемый обычай
и протоколы коренятся
меж королём и добродетелью. Но странно
тем, кто не знает, что Природа не влечёт
грядущее из настоящего сама,
что не нашлось раба,
страдающего под гнётом извращенца,
ни бедняка, чьи дети голодают,
а ложе брачное-- проклятие одно,
которые очистили б престол!

Те мухи золотые,
что нежатся в сияньи при дворе,
жиреют с его гнили! что они?
Общественные трутни на спине
рабочего труда: измученный батрак
для них из почвы скудной выжимает
по горсти урожай; а тот бедняк,
что с виду жутче нищеты самой, всю жизнь
влачит во тьме кромешной шахт-- и умирает,
дабы насытить их величье; столь рабов
до обмороков горбятся, не зная
забот и горя лени.

Скажи, откуда короли и паразиты?
Откуда извращённый трутней род, который
причина рабского труда и нищеты
непобедимой тех, кто строит им дворцы
и хлеб насущный подаёт? Да, из порока,
из чёрного противного порока,
из грабежа, безумия, обмана, лжи,
из всесословной нищеты, из похоти и мести,
убийства. Паразиты сеют тернии везде.
А если б голос разума, он громок от Природы,
народы пробудил, и люд земной постиг бы,
что извращенья трутней суть разлад,
война, страдание, а добродетель
согласьем, миром, радостью жива;
Когда натура зрелая людей отвергнет
игрушки детские свои, померкнет
сиянье короля, чьё превосходство
тихонько сникнет, чей роскошный трон
пылиться станет в сокровенном зале,
где догниёт; а проявленья лжи
столь ненавистными, невыгодными станут
как ныне -- правды ремесло.

Где слава та,
что мощь чванливая земли
пытается увековечить? Дуновенье,
пинок шутливый Времени, одна волна
веков потока запросто сминают
блеск пузыря в ничто. Сегодня, ох!
тирана власть строга`, багровый взгляд его
разоры созерцает; властен жест,
что обращён к толпе. Приходит завтра!
Тогда власть гра`дине подобна, тает
на сме`рть себе. Взгляд гаснет, молния
в полнощном небе; замерла рука--
и стала червю кормом.

Поборник чистоты
униженный велик, не то, что короли
во пышности своей: живя, непобедим
добро души храня, он и на дне тюрьмы
свободен, гонит страх; дрожащий судия,
что властью облечён, старается впросак
связать неслабый дух, но если тот погиб,
то добрые глаза не излучают кротость боле,
и тянется рука лишь чтоб облегчить боль,
но красноречье палачей не в силах память
о жертве очернить. Да! гроб ему
взор погасил, а смерти злой мороз
истратил мощь его, но славы стяг нетленный,
что распростёрла добродетель над могилой,
и память неминучая о муже том,
что королям умы бередит, счастье
дущи его, что долг земной страданьем искупила
не минут никогда.

Не человек, монарх Природе неугоден,
нахлебник, не творец, ведь королевскими
и свиты их руками шулерскими мечут
пороки и нищета не карты, колья. Человек,
что жив в добре, не присягнёт позору.
Чуме опустошающей подобна власть:
касаньем раздаёт заразу; послушанье--
бич гениев, добра, свободы, правды,--
рабами делает людей, а образ человечий--
подвластным инструментом.

Когда Нерон,
над Римом полыхающим дикарски весел,
как враг живому, пил несытым слухом
агоний крик, озирал
разбег ужасного разора, чуял
в душе своей новорождённый смысл
разрухи, трепетом живущей,
ты думаешь, величие монарха
возвысилось над добротой? А если Рим
в одном порыве не низверг тирана,
порфиру жалкую не смыл потоком крови,
расстроила ли кротость план Природы?

Взгляни на землю ту:
златые урожаи спеют, солнце щедро
дари`т тепло и жизнь; плоды, цветы, деревья
растут вовсю; всё излучает там
согласье, мир, любовь. Простор тот
Природы молвит языком, речёт,
что счастью и любви покроно все, да
не человек. Он меч куёт,
который низлагает его волю; кормит
змей-сердцежоров для своей груди; возносит
тирана, сытого его бедой,
агонией его живущего. Иль солнце
сияет в одиночестве великом? Иль серебро
луны на королевских куполах спят слаще,
чем на соломенной стрехе? Или Мать-земля,
наставница рабочим сыновьям,
трудом и потом добывающим дары её,
добра лишь к малышам сопливым,
которые, живя на всём готовом, из мужчин
игрушки делают для прихотей своих,
в самодовольстве отвергая мир,
мужчинами ценимый лишь?

Дух Естества, о нет!
Твей основы чистый оттиск бьётя равно
в любой груди, где ты воздвиг
свой трон непрекословной власти.
Ты судия над теми, чей порыв
недолгой, хрупкой власти человека
бессилен словно ветер,
что зря минает;
а трибунал твой выше
позорища людского правосудья, точно так же
Бог превосходит человека!

Дух Естества (Nature,-- Природы, у меня эти два имени-- синонимы,-- прим.перев.), ты жизнь
сообществ нескончаемых;
душа могучих сфер тех,
чьи без числа орбиты лежат в Небесном омуте безмолвном;
душа малейшей твари,
отрада жизни чьей--
лишь миг сиянья  солнца, что в апреле;
подобно им, пассивным, человек,
не сознавая, всё к тому ж стремишься,
тебе судьба подобная грядёт,
придёт, созрев, наступит скоро;
её ты засыпаешь закрома,
бескрайние, чьих очертаний совершенство
незыблемо вовеки, для тебя!

Часть четвёртая

Прекрасна ночь! дыхание зефиров,
питающих нектаром майским вечер,
заметно оттеняли разговора дух высокий
довлевший над недвижной сценой. Иссиня чёрный небосвод,
усеянный невыносимо яркой зернью звёзд,--
на нём луна великая вне облаков вздымалась,--
казалась балдахином, что любовь простёрла
над спящим миром. Милые холмы,
одетые в парчу нетоптанного снега;
утёсы тёмные в сосулечном наряде,
незыблемо белеющем так, что лунный свет
не в силах желтизной окрасить их; уступ,
где башня старая, чьё знамя полощется во тьме
столь праздно, что увлечённому воображению сдаётся
метафорой покоя, -- таков пейзаж,
для грёзящее одиночества к согласью
души взлететь повыше сфер земных,
где тишина нетронутая лишь доступна,
столь холодна, блистательна, тиха.

Удел дневной
в широтах южных за тишайшим океаном
улыбку сладкую дари`т; ни вздоха
над гладью глубины; восхода облака
цедят лучи проснувшегося дня;
Венеры лик на стороне закатной
прекрасно бледен. Утро наступает:
за тучей туча, всё темней сгущаясь,
над потемневшим океаном вскачь; утробный рёв
далёких гро`мов жутко раздаётся;
Возносит буря крылья надо тьмой,
что облекает пену буйных волн; безжалостнейший враг
с ветрами, молниями мчится за добычей;
зевает бездна, -- отыскал себе могилу
корабль в уступах скал.

Отколь, ах! тот пожар,
которым небосвод горит? багровый дым
марающий луну из серебра? Погасли звёзды
в темноте, а чистый, блёсткий снег
едва мерцает в наступленьи мрака.
Услышьте дерзкий рёв, порывы чьи,
в ущельях эхо непрестанно множит,
Полно`чь на троне шатком сотрясая!
Вот прибывает смутный гам, гремит
что разрывающаяся граната;
последний луч-- крик, вопли, визг,
лязг непрерывный и набег мужчин,
от ража пьяных; громче, пуще
раздор и смута; вот, старуха-Смерть
сворачивает сцену, надо всеми,
кто победил, кто бит, кладёт покров:
кровавый и холодный ужас. Изо всех,
кого луч убывающий видал в цветущем здравьи,
в расцвете буйных сил; из всех сердец,
что бились жизнью терпкой на закате;
сколь мало уцелело трепеща!
Всё ныне-- тишь глубокая, нет, ужас,
зловеще спящий накануне бури.
Спасайтесь, если буйный вой вдовы-любви
дрожа готов взорваться, или стоном
исходит слабым, оттого иные души
вон вырываются из вязких тел,
захваченных вращеньем сил небесных.

Рассвет седой
белеет на печальной сцене; серный дым
клубится вдаль с метелью-ветром,
а утра ледяного яркие лучи танцуют
по блёсткам снежным. Тут кровавые следы
до самой гущи леса, скрюченные руки
остывших стражников, чей строгий вид
и Смерть переменить бессильна, метят жуткий путь
ушедших победителей; далече--
кострище чёрное, где табор гордый их стоял.
В лесу том узкая долина есть,
где каждая сосна хранит своей тьмы долю ото дня,
колышется над стражника могилой.

Ты содрогнулся,
восходящий Дух! чураешься земного?
я вижу, тени страха и сомнений кроют
твой облик стойкий; погоди,
причина есть страданью твоему--
найдутся выход и возмездье для него.
Природа зла людского, что возводят
и короли при власти, и трусливые рабы
бесчисленными преступленьями своими
не проливает кровь, разруху не несёт
краям, погрязшим в розни.
Причина войн-- попы и короли,
сохранность чья-- вовек людское горе,
величие которых-- корень войн. Пускай топор
ударит в корень-- рухнет древо яда;
а где его испарина горячая осела, там
разор и смерть, и горе, миллионы тел
лежат, насытив змея, кости их
белеют на пожарижах, в воронках:
пусть сад взрастёт, да превзойдет Земля
Эдем мифический.

первые на русский!) Терджимана Кырымлы
оригинальный текст поэмы см. по ссылке:
http://www.marxistsfr.org/archive/shelley/1813/queen-mab.htm

26.

Звонимир сказал однажды: "Революция здесь".
Сидя в бараке и с возвращенцами судача,- снаружи шел косой дождь- мы учуяли революцию. Она идёт с востока- и никакая газета, ни одна армия не в силах остановить её.
- Отель "Савой", -говорит Звонимир возвращенцам,- это богатый дворец и тюрьма. Внизу в хороших просторных комнатах живут богачи, друзья Нойнера, фабриканты, а наверху- бедные собаки, которые не способны оплатить постой ,а Игнац пломбирует их чемоданы. Владельца отеля, он грек, никто не знает, и мы с ним- тоже, хоть и смышлёные мы ребята.
Мы все ужё долгие годы не лёживали на таких перинах, которые у господ, собирающихся внизу, в баре отеля "Савой".
Мы уже давно не видывали таких красивых голых девушек, а господа в баре отеля "Савой" щупают их каждый день.
Этот город- могила для бедного люда. Рабочие фабриканта Нойнера глотают пыль- и все через пятнадцать лет умирают.
- Тьфу!- кричат возвращенцы.
Рабочего, его выпорол Ингац, не выпускают из тюрьмы.
Что ни день собираются труженики у отеля "Савой" и у тюрьмы.
Что ни день в газетах горячие заголовки о стачках текстильщиков.
Я внимаю запаху революции. Банки- это рассказали мне у Христофра Колумба- пакуют свои авуары и рассылают их в другие города.
- Полицию непременно усилят, -сообщает Абель Глянц.
- Хотят возвращенцев интернировать, -рассказывает Гирш Фиш.
- Я еду в Париж, -молвит Александерль.
Я думал, что Александерль уедет в Париж не один, а со Стасей.
- На этот раз не убежать, - стонет Фёбус Бёлёг.
- Тиф разразился, -рассказывает военный врач пополудни в "пятичасовом" зале.
- Как уберечься от тифа?- спрашивает младшая дочь Каннера.
- Смерть всех нас унесёт!- разъясняет военный врач, а фрёйляйн Каннер бледнеет. Между тем смерть пока унесла только двоих рабочих. Дети болеют- и ложатся в госпиталь.
Закрывают кухни для бедных, чтоб пресечь заразу. Итак, голодающим впредь не перепадёт супу.
Возвращенцев уже не интернируешь в бараках. Их, пришельцев, слишком много.
Собираются здоровенные толпы.
Офицер полиции, что идёт набор- ищут пополнение. Полицейсий офицер не нервничает. Он при табельном пистолете, а встаёт уже не в десять утра, а в девять. Он помахивает дичайше-жёлтыми перчатками, словно никакой эпидемии и не бывало.
Болезнь одолела двоих бедных евреев. Я видал, как их хоронили. Еврейские дамы страшно голосили- криком полнился город.
Десять, двенадцать душ умирает что ни день.
Дошдь косит, окутывает город,- а сквозь дождь текут возвращенцы.
В газетах полыхают ужасные вести, и каждый день собираются рабочие Нойнера у отеля и у тюрьмы.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА

 24.

Люблю я двор, куда выходит окно моей комнаты.
Он напоминает мне о первом моём дне в отеле, о дне моего прибытия. Я по-прежнему вижу играющих детей, слышу лай собаки и раюуюсь тому, что полощется по ветру пёстрое ,похожее на флаги бельё.
В моей комнате неуют с тех пор, как я стал принимать просителей Блюмфельда. Неуют во всём отеле, в коридоре и в "пятичасовом" зале, а угольно-пыльный неустрой царит в городе.
Когда я выглядываю в окно, вижу край счастливо спасённого покоя. Куры квохчут. Только куры.
Есть в отеле "Савой" иной, узкий дворик, который выглядит шахтой для самоубийц. Там выколачивают ковры, туда ссыпают пыль, табачный пепел и мусор грохочущих житух.
Мой же двор таков, будто не вовсе не подвластен он отелю "Савой". Закуток прячется за громадными стенами. Хотел бы я знать, как он здесь сохранился.
И с Блюмфельдом у меня так же. Когда я о нём вспоминяю, любопытно мне, носит ли он очки в жёлтой оправе. И о Христофе Колумбусе охотно бы я что-либо разузнал, о парикмахере. Какие оставленные выбоины жизни заполняет он теперь?
Великие события иногда случаются в маленькой цирюльне. Вышло так, что там наделал шуму один бастующий рабочий.
Гешефт ладится. С утра в каморке Колумбуса постоянно свежие новости. Видные мужи города, даже офицер полици, все иностранцы и большинство постояльцев отеля бреются здесь. А однажды сюда зашёл подвыпивший рабочий, под прицелом презрительных взглядов, встреченный нервным равнодушием публики. Он решил побриться- и не заплатил. Христофор Колумб ему- из своего благородства- позволил уйти. Но Игнац пригрозил полицией. Тогда ударил работяга Игнаца. Полиция арестовала рабочего.
Пополудни собрались товарищи его у отеля "Савой", кричали: "Тьфу!" Затем они пошли к тюрьме.
А ночью принялись они ,горланя песни, шагать по напуганным улицам.
В газете значится новость- заголовок горит в центре полосы. В паре миль отсюда рабочие большой текстильной фабрики начали забастовку. Газета взывает к армии, полиции, властям, к Богу.
Писака толмачит, что причина беды- возвращенцы, которые притащили "бациллы революции в потенциально здоровую страну". Писака- жалкий пачкун, он прыщет чернилами в лавину, он строит плотину из бумаги перед штормом.

25.

Уже неделю дождит в городе. Вечера ясны и прохладны, но днями идут дожди.
Видно, к дождю: намедни приток возвращенцев хлынул с новой силой.
По косому, жидкой мороси идут они- Россия, великая, выбрасывает их. И нет им ни счёту, ни конца. Они приходят той же дорогой, все в сером, пыль страннических лет- на лицах и сапогах. Внешне они с дождём заодно.
Они истекают серостью, бесконечной серостью на этот серый город. Звякают их котелки, будто дождь толчёт водостоки. Великая тоска по дому исходит от странников, их влечёт вперёд тоска и память о родине.
По пути они изголодали, они воруют или клянчат, им всё одно. Они бюьт гусей и кур, и уток- миру миръ, но это значит лишь, что больше не убивают людей.
Гусей, кур и уток такой мир не касается.
Мы со Звонимиром стоим на околице города, у бараков и высматриваем знакомые лица. Все они чужие- и все знакомые. Тот выглядит как мой сосед в окопе, он муштровал меня в строю.
Мы стоим в стороне и рассматриваем их, но это как если бы мы шагали с ними заодно. Мы- как они, и нас выбросила Россия, мы все тянемся домой.
Этот несёт в руках собаку, а его котелок на бедре звякает. Знаю, что этот несёт собаку домой, а родина его на юге, в Аграме или в Сараево, несёт и несёт себе в усадьбу собаку он. Жена его спит с другим, для детей он давно мёртв, не признают- так переменился, лишь собака знает его, собака, безродного.
Возвращенцы- мои братья, они голодны. Никогда они не бывали братьями моими. На передовой- нет, когда мы по велению непонятной воли убивали чужих, и на этапе (на марше- прим.перев.) -тоже нет, когда мы по команде злобного мужа согласно шагали и махали руками. Теперь же я больше не одинок на белом свете, сегодня я -капля потока.
Они тянутся кучками по пять-шесть человек по городу и расходятся поодиночке перед самыми бараками. Они надтреснутыми и хриплыми голосами поют у дворов и домов- и всё же их песни красивы, как мил бывает мартовским вечером хрип старой шарманки.
Они едят в кухне для бедных. Порции всё меньше, а голод злее.
Бастующие рабочие сидят и пропивают свои пособия в  станционном зале ожидания, а жены и дети голодают.
В баре фабрикант Нойнер хватает груди голых девушек; знатным дамам магнетизёр Ксавер Злотогор размагничивает нервы. Голод бедных дам Ксавер Злотогор не заговаривает.
Его искусство годно лишь для лёгких хворей, голод оно не изведёт, и недовольство- тоже. 
Фабрикант Нойнер не прислушался к советы Каннера- и всю вину свалил на Блюмфельда.
Да что Блюмфельду этот край, здешний голод и конфликты? Его умерший отец Йехиэль Блюменфельд не голодает, а ради него и приехал сюда сын.
Город приобретает кино и фабрику игрушек- что до них дела жёнам рабочих? Игрушки, они для господ, игрушка не годится рабочми. Под конфетти да с бенгальскими огнями в кино могут они забыть о Нойнере, но о голоде- нет.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

* * * * *,................................................................................................... !:)

Восьмая сцена

Феликс. Юлиан.
Долгая пауза.

Феликс: Почему вы не отправились вместе с ним?
Юлиан: Твоя мать без вины: если и согрешила, то виновен я.  Желаю тебе всё рассказать.
Феликс (кивает).
Юлиан: Нами было решено: вместе уедем прочь. Все приготовления устроим сами. Мы намеревались тайком покинуть село, ибо твоя матушка боялась обїяснений и препирательств в роднёй. Мі назначили час компанейского побега. Тот... который после женился на ней, съездил было ненадолго в Вену, все документы выправил- и через неделю мы могли бы обвенчаться. (Пауза.) Мы продумали план. Всё взяли на себя. Мы заказали экипаж, который должен был нас дождаться за околицей. Вечером одного дня мы попрощались ,будучи уверены, что следующим утром снова встретимся дабы никогда не расстаться. ...Вышло иначе... Ты не держи зла на свою матушку, лучше выслушай меня чем историю о том же с чужих уст, ты всё поймёшь сам.
Феликс: Слушаю.
Юлиан: В июне сталось это, ясным солнечным днём явился я в Киршау... с ним... Ты ведь знаешь. Я планировал погостить всего несколько дней в деревне, но задержался.  И тогда (усмехаясь) мы окунулись в роковой круговорот греха, счастья, изменя и мечты... да ,вот её, пожалуй, по приемуществу. И тогда, в последний раз попрощавшись, ночь, предшествующую отъезду, провёл я на постоялом дворе в псоледних приготовлениях, почти без сна. Тогда-то я впервые осознал, что со мной произошло. Стоя у отворенного окна ,я понял, что завтра утром придёт час, который переменит всё моё будущее.  И тогда началось это... лёгкий страх овладел мной. Из окна мне открылся вид на  уходящую вдаль и теряющуюся в бесконечности за холмом, в бесконечности, улицу...к тысяче иных ,неведомых, невидимых ,открытых мне в тот миг. Мне показалось, что за тем холмом сокрытом моё грядущее, блистающее приключениями, и ждёт меня.. но меня одного. Жизнь принадлежала мне- и только она одна. И, дабы взять свое и тем насладиться сполна, дабы пережить всё, что мне одному причиталось, нуждался я в абсолютной, как прежде, свободе и беззаботности.  И я был тогда сражён тем, сколь легко согласился было  пожертвовать безоблачной юностью и полнотой бытия... ради чего?  Ради жалости, последствий мимолётного увлечения, что началось с наслаждения и закончилось бы как все подобные ему,  и оттого обречённые.
Феликс: Обречённые?... вы должны были порвать?
Юлиан: Да. Должен был. Мгновенно я осознал недолговечность увлечения. Дожидаться того, что должно произойти, значит, тысячекратно повторю, значит- безоружной жертвой жить несвоё, что я глубоко осознал в тот час. И я ощутил страх перед несвоим будущим. К тому же я был зол на особу, предательски доверившуюся мне, неосмотрительно, опрометчиво отдавшуюся. ...Но тогда мне казалось, обстоятельства, которые уже в медленном, жалостливом, недостойном прошлом, сложились в её, не мою пользу. И всем мои помыслы, подавленные тоской, тогда устремились к беззаботной, не связанной обязательствами дальнейшей жизни. Долго тянуть с решением я не мог.  Я честно решился. Предже ,чем звёзды поблёкли, я ушёл.
Феликс: Бежали...
Юлиан: Нет, как ты мог сказать...? Да, это был побег, плохой ли, хороший, необдуманный... столь глупый, как многие... со всем страхом перед последствиями, со всем счастьем полного избавления. Я не обманываю тебя,  Ты молод, может быть, понимаешь меня, тогдашнего, лучше, чем я нынешний. Ничто не одёрнуло, не поворотило меня вспять, ни малейшего желания исправиться. Я будто охмелел стремлением к свободе. Уже к вечеру последовавшего дня был я, преодолев быльше привчной  пешей нормы, далеко,- и образ женщины стал меркнуть, его заступала щемящая жалость, возможно, худшая наследница былого счастья. Я стал помалу забывать голос Габриэлы. Она стала тенью, подобно прочим парящим за мною, в минувшем.
Феликс: Нет, это невозможно! Столь быстро забыть её, столь бессовестно окунуться в белый свет.
Ваш рассказ похож на исповедь. Надеетесь покаяться, представляя себя иным, чем вы есть.
Юлиан: Нет, я не виню себя, и не каюсь. Я просто рассказываю тебе правду. Ты должен её выслушать. Габриэла- твоя мать, а я тот, кто её бросил. И я скажу тебе ещё нечто. Именно это, прокля`тое время, вспоминяю я ныне как самую богатую и светлую свою годину. Никогда, ни раньше, ни позже, не баловало меня такое чудесное осознание собственной молодости и безграничных возможностей, никогда я не был столь полновластным господином своей доли, собсвенной жизни... никогда- столь счастлив, как в те дни.
Феликс (спокойно): А если б она покончила с собой?
Юлиан: Думаю, тогда и я бы отправился вселед за нею.
Феликс: И, возможно, ваш поступок того стоил. А она желала наложить на себя руки, я знаю. Покончить с ложью и терзанием одним махом, так же поступали тысячи девушек до неё. Но миллионы , которые умнее, сдержались.  И, наверняка, желала бы рассказать тому, кто взял её в супруги, о своём мучительном выборе, да так и не решилась. Но матери бы легче шагалось по жизни кабы не ноша былой измены, или пусть, прощения.
Юлиан: А если бы рассказала...?
Феликс: О, я понимаю, почему она смолчала. Расказав, она бы никому не угодила, поэтому молчала всю жизнь. Молчала, как вернувшаяся с тризны, как вечная роженица на сносях, как возлюбленная случайного посетителя, вздумавшего зайти в гости десять лет спустя, умолкшая до последнего своего дня... Многие судьбы, повсеместно, похожи на эту... и нельзя бросать... чтоб после изживать вину или расплачиваться.
Юлиан: И есть немногие, кому дано судить или выносить приговоры.
Феликс: Я не примеряюсь к судейству. Я не желаю близкого пристуствия новоявленных обманщиков и отверженных , которые до последнего времени были мне доро`ги тем, что пребывали в чистых отношениях меж собою. И совершенно невозможно мне принять вас в ином качестве. Эта ваша правда- бессильна... Живой сон впечатляет более рассказанной вами истории давно минувших дней. Она ничего не изменила... Память о матери столь светла ,как прежде. А мужчина в чьём доме я был рождён и вырос, который в детстве и юность дарил нам с матушкой свою заботу и нежность, столь дорог мне ,как прежде, даже стал ещё милее.
Юлиан: И всё же, Феликс, сколь ни беспомощной тебе кажется истина, ты уже узнал в миг сомнения: мать родила тебя как моего сына...
Феликс: ...Будучи про`клятой вами.
Юлиан: ...явился на свет, будучи моим сыном...
Феликс: Ненавидя вас.
Юлиан: Вначале. Затем- прощая, и наконец, не забывай этого, дружен со мною. А в этот, последний вечер, о чём она вспоминала? ... О чём вы говорили?...О лучших, счастливейших днях , когда она почувствовала себя дамой.
Феликс: И очутилась на дне отчаяния.
Юлиан: Но разве не случайно в тот, последний вечер она вспоминала о хорошем? Думаешь, она не догадывалась о твоих визитах ко мне ? оттого-то говорила о портрете... И , опомнись, разве твоё желание видеть портрет не есть последний привет матушки мне? Понимаешь ты это, Феликс? А в эти секунды, не отрекайся, стоит картина перед твоим взором, тот портрет, который ты вчера держал в руках... с него твоя мать смотрела на сына. Такой же взгляд, что миловал меня тогда, в тот пылающий, светлый летний полдень, когда Габриэла упала в мои обьятья- и мы зачали тебя. И что бы тебя не обуревало здесь и теперь, сомнение или растерянность, знай правду: твоя мать сама этого желала, и отныне ты не забудешь, что я твой отец.
Феликс: Я вам сын... не более, чем слова,... звучащие в пустоту... Я вижу, знаю- и не принимаю ваших слов.
Юлиан: Феликс!...
Феликс: Сколько знаю вас, вы всегда были мне чужаком. (Отворачивается.)

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Светом простым неба
медленного рассвета
к соснам уйду вечным:
ствол меня ждёт, этот.

...Не кораблём,- тихой,
медленною волною,
львиную что прихоть
бури уймёт собою.

Я повстречаю солнце,
я повидаю звёзды,
тех кто ушёл рано,
тех кто пришёл поздно.

Сядем, пяток равных,
голь покати поле,
ря`дком в тени рваной:
неча желать боле.

Будет всё как сталось,
прежним одним манером,
ибо ничто- малость
равным, всегда первым.

Луч исцелит душу,-
с ним унесусь к соснам
чистым, своим, шумным
в белом песке росном.

Перевод с испанского Терджимана Кырымлы

На запоздалом рассвете
скоро и я в синеву,
за корабельную рощу
к вечной сосне уплыву.

Нет, не под парусом белым.
Вынесет тело волной,
той молчаливой, что сменит
мёртвую зыбь тишиной.

Там, где свидания вечны,
с солнцем сойдётся звезда
и не пришедшего встретит
тот, от кого ни следа.

Будет нас пятеро равных
в сетке теней на свету.
Равенства голая сущность
всё подведёт под черту.

Из бесконечного вычесть
так же нельзя, как причесть.
Раз несущественна разность,
всё остаётся как есть.

И чтоб душа не смолкала
в их отголоске морском,
вечные сосны сомкнутся
над первозданным песком.

Перевод А. Гелескула

Посмотрите это.... У меня прсто нет слов=(((((((((

             щастя
"Так мало потрібно для щастя -
Лиш слухати тишу в обіймах міцних,
Гарячих цілунків причастя,
І дотиків подих жагучих таких.

Не шкода за мить цю віддати
Мільйони даремно розказаних слів!
Яке ж бо це щастя – кохати,
От тільки не кожен іще зрозумів…."Angel W
==================================
                                                                                     вольный перевод
            Счастье
Так мало нужно для счастья -
В объятиях крепких тишину слушать ,
Горячих поцелуев причастие,
Касаний дыхание таких жгучих.

Не жаль отдать за этот миг
Миллионы напрасно сказанных слов!
Какое же это счастье - любить,
Не каждому понять, что' это- Любовь!

34.
Из облак свет с великолепьем,
побудный нежный зов веленья
былИ слышнЫ,-- и стихли вдруг:
народ взроптал, тая испуг.
35.
Проснулась то ли Мать-Земля,
Английский род собой холЯ,
чью кровь почуяв на челе:
и дрожь утробы, повелев
36.
всем каплям крови пролитЫм
на материнский скорбный лик
оборотиться в гул мирской...
стал речью сердца Мамки бой:
37.
"Английский Люд, Творцы Побед,
герои небумажных Вед,
Мной, сильной, вскормлены вы все,
вы матери надежды свет,
38.
воспряньте Львами ото сна,
неистребимая стена,
стряхните ваши кандалы--
те сонных вас тянули в глыбь...
Вы велики-- они подлы.
39.
В чем Вольность, знаете ль? Увы...
В чем Рабство, испытали вы,*
(две эти строки-- перевод К.Бальмонта,-- прим. Т.К.)
чьё имя множится в умах,
речам отрава, вечный страх.
40.
То труд за хлеб чтоб жить за днём,
сужая жизней окоём,
тиранам, горбясь, услужать,
живьём в гробы труда ложась.
41.
Станок, лопата, плуг и меч--
обуза вам, ярмо для плеч,
охота ль вам иль мочи нет
кормить, хранить мешки монет.
42.
А дети ваши столь слабы
чьи матери худы, грубы--
покуда слово молвлю я,
от зимних вьюг слегла семья.
43.
Пока вас голод ест, богач
в ударе жертвенном горяч
бросает псам своим куски--
жирдяи лижут край руки.
44.
Дух злата грабит рабский Труд:
во тыщу крат монетный блуд
того ярма корон наглей
что встарь над пахарем довлел.
45.
Вам только фантики дают,--
их троны властные "куют",--
не тук земных щедрот для вас,
не обеспечит труд запас.
46.
Что значит быть в душе рабом:
копить желанья "на потОм"
богатым уступать во всём,
прося покоя за своё.
47.
Пока бурчите вы едва,
глотая слабые слова,
тиранов банды скачут вдаль
по женским, детским головам--
и кровь-роса людским лугам.
48.
Тогда готовится реванш,
обидчикам урон воздашь:
за кровь-- поруб, за кривду -- месть?
Нет, вы сильны: держите честь.
49.
Когда устанут крылья несть,
для птиц приют во гнёздах есть;
для звЕрей норы: выпал снег,
задула вьюга-- кончен бег.
50.
Ослам и хрюшкам пуще корм,
короче их рабочий срок;
Бездомен ты, убогий Бритт,
твой труд от ночи до зари!
51.
Вот это Рабство: дикий люд,
скоты и звери не снесут
того, что в силах вы терпеть,
а хвори ваши им что смерть.
52.
Что ты, Свобода? Коль рабы,
живьём открыв свои гробы,
ответили б, тираны впрыть
как злые сны исчезли бы.
53.
Плуты твердят, ты бег теней,
пыл суеверья, гул на дне
утробы Славы, толку нет
мол от безумнейших идей.
54.
А для рабочего ты хлеб
и дом родимый, полон, бел:
отрада после дня трудов,
приют счастливый, тёплый кров.
55.
Ты платье, пища и огонь
для сбитых с толку, с тропки, с ног;
не голодают там ,где ты
воплощена из сна мечты,
но не в Англии, где плут лишь сыт.
56.
Ты для богатого узда:
коль он вас топчет без стыда,
ты змей в сапог ему нашлёшь--
и злобы яд отмстит за ложь.
57.
Ты Справедливость, и тебя
не купят злато теребя,
как в Англии, где в торг закон:
судя, не ценишь ты мошон.
58.
Ты Мудрость: Вольный в вечный грех
не верит, он не слышит тех
попов, твердящих чепуху:
еретик волен на духу.
(нотабене! сравните мой перевод этой строфы с бальмонтовским!-- прим.перев.)
59.
Ты Мир*, во царствии твоём
немыслим скарба злой отъём,
не льётся кровь: тиранов сброд
твой всполох в Галлии гнетёт.
(*the Peace,-- прим.перев.)
60.
А если б ваш кровавый труд
разнёс волной Английский пруд,
Свобода! он бы смог тебя
затмить, не честь твою забрать.
61.
Ты есть Любовь: богач лобзал
твою стопу; добро раздать
вели ему: пусть мытарь тот
путём труда с тобой пойдёт
63.
иль обратит свой скарб в мечи
чтоб в битвах честь твою почтить,
войны и злата супротИв--
не век обманом им цвести.
64.
Поэзия, Наука, Мысль--
твои лампады для слепых
от тьмы загона где в плену
им нет пути, клонИт ко сну.
65.
Пусть соберётся мiръ борцов,
бесстрашных вольных мудрецов
на ломте Аглицкой земли,
чтоб видеть все их круг смогли.
66.
Да будет неба синь вдали,
под ноги зелень без пылИ--
всё это вам дано вовек:
ликуй, свидетель-человек.

окончание следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Текст оригинала поэмы см. по ссылке: http://www.artofeurope.com/shelley/she5.htm
(Перевод К.Бальмонта, "Маскарад анархии", см. по ссылке http://az.lib.ru/b/balxmont_k_d/text_0290.shtml)