Иван живее меня. Когда он не уставший, вся инициатива- его, но если устал, то -иначе, нежели я, и тогда разница в возрасте злит его, он знает, что зол, он желает быть злым, сегодня он должен совершенно особенным злиться на меня.

- Как ты выгораживаешь себя!
- Почему ты себя выгораживаешь?
- Надо испытать- хватай меня!
- Покажи мне руки, нет, не ладони
- Я же не хиромант
- Это видно по коже рук
- Я с женщинами разбираюсь сразу: всё вижу

Но на это раз я выиграла, ведь руки меня не выдали, кожа не сморщилась. А Иван всё-же не отступает.

- Часто вижу это по твоему лицу
- Тогда ты выглядишь старой
- Иногда ты, верно, выглядишь совсем старой
- Сегодгня ты выглядишь на двадцать лет младше
- Больше смейся, читай меньше, больше спи, думай меньше
- Всё же тебя старит то, чем ты занята
- Серая и коричневая одежда старит тебя
- Подари свои траурные платья Красному Кресту
- Где ты достала этот погребальный убор?
- Естесвенно, я зол, мне охота злиться
- Точно, ты выглядишь младше, с виду я бы скостил твои года!

Иван, который только что спал, просыпается, я возвращаюсь с экватора и ещё движима неким тысячемиллионным событием.

- И что же ты нашёл?
- Нет, я ищу.
- Должно быть, на правой.

Часто я нахожу нечто. Иван прикрывает рот рукой чтоб я не заметила, что он зевает. Ему надо срочно уйти. Три четверти двенадцатого. Скоро полночь.

- Вот и открыла я, как всё-же могу изменить мир!
- Как? и ты? общество, строй? это, должно быть, своевременная реформа!
- Тебя и вправду не интересует, что я открыла?
- Сегодня, конечно, нет, у тебя, точно, большой талант, я первооткрывателям нельзя мешать трудиться.
- Тем лучше: ведь я открыла это для себя, но позволь мне придумать то же для тебя.

Иван не предупреждён мною. Он не знает, с кем обращается, не ведает, что занят переменчивой внешностью, не желаю вводить Ивана в заблуждение, да он и не увидит, что я двойная. Я ещё и Малины создание. Иван беззаботно держится внешности, моя живость- ему стоянка, возможно, единственная, но мне она мешает, когда говорю, даже и не могу подумать, что мы и Иваном через час или под вечер, или глубокой ночью будем лежать в кровати- ведть тогда стены внезапно станут стеклянными, а крышу снесёт. Внешнее управление позволяет сидеть нам лицом к лицу и молчать, и курить, и говорить. Ни жест ,ни слово не выдаёт наших намерений что-то изменить. В один миг это значит "Иван и я". В другой "мы". Затем снова, мигом "ты и я". Два существа суть, которые не предполагают друг друга, не желают сосуществования, и никак не разойдутся для иной жизни, не сойдутся, не сольются в новом правящем языке. Без толмача у нас ничего не выходит, я ничего не узнаю` об Иване, Иван ничего не узнаёт обо мне. Мы не торгуетм взаимными чувствами, не вооружаемся ради нападения и защиты суверенитетов. Базис рыхлый и добрый- и что на мою почву падёт, то посеяно, я сею себя фразами, Ивана -тоже, я вывожу новую породу, из нашего с Иваном союза пойдёт богоугодное в миръ:
жар-птицы,
лазурит,
тайное пламя,
янтарные брызги.

Многоуважаемый герр Ганц,
первое что мне в вас смутило- это оттпорыренный мизинец, когда вы сидели в обществе народа на сцене и демонстрировали свои лучшие манеры за круглым столом, они мне и прочим показались в диковинку, повторения не последовало, но я ещё много раз слышала о вас, о ваших присутствиях в иных кругах. Впечатления о вас вполне юмористичны. Что в последнюю очередь в вас смутило и постоянно мешает мне, так это ваша фамилия. Начертать вашу фамилию сегодня выше моих сил, когда слышу её из уст других, это моментально причиняет мне головную боль. Молча, если это неизбежно, думая о вас, предусмотрительно называю вашу особу "господином Генцем" или "господином Гансом", лишь иногда я прибегаю к "господину Гинцу", но асё-таки лучшей пока находной остаётся "герр Гонц", ибо тогда я не слишком удаляюсь от истинного написания вашей фамилии, но некоторой диалектической окраской делаю её несколько сешной. Я должна вам сказать раз, что слово "ganz"("весь") встречается мне что ни день, его мне не избежать: в газетах и книгах оно в каждом абзаце. Я должна беречься от вашей фамилии, с которой вы всё снова и снова вторгаетесь в мою жизнь, обременяя её немилосенрдно. Переменуйтесь вы в Копецки или Вигеле ,Ульманна или Апфельбёка- я б жила спокойно и могла в вас отложить в долгий ящик. Зовись вы Майером, Маером, Майэром или Шмидтом, Шмидом, Шмиттом, у меня оставалась бы возможность думать не о вас, а о, например вашем однофамильце, моём знакомом Мёйере или - о Шмидте, отличному от вас, ему же и писать. За круглым столом могу разыграть удивлённости или ретивость, могу в самом деле мимоходом в пылу всеобщей-попроще беседы спутать вас с первым попавшимся Майером или с каким-то Шмидом. Что за идиосикнкразии! скажете вы. На днях ,когда меня почти одолел страх снова увидеть вас, я вспомнила о новой моде на металлическую одежду, цепочки на блузках, колючие махры и украшения из заверченной проволоки, вспомнила с сожалением: я была б готова к встрече, если б надела в пару колючих благороднейше серых пучков, причиняющих головную боль и колышащихся с каждым движением: мне, увы, забыли в раннем возрасте проколоть мочки, хотя девочкам в нежнейшем возрасте в нашей стране обычно их буравят. Почему только этот возраст зовут нежнейшим, не понимаю. Но в этой кольчуге я оказалась бы неуловимой, бронированной, я б сберегла собственную кожу ,описание которой вы, однажды узнавший, какая она, мне позволите опустить...

Многоуважаемый господин,
ваше имя не могу выговорить. Вы часто упрекали меня в том. Но мысль о новой нашей встрече несколько неприятна мне по иной причине. Я однажды испытала, раз так вышло- и не сумела её превозмочь, и я обраружила, что она, эта неспособность к произношению известного имени, даже навязчиыво страдать от мысли о нём, исходит не от самого имени, но от первого, изначального недоверия по отношению к особе, и возникает не обязательно в начале знакомства, но непременно на протяжении дней, последовавших за ним. Моё инстинктивное недоверие, которое выражается именно так, вы должно быть не одобрите. Теперь ,когда новая наша встреча не исключена, я, право, не знаю, чем она мне отравляет жизнь, болит, верно, единственное воспоминание: как вы без обиняков бросили мне "ты", вы помните, при каких обстоятельствах, и то, как я позволила вам отвратительное интермеццо, из собственной слабости, чтоб не навредить вам, чтоб  у вас на глазах не пересечь тайную границу дозволенного мною вам, которую да, обязана была установить. Это должно быть низко, в подобных интермецци переходить на ты, но после случившегося не следует пускать в оборот уже раз брошенное "ты". Не укоряю вас в том, что вы обрекли меня на болезненные и словесно неудобоописуемые воспоминания. Однако принимая во внимание, вашу толстокожесть, ваш нахрап, мою восприимчивость к "ты",вашу способность клеить его ко мне и к другим, мне внушает страх то ,что вы не пока ещё не даёте себе отчёта в собственном напоре, поскольку в обиходе позволяете себе "простоту". ("ganz"- прим.перев.) Конечно, вы ничего не имеете против "ты", которым  весьма легко бросаетесь, отчего я должна припасти вам пару трупов на вашем пути к возможным в будущем пыткам, состоящим из ты-сказаний, ты-мыслей. С тех пор, как мы в последний раз виделись, мне не пришло в голову мысленно обращаться к вам иначе, нежели в наикорректнейшей манере, на "вы" и "господин", говорить вслух, если это неизбежно: "я как-то бегло познакомилась в господином Ганцем". Единственная законная просьба к вам состоит в том, чтоб вы наконец постарались быть столь же вежливы.
Вена, от ...
                                                     С лучшими пожеланиями
                                                          некая неизвестная

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Вопреки нашим различиям, Малина и я питаем одинаковый страх к собственным именам, только Ивану впору и ладно его имя, он дружен с ним, идентифицируется посредством его - и я наслаждаюсь произнося его в лицо Ивану, и про себя, и вслух. Его имя стало моей усладой, необходимой роскошью в моей жалкой жизни, и я забочусь о том, чтобы Иваново имя звучало повсюду: шепотом и лёгким помыслом. Даже когда я одинока, одна иду по Вене, говорю себе повсюду и везде: здесь мы с Иваном шли, там я ждала Ивана, в "Линде" мы с Иваном обедали, на Капустном рынке (на Кольмаркте) мы с Иваном выпили по эспрессо, на Каринтском кольце Иван работает, здесь Иван покупает себе сорочки, вон там Иваново бюро путешествий (не люблю слова "турбюро"- прим.перев.) Ивана ведь уже не унесёт в Париж или в Мюнхен! А там ,где я с Иваном ещё не побывала, говорю себе: здесь вот должна я когда-нибудь пройтись с Иваном, это я должна Ивану показать, я хотела бы с Иваном однажды вечером с Кобенцля или с крыши небоскрёба на Херренгассе взлянуть на город. Иван отзывается сразу как только его окликнут, а Малина медлит, и так же медлю я, когда меня касается. Поэтому Иван правильно делает, что не всегда зовёт меня по имени, а -по кличкам, которые изобретает к случаю, или же говорит "майн фрёйляйн". Моя фрёйляйн, нам уж снова предстоит взаимная измена, это постыдно, там следует от этого наконец отвыкать. Glissons. Glissons.*

То, что Иван не интересуется Малиной, я ещё могу понять. Мне приходится быть начеку, чтоб один не встретился с другим. Но я совсем не понимаю, почему Малина никогда не заговаривает об Иване. Он вслух не упоминает его, аккуратно сторонится моих телефонных с Иваном разговоров, старается не встретиться с ним на лестнице. Он делает вид, будто ещё не знает номера Ивановой машины, хотя моё авто очень часто припарковано на Мюнцгассе за или перед ним, а когда я по утрам наскоро отвожу, это близко, опаздывающего в свой Арсенал Малину, он должен бы заметить, что мне Иваново авто не мешает, я нежно приветствую его, поглаживаю кузов, даже мокрый или пыльный, ладонью, с облегчением убеждаюсь, что номер W 99.823 за ночь не изменился, Малина садится, я жду его рокового, насмешливого словца, стыдящего меня замечания, перемены его мины, но Малина терзает меня безупречным самообладанием, своим неколебимым доверием ко мне. Пока я напряжённо жду грозного выпада, Малина педантично расписывает мне повестку рабочей своей недели: сегодня киносъёмка в зале славы, беседы с референтами по оружию, мундирам, наградам; директор в отъезде, с докладом в Лондоне, а потому он один, вопреки собственному желанию отправится на выставку оружия и полотен в "Доротеуме"; молодой сотрудник Монтенуово получит тему для исследования; эти выходные у Малины- рабочие... Я забыла, что на этой неделе у него пересменка, а Малина должно быть подумал, что я запамятовала, ведь я зареклась не выдавать собственной растерянности5 ведь он по-прежнему ведёт себя так, будто никого и ничего нет кроме нас двоих, меня и Малины. Будто я думаю о нём... как всегда.

Я взяла интервью у господина Мюльбауэра, который прежде подвизался в "Винер Тагблатт" , а затем ничтоже сумняшеся перешёл, невзирая на политические принципы, в "Винер Нахтаусгабе", несколько раз отказалась было под предлогами, но герр Мюльбауэр "целую-вашу-ручку" звонками достиг искомой им цели- и его день настал, что сказано, не вырубишь топором: герр Мюльбауэр, который годами прежде стенографировал, ныне говорит под магнитную запись, он курит "Бельведер", не отказывается от виски. Мои вопросы повторяются в его ответах, а заслуга господина Мюльбауэра в том, что его неучтивость обратилась пространностью исповеди. ответоввыразилась в недконкретность  иркоторые ,по причине неконкретрости интервьюируемого к чести интервьюируемого,  иь лони отоымого прежде д?рс хтьная несколько раз было рауол з в мяетж

_________Примечание переводчика:________________
* Скользим. Скользим (фр. в изъяв. или побуд. накл.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

О! Какие люди. Говорят, при встрече принято здравствоваться, но не в этом раз. Фигушки! И не надо брезгливо кривить губы, фу мол, какая грубость. Знаю, ты можешь и не так выразиться, если надо! А знаешь, надо! Иногда очень даже надо.

Не хочешь дальше читать этот бред? Не читай. Осиль только еще один абзац, про Св.Короля.

Ведь ты хочешь сменить, свой статус. Точнее сократить, с «начинающий писатель» до просто «писатель». А, Св.Король говорит, что читать нужно много. И плохие тексты также надо читать. Хотя бы для того, чтобы отличать плохую писанину от хорошей.

Вижу, что решил не расставаться. Жаль, конечно, что я пока не оправдываю твоих надежд. Понимаю, когда брал в руки, ожидал увидеть навороченный планшет. А тут всего лишь книжка. Электронная, правда, но без единого текста. Так давай заполним эту пустоту?

Чтобы что-то написать, нужно что-то писать! Как тебе мудрость?

А если добавить слово «постоянно»? Нужно постоянно что-то писать! Так получше, да?

Так давай, прям сейчас и начнем. Прям в этом кафе. Пока нет твоего собутыльника - программиста. Правда, он уже здесь, но застрял в туалете. Хреново ему после вчерашней вашей попойки!

Покрути головой, вроде как в поисках кому принадлежит этот e-book. Кого видишь?

Бородатый пенсионер-забулдыга, в клетчатом кепи. Через столик от него подвыпивший парень, с лишними килограммами. За столиком, возле стойки, беседуют двое мужчин средних лет. Один высокий, сутулый. Второй худощавый, лысый.

А теперь давай «увидим» их. Забулдыга – профессор, преподает литературу. Как и многие высокообразованные люди, он не беспокоится о своей внешности. Парень со стратегическим жировым запасом - вебмастер, владелец нескольких популярных площадок в интернете. А сгорбленно-безволосый дуэт – коллеги. Высокий – Чайнов Сергей Анатольевич, начальник райотдела местной полиции. Худой – Карышев Степан Игорьевич, заместитель Чайнова.

Надеюсь, демонстрация разницы между «смотреть» и «видеть» удалась.

Увидел? А теперь давай еще и послушаем:

- Зачем Степа, тебе эта хрень? Меня, опять же подставляешь. А если завтра адвокат приведет какую-то соску, которую Козлов драл со всем свои усердием в тот момент?

- Нет у него алиби! Во время угона профессорской Шкоды, Козлов Константин Юрьевич, недавно прибывший из стран Европейского Союза, лежал в наркотическом угаре у себя дома. Один! Экспертиза, конечно, найдет в крови наркоту. Но для нашей версии — это только на руку.

- Для твоей, Степа, для твоей версии. Я еще не решил впрягаться мне или нет.

- Не решил, он! Что здесь решать? Без этого Кости, район только чище станет…

- Не ори! Ладно, топи гниду.

Менты – козлы? Так это штамп. Давай не будем торопиться с выводами. Ты местную газету сегодня смотрел? Обратил внимание на некролог, по поводу годовщины смерти Нефедовой Юлии?

Юля – племянница Карышева, ровно год назад наглоталась таблеток. Спасти не удалось. Долго тогда обсуждали это событие. Прилежная студентка, красавица из приличной семьи и вдруг самоубийство. Спина и ягодицы были исполосованы. Карышев скрыл это от руководства и прессы.

Сейчас я расскажу, про шрамы. Но давай на минутку вспомним, что с нами в зале есть еще упитанный вебмастер. Это Гришка. Он был влюблен в Юлю. А Юля, как часто случается с приличными девочками, прям сохла по Косте Козлову. Да-да. По тому самому, что вчера его повязали, за якобы кражу автомобиля. Кстати, автомобиль этот, принадлежит воон тому профессору-забулдыге, по имени Колодин Себастьян Умбертович. Чувствуешь интригу?

Теперь про шрамы. Случилось это чуть более года назад. Юле 17. Она студентка первого курса педагогического. Родители у нее бизнесмены поневоле. Когда в их НИИ перестали платить зарплату занялись купи-продай. Потом открыли небольшой бутик. Материальная сторона жизни наладилась. Но сердце рвалось в науку. Поэтому они пообещали себе, что единственная дочь будет жить такой жизнь, какую выберет сердце. Независимо от финансовых перспектив.

Юля решила посвятить себя литературе. Поступила на учителя языка и литературы. Писала стихи. Ее поэзию заметил Себастьян Умбертович. Юля стала постоянным участником его литературного клуба. Когда Юля впервые зачитала в клубе свои стихи, Умбертович испытал забытую эрекцию.

Да, эрекция. Да, на стихи. И он решил помочь юному дарованию. Не надо только кривится. Нет здесь ни извращения, ни подтекста.

Итак, Юля живет как подсказывает сердце. Это хорошо. Плохо, что оно, расположено далеко от мозга. Мозг кричит, что Гриша хороший и добрый. А сердцебиение учащается от Кости Козлова. Высокий, широкоплечий, бритый наголо в закатанных джинсах и берцах казался Юле очень брутальным и романтичным.

Он вырос без отца. Мать осталась без работы, когда Костику было шесть лет. Стала пить. Тогда она еще была симпатичной тридцатилетней женщиной. Мужчины менялись часто. Больше чем на два-три месяца никто не задерживался. Каждый следующий кавалер был безнадежнее предыдущего. Костя с детства повидал много дерьма. Пьяные оргии, драки, истерики, бессильные менты и обозленные соседи, все это стало для него привычным фоном. В 12 лет Костя выстрелил новому ухажеру в ногу из самопального пистолета. Матери прислонил ствол к виску и заставил дать обещание бросить пить.

В то утро Юля, решилась заговорить с Костей. Поэтому после уроков она отказалась от предложения Гриши проводить ее домой. Правда тот все равно поплелся за ней.

Костю она встретила возле недостроенной пятиэтажки. Если присмотришься в окно, то увидишь ее угол.

- Константин – сказала она – Вы ведь Константин?

-Ну

- Мне нужна, ваша помощь. Видите ли, я сейчас хочу написать стихотворение в стиле нуар. Ищу что-то подходящее для вдохновения…

- Че надо?

- Я подумала, что заброшенная стройка — это очень атмосферно. Но самой страшно. Составите компанию?

- Ты типа, меня клеишь? Ну пойдем.

Погуляв, по дому с унылыми окнами-глазницами и местами рухнувшим перекрытием, Юля решилась на активные действия. Как-бы оступившись она рухнула на Костю. Когда он интуитивно поддержал её, потянулась губами для поцелуя. Поцеловались. Юля почувствовала вкус пива и дыма. Ей этот привкус показался очень сексуальным, и она крепче прижалась к Косте.

Костя, почувствовав во рту Юлин язык, увидел картинку из детства. Мама лежит голая и пьяная, а очередной хахаль лижет ее грудь, не обращая внимания на ребенка. Следующим воспоминанием стал момент, когда он на этой же стройке, приколачивает гвоздями к доске бездомную дворнягу и душит ее кожаным ремнем. Этот ремень и сейчас на нем.

Он вдруг толкает Юлю, в цементную пыль. Она смотрит на него растерянно, но пока еще без страха. Когда подошва тяжелого ботинка бьет ее по голове, она теряет сознание.

В себя приходит голая и лежащая животом на нетесаной доске. Руки и ноги привязаны пластиковыми стяжками к холодным стойкам строительных лесов.

Костян смотрит, как Юля приходит в себя. Отходит на пару шагов, чтобы лучше рассмотреть. Увиденное ему по вкусу. Очень! Вынимает ремень из штанов и начинает ее избивать. Юля кричит до хрипоты. Он знает, что если кто и услышит, то ни в жизсть не вмешается.

Кровоточащие раны на белой коже возбуждают Костяна. Он прикидает, как лучше бы ему трахнуть эту сучку. Но после очередной серии ударов кончает прямо в трусы.

Закуривает. Смотрит сквозь дым на всхлипывающую Юлю. Думает, как быть дальше. До сих пор он действовал под влиянием импульса. Теперь же надо подумать. Отпустишь – жди ментов. Не отпустишь – есть шанс соскочить. Правда, за ней плелся тот ожиревший задрот и видел куда они пошли. Настучит, падла, стопудов!

Слышит шум сзади. Поворачивается. Тот самый, жирный задрот, держит в руках на перевес доску и угрожающе наступает. Костяну становится смешно. Он делает шал навстречу и грозно вскрикивает:

-Уух!

Ботан дергается, смотрит исподлобья. Наступление прекратил, но не убегает.

- У-у-убью – мямлит ботан.

- Ага – отвечает Костян заправляя ремень в лямки брюк. Он уже решил не трогать его. Он сегодня, добрый. Уже добрый.

Костян застегнул ремень. Посмотрел не проступило ли спереди на штанах пятно. Нет. Трусы-боксеры оказались надежной прокладкой, и впитали в себя всю сперму. Развернулся и пошел не оглядываясь.

Развязать Юлю для Гриши, оказалось непростой задачей. Разомкнуть стяжки руками не получается. Приходится носится по этажам в поисках чего-то режущего. Находит осколки стекла. Стекло плохо режет, руки дрожат, слезы текут. Он то и дело ранит Юлю. Но она этого не чувствует.

Когда, он наконец, освободил ее, помогает одеться. Еще час назад он и мечтать не мог увидеть Юлю голой. Сейчас же ему нет дела до ее наготы. Она смотрит стеклянными глазами. Молчит. Когда он застегивает на блузке верхнюю пуговицу, вдруг произносит:

- Никому! Слышишь никому и никогда об этом ты не расскажешь! Слышишь меня!

- Юля, но нельзя же это оставить так…

- Заткнись! Обещай! Сейчас же!

- Ладно-ладно. Обещаю.

Все дальнейшие Юлины дни слились в один день сурка. Днем в институте, вечером на диване смотрит на ежедневно растущую трещину на стене. А в голове прокручивается ролик с избиением. Когда трещина растянулась от потолка до пола, Юля уже не могла выйти на улицу даже днем. Ее поглотил страх. Липких и безжалостный.  

Тем утром, родители убежали по делам, а Юля вытрусила все из аптечки в графин, налила колу и выпила смертельную шипучку. Вечером ее обнаружили уже холодную. После порки на стройки прошел месяц.

А что с Костей, подумаешь ты. Он ничего не знал, потому в это время жил уже в Италии. Вскоре после содеянного, он от греха подальше вместе с футбольным ультрас уехал, якобы в поддержку футбольной команды, в Италию. Там и остался.

А вот Гриша, узнав трагическую новость извелся. Ему надо было все рассказать, но что теперь? Он единственный знает реального виновника самоубийства. Обратишься в милицию – станешь всеми презираем. Не обратишься – Косте все сойдет с рук! Нужно искать помощь!  Но кому расскажешь такое? Где взять такого человека, чтобы любил Юлю, но сумел понять и его? Стоп! Профессор!

Теперь давай перенесемся из прошлого года, в прошлую недельку. Посмотрим, что произошло такого, что имеет прямое отношение к нашей истории.

Умерла мать Кости. После того, как он уехал, она снова стала пить. Много. Будто пыталась наверстать все пьянки, за дни вынужденной трезвости. Организм почти год выдержал такой алкомарафон, затем сдался. Костя приехал на похороны.

Профессор также был на похоронах. Он воспользовался траурной неразберихой, и стащил сигареты Кости. На следующий день отогнал свою машину на тот злополучный долгострой, положил под сиденье Костины сигареты. В милиции настоял, чтобы заявление об угоне принял лично зам.начальника Карышев – двоюродный брат Юлиной мамы. Рассказал ему все, что знал сам.

Нужно закругляться, а то твой друг закончил беседу с унитазом, да и наш рассказ подошел к развязке.

За считанные минуты, мы с тобой, написали больше, чем ты сам за весь прошедший год! Не спрашивай, меня как это работает! Сейчас Ай-тишник, объяснит.

- Дружище привет! Вижу, ты уже изучаешь подарок. Это новейшая, еще не прошедшая все тесты, новинка. Произведено на базе обычной электронной книжки. Мы его назвали idea-book. Он улавливает творческий шепот твоего подсознания и преобразовывает его в текст. Думаю, для вашего брата, писателя, может пригодиться. Короче, завтра попробуешь, а сегодня давай похмелимся, наконец!

Малина: Встань, двигайся, ходи со мной тудя-сюда, глубоко дышать, глубоко.
Я: Не могу, прошу, прости меня, и я больше не могу спать, когда это продолжается.
Малина: Почему ты постоянно припоминаешь "Войну и мир"?
Я: Так это и зовётся, когда одно следует за другим, не правда ли?
Малина: Не будь такой впечатлительной, лучше размышляй сама.
Я: Я?
Малина: Нет войны и мира.
Я: Тогда как это называется?
Малина: Войной.
Я: Мне бы когда-нибудь отыскать мир. Желаю мира.
Малина: Это война. Тут тебе лишь краткие передышки.
Я: Мир!
Малина: Во мне нет мира, и в тебе- тоже.
Я: Не говори так, сегодня. Ты ужасен.
Малина: В тебе никакого мира. А ты- война. Сама.
Я: Я-нет.
Малина: Мы все суть она, и ты.
Я: Тогда я не больше не желаю быть, ибо не хочу быть войной, тогда усыпи меня, тогда озаботься концом. Хочу, чтоб     настал конец войне. Больше не желаю ненавидеть, хочу, хочу...
Малина: Дыши глубже, идём. Это уже возвращается, я вот держу тебя, идём к окну, дышать спокойнее и глубже, выдерживать паузы, больше не говорить.

Мой отец танцует с Мелани, это зал из "Войны и мира". У Мелани на пальце кольцо, которое мне подарил мой отец, но по-прежнему уверяет людей, что посмертно завещает мне драгоценное кольцо. Моя мать сидит прямо и немо подле меня, рядом с нами- два пустых кресла, два пустых- также у нашего стола, ведь те двое никак не перестанут танцевать. Моя мать больше не говорит со мной. Меня никто не приглашает. Входит Малина, а ительянская певица тянет: "Alfin tu giungi, alfin tu giungi!"  А я вскакиваю и обнимаю Малину, настоятельно прошу его потанцевать со мной, я с облегчением усмехаюсь в лицо моей матери. Малина берёт мою руку, мы стоим совсем рядом на краю танцевальной площади так, что нас видно моему отцу и ,хотя я уверена, что мы оба не умеем танцевать, всё-же пытаемся начать, у нас должно получиться, видимость по-крайней мере, мы всё стоим, будто нам довольно рассматривать друг дружку, только танец не выходит. Я всё тихо благодарю Малину: "Спасибо, что ты пришёл, я этого не забуду, о, благодарю, благодарю". Малина отомстил за меня. На выходе падают на пол мои долгие белые перчатки, а Малина подымает их, затем они падают на всякую ступеньку- и Малина поднимает их. Я говорю: "Спасибо, благодарю за всё!"
- Пусть падают,- отзывается Малина, - я подниму тебе всё.

Мой отец идёт вдоль берега пустыни, куда он поместил меня, он женился, он пишет на песке имя этой дамы, которая- не моя мать, я замечаю это не сразу, только по первым буквам. Солнце нещадно палит их, они лежат как тень на песке, в углублении, и моя единственная надежда заключается в том, что надпись развеется скоро, прежде, чем наступит вечер, но мой Бог, Боже мой, отец возвращается с большим золотым, украшенным драгоценными каменьями титутом Венского университета, на котором я было поклялась "spondeo, spondeo" , вот чего не желаю всем умом и совестью, а умом- никогда и ни при каких обстоятельствах. От осмелится прийти с этим благородным титулом, который не принадлежит ему, которому я принесла единственную и истинную клятву, титулом, на котором ещё горит моя клятва, пишет он по песчаной целине новое имя, которое я на этот раз могу прочесть, "МelaNIE" , и снова- "МelaNIE", а я размышляю в сумерках: "NIE*, никогда ему не следовало бы делать это". Мой отец достиг воды- и довольно опирается о золотой титул, мне надо налететь, хоть знаю, что я слабее, то огорошить я его могу- и я сзади бросаюсь ему на спину, чтоб свалить его, вот чего хочу ради этой надписи из Вены, нисколько не желаю сделать ему больно, ведь этим титулом я не могу ударить его, ибо поклялась было, и вот стою я с воздетым титулом, а мой отец рычит в неистовом гневе на песке, я желаю его тут и убить, но держу титул ликом к небу- и он сияет до горизонта, над морем, до самого Дуная: "Я возвращаю это со священной войны". И с горстью песка, чем есть моё знание, иду я по воде, а мой отец не может следовать за мною.

_____Примечание переводчика:____________
* nie -никогда (нем.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

С каталогом Музея Армии хожу я по всем комнатам, квартира выглядит так, словно месяцами пробыла необитаемой, ведь когда малина один, никогда не возникает беспорядок. Лина утрами приходит и уходит, а мне остаётся только убрать в ящиках и в шкафах, но туда не забирается пыль, да из-за меня в редкие часы моего пребывания здесь ни пыли, ни сору не добавляется, разве что сложенные стопой книги  и листы бумаги повсюду. Уже ничего не разложено. Для Анни перед отъездом я отложила конверт, почтовый, для возможной адресованной мне корреспонденции в Санкт-Гильген, это может быть обычной открыткой, значит, ничего особенного, мне , однако, нужна эта открытка, чтоб она лежала здесь в классере, рядом с письмами и карточками из Парижа и из Мюнхена, а поверх них- письмо, которое отправлено в Ст.Гильген. Мне ещё недостаёт Мондзее. Я сажусь за телефон, жду и курю, я набираю Иванов номер, пусть у него позвенит, он может днями напролёт не отвечать, а я способна битые дни ходить по вымершей, пронятой жаром Вене или здесь посиживать, я безангельская, мой ангел (дух- прим.перев.) отсутствует, что значит отсутствие ангела? где он, ангел (der Geist- дух, душа, разум, привидение... -прим.перев.), когда отсутствует?  Ангелоотсутствие проявляется внутренне и внешне, здесь повсюду отсутствует дух, могу присаживаться, довольствоваться, ведь я ушла и снова живу в Небытии. Я живу возвратившись в свой удел, которого тоже нет, моего Великосердечного Удела, в котором могу почивать.
Должно быть, звонит Малина, но это Иван.

- Почему же ты, я там пытался
- Я внезапно, по крайней надобности, я просто
- Что там, у нас, да, тебе передавали привет
- Была чудесная погода, было очень
- Жаль уж, но ,к сожалению, я должен
- Я должна определиться, нам надо прямо теперь
- Ты мне открытку, ты ещё не, тогда
- Пишу тебе на Унгаргассе, нет, точно
- Не к спеху, когда сможешь, тогда
- Могу, естественно, не беспокойся, не делай мне никаких
- Нет, конечно, нет, я должен наконец определиться

Малина вошёл в комнату. Он останавливает меня. Я же не могу остановить его. Я висну на нём, ещё крепче висну. Я там почти помешалась, нет, не только на озере, и в "келье" , я почти обезумела! Малина сдерживает меня, пока не успокоюсь, я угомонилась, и он спрашивает: "Что же ты здесь читаешь?" Я говорю: "Интересуюсь, начинаю интересоваться". Малина молвит: "Те же сама не веришь в только что сказанное тобой!" Я говорю: "Пока ты мне не веришь- и ты прав, но настанет день -и я смогу начать интересоваться тобой, всем ,что ты делаешь, думаешь и ощущаешь!"  Малина странно улыбается: "Ты ведь себе не веришь".

Вот так длится самое долгое лето. Все улицы пусты. В глубокой одури прохожу этой пустьшью, на площадях Альбрехта и Йозефа большие магазины, целыми поъездами, оказываются затворёнными, я не могу припомнить ,что я здесь было покупала: картины, виды, книги? Я бесцельно иду по городу, ведь при хождении проявляются ощущения, достовернее чувствую ту потерю, на Имперском мосту, над Дунайским каналом, там я однажды бросила в воду кольцо. Я незамужняя, тот случай, должно быть, причинил мне одиночество. Я больше не стану ждать открыток с видами Мондзее, я наберусь терпения, коль я так сжилась с Иваном, то больше не стану терзать себя, ведь это, несмотря на всё терпение моё, происходит с телом, которое просто ещё шевелится, постояно, мягко ,болезненно, в распятом бытие. Этого мне хватит на всю жизнь. На Пратере говорит мне кстати один парковый сторож: "Здесь вы долго не сможете оставаться: ночью, при всяком сброде. Идите-ка домой!"

Лучше пойду домой, в три часа прислонюсь к воротам, что со львиными головами по обеим сторонам, дома на Унгаргассе 9, а затем- ещё ненадолго к воротам Унгаргассе 6, глядя вдоль переулка в направлении дома номер 9, в свою страсть, путь истории страсти моей побудет перед глазами, им я снова прошлась по собственной воле- от его дома к своему. Наши окна темны.

Вена молчит.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

В кафе "Хоймаркт" я всё ещё зла на Лину, опасную свидетельницу некоторых моих мыслей, она ещё иногда посдлушивает некоторые мои реплики в телефонную трубку, которые для неё чистая ересь, за что она выбросила б в окно, отправила б на гильотину, на гарротту, сожгла б на костре. Но я несколько сомневаюсь, претит ли ей то, что по утрам я хожу разбитой, не знаю, то ли купить "Ата"*, то ли "Ими"*, не против ли она моих нерасчётливых выдач денег на покупки, и того, что я не контролирую её мучительные отчёты о расходах, или- в том ,что я проговариваю по приемуществу не своё, и то, знает ли она мои мысли, за которые убила бы меня.

День настанет- и люди наново откроют для себя саванны и степи, растекутся по ним и положат конец своему рабству, звери среди бела дня станут ласкаться к ним, вольным, заживут все ладно, огромные жабы, слоны, зубры, короли джунглей и пустынь станут с лююдьми заодно, поделятся водопоями, задышат очистившимся воздухом, не будут терзать друг друга, это будет начало, это станет началом всей жизни...

Я зову: "Счёт, прошу!" Герр Карл любезно откликается: "Скоро буду!" и исчезает. Я слишком несправедлива, я комкаю салфетку, на которой начёокала было пару обрывков фраз, тонкая бумага мокнет в кофейной лужице на моём подносе. Я хочу немедленно отправиться домой, я желаю на Унгаргассе, я прощу Лину, Лина простит меня. Она выдавит мне апельсинового соку и сварит кофе. Так не годится всю жизнь. Это вся жизнь.
Пополудни я уверена, что спокойно миную номер 9 на Унгаргассе, в любом случае- по противоположной стороне переулка. Я также уверена, что смею зайти, ведь фрау Агнеш уще утром убрала у Ивана и отправилась к двум иным одиноким господам. И семейную пару, домовладельцев Иванового номера не видать на улице, не обмениваются новостями герр и фрау Брайтнеры из шестого номера, лишь фрау Агнеш вижу прохаживающейся у моих дверей, углублённую в доверительную беседу с фрау Брайтнер. Но на этот раз перед девятым номером стоит авто Ивана, неприпаркованное, что я замечаю с первого взгляда, да вот Иван из дому шагает к машине, мне бы проворно пойти прочь, но Иван, он остроглаз, уже заметил меня, машет рукой, кличет, я ,улыбаясь, бегу к нему, что он здесь делает, в это время, когда , я полагала, он должен быть в своём бюро? и вот уж моя улыбка сходит на нет, ведь на переднем сидении ,тесно прижавшись, умостились два маленьких создания, уж подняли головки. Иван говорит: "Это Бела, это Андраш, поздоровайтесь как полагается!" Но "дьээрекек"**, как заодно зовутся эти дети, не здороваются, не говорят ничего, а потому я растерянно спрашиваю, понимают ли они по-немецки, они смеются в ответ и тузят друг дружку, я не понимаю ни слова, значит, это Ивановы дети, с которыми я хотела познакомиться, о которых я знаю немногое, наприме, что Бела- старший и уже ходит в школу, я смущённо разговариваю с Иваном, уже не припомню, куда собиралась было, ах да, в автосервис выше по Унгаргассе, ведь мой автомобиль в ремонте и ,наверное, уже готов, надеюсь, затем, наверное, придётся на такси ,если авто не готово, ехать в девятнадцатый округ в гости к подруге, больную подругу ,которая живёт там, выше. Иван говорит: "Это почти по пути мне, мы подвезём тебя!" Иван не сказал :"Я подвезу тебя". Он что-то по-венгерски молвит детям, обходит авто, несёт их с собою, вталкивает на заднее сидение. Не знаю, это не по мне, лучше б я пошла в автосервис или взяла такси. Как мне сделать Ивана отзывчивее? ведь такое слишком часто на меня находит. Он говорит? "Да садись уж поскорее!" По пути я не мешаю Ивану разговаривать с детьми, изредка поглядываю вперёд, я должна подыскать себе первую реплику, я неподготовлена. Я не спрошу Бела, в который класс ходит он, в какой школе, я не спрошу детей, как они поживают, во что играют, любят ли мороженое. Об этом не может быть и речи. Дети что ни две минуты отвлекают Ивана: "Ты видал? глянь, фиакр! ты, вон пожарная машина! ты подумал о кедах? гланб, "Альфа Ромео"! ты, зальцбургский номер! ты, это американец?" Иван говорит мне о тяжелом послеполуденном дне, тяжело в бюро, меж делом он бросает назад короткие ответы, со мной он говорит только о "времени мало", о трудностях, сегодня он запланировал отвести детей к зубному врачу. Доктор Хеер вырвал зуб у Бела, Анрашу поставил две маленькие пломбы. Бела разевает рот, нарочно широко, скорчив гримасу. Андраш намеревается повторить то же, но он прыскает, вот и оказия, я не спрашиваю, больно ли было, справный ли доктор герр Хеер, а сама разеваю рот и говорю :"А мне вырвали зуб мудрости, у меня уже мудрые зубы, у тебя таких ещё нет!" Бела кричит: "Ты врёшь!"

Вечером Ивану говорю: "А дети совсем не похожи на тебя, Бела, пожалуй- немного, если б ему эти взъерошенные каштановые волосы и светлые глаза. был бы похож!" Иван, должно быть, посчитал ,что я сконфузилась перед детьми, оттого он смеётся и молвит: "Разве это так плохо? ты всё же правильно поступила, нет, они не похожи на меня, но и они не жалеют, если к ним подойдут, спросят, как обычно спрашивают, да они же па`хнут жарки`м!"*** Я спешно предлагаю: Если в воскресенье вы идёте в кино, то и я б, если вы чего другого не надумаете, давно я не бывала в кино, уже в "Аполло" идёт фильм "Пустыня живёт"". Иван говорит: "Его мы смотрели прошлым воскресеньем". Итак ,всё же неясно, то ли возьмёт меня Иван, то ли насчёт фильма отказ мне вышел, то ли увижу я ещё раз детей, то есть Иван Иван два мира своих, а то не миры, навсегда оставит разделёнными. Мы начинаем шахматную партию и вынуждены замолчать, она будет затяжной, позиционной, жёсткой , мы не разгоняемся, Иван наступает, я в защите. Иваново наступление замирает, это самая долгая, немая партия из тех, что я сыграла было, Иван мне ни разу не помогает, а мы так и не доигрываем. Иван выпил больше виски чем обычно, он по-быстрому разминается, допивает стоя, носится Иванова ругань, ему нет больше никакой охоты, день был тяжёл, никакого мата не вышло, но и пата мы не достигли. Ивану надо немедля домой и спать, я отыграла достойно, до утомления, он также отыграл беспримерно. Доброй ночи!

Малина домой вернулся, он застаёт меня в гостинной, шахматная доска тут, стаканы на кухню я ещё не отнесла, Малина, он знать не может, где я сидела, ведь теперь я уж раскачиваюсь на кресле под торшером с книгой в руках, "Red Star over China", склоняется над доской, присвистывает и молвит: "Да ты кучу малу потеряла!" Я, усомнившись, что потеряла ,переспрашиваю, что значит "кучу малу". А Малина взвешивает и просчитывает ходы. Откуда ему знать, что мои- чёрные, а ведь угадал, согласно его сметке- потеряла безвозвратно. Малина хватает мой стакан виски. Откуда ему знать, что этот- мой, а тот- Иванов, также полупустым им оставленный? Но Малина не пьёт из Иванова стакана, из того, что он совсем недавно оставил, не трогает, чем Иван пользовался: тарелку с маслинами, или- с солёным миндалем. Свою сигарету Малина пригашивает в моей пепельнице, не в другой. Я не могу решить: с чего бы это?
Я оставила Китай с на полке: неприятельские силы маршируют с юго-востока, с севера. Линь Бяо срочно сзывает военный совет.

Иван и я- взаимоуподобляющийся мир.
Малина и я, поскольку мы едины- взаиморознящийся**** мир.

Никогда я в Малине не нуждалась так мало, он всё реже замечает меня, но когда он невовремя приходит домой, когда застаёт меня между большим маршем по Китаю и чередой раздумий о детях, которые выглядят непохожими на Ивана, я снова вот да и примусь за дурные привычки, письма писать, сотни, или пить и рушить, пагубно думать, всё губить и -последнее, я не смогу удержать свой обретённый край(землю- прим.перев.), удалиться и оставить его. И когда Малина молчит, это лучше, чем в одиночку молчать, это помогает мне в моём с Иваном,  если я с этим не совладаю, если не соберусь, ибо Малина постоянно прочен, и постижим мною здесь, и так останется мне в претёмные годины знание, что Малина не утрачен мною- сама ухожу себе на пагубу!

________Примечания переводчика:______________________
* похоже, марки стирального порошка;
** дети (венг.);
*** или "жареным", то есть венгры по духу;
**** буквально: "конвергирующий" и "дивергирующий".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Изорванные письма, искусно перемешанные со смятыми приглашениями на выставки, на приёмы, на доклады покоятся в коробе вместе с упаковками от сигарет, посыпанные пеплом и окурками. Я спешно вынула оттуда копирку и печатные листы чтоб фпёйляйн Йеллинек не видела, чем я занималась до раннего утра. Ей же всё нипочём, она должна встретитьсь со своим возлюбленным, ей нужно передать документы. Не смотря на это она не забыла купить две шариковые ручки, но мною заданное снова ею не написано. Я спрашиваю: "Почему, ради Бога, вы не написали, вы же знаете, как мне это важно?!" И я роюсь в одной папке, в другой , мне надо попросить у Малины денег, позвонить ему в Арсенал, но к счастью напоследок нажодится конверт, он скромно вложен в "Большой Дуден" (орфографический словарь современного немецкого языка- прим.перев.) , он с тайной пометкой Малины. Никогда не забывает Малина о чем я прошу его. В нужные моменты на кухне лежат конверты для Лины, на письменном столе- для фпёйляйн Йеллинек, в старой шкатулке в моей спальне находится пара банкнот для парикмахера и каждые два месяца- пара достоинством побольше на обувь, бельё и платья. Не знаю, когда они туда кладутся, но когда пальто прохудится, Малина прибережёт мне на новое, ещё до первого холодного дня года. Не знаю, а больше денег дома нет, как Малина их всегда достаёт, как он обеспечивает нас двоих в такую дороговизну: налоги всегда им пунктуально оплачиваются, почти всегда вовремя он рассчитывается за свет, воду, телефон и оплачивает автостраховку, о которой должна заботиться я. Только раз или два нам отключили телефон, но это лишь потому, что в разъездах мы забывчивы, ведь мы в пути не шлём денежные переводы. Я с облегчением сказала: "Снова всё будто обошлось, снова мы справились, только бы болезнь не пришла, только бы с нашими зубами чего не вышло!" Малина не может давать мне много, он выделяет мне деньги на хозяйство охотнее, чем пару шиллингов на вещи, которые для меня важнее запасов в кладовой и полного холодильника. У меня есть карманные деньги чтоб бродить по Вене, скушать сандвич у Тржешьневского, а в кафе "Захер" выпить малую "коричневого" (кофе без сахара- прим.перев.), чтоб вежливо послать цветы к ужину Антуанетте Альтенвиль, чтоб Францишке Йордан в день рождения подарить "My Sin", чтоб неизвестным мне поиздержавшимся, потерявшимся, бедствующим людям, особенно болгарам, покупать билеты, одежду, давать на расходы. Малина качает головой, но его "нет" звучит только если он по моему лепету догадывается о безграничности "обстоятельств", "случая" и "проблемы", которым мы не под стать. Малина тем визирует и моё, назревающее было, отступление за "нет". Но в последний момент я позволяю себе арьегардный маневр, говорю: "Всё же, мы бы смогли если б, например, попросили Атти Альтенвиля, или если б я сказала маленькому Земмельроку, чтоб он поговорил с Бертольдом Рапатцем, у него же миллионы, или если б ты позвонил советнику министра Хубалеку!" В такие моменты Малина решительно говорит :"Нет. Я должен финансировать восстановление школы для девушек в Иерусалиме, должен перечислить тридцать тысяч шиллингов в комитет помощи беженцам, я должен помопчь жертвам наврднения в Северной Германии или в Румынии, принять участие в поддержке жертв землетрясения, я должен финансировать революцию в Мехико, в Берлине, в Ла-Пасе, но ещё сегодня Мартину позарез нужна тысяча шиллингов взаймы до первого числа, а на него можно положиться, Христине Ванчура срочно нужны деньги на выставку её мужа, а ведь он не знает, что супруга хотела их одолжить у своей матушки, но та кстати вспомнила старую ссору с ней. Трое студентов из Франкфурта не могут рассчитатьза за простой в вашем венском отеле, это срочно, ещё больше нуждается Лина в выплате взноса за телевизор, купленный в рассрочку..." Малина протягивает деньги и говорит "да", но когда речь заходит о крупных катастрофах и предприятиях, он отвечает "нет". У Малины нет никакой теории, для него всё решается вопросом "иметь или не иметь?". Если б мы по нему жили, имели б одни расходы, а не нужды, их я приношу в дом, с болгарами, с немцами, с южноамериканцами, с подругами, с друзьями, со знакомыми, со всеми людьми, с международным положением и с прогнозами погоды. Я исключение, а вот в чём Малина с Иваном схожи: к ним люди ходят не за идеей- я же должна быть светочем, внушать побольше доверия им. Но Малина говорит: "Всё вечно тебя касается, как будто глупее кого нет".  Я возражаю: "Это спешно".

В кафе "Ландтманн" ждёт меня болгарин, Лине он сказал, что прибыл прямо из Израиля и должен поговорить со мной, я размышляю, кто мне передал привет, может, кого постигло несчастье, что вышло из Гарри Голбдманна, которого я уже давно не вижу в Вене, надеюсь, он не занимается мировыми проблемами, можно предположить, что не создаёт себе никакого комитета, надо полагать, не понадобилась срочно пара миллионов, надеюсь, мне не придётся брать в руки лопату, не могу видеть их, штыковых и совковых, с той поры в Клагенфурте, когда они меня и Вильму ставили к стенке и хотели расстрелять, не могу слышать выстрелы, после карнавала, после Войны, после фильма. Надо надеяться, передаст приветы. Конечно, всё выходит не так, к счастью, у меня пока грипп и 37,8 градусов, итак, я не могу начинать новое дело и ввязываться в переделку. Не могу видеть никаких сцен, но, как я говорю, моя сцена на Унгаргассе? мой Унгаргасселянд, который я должна хранить, крепить, мой единственный край, который я должна беречь, который я защищаю, за который дрожу, за который борюсь насмерть, держу его своими смертными руками, обнимая его и здесь, сдерживая дыхание у кафе "Ландтманн" , мой край, которому угрожают пасти прочих стран. Герр Франц приветствует меня уже у дверей, он ,состроив гримасу, с сомнением осматривает переполненный зал, но я, кратко ответив ему, прохожу мимо него, кружно, ведь мне не нужен свободный стол, господин из Израиля дожидается меня уже полчаса, это спешно. Некий господин держит в руке нарочно оттопыренный, титульной полосой обращённый к входящим посетителям немецкий журнал "Дер Шпигель", ведь моему господину передали только то, что я блондинка и одета в голубое весеннее пальто, хоть ещё не весна ,а погода весьма переменчива. Господин с журналом протягивает мне руку, но не встаёт, он шепчет мне на малопонятном немецком, я расспрашиваю его о своих друзьях в Тель-Авиве, в Хайфе, в Иерусалиме, но мужчина не знает никаких моих друзей, он не из Израиля, хотя пробыл там пару недель, он только что вернулся оттуда. Я заказываю для себя у господина Адольфа большую чашку "коричневого" (кофе со сливками?- прим.перев.) ,я не спрашиваю "Что вы от меня хотите, кто вы? Что привело вас в Вену?", мужчина шепчет: "Я из Болгарии. Ваше имя нашёл я в телефонном справочнике, это моя последняя надежда". Столица Болгарии, должно быть, София, но мужчина не оттуда, я соображаю, что не каждый болгарин может проживать в столице, больше ничего не могу припомнить о болгарах, должно быть, там люди живут до глубокой старости, благодяря йогурту, но мой болгарин не стар и не молод, его лицо не запоминается, он непрестанно трепещет, ёрзает на стуле так и сяк, хватает себя за ногу. Из папки он вынимает газетные вырезки, все из немецких газет, большой лист из "Шпигеля", кивает, я должна это прочесть, именно здесь и теперь, в вырезках речь идёт о некоей болезни названной именем Морбуса Буэргера, болгарин выпивает малую чашку чёрного кофе, я без слов помешиваю свой большой "коричневый", спешно читаю, что там о Морбусе Буэргере написано, для дилетантов, конечно, но тем более этот Морбус очень странен и необычен, я в ожидании смотрю на гостя, я не знаю, почему болгарин интересуется Морбусом Буэргером. Болгарин со стулом несколько отодвигается прочь от стола, он показывает на свою ногу, она "с Морбусом". В моей голове возбуждающий прострел, сумасшедшая боль, мне она не почудилась, выстрел на этот раз желанен болгарину, что мне делать с этим мужчиной, с этим нежеланным Морбусом, чем бы помог Малина, что он сделает? Болгарин же, храня полное спокойствие, говорит, что ему вот-вот должны ампутировать обе ноги, а деньги в Вене у него вышли, а ему надо в Итцехоэ, где специализируются на Морбусе. Я курю, молчу и жду, у мен с собой двадцать шиллингов, уже за пять пополудни, банк закрыт, Морбус тут. Из-за сосернего столика кричит герр профессор Малер, коротко и гневно: "Счёт, прошу!" Герр Франц кричит любезно: "Сейчас буду!" и уносится прочь, а я -за ним. Мне надо срочно позвонить по телефону. Герр Франц молвит :"Что-то с вами, достойная фрау, достойная фрау мне совершенно не нравится. Стакан воды, Пеппи, да мигом (престо), для достойной фрау!" В гардеробе я роюсь в своём портфеле, но там нет маленького телефонного справочника, я ищу номер моего бюро путешествий в большой телефонной книге, Пикколо, маленький Пеппи приносит мне стакан воды, я роюсь в своём порфеле и нахожу таблетку, которую я от возбуждения не могу преломить, я бросаю её целиком в рот и пью воду, таблетка застревает в горле, а маленький Пеппи кричит :"Езусмарияундйозеф, достойная фрау закашлялась, могу ли я господину Францу...?!"  Но я отыскала номер, я звоню и жду и пью воду, меня соединят, меня ещё раз соединят, герр Су`хи (Suchy- чешская фамилия, прим.перев.) ещё в бюро. Герр Сухи , педантично гнусавя, молвит в сторону: "От достойной фрау прибудет господин иностранец, билет первой категории, в Итцехоэ, обычный, сверх него тысяча шиллингов карманных денег, неспешно, мы устроим, с удовольствием ,не беспокойтесь, достойная фрау, целую ручку!"
Я недолго стою в коридоре и курю, герр Франц бежит, в развевающемся фраке, любезно смотрит мне в лицо, я любезно киваю ему, мне надо курить и ждать. Через пару минут я возвращаюсь за столик с Морбусом. Я прошу болгарина срочно направиться в бюро путешествий, поезд отправляется через трн часа, некий герр Сухи всё устроит. Я кричу: "Прошу счёт!" Герр Франц пронисмится мимо нас ,на бегу бросая:"Скоро буду!" Я кладу двадцать шиллингов на стол и даю понять болгарину, что рассчиталась за двоих. Не знаю, что ему пожелать, но говорю просто: "Доброго пути!"
Иван скажет: "Ты снова приложилась".
Но Иван!
Малина скажет: "Ну вот, опять нам убыль, тысяча шиллингов пропало!" Я скажу: "Не будь же таким мелочным, я должна тебе разъяснить: этот Морбус ужасен".
Малина ответит осторожно: "В этом я не сомневаюсь, герр Сухи мне уже позвонил, твой болгарин и вправду поехал в Итценхоэ". "Видишь!- скажу я.- И даже если у него нет Морбуса и ему не отнимут ноги, то ведь хорошо, а если есть ,то нам тем паче надо было пособить". Малина скажет: "Не было б у тебя забот- я б с ними как-то да пособил тебе".
Меньше , чем через час после того я сидела в кафе "Раймунд" с прокажённым, мне тотчас захотелось вскочить и вымыть руки чтоб не заразиться ненароком, ведь я знаю, что лепра передаётся через рукопожатия, дома промыла глаза борным раствором, чтоб их, видевших изгрызенное проказой лицо. А ещё два дня тому назад накануне единственного в этом году моего перелёта я заказала такси в аэропорт потому, что было довольно поздно и я иначе не могла выбраться с Унгаргассе, и я слишком поздно заметила, что у водителя нет носа, мы уже тронулись, как я с лёгкой душой бросила "Швехат, в аэропорт!", а после, когда шофер обернулся чтоб испроситиь разрешения закурить, я только заметила, что приехала без носа в Швехат. Но в зале аэропорта я замешкалась, пропустила рейс- и срочно вернулась на Унгаргассе на другом такси. Вечером Малина удивился, что я дома а не в Мюнхене. Я не смогла улететь, мне был недобрый знак, а самолёт ведь тоже не достиг Мюнхена, он  с поломкой приземлился в Нюрнберге. Не знаю, почему такие люди встречаются на моём пути и чего они настойчиво ждут от меня. Сегодня пришли два француза, о которых я до этого ни разу не слыхала, с визитом явились, они пробыли у меня без какой либо причины до двух часов ночи, и я просто на знаю, отчего к нам приходят люди и часами не уходят прочь, почему они умалчивают о своих намерениях.  Возможно, у них нет никаких намерений, но они не уходят, а я не могу позвонить. Мне повезло: в комнату заглянули нахлебники Франсе и Троллоп- мне удалось на полчаса отлучиться чтоб покормить их "сухприками" и мелко нарезанным сырым лёгким. Коты затем вернулись в комнату и своим присутствием дали понять пришельцам, что их дальнейшее пребывание здесь нежелательно для меня.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

10.

Санчина похоронили в три пополудни, на дальнем краю православного кладбища.
Если кому здесь зимой придётся искать родных могил, тому понадобятся лопата и скребок чтоб трудно расчисщать себе дорогу в снегу. Все бедняки, погребаемые за общественный кошт, покоятся на дальнем краю погоста, и только ради трёх поколений родичей живые протопчут сюда тропки.
Но тогда могилу Санчина уже не сыщешь.
Абеля Глянца, бедного суфлёра ни за что не похоронят столь далеко.
Могила Санчина холодна и глиниста- я заглядываю в неё- а прах покойного вот да и оттдадут на поживу червям.
Санчин три дня пролежал в гробу на носилках в варьете, ведь отель- не покойницкая, он для живых и здоровых. Ноша покоилась за сценой в гардеробной каморке, а вдова сидела подле гроба , а бедный дьячок молился там же. Директор варьете уделил им свечей.
Танцовщицы вынуждены были проходить мимо покойника на сцену; фанфары гремели как обычно; и осёл Август выходил на подмостки, но Санчин не шевелился.
Никто из гостей не ведал, что за этими кулисами покоится труп. Полиция могла бы запретить, но офицер, которому выделена была бессрочная контрамарка, да и его родственники заполняли четверть зала, позволил оставить гроб.
Из варьете траурная прощессия вместе с директором направилась на окраину города, где располагались скотобойни- в этом городе мертвецы отправлялись в один свой последний путь со скотом. Коллеги покойного, я и Стася, и фрау Санчин следовали к могиле.
У ворот погоста мы повстречали Ксавера Злотогора, магнетизёра, он бранился с распорядителем кладбища. Злотогор незаметно провёл было осла к могиле.
- Так он похоронен не будет! - кричит распорядитель.
- Именно таким образом мы его и похороним,- отвечает ему Злотогор.
Вышла недолгая заминка: православный поп никак не решался начать службу, но Злотогор что-то нашептал ему- и тот согласился оставить животное у могилы.
Осёл с траурными ленточками на поникших ушах замер стоя. У самого края вырытой ямы стоял он, а все проходили мимо и никто не решался отвлечь животное подальше.
С Ксавером Злотогором и ослом я пошагал прочь по широкой, посыпанной гравием дорожке мимо знатных надгробий. Здесь покоятся мертвецы всех вероисповеданий, не очень-то раздельно, лишь иудейское кладбище отделено двойным забором. Просящие милостыню евреи весь день стоят у ограды и вдоль аллей, как люди-кипарисы. Они живут подаяниями с больших достатков и бросают всякому жертвователю свои благославления.
Я должен был выразить свою признательность Ксаверу Злотогору, который отважно боролся за ослиное присутствие. Я вовсе не был знаком с магнетизёром, он встречался мне не каждый день, а лишь по воскресеьям или при особых обстоятельствах, он очень часто "единолично" разъезжал по местечкам и большим городам и давал представления.
Он живёт в отеле "Савой", на четвёртом этаже. Он может себе позволить это.
Ксавер Злотогор повидал белый свет, Западную Европу знает он, и Индию. Там у факиров он, как сам рассказывает, обучился своему искусству. Ему может и сорок лет, но это вовсе незаметно, столь молоды его внешность и походка.
Иногда казалось мне, что мы оба устали, а его колени слегка подкашиваются от долгой ходьбы. Но глади-ка: подобно четырнадцатилетнему подростку Ксавер прыгает, да как высоко! через камень. В этот миг его лицо приняло мальчишеский вид, оливково-зелёное лицо еврейского подростка с плутоватыми глазами. Минуту спустя его подбородок тяжело отвис, он едва не упёрся в грудь.
Ксавер Злотогор шествует столь быстрыми перебежками, что мне он стал несимпатичен, да, я даже подумал, что все его история с ослом была пошлой комедией на публику, и показалось мне, что этот Ксавер Злотогор не всегда так звался, что его- имя внезапно всплыло из глубин моей памяти- Саломоном Гольденбергом был в своём родном галицийском местечке. Замечательно, что его эскапада с ослом на кладбище заставила меня забыть, что Ксавер- магнетизёр, гнусный колдун, мужчина, который за деньги приобрёл своё индийское факирство и с тайнами некоего чужого мира знаком лишь в меру своих колдовских штучек. А Бог позволяет жить ему и не карает за ушлось.
- Герр Злотогор, -говорю я, -к сожалению, вынужден оставить вас. У меня важный разговор.
- С господином Фёбусом Бёлёгом?- бросает Злотогор.
Будучи ошеломлён, я хотел было спросить его: "Откуда вы знаете?", но сдержался и сказал "нет", а сразу затем -"гутен абенд", хотя тогда ещё вовсе не смеркалось и солнце в полном соку не собиралось на покой.
Я поспешно зашагал в сторону, да вовсе не в город, не оборачиваясь, хотя слышал, как Злотогор что-то кричит мне вслед.
Крепко пахли копёнки свежескошенной травы; из свинушников неслось хрюканье; пристройки нелепо громоздились на задних дворах, а белые жестяные крыши домов горели как расплавленный свинец. Мне хотелось побыть до вечера одному. Я думал о многом: всё, и важное, второстепенное вертелось в моей голове; мысли являлись как странные птицы- и улетали прочь.
Поздно вечером пошёл я домой; поля и дороги покоились в потёмках; и кузнечики стрекотали. Жёлтые огни горели в усадьбах; звенели колокола.
Отель "Савой" показался мне пустым. Санчина больше не было здесь. Только два раза побывал я в его комнате. Но мне казалось, что потерял я милого и доброго знакомого. Что знал я о нём? Клоуном был он в театре, а дома- печальным, грубым беднягой; он пропах паром и грязью помывочной, годами вдыхал он дух чужого грязного белья- если не в "Савое", то в других гостиницах. Во всех городах мира есть "савои", поменьше или побольше этого, и везде только на верхних этажах их проживают санчины чтоб вдыхать грязный пар чужого белья.
Отель "Савой" уже был плотно заселён: изо всех 864-х комнат не осталось ни одной незанятой; лишь одного человека недоставало здесь, единственого Владимира Санчина.
Я уселся внизу, в "пятичасовом" зале. Доктор улыбался мне, словно хотел сказать: "Разве не видишь теперь, что я был прав, когда пророчил смерть Санчина?" Он улыбался так, словно представлял медицинскую науку и праздновал теперь свой триумф. Я выпил немного водки и присмотрелся к Игнацу: Смерть ли он? или простой лифтовой мальчик? Что глодал он своими кошачьими "пивными" глазками?
Я почуял, что начинаю ненавидеть отель "Савой", где одни живут, а другие умирают, где Игнац опечатывает чемоданы, а девушки вынуждены догола раздеваться для фабрикантов и маклеров недвижимости. Игнац был и живым законом, и Смертью, и лифтбоем этого здания. Не надо мне задерживаться здесь из-за Стаси, думал я.
На три дня мне ещё хватит наличных, ведь заработал я благодаря помощи Абеля Глянца. Затем меня, вконец изголодавшегося, погребут точно как бедного Санчина, на дальней околице кладбища, в червивой глиняной могиле. Уже ползают черви со змеями по гробу клоуна, а через три, восемь или десять дней, доски сгниют, а с ними- и чёрный старый, кем-то подаренный костюм, уже казавшийся довольно ветхим.
Здесь стоит, буравя меня своими жёлтыми глазами, Игнац, и ездит он на лифте вверх-вниз, и вёз он когда-то Санчина в последний раз.
В эту ночь я едва достиг своей комнаты. Я ненавидел тумбочку, абажур лампы, кнопку звонка, я пихнул кресло так, что оно громко полетело кубарем по полу; я бы охотно сорвал насмешливо висевшее на двери извещеньице Калегуропулоса; и я с опаской улёгся в кровать, и проспал до утра не погасив лампы.
Санчин явился мне во сне: вижу, как он поднимается из своей глиняной могилы и бреется- я протягиваю ему миску с водой, а он "мылит" себе лицо глиной.
- Это мы могём!- говорит он.- Не смотрите на меня!
И я таращусь на его гроб в углу ямы.
И хлопает Санчин в ладоши- затем раздаются громкие овации, весь отель "Савой" аплодирует, Каннер и Нойнер, и Зигмунд Финк, и фрау Джетти Купфер.
В первом ряду стои`т мой дядя Фёбус Бёлёг и шепчет мне: "Далёконько же ты зашёл! Ты сто`ишь не больше своего отца! Дешёвка ты!"

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Все мужчины исчезли из Вены, приходится мне расположиться на постой у некоей девушки, в комнате, которая не больше моей детской, да и моя большая кровать стоит тут. Внезапно я влюбляюсь в девушку,  обнимаю её в то время, как фрау Брайтнер, моя хозяйка с Унгаргассе, ледит рядом, толстая и грузная, она уже замечает, что мы обнимаемся, хоть мы и прикрыты моим толстым голубым покрывалом. Она нам не препятствует, но молвит, что девушка никогда не считала возможным для себя подобное, она же знает меня, и моего отца хорошо знавала, она только до сегодняшнего дня не ведала, что мой отец уехал в Америку. Фрау Брайтнер ворчит, мол считала меня "святой", она несколько раз повторяет "в некоем роде святой", а мне забот мало, я пробую разъяснить ей, что всё же понятно и  естественно: после великих невзгод с моим отцом я не могу иначе. Я внимательнее рассматриваю девушку, таких я пока ещё не встречала, она очень нежна и свежа, и рассказывает мне об одной прогулке по Вёртерзее, я вскидываюсь, ведь девушка молвит о Вёртерзее, но я не решаюсь обратиться к ней на "ты", ведь тогда она может догадаться, кто я такая. Об этом она не должна узнать. Музыка заиграла, мягкая и тихая, а мы попеременно пробуем напевать слова под неё, и баронесса пытается, она -моя хозяйка, Брайтнер, мы снова и снова фальшивим, я пою :"Всё недовольство выплесну наружу!", девушка подпевает: "Дружки, не видите ль, дружки?", а баронесса -вот что: " Всем смотрите, в семь в точь убегает ночь!"

По дороге к своему отцу я встречаю группу студентов, которые тоже к нему, путь я могу им указать, но не желаю одновременно с ними достичь двери. Я жду, прижавшаяся к стене, пока студенты гомонят. Отворяет Мелани, она в домашнем долгом платье, её груди снова слишком велики и всем на обозрение, она наскоро приветствует всех скопом и пробует припомнить их. которых видала на лекциях, и молвит сияя, что ныне она пока фрёйляйн  Мелани, но скоро больше ею не будет, ведь желает она стать фрау Мелани. Никогда, думаю я. Затем замечает она меня, я испортила ей выход, мы нехотя обмениваемся приветствиями, взаимно подаём ручки, но -лодочками, обходимся без пожатий. Она идёт вперёд в коридор, это уже новая квартира, и мне ясно, что Мелани на сносях. В квартире стоит моя Лина понурившись, на мой приход она не рассчитывала, ведь в этой квартире будет зваться она Ритой, чтоб больше ничего о прошлом не напоминало. Квартира огромна, планировака её выполнена по замыслу моего отца, я незнакома с его архитектурными идеями, их не осмыслить. Среди мебели узнаю свою голубую софу с Беатриксгассе, её убирает мой отец, говорю ему в большой комнате. Мой отец, которому предлагаю варианты сделки насчёт голубой софы и некоторых иных вещей, не прислушивается, он туда-сюда ходит с рулеткой, измеряет стены, окна и двери, ведь оно стова затевает нечто великое. Спрашиваю его, должна ли я теперь устно объяснить ему или позже и письменно, какого порядка желаю ,если ему угдно. Он ,оставаясь занятым и невозмутимым, только приговаривает: "Занят, я занят!"  Прежде, чем покинуть квартиру, я вижу наверху потешное украшение: множество мётрвых птицет напиханы в нише с красной подсветкой, и я вполголоса бормочу насчёт того, сколь это безвкусно, как всегда. Именно вкуса нам всегда недоставало. Его безразличие, его безвкусица суть это, оба слова сплетаются в одно для меня, а Лина, которая позволяет себя называть Ритой, провожает меня вон, я говорю: "Безвкусно, здесь напрочь отсутствует вкус, здесь равнодушно, и так всегда будет с моим отцом. Лина смущённо кивает, она украдкой подаёт мне руку, и вот да желала б я обрести смелость и должна громко хлопнуть дверью так, как мой отец всегда хлопает всеми дверьми, чтоб узнал он ,что значит  х л о п н у т ь  д в е р ь ю. Но дверь кротко захлопывается- и я уже не могу сорваться. У дома я прижимаюсь к стене, никогда не ходить бы мне в этот дом, ни к Мелани, мой отец уже оснастил его, мне нет ходу ни взад, ни вперёд, но поверх изгороди могу ещё пробраться там, где заросли не густы, насмерть боясь, я бегу к зелёному забору ,взбираюсь на него и ползу выше, это спасение, это может спасти меня, это- колючая проволока, это шипы под напряжением в 100 000 вольт, 100 000 ударов, электрических, получаю я, мой отец включил ток, во все мои ** сквозь мои волокна бешено мчатся вольты и вольты. Неистовством моего отца я сожжена и умерщвлена.

Окно отворяется: за ним раскинулся тёмный облачный край и озеро в нём, которое всё мельчает. Вкруг озера лежит погост, а могильщиков легко узнать, земля спорится под их заступами- и мигом восстают из неё с распущенными волосами умершие дочери, их лиц не разглядеть, локоны их по пояса каждой, десницы их воздеты горе`  и освещены белым, они размнают затёкшие ладони, недостаёт колец, нет безымянных пальцев на шуйцах. Мой отец стережёт озеро и его берега чтоб никто не вышел оттуда, чтоб никто ничего не увидал там, чтоб дамы над могилами были пьяны, чтоб напивались, мой отец молвит :
- Это представление "КОГДА МЁРТВЫЕ ПРОБУЖДАЮТСЯ".
Когда я просыпаюсь, знаю, что уже много-много лет ни одном театре не была. Представление? Не знаю никаких представлений, ничего не представляю собой, но, видно, некое представление было.

Малина: Ты всегда представляла себе слишком многе.
Я: Но тогда-то я не могла вообразить. Или станем говорить о воображении и воображаемом и не искать им соответствий в действительности?
Малина: Ближе к делу. Почему пропало твоё кольцо? Ты разве хоть когда-нибуди носила кольцо? Ты ведь их не носишь. Мне ты говорила, что это для тебя невозможно: кольцо на пальце, что-то на шее, на запястье- по-твоему, они- оковы.
Я: Вначале он подарил мне колечко- я хотела его упрятать в коробочку, но он что ни день спрашивал меня о нём, угодно ли оно мне, и всегда напоминал мне, чтоб я получила это кольцо от него, он годами беспрерывно говорил о нём, будто я только им и жива, а когда я не желала заговаривать о подарке, он спрашивал: "Ну и где ты держишь моё колечко, детка?" А я, детка, я отвечала: "Ради Бога, я же потеряла его, нет, нет, я совершенно уверена: оставила его в ванне, я вот да и заберу его оттуда и надену на палец или положе его рядом с собою, на малом комоде вблизи кровати, я могу уснуть только рядом с твоим кольцом". Он закатывал отвратительные представления вокруг этого кольца, ещё он всем подряд рассказывал, что подарил мне его- и люди от его россказней думали ,что он подарил мне жизнь или перемену фаз Луны, или дом с садом и воздухом для дыхания впридачу к кольцу, я уж больше не могла носить этот проклятый подарок, а когда кольцо уже не подходило к пальцу, хотелось не подарок швырнуть ему в лицо ещё и потому, что он ничего от чистого сердца не дарил мне, я настояла на кольце, у меня не было никаких украшений, я желала хоть одного- и наконец получила кольцо, о котором постоянно велись речи. Но ведь нельзя бросать колечко в лицо, и под ноги, это накличет нужду, однако, легче сказать, чем сделать, ведь когда кто-либо сидит или прохаживается, нельзя ему бросить под ноги вот такую мелочь и добиться чего желаешь. Поэтому вначале хотела его бросить в унитаз, но затем , но затем такой выход показался мне слишком простым, слишком практичными чересчур правильным, я желала собственной драмы, кроме того, я желала наделить кольцо неким значением, и поехала я на авто в Клоштернойбург, и там битый час простояла на мосту через Дунай под студёным ветром, затем вынула я футляр из кармана пальто, а из футляра- кольцо, ведь я до того дня уже не носила вго несколько недель, это было 19 сентября. Холодным послеполуднем, ещё засветло бросила я его в Дунай.
Малина: Это вовсе ничего не объясняет. В Дунае полно колец, что ни день с дунайских мостов между Клоштернойбургом и Фишамендом под холодными или горячими летними ветрами снятыми с пальцев и брошенных вниз.
Я: Я не сняла было своё кольцо с пальца.
Малина: Речь не о том, мне неугодна твоя история, ты постоянно темнишь передо мною.
Я: Самым странным было то, что я знала, всё время, что он с мыслями об убийстве ходит вокруг меня, я не знала только, каким образом он желал меня устранить. Всё было возможным. Но мысленно избрать себе мог он только один способ- и именно этот один угадать я не могла. Не знала я, сегодня ли он применит его ,и здесь.
Малина: Ты не знала, возможно, однако, поняла.
Я: Клянусь тебе, я ничего не поняла, ведь в таких случаях нельзя понимать, хочется прочь, бежишь. Что желаешь мне наговорить? я никогда не понимала!
Малина: Не клянись. Не забывай, что ты никогда не клянёшься.
Я: Конечно, я знала: он желал было застать меня на месте, где я оказалась бы меня наиболее беззащитной, вот тогда бы ему ничего не пришлось предпринимать, ему осталось бы только ждать, дожидаться, пока я сама, пока я себя сама...
Малина: Перестань плакать.
Я: Я же не плачу, это ты мне выговариваешь, доводишь меня до плача. То было совершенно иначе. Затем я осмотрелась- и в собственном окружении, и даже за далеко за ним заметила я, что все дожидаются, они не предпринимают никаких видимых шагов, ничего особенного, они суют другим в руки снотворное, бритвенный ножи, они заботятся о том, чтоб другие бездумно прогуливались по скалистым тропам, чтоб спьяну отворяли двери вагонов на ходу или просто чтобы ближние подхватывали болезни. Если достаточно долго ждать, то приходит крах. наступает долгий или краткий конец. Многие-то подобное переживают, но затем переживают постоянно. Я слишком натерпелась, больше ничего не знаю, ничего не добавляю, как могу знать я это, я знаю слишком мало, я ненавижу моего отца, ненавижу его, Бог только ведает, насколько сильно, не знаю я, очего так.
Малина: Кого ты к своим идолам добавила?
Я: Никого. Дальше ведь дело не зашло, я дальше не зашла, ничто не вышло наружу, я только постоянно слышу, тише или громче, некий голос у образов, он молвит: "кровавый срам". Этого ведь не изменить, знаю, что это значит.
Малина: Нет, нет, ты вовсе не знаешь этого. После того, как пережил, переживание препятствует познанию: тебе вовсе не ведомо, какой была твоя жизнь прежде, какой она есть ныне, ты просто подменяешь свою жизнь.
Я: У меня только моя жизнь.
Малина: Доверь её мне.

________Примечание переводчика:____________
* die Gleichgueltigkeit и die Geschmacklosigkeit соответственно;
** Игра слов: der Vater- отец, die Faser- волокно или нить (или фибр), rasen- бешено мчаться, die Raserei- неистовство.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

- Смертельно измотан, ведь измотан
- Я просто мертва
- Нет, не верю, именно я
- Я улеглась, я просто
- Наконец-то раз высплюсь
- Сегодня рано улягусь, а ты
- Я уже улёгся, но сегодня вечером
- Давай-ка, укладывайся спать пораньше
- Как сонная муха, я даже не способен описать
- Коль ты и вправду настолько уставший
- Ещё бы, как устал- смертельно
- Тогда сегодян вечером лучше не
- Конечно, если бы ты не настлько устала
- Пожалуй, я не расслышала
- Тогда прислушайся-ка
- Ты же засыпаешь
- Пока нет, в самом деле, я только устал
- Тебе выспаться надо, отдохнуть
- Ворота я оставил незапертыми
- Уж как я устала, а ты, должно быть,- пуще моего
..............................................................................
- Уж конечно, не иначе
..............................................................................
- Приходи ко мне поскорее!

Бросаю трубку, швыряю прочь усталость, сбегаю лестницей вниз, пересекаю улицу. Ворота дома номер 9 просто притворены, дверь комнаты притворена, и вот, Иван повторяет заново "усталые" предложения, и я за ним, тоже- все, и уж мы настолько изнурены, что не способны выстонать вслух меру собственной усталость, мы прекращаем говорить и взаимно бережёмся от засыпания, несмотря на сильную усталость, и пока не раздастся звонок, я непрестанно рассматриваю Ивана, который обязан соснуть хотя бы четверть часа, в полутемноте, ободрять его, клянчить у него и надеяться услышать хоть одно  не "усталое" предложение, одну фразу, которая застрахует меня на белом свете, но вкруг глаз моих смыкается нечто, выделения слёзных желез столь скудны, что на кончиках глаз не повиснуть и по слезинке. Достаточно ли фразы единой, чтоб застраховать нуждающуюся? Должна быть дана страховка, только не от этого мира.

Я только сегодня осознала то, что у Ивана всю неделю нет свободного времени- больше уж не могла держать себя в руках. Безосновательно это, бессмысленно, я поставила Ивану его стакан с двумя порциями льда, а со своим стаканом, встав тотчас, иду я к окну, я должна отыскать путь из комнаты, под предлогом, пойти в ванную, мимоходом смогу- будто ищу книгу в библиотеке, хотя между книгой и ванной комнатой нет никакой связи. Прежде, чем я выбираюсь из комнаты, только заговариваю , что с домом виз-а-ви глухой Бетховен сочинил было не только Девятую симфонию, но и нечто другое, но я же не глухая, я могла бы как-то рассказать Ивану, что кроме Девятой- но вот уж и не могу прочь из комнаты, ведь Иван мой порыв уже заметил: я напрягла свои плечи, ведь я уже не достаю носовой платочек, чтоб слезы "заговаривать" ,в этом природном катаклизме надо винить Ивана, особенно, если Иван ему ничего не противопоставит, ведь столько плакать невозможно. Иван ведёт меня за плечи к столу, я должна присесть и пить, но я хочу плача извиниться за плач. Иван весьма удивлён, он молвит: "Почему бы тебе не поплакать, плачь же, если тебе так годится, плачь же сколько сможешь и ещё немного, ты должна просто выплакаться".
Я выплакиваюсь, а Иван пьёт второй виски, он ни о чём меня не спрашивается, не донимает меня своей заботой, не нервничает, не раздражается, он ждёт, как ждут когда утихнет буря, он убеждается, что мои всхлипы утихают, ещё пять минут- и он смочит платок в ледяной воде для меня, вытрет им мне глаза.
- Мы же не ревнивы, моя фрёйляйн.
- Нет, не то.
Я плачу ещё немного, но лишь потому, что "и ещё немного" благотворно.
Конечно нет. Плакала без всяких на то оснований.
Но, естественно, причина есть. Неделя без инъекций действительности -моя. Не желаю, чтоб Иван расспрашивал меня о причине, но он этого не сделает, он позволит мне снова и снова выплакаться.
-Выплакаться!- прикажет он.
В этом анимированном мире я живу полудикой, впервые вольной от суждений и пересудов внешнего моего мира, сама больше не готовая судить мир, способная лишь на мгновенный ответ ему, проклятием или стоном, счастьем и радостью, голодом и жаждой, ведь я столь долго не жила. Моя фантазия, богаче той, что положена дичи, из-за Ивана наконец-то тронулась, посредством него  нечто бескрайнее вошло в меня и уж лучится наружу; постоянно, там ,где миру нужно, я освещаю его; с этой точки, которая есть не только центром жизни моей, но и- моей воли "хорошо жить", сияю я в мир, ведь я желала бы, чтоб Иван нуждался во мне, как я нуждаюсь в нём, и ради этого -вся жизнь. Иногда он тоже нуждается во мне, поскольку звонит в дверь, я отворяю, он с гадетой в руке, мельком взглянув, молвит :"Мне снова надо уехать. Тебе нужно авто сегодян вечером?" Иван уходит с моими ключами от авто- и уже это короткое явление Ивана волнует меня и моровой океан, и созвездия, я жую на кухне бутерброд с колбасой и кладу тарелки в раковину, а Иван всё говорит мне: "Мне снова надо уехать...", я стираю пыль с граммофона, чищу бархоткой пластинки, "Приходи ко мне поскорее!" говорит Иван, по срочной надобности уезжая на моём авто, ведь Ивану надо скоро свидеться с детьми, Бела занозил руку, "Приходи ко мне поскорее!" сказал же Иван, и это небезопасное предложение должна я пронести сквозь поедание бутерброда, и сквозь открывание конвертов, и стирая пыль, ведь в будничной рутине, которая уже не буднична, оно всякий миг способно полыхнуть карнавальным взрывом. Я, сосредоточенно глядя перед собою, набрасываю список:
Электрики
Расчёт за электроэнергию
Сапожная игла
Зубная паста
Письма к Ц.К. и адвокату
Чистка
Мне бы завести граммофон, но снова слышу "Приходи ко мне поскорее!" Я могла бы дождаться Малины, но лучше пойду лягу в кровать, я смертельно устала, страшно устала, смертельно вымоталась "приходи...". Иван должен скоро вернуться, он только прносит мне ключи: Бела всё же не занозил руку, его матушка зря переполошилась, в коридоре я крепко держу Ивана, а он спрашивает меня: "Что с тобой? Почему ты так глупо улыбаешься?"
О, ничего, мне просто по-глупому хорошо, оттого я дурею.
Но Иван отвечает мне: "Это зовётся не "по-глупому...", это значит просто "хорошо". Что же с тобой раньше-то было? Тогда тоже самое, без "хорошо?"
Я качаю головой, Иван в шутку замахивается рукой, будто чтоб ударить меня, тогда возвращается страх, я сдавленно прошу Ивана: "Прошу, только не голову".
Мороз по коже ещё час после того, а я раздумываю,сказать ли об этом Ивану, но он не поймет, сочтёт речь мою безумной, и поскольку ему я ничего не смогу сказать об убийстве, то остаюсь, отброшена назад, при своих, навсегда, я пытаюсь только стесать это проклятье, выжечь его, ради Ивана, я же не могу обретаться в смехе от дум смертных, только с Иваном удаётся мне эту память утишить, он вызволит меня от этой болезни, он должен избавить меня. Но поскольку Иван не любит меня, да и не нуждается во мне, с чего бы ему в один прекрасный день полюбить, возжелать меня? Он смотрит на моё гладкое личико и радуется, когда ему удаётся рассмешить меня, и он снова будет уверять меня, что мы застрахованы от всего, как наши автомобили, от землетрясения и урагана, от кражи и столкновений, от всевозможных пожаров и града, но я застрахована одной фразой- и только-то. Мир не знает страховки для меня.

Сегодня пополудни собираюсь я, ухожу на лекцию в Инститю Франсэ, конечно же, опаздываю, мне приходится стоять за дверью, издалека меня приветствует Франсуа, посыльной, он связует наши культуры, примиряет и взаимно оплодотворяет их, сам того не зная, мы вместе не знаем того, поскольку не нуждаемся в этом, но нашим государствам это нужно, он манит меня, хочет встать, кивает на своё место, но я уже не хочу никому мешать, пробираться к Франсуа, ведь многие пожилые дамы в шляпах, и господа, а также много молодых людей, которые рядом со мною стоят у стены, слушают доклад как службу в кирхе, изредка разбираю я то одну, то другую фразу- и уж опускаю очи долу: постоянно слышу нечто о "la prostitution universelle", мило, думаю, как чётко: молодой человек из Парижа с аскетически бледным лицом голоском мальчика-певчего говорит о 120 днях Содома, и я уже слышу в десятый раз нечто об "универсальной" проституции - храму благоговеющих нас, с его универсальной стерильностью, передо мной всё начинает кружиться, но я же наконец хочу знать, как выглядит тут она, в этой Са`довой Церкви, адресую дерзкий взгляд молодому мужчине, который откликается мне своим бледным взглядом, а затем битый час мы, в церкви времён Инквизиции, заговорщически-интимно переглядываемся. Единственным оставленным слушателям проходом я успеваю покинуть зал прежде, чем рассмеюсь сквозь зажатый в зубах платок и до того, как мой смех перейдёт в кашель. Мне надо срочно позвонить Ивану.

продолжение следует
перевод с немцкого Терджимана Кырымлы