— Обыкновенно люди умирают от тех болезней, изучением которых они всего усерднее занимались, — сказал доктор, обрезая кончик своей сигары со всею точностью и аккуратностью, свойственными людям его профессии.

Болезнь, подобно хищному зверю, который, чувствуя, что его настигают, оборачивается и схватывает своего преследователя за горло. Если вы слишком усердно возитесь над микробами, микробы обратят на вас благосклонное внимание. Я видел много таких примеров и не только в случаях заразных болезней. Всем хорошо известно, что Листон, всю жизнь изучавший аневризм, в конце концов сам заболел им; я мог бы привести еще целую дюжину других примеров. А что может быть убедительнее случая с бедным старым Уокером из Сан-Христофора? Как, вы не слышали об этом? Впрочем, правда, вы были тогда еще слишком молоды; но все-таки удивительно, как скоро забываются такие вещи. Вы, молодежь, настолько поглощены интересами настоящего, что прошлое для вас как бы не существует, а между тем вы нашли бы там много интересного и поучительного.

Уокер был одним из лучших специалистов по нервным болезням в Европе. Вы, наверное, знакомы с его книжкой о склерозе. Она читается, как роман, и в свое время создала эпоху в науке. Уокер работал, как вол. Не говоря уже о его громадной практике, он ежедневно по несколько часов работал в клинике, да кроме того посвящал много времени самостоятельным научным исследованиям. Ну, и жил он весело. Конечно, «de mortius aut bene, aut nihil», но ведь его образ жизни ни для кого не был секретом. Если он умер сорока пяти лет, то зато в эти сорок пять лет он сделал столько, сколько другому не сделать и в восемьдесят. Можно было только удивляться, что при таком образе жизни он не заболел раньше. Когда же болезнь, наконец, постигла его, он встретил ее с замечательным мужеством.

В то время я был его ассистентом в клинике. Однажды он читал студентам первого курса лекцию о сухотке спинного мозга. Объяснив, что один из первых признаков этой болезни заключается в том, что больной, закрыв глаза, не может составить пяток своих ног без того, чтобы не пошатнуться, он пояснил свои слова собственным примером. Я думаю, что студенты не заметили ничего. Но от меня не ускользнуло, насколько зловещим признаком результаты этого опыта были для него самого. Он также заметил это, но дочитал лекцию, не обнаружив никаких признаков волнения.

Когда лекция кончилась, он зашел ко мне в комнату и закурил сигаретку.

— Ну-ка, исследуйте мои двигательные рефлексы, Смит, — сказал он.

Я постучал молоточком по его колену, но результат был не лучше того, какой получился бы, если бы я постучал по подушке, лежавшей на софе. Его нога осталась неподвижной. Он опять закрыл глаза и сделал попытку составить пятки, но при этом пошатнулся, точно молодое деревцо под яростным напором ветра.

— Так это, значит, была не межреберная невралгия, как я думал, — сказал он.

Тут я узнал, что он уже страдал некоторое время летучими болями, и, следовательно, все признаки болезни были налицо. Я молча смотрел на него, а он все пыхтел да пыхтел своей сигареткой. Он знал, что ему грозит неизбежная смерть, сопровождаемая более утонченными и медленными страданиями, чем те пытки на медленном огне, каким подвергают пленника краснокожие. А еще вчера все улыбалось ему — человеку в полном расцвете сил, одному из самых красивых мужчин в Лондоне, у которого было все: деньги, слава, высокое положение в свете. Он сидел некоторое время молча, окруженный облаком табачного дыма, с опущенными глазами и слегка сжатыми губами. Затем, медленно поднявшись на ноги, он махнул рукой с видом человека, делающего над собой усилие, чтобы отогнать тяжелые думы и направить мысли на другой предмет.

— Лучше всего сразу выяснить вопрос, — сказал он. — Мне нужно сделать кое-какие распоряжения. Могу я воспользоваться вашей бумагой и конвертами?

Он уселся за мою конторку и написал с полдюжины писем. Не будет нарушением доверия, если я скажу вам, что эти письма не были письмами к товарищам по профессии. Уокер был человек холостой и, следовательно, не ограничивался привязанностью к одной женщине. Кончив писать письма, он вышел из моей маленькой комнатки, оставив позади себя все надежды и все честолюбие своей жизни. А ведь он мог бы еще иметь перед собой целый год неведения и спокойствия, если бы совершенно случайно не пожелал иллюстрировать свою лекцию собственным примером. Целых пять лет длилась его агония, и он все время показывал замечательное мужество. Если когда-нибудь он и позволял себе в чем-нибудь излишества, то теперь он искупил это своим продолжительным мучением. Он вел тщательную запись симптомам своей болезни и разработал самым всесторонним образом вопрос об изменениях глаза во время спинной сухотки. Когда его веки уже не подымались сами, он придерживал их одною рукою, а другою продолжал писать. Затем, когда он уже не мог координировать мускулы руки, чтобы писать, он стал диктовать своей сиделке. Так, не переставая работать, умер на 45-м году жизни Джемс Уокер.

Бедный Уокер страстно любил всевозможные хирургические эксперименты и старался проложить новые пути в этой отрасли медицины. Между нами, успешность его работ в этом направлении вещь спорная, но во всяком случае он и в этой области работал с большим увлечением. Вы знаете Мак-Намару? Он носит длинные волосы и хотел бы, чтобы это объясняли тем, что у него артистическая натура; на самом же деле он носит их, чтобы скрыть недостачу одного уха. Его отрезал у него Уокер, но только, пожалуйста, не говорите Мак-Намаре, что я говорил вам это.

Это случилось таким образом. Уокер занимался в это время изучением лицевых мускулов и пришел к заключению, что паралич их происходит от расстройства кровообращения. У нас в клинике в это время был как раз больной с очень упорным параличом лица, и мы употребляли всевозможные средства для его излечения: мушки, тонические и всякие другие средства, уколы, гальванизм — и все безуспешно. Уокер вбил себе в голову, что если у больного отрезать ухо, то соответствующая часть лица будет более обильно снабжаться кровью и паралич будет излечен. Ему очень скоро удалось добиться согласия пациента на эту операцию.

Ее назначили на вечер. Уокер, конечно, чувствовал, что она носит характер довольно рискованного эксперимента, и не хотел, чтобы о ней много говорили, прежде чем выяснятся результаты. На операции присутствовало человек шесть докторов, между ними я и Мак-Намара. Посреди маленькой комнатки стоял узкий стол, на котором лежала подушка, покрытая клеенкой, и было разостлано шерстяное одеяло, концы которого с обеих сторон спускались почти до полу. Единственным освещением комнаты были две свечи, стоявшие на маленьком столике возле изголовья. Дверь отворилась, и в комнату вошел пациент; одна сторона его лица была гладка и неподвижна, другая же от волнения вся подергивалась мелкой дрожью. Он лег на стол, и на его лицо положили маску с хлороформом, между тем как Уокер при слабом свете свечей возился с своими инструментами. Доктор, хлороформировавший больного, стоял у изголовья, а Мак-Намара стоял сбоку для контроля над ним. Остальные сгруппировались около стола, готовые, если понадобится, оказать помощь.

И вот, когда больной был уже наполовину захлороформирован, с ним сделался один из тех припадков, которыми нередко сопровождается полубессознательное состояние. Он начал брыкаться, метаться по столу и с яростью размахивать обеими руками. Столик, на котором стояли свечи, с грохотом полетел на пол, и комната погрузилась в мрак. Поднялась страшная суматоха: кто поднимал стол, кто отыскивал спички, кто старался успокоить неистовствовавшего пациента, и все это в абсолютной темноте. Наконец, два фельдшера повалили его на стол, к его лицу опять приблизили маску с хлороформом, свечи опять были зажжены и мало-помалу его несвязные полузадушенные крики превратились в чуть слышное хрипение. Его голову положили на подушку и не снимали с него маски с хлороформом во все время операции. Каково же было наше удивление, когда, после того как маску сняли наконец с его лица, мы увидели на подушке окровавленную голову Мак-Намары!

Как это могло случиться? — спросите вы. А очень просто. Когда свечи полетели на пол, фельдшер, производивший хлороформирование пациента, бросился поднимать их. Больной же в это время спустился на пол и залез под стол. Бедный Мак-Намара, ухватившийся за больного, потерял равновесие и упал на стол, а в это время фельдшер, в темноте принявший его за больного, наложил маску с хлороформом на его лицо. Другие помогли ему, и чем больше брыкался и кричал Мак-Намара, тем сильнее накачивали его хлороформом. Уокер, конечно, оказался в очень неприятном положении и рассыпался в извинениях. Он предложил ему сделать искусственное ухо, но Мак-Намара отказался. Что касается того пациента, то мы нашли его спокойно спящим под столом; концы спущенного одеяла закрывали его с обеих сторон от нескромных взоров. На следующий день Уокер прислал Мак-Намаре отрезанное у него ухо в банке со спиртом. Сам Намара скоро забыл о постигшей его неприятности, но жена его приняла дело гораздо ближе к сердцу и долго сердилась на Уокера.

Некоторые утверждают, что продолжительное и глубокое изучение человеческой натуры неизбежно приводит к самым пессимистическим выводам, но я не думаю, чтобы люди, действительно изучившие человеческую натуру, придерживались этого воззрения. Мой собственный опыт убеждает меня в противном. Я был воспитан в мертвящей обстановке духовной семинарии, и тем не менее, после тридцатилетнего тесного общения с людьми в качестве врача, я не могу отказать им в моем уважении. Зло обыкновенно лежит на поверхности человеческой души, но загляните поглубже и вы увидите, сколько добрых и хороших чувств скрывается в глубине ее. Сотни раз приходилось мне иметь дело с людьми, так же неожиданно приговоренными к смерти, как бедный Уокер, или, что еще хуже смерти, к слепоте или полному обезображению. Мужчины и женщины, почти все они проявляли при этом удивительное мужество, а некоторые обнаруживали такое полное забвение своей собственной личности, поглощенные одною мыслью о том, как известие о грозящей им участи отзовется на их близких, что нередко мне казалось, что стоящий передо мной кутила или легкомысленная женщина превращаются на моих глазах в ангелов. Мне случалось также сотни раз присутствовать при последних минутах умирающих всех возрастов, как верующих разных сект, так и неверующих, и ни один из них ни разу не выказал признаков страха, кроме одного бедного мечтательного юноши, всю свою безупречную жизнь проведшего в лоне одной из самых строгих сект. Правда, человек, истощенный тяжелою болезнью, не доступен чувству страха — это могут подтвердить люди, во время припадка морской болезни узнававшие, что корабль идет ко дну. Вот почему я считаю, что мужество, которое проявляет человек, узнав, что болезнь обезобразит его наружность, выше мужества, проявляемого умирающим перед лицом смерти.

Теперь я расскажу вам случай, бывший со мной в прошлую среду. Ко мне пришла за советом жена одного баронета, известного спортсмена. Ее муж также пришел с нею, но остался, по ее желанию, в приемной. Я не буду вдаваться в подробности — скажу вам только, что у нее оказался необыкновенно злокачественный случай рака. «Я знала это, — сказала она. — Сколько времени осталось мне жить?» — «Боюсь, что вы не протянете дольше нескольких месяцев», — ответил я. — «Бедный Джек! — сказала она. — Я скажу ему, что ничего опасного нет». — «Но почему вы хотите скрыть от него правду? — спросил я. „Его очень беспокоит моя болезнь, и он, наверное, теперь страшно волнуется, дожидаясь меня в приемной. Сегодня он ждет к обеду двух своих лучших друзей, и я не хотела бы испортить ему вечер“. — И с этими словами эта маленькая мужественная женщина вышла из моего кабинета, а в следующий момент ее муж с сияющим от счастья лицом крепко пожимал мне руку. Разумеется, выполняя ее желание, я не сказал ему ничего, и думаю, что этот вечер был для него одним из самых светлых, а следующее утро одним из самых печальных в его жизни.

Удивительно, с каким мужеством и спокойствием встречают женщины самые ужасные удары судьбы. Этого нельзя сказать про мужчин. Мужчина может воздержаться от жалоб, но тем не менее в первый момент он теряет самообладание. Я расскажу вам случай, бывший со мною несколько недель тому назад, случай, который пояснит вам мою мысль. Один господин пришел посоветоваться со мной относительно своей жены, очень красивой женщины. У нее, по его словам, была на предплечье небольшая туберкулезная опухоль. Он не придавал особенного значения этому обстоятельству, но все-таки хотел знать, не принесет ли ей пользу пребывание в Девоншире или на Ривьере. Я осмотрел больную и нашел у нее ужасающую саркому кости, снаружи почти незаметную, но проникшую до лопатки и ключицы. Более тяжелого случая этой болезни я никогда не видал. Я выслал ее из кабинета и сказал ее мужу всю правду. Что же он сделал? Ok начал медленно ходить по комнате с заложенными за спину руками, с величайшим интересом рассматривая картины на стенах. Я как сейчас вижу, как он надевает золотое пенсне, останавливается перед картиной и смотрит на нее совершенно бессмысленными глазами. Очевидно, в этот момент он не сознавал, что делает, и не видел перед собой ни стены, ни висящей на ней картины. «Ампутация руки?» — спросил он наконец. «Да, и кроме того ключицы и лопатки», — сказал я. «Совершенно верно. Ключицы и лопатки», — повторил он все с тем же безжизненным взглядом. Он был совсем убит этим неожиданным несчастьем, и я думаю, что он никогда уже не будет прежним жизнерадостным человеком. Жена его напротив, выказала большое мужество, и ее спокойствие и самообладание не покидали ее все время. Болезнь достигла уже таких размеров, что ее ампутированная рука сама собою переломилась пополам, когда хирург взял ее, чтобы убрать. Но я все-таки думаю, что ожидать возврата болезни нет оснований, и что она совсем поправится.

Обыкновенно первый пациент остается в памяти на всю жизнь, но мой первый пациент был совсем неинтересный субъект. Впрочем, в моей памяти остался один интересный случай из первых месяцев моей практики. Однажды ко мне явилась пожилая, роскошно одетая дама с небольшой корзинкой в руках. Заливаясь слезами, она открыла корзинку и вытащила из нее необыкновенно толстую, безобразную и всю покрытую болячками моську. «Ради Бога, доктор, отравите ее, но только так, чтобы она не страдала! — воскликнула она. — Но только, пожалуйста, поскорее, иначе я передумаю.» — И, истерически рыдая, она бросилась на софу. Обыкновенно, чем неопытнее врач, тем более высокое мнение у него о своей профессии; я думаю, что вы знаете это не хуже меня, мой юный друг, и потому не удивитесь, что в первый момент я хотел с негодованием отказаться. Но потом я решил, что как человек я не могу отказать этой женщине в том, что по-видимому, имеет для нее такое громадное значение, и потому, уведя несчастную моську в другую комнату, я отравил ее с помощью нескольких капель синильной кислоты, влитых в блюдечко с молоком, которое я дал ей вылакать. «Ну, что, кончилось?» — воскликнула дама, когда я вернулся в кабинет. Тяжело было смотреть на эту женщину, сосредоточившую на маленьком неуклюжем животном всю ту любовь, которая, если бы она была замужем, принадлежала бы ее мужу и детям. Она оставила мой кабинет в полном отчаянии. Только после того, как она уехала, я заметил на своем столе конверт, запечатанный большою красною печатью. На конверте карандашом было написано следующее: «Я не сомневаюсь, что вы охотно сделали бы это и даром, но все-таки прошу вас принять содержимое этого конверта». Я стал распечатывать конверт с смутным предчувствием, что дама, только что бывшая у меня, какая-нибудь эксцентричная миллионерша, и что я найду в конверте, по крайне мере, банковый билет в пятьдесят фунтов. Каково же было мое удивление, когда я нашел в нем вместо ожидаемого билета почтовый перевод на четыре шиллинга и шесть пенсов! Это показалось мне таким забавным, что я хохотал до упаду. Вы убедитесь на собственном опыте, мой друг: в жизни врача так много трагического, что если бы не эти случайные комические эпизоды, она была бы прямо невыносима.

Но все-таки врач не может жаловаться на свою профессию. Разве возможность облегчать чужие страдания не есть уже сама по себе такое благо, что человек сам должен был бы платить за право пользоваться этою привилегией, вместо того, чтобы брать с других деньги? Но, разумеется, ему нужны средства, чтобы содержать жену и детей. Тем не менее, его пациенты — друзья ему или, по крайней мере, должны быть его друзьями. Когда он приходит куда-нибудь уже один звук его голоса, кажется, дает облегчение больным. Чего же еще мог бы пожелать себе человек? Кроме того, врач не может быть эгоистичным человеком, поскольку ему постоянно приходится иметь дело с проявлениями человеческого героизма и самоотвержения. Медицина, мой юный друг, — благородная, возвышенная профессия, и вы, молодежь, должны приложить все усилия, чтобы она и впредь оставалась такой.

(С)
Артур Конан Дойл

ИЮЛЬ 

Они отменили Четвертое июля!

Эти слова Марти Кослоу окружающие встречают без особого сочувствия. Возможно, никто просто не понимает, как глубоко постигшее его разочарование.

— Не глупи! — резко говорит ему мать. Она часто бывает резка с сыном, объясняя это себе нежеланием избаловать мальчика-инвалида, которому всю жизнь предстоит провести в инвалидной коляске.

— Подожди до будущего года! — говорит отец, хлопая Марти по спине. — Будет вдвое лучше! Вот увидишь, парень! Эге-гей!

Герман Кослоу работает учителем физкультуры в средней школе Таркерз-Миллз, и он всегда разговаривает со своим сыном таким бодряческим тоном. Он также всегда говорит ему «эге-гей!». Дело в том, что Марти заставляет Германа Кослоу немного нервничать. Горман живет в мире чрезвычайно подвижных детей, которые бегают наперегонки, играют в бейсбол, плавают. Когда разгораются спортивные баталии, он часто замечает где-то поблизости Марти, который сидит в инвалидной коляске и внимательно за всем наблюдает. Это заставляет Гормана нервничать, а если он нервничает, то начинает похлопывать сына по плечу и говорить с ним нарочито бодрым тоном со всякими там восклицаниями типа «эге-гей!».

— Ха-ха, наконец-то ты не получишь то, чего хочешь! — говорит Марти старшая сестра, когда он пытается объяснить ей, как ждал этой ночи, как каждый год ждет момента, когда в небе над парком расцветут огненные цветы, а глухое ТРРАХ-ТАХ-ТАХ будет долго отражаться эхом от окружающих город низких холмов.

Кейт тринадцать лет, она старше Марти на три года. Девочке кажется, что все его любят только потому, что он не может ходить. А сегодня она злорадствует, что фейерверка не будет.

Даже дедушка, на сочувствие которого обычно Марти может рассчитывать, сейчас не склонен его жалеть.

— Никто не отменял Четвертое июля, мальчик, — сказал он, как всегда с сильным славянским акцентом. Это было два дня назад, второго июля. Дедушка как раз сидел на веранде, и Марти проехал туда через французские двери на своей коляске, работающей от батареек. Дедушка Кослоу сидел со стаканом водки в руке и глядел на спускающуюся к лесу поляну. — Отменили только фейерверк. И ты знаешь почему.

Марти знал. Из-за убийцы — вот почему. В газетах его называли теперь «Убивающий в полнолуние». Марти часто слышал о нем в школе, пока не наступили летние каникулы. Многие ребята говорили, что «Убивающий в полнолуние» и не человек вовсе, а какое-то сверхъестественное существо. Может быть, оборотень. Марти этому не верил — ведь оборотни бывают только в фильмах ужасов — и считал, что убийца — это какой-то псих, у которого желание убивать появляется только в полнолуние. Фейерверк отменили из-за отвратительного комендантского часа.

В январе, когда Марти, сидя в коляске около французских дверей, глядел, как ветер заносит снегом ледяной наст или как другие дети катаются с горки на санках, только мысль о фейерверке приносила ему радость. Мысль о теплой летней ночи, холодной кока-коле, о расцветающих в темноте огненных розах и об американском флаге, составленном из «римских свечей».

А теперь фейерверк отменили… И кто бы что ни говорил, для Марти это означает, что отменили сам День независимости — его праздник.

Только дядя Эл, приехавший в город ближе к полудню, чтобы разделить со всей семьей традиционный обед с лососем и зеленым горошком, понял чувства Марти. Стоя после обеда на веранде в мокром купальном халате — остальные, смеясь, — плавали за домом в новом бассейне, — он внимательно слушал мальчика.

Марти помолчал, а затем с беспокойством посмотрел на дядю Эла.

— Ты понимаешь, что я имею в виду? Понимаешь?

Дело совсем не в том, что я инвалид, как говорит Кейти, или в том, что и без фейерверка праздник есть праздник, как думает дедушка. Просто это несправедливо, когда ты чего-нибудь так сильно ждешь, и вдруг… Просто несправедливо, что Виктор Боул и какой-то дурацкий городской совет решают все отменить. Причем отменить то, что тебе действительно нужно. ТЫ понимаешь меня?

Последовала долгая, мучительная пауза — Эл обдумывал слова мальчика. Пока дядя хранил молчание, Марти успел услышать скрип трамплина на дальнем конце бассейна и восклицание отца:

— Хорошо, Кейти! Эге-гей! Очень… очень хорошо!

— Конечно, понимаю, — наконец тихо сказал Эл. — И знаешь, я тебе кое-что привез. Возможно, ты сможешь устроить себе свое собственное Четвертое июля.

— Собственное Четвертое июля? Что ты хочешь этим сказать?

— Пойдем к моей машине, Марти. У меня есть кое-что… ну, лучше я тебе сам покажу. — И прежде чем Марти успел задать следующий вопрос, Эл двинулся вперед по бетонной дорожке, окружавшей дом.

Коляска Марти с жужжанием покатилась вслед за дядей Элом к подъездной аллее, удаляясь от доносившихся со стороны бассейна звуков — плеска воды, смеха, скрипа трамплина, нарочито бодрого голоса отца. Коляска издает ровное низкое гудение, которого «Марти почти не замечает — оно сопровождает его всю жизнь.

Дядя Эл приехал на „мерседесе“ с поднимающимся верхом. Марти знал, что его родители не одобряли эту покупку („Купил себе гроб за двадцать восемь тысяч долларов“, — однажды, неодобрительно фыркнув, сказала мама), но Марти машина нравилась. Однажды дядя Эл провез его по проселочным дорогам вокруг Таркерз-Миллз. Он ехал быстро — семьдесят, может быть, даже восемьдесят миль в час. Дядя Эл так и не сказал Марти, с какой скоростью они ехали.

— Если не знаешь, то не испугаешься, — усмехнулся он. Но Марти и не думал пугаться, он так весело смеялся, что на следующий день живот болел от смеха.

Дядя Эл вытащил что-то из отделения для перчаток, а когда Марти подъехал к машине и остановился, положил мальчику на колени объемистый пакет.

— Вот, детка! — сказал он. — С Четвертым июля тебя.

Первое, что увидел Марти, — это причудливые китайские иероглифы на упаковке. Когда же он разглядел, что находится внутри, сердце мальчика сжалось от восторга. Целлофановый пакет был наполнен ракетами, петардами и бенгальскими огнями.

Вне себя от радости, Марти попытался заговорить, но не смог издать ни единого звука.

— Если ты зажжешь вот эти, они будут выбрасывать пламя самых разных цветов — как из пасти дракона. Трубочки с тонкими стержнями — это специальные ракеты для бутылок. Положи их в пустую бутылку из-под кока-колы и запускай. Вот эти, маленькие, дают фонтанчики искр. А это — „римские свечи“… Ну и, конечно, упаковка петард. Но их ты лучше запусти завтра.

Дядя Эл посмотрел в сторону бассейна, откуда доносились громкие звуки.

— Спасибо! — наконец выдохнул Марти. — Спасибо, дядя Эл!

— Только не говори маме, откуда ты это взял, — сказал дядя Эл. — Намек понял?

— Понял, понял, — пробормотал Марти, в действительности ничего не понимая. — Но тебе самому это точно не понадобится, дядя Эл?

— Я могу достать еще, — сказал дядя Эл. — Я знаю одного парня в Бриджтоне, он будет заниматься этим делом до темноты. — Эл положил руку на голову Марти. — Отпразднуй свое Четвертое июля, когда все лягут спать. Старайся не шуметь, чтобы никого не разбудить. И ради Христа не обожги себе руки, а то моя старшая сестра больше не захочет со мной разговаривать.

Дядя Эл засмеялся, сел в свою машину и завел мотор. Затем, приветственно помахав рукой Марти, все еще бормотавшему слова благодарности, он уехал. Марти долго глядел вслед дяде, стараясь сдержать подступившие слезы. Потом он положил пакет себе в рубашку и поехал в свою комнату. Теперь оставалось только дождаться момента, когда настанет ночь и все уснут.

Вечером он первый ложится спать. Входит мать и торопливо целует Марти, стараясь не смотреть на его похожие на спички ноги, обтянутые одеялом.

— У тебя все в порядке, Марти?

— Да, мамочка.

Она медлит, как будто собираясь сказать что-то еще, затем слегка качает головой и уходит.

Появляется сестра Марти — Кейти. Она его не целует, а просто наклоняет голову так низко, что Марти чувствует запах ее волос, и шепчет:

— Вот видишь?

Хоть ты и инвалид, но не всегда получаешь то, что хочешь.

— Au бы удивилась, если бы узнала, что я получил, — тихо говорит Марти, и сестра с подозрением смотрит на него, прежде чем уйти.

Последним входит отец и садится на край кровати.

— Все в порядке, малый? — своим бодряческим тоном говорит он. — Ты сегодня что-то рано лег спать. Действительно рано.

— Просто немного устал, папа.

— Ну ладно. — Своей большой рукой он хлопает Марти по ноге, подмигивает и поспешно встает. — Мне жаль, что так получилось с фейерверком, но все же подожди до следующего года! Эге-гей! Елки-палки!

Марти про себя улыбается.

Потом он ждет, когда все в доме отправятся спать, ждет довольно долго. В гостиной гремит телевизор, пронзительное хихиканье Кейти перекрывает смех за кадром. Дедушка в своей спальне с шумом спускает воду в туалете. Мама болтает по телефону, поздравляя кого-то с Четвертым июля. Да, очень жаль, что отменили фейерверк, но при сложившихся обстоятельствах каждый понимает, почему приняли такое решение. Да, Марти был очень разочарован. В конце беседы мать смеется, и ее смех совсем не кажется резким и отрывистым. Рядом с Марти она редко смеется.

Семь тридцать, восемь, девять. Время от времени рука Марти проскальзывает под подушку, чтобы удостовериться, там ли еще целлофановый пакет. Около девяти тридцати, когда луна поднимается достаточно высоко и заливает комнату Марти серебристым светом, дом наконец начинает погружаться в сон.

Телевизор выключается. Кейти отправляется в постель, ее протесты и слова о том, что все подруги летом ложатся поздно, остаются без внимания. После ее ухода родные Марти еще некоторое время сидят в гостиной, их голоса сливаются в сплошной невнятный гул, в котором не разобрать слов. И…..

 

 

В главных ролях:

 Лулу с Марса  ЙожеГФТуманэ 

Князь Вован ITALO-DISCO 

Гаубица Маниа4ег    Латорка 

Режисер-сцынарист и просто нормальный парень:

  Ветер города

 

-Тсссссс…. – прошипел заговорщицки Князь Вован.- Йожег, бля, не топай как слон. Тихо всем!

-А она спит? Как ты думаешь? – голосом пятилетнего ребёнка спросил ITALO-DISCO. – Вссошно как-то. Глянь шо она с кроватью Ветра сделала то. Я неделю назад, когда телик смотрел, там про диких кабанов рассказывали, как они землю роют. По сравнению с ней они морские свинки. Глянь - опилки да тряпьё, пружины стальные и те в косички позаплетала.

-Закрой рот! – прошипел Вован и пнул локтем в бок Маниа4ега . – Доставай сетку.

После этих слов у Маньячега быстро засуетились его глазёнки, он заметно заволновался в предвкушении очередной свалки, и полез рукой себе под подол потрёпанного пальто. Из-под него он вытащил добротную рыболовецкую сеть, приблизительно два на два метра, с вплетёнными меж ячейками крючками №15.

-Ты придурок совсем? – прошипел Вован.- С крючками нахера то. Мы же пораним её!

-А вдруг она вырываться начнёт, а так за крючки хоп и зацепится.- С дьявольской ухмылочкой оправдался Маньячег.

-Ладно, хер с ним, пусть будет с крючками. Всё равно она в баевом халате. Только ты ей сеть на голову не забрасывай. Понял?

-Угу, угу. –пробормотал тот и глухо захихикал.

- Гаубица! – окликнул Вован.- Гаубица… Гаубица бл..

От втыкнувшего на картину «Шведы дохли под Полтавой» Гаубицы веяло тишиной.

-Прицел ноль, поправка пятнадцать, угол 48! –прикрикнул Вован, и любитель живописи заметно встрепенувшись обернулся к заговорщикам.

-Шо надо?

-Ты справа заходи. И на окно Латорку подсади. Мало ли она в окно ломанётся так Латорка её там оп-па и накроет.

-Вас понял!- по военному отчеканил Гаубица и суетливо начал занимать позицию.

-Бля, перестань курить и сними очки, заколупал. Тут атака начинается а ты дымишь!

ITALO-DISCO виновато потупил глаза, глотнул тлеющую сигарету, и спрятал очки во внутренний карман.

-Ну что? Вы готовы? – спросил Вован. Все согласно кивнули. – Ну что ж, пошли. Я сказал, пошли, а не побежали!- прикрикнул он на заторопившегося Йожега и опустил ему контрольный подзатыльник.

Все компания стала приближаться в правый угол палаты, где на обломках кровати Ветра тяжело сопя, лежала отключившаяся Лулу с Марса . Поздно ночью она в дикой ярости искромсала его кровать, в отместку за то, что тот её остановил, когда она рвалась свалить из больницы. Ветру несказанно повезло, что вечером санитары увезли его на лоботомию. К руинам кровати, могло бы прибавится и его окровавленное тело.

Короче давным-давно, когда люди жили еще железном веке, существовало одно племя, сильнее и больше многих других (но не самое большое). Вождем этого племени был Иван* Куст-младший. Он был далеко не самым умным(а скорее тугодум еще тот), а базарить начал лишь в двадцать с лишним лет, но уж когда заговорил, то болтал без умолку и невпопад. НО. Несмотря на все это, племя развивалось довольно быстрыми темпами. Для ковки железа использовалось очень много дров, и вскоре в радиусе 100 километров не осталось ни одного дерева. «Что делать?» и «как быть?» думал Куст не долго. Сговорившись с Антохой Трубой**, вождем из соседнего племени, своим лучшим дружбаном, решил он напасть на маленькое племя Самдама Усатого***, поставщика дерева по всей округе. План разработали не хитрый, но сработать должен был. Сказав всем(так, для отмазки), что у Усатого есть копья современные массового поражения, а в лесах прячет он злого и нехорошего Беню Ладного****( который якобы два вигвама поджег, но мы ведь с вами знаем, кто все это сделал, не так ли?), напал он на беззащитное племя. Ни какие копья не были найдены, но деревьев нарубили дофига. А Усатого в лес дремучий завели, к дереву привязали и на съедение волкам оставили, своих людей в гавермент посадили, и стали жить-поживать и дров наживать. Вот и сказочке конец, коль понял смысл- молодец!;)

*Джордж-имя у них популярное, но ведь Иван круче!
**Вообще Блэр пишется по другому(по-моему). Но я решил взять- Blare-труба.
***А разве не усатый?
****В представлении не нуждается.

Мы с Ричардом сидели на крыльце моего дома и любовались песчаными дюнами и заливом. Дым от его сигары клубился над нами, заставляя москитов держатся на расстоянии. Залив был нежнозеленоватого цвета, небо - темносинего. Приятное сочетание.
      - Ты их окно в мир, - задумчиво повторил Ричард. - Ну а если ты никого не убивал? Если это тебе приснилось?
      - Не приснилось. Только мальчика убил не я. Повторяю: это они. Я их окно в мир.
      Ричард вздохнул:
      - Ты его закопал?
      - Да.
      - Где, помнишь?
      - Да. - Я нашарил сигарету в нагрудном кармане. Сделать это было непросто с забинтованными руками. Чесались они нестерпимо. - Если хочешь убедиться, приезжай на вездеходе. Эта штуковина, - я показал на инвалидное кресло, - по песку не проедет.
      Говоря о вездеходе, я имел в виду его "фольксваген" модели 1959 года со специальными шинами. Он пользовался им, когда собирал на отмели деревянные обломки. Выйдя на пенсию и перестав заниматься делами о недвижимости в Мэриленде, он перебрался в Ки Кэролайн и принялся изготовлять деревянные скульптуры, которые зимой загонял туристам по баснословной цене.
      Ричард подымил сигаретой, глядя на залив.
      - Это точно. Расскажи-ка еще раз, как все было.
      Я вздохнул и завозился со спичками. Он забрал их у меня и помог закурить. Я сделал две глубокие затяжки. Зуд в пальцах сводил меня с ума.
      - Ладно. Вчера в семь вечера я вот так же сидел здесь с сигаретой и...
      - Нет, раньше, - попросил он.
      - Раньше?
      - Начни с полета.
      Я покачал головой:
      - Слушай, сколько можно. Я же больше ничего...
      - Вдруг вспомнишь, - перебил он. Его лицо, все в морщинах, казалось таким же загадочным, как его скульптуры. - Именно сейчас.
      - Думаешь?
      - Попробуй. А потом поищем могилу.
      - Могилу, - повторил я. Слово прозвучало, словно из черной ямы - черней, чем межпланетная пустыня, сквозь которую мы с Кори неслись пять лет назад. Кромешная тьма.
      Под бинтами мои новые глаза силились что-то разглядеть в темноте. И сводили меня с ума этим зудом.
      Нас с Кори вывел на орбиту ракетоноситель "Сатурн-16", телекомментаторы
      называли его не иначе как Эмпайр Стэт Билдинг. Да, махина, скажу я вам. Для взлета ей потребовалась пусковая шахта глубиной в двести футов - 14 в противном случае она бы разворотила половину мыса Кеннеди. Рядом с ней старенький "Сатурн-16" показался бы игрушкой.
      Мы облетели Землю, проверили бортовые системы, а затем взяли курс на Венеру. А в Сенате тем временем разгорелись нешуточные дебаты вокруг дополнительных ассигнований на освоение глубокого космоса, и руководство НАСА готово было на нас молиться, чтобы мы вернулись не с пустыми руками.
      - Все, что угодно, - говорил после третьего бокала Дон Ловингер, тайный вдохновитель программы "Зевс". - Ваш корабль нафарширован аппаратурой. Телекамеры, уникальный телескоп. Найдите нам золото или платину. А еще лучше - каких нибудь симпатичных синих человечков, которых мы бы потом изучали, как козявок, с чувством собственного превосходства. Что угодно. Даже тень отца Гамлета сойдет для начала.
      Кто бы возражал, только не мы с Кори. Но пока дальняя космическая разведка не приносила желаемых результатов. Шестьдесят восьмой: экипаж Бормана, Андреев и Ловелла, достигнув Луны, обнаружил пустой и бесприютный мир, напоминавший наши грязные песчаные пряжи. Семьдесят девятый: Маркхен и Джеке высадились на Марсе, где не росло ничего, кроме чахлого лишайника. Миллионы, пущенные на ветер. Плюс человеческие жертвы. Педерсен с Ледекером до сих пор болтаются вокруг Солнца в результате аварии на предпоследнем "Аполлоне". Джону Дэвису тоже не повезло - осколок метеорита пробил его орбитальную обсерваторию. Нет, что ни говори, а космическая программа не приносила никакой отдачи. Похоже, не хватало только экспедиции к Венере, чтобы окончательно в этом убедиться.
      Прошло шестнадцать дней - мы съели не одну банку концентратов, сыграли не одну партию в джин и успели наградить друг друга насморком, но, с практической точки зрения, дело шло ни шатко ни валко. На третий день мы потеряли увлажнитель воздуха, достали запасной - вот, собственно, и все "успехи". Ну а затем мы вошли в атмосферные слои Венеры. На наших глазах она превратилась из звезды в четвертак, из четвертака в хрустальный шар молочной белизны. Мы обменивались шутками с центром управления полетами, слушали записи Вагнера и "Битлз", проводили различные эксперименты в автоматическом режиме. Мы сделали две промежуточные коррекции орбиты, практически не показавшие никаких отклонений, "~ и на девятый день полета Кори вышел в открытый космос, чтобы постучать по ДЭЗЕ, решившей вдруг забарахлить. В остальном все было в норме...
      - Что это - ДЭЗА? - поинтересовался Ричард.
      - Этот эксперимент провалился. НАСА делала ставку на галаантенну: мы передавали программные команды на коротких волнах - вдруг кто-нибудь услышит? - Я почесал пальцы о брюки, но стало только хуже. - Вроде этого радиотелескопа в Западной Вирджинии, который ловит сигналы из космоса. Они слушают, а мы передавали, в основном на далекие планеты - Юпитер, Сатурн, Уран. Если там и была разумная жизнь, она отсыпалась...
      - В открытый космос выходил один Кори?
      - Да. И если он подхватил какую-то межзвездную заразу, телеметрия ничего не показала.
      - Но...
      - Это все неважно, - возразил я, мрачнея. - Важно то, что происходит здесь и сейчас. Вчера они убили мальчика. Понимаешь, каково это было видеть? Тем более в этом участвовать. Его голова... разлетелась на мелкие осколки. Точно внутри разорвалась ручная граната.
      - Рассказывай дальше, - попросил он.
      Я невесело рассмеялся.
      - Да, что рассказывать?
      Мы вращались вокруг планеты по эксцентрической орбите. Семьдесят шесть в апогее, двадцать три в перигее - первый виток. На втором витке орбита еще более вытянулась. За четыре витка мы хорошо ее разглядели. Сделали шестьсот снимков, а сколько метров пленки накрутили - это одному Богу известно.
      Облако состоит из метана, аммиака, пыли и всякой дряни. Планета похожа на Большой Каньон, по которому гуляет ветер. Кори прикинул: шестьсот миль в час. Наш бур, все время сигналя, сел на поверхность и с визгом принялся за дело. Растительности или иных признаков жизни мы не обнаружили. Спектроскоп отметил лишь залежи ценных минералов. Вот вам и Венера. Казалось бы, пусто и пусто, но у меня душа ушла в пятки. Это было все равно, что кружить над домом с привидениями. Понимаю ненаучность такого сравнения, а только пока мы не повернули обратно, я чуть не рехнулся. Еще немного, и горло бы себе перерезал. Это вам не Луна. Луна пустынная, но, я бы сказал, стерильно чистая. То, что мы увидели здесь, было за гранью. Спасибо еще, эта облачная пелена. Представьте себе совершенно лысый череп - точнее образа не подберу.
      На обратном пути мы узнаем: сенат проголосовал за то, чтобы урезать фонды на
      освоение космоса вдвое. Кори прокомментировал это решение примерно так: "Ну что, Арти, возвращаемся к метеоспутникам?" Я же, признаться, был даже доволен. Нечего нам соваться во все дыры.
      Через двенадцать дней Кори погиб, а я стал на всю жизнь инвалидом. Как говорится, мягкой посадки. Ну не ирония судьбы? Провести месяц в космосе, вернуться из немыслимой дали и так кончить... а все потому, что какой-то тип ушел попить кофейку и не проверил какое-то реле.
      Мы шмякнулись будь здоров. Один из вертолетчиков сказал потом, что это было похоже на летящего к земле гигантского младенца с развевающейся пуповиной. При ударе оземь я потерял сознание.
      В себя я пришел уже на палубе авианосца "Портленд". Вместо красной ковровой дорожки меня ждали носилки. Впрочем, красного цвета хватало. Я был весь в крови.
      - Я провел два года в Вифезде. Получил медаль, кучу денег и это инвалидное кресло. А потом перебрался сюда. Люблю смотреть, как взлетают ракеты.
      - Да, я знаю, - сказал Ричард. Он помолчал. - Покажи мне свои руки.
      - Нет! - ответ получился быстрым и резким. - Тогда они смогут все видеть. Я тебе говорил.
      - Прошло пять лет, Артур. Почему сейчас, вдруг? Можешь ты мне это толком объяснить?
      - Не знаю. Не знаю! Может, такой длительный инкубационный период. А может, я подцепил эту штуку не там, а позже, в форте Лодердейл. Или даже тут, на крылечке.
      Ричард со вздохом перевел взгляд на залив, косный в закатных лучах солнца.
      - Я пытаюсь найти разумный ответ, Артур. Очень не хочется думать, что тебе изменил рассудок.
      - В крайнем случае я покажу тебе свои руки, - я сказал это через силу. - Но только в крайнем случае.
      Ричард поднялся и взял трость. Он казался старым и немощным.
      - Я пригоню вездеход, и мы поищем мальчика.
      - Спасибо, Ричард.
      Он двинулся домой по разбитой проселочной дороге, которая уходила через Большие Дюны в сторону Ки Кэролайна. На другом конце залива, ближе к мысу, небо стало цвета гнилой сливы, и уже можно было расслышать отдаленные раскаты грома.
      Я не знал имени мальчика, но я часто видел, как он с решетом под мышкой прогуливался по песку перед закатом солнца. Мальчик был черным от загара, в заношенных шортах, сделанных из летних брюк. На городском пляже предприимчивый человек может собрать за день, если повезет, до пяти долларов, отсеивая решетом четвертаки и десятипенсовики. Иногда я махал ему издали, и он махал мне в ответ - две незнакомые, но родственные души, два местных жителя, противостоящие легиону крикливых туристов на "кадиллаках" с туго набитыми кошельками. Вероятно, мальчик жил на хуторе близ почты, в полумиле отсюда.
      Вчера, когда он появился, я уже с час сидел сиднем на своем наблюдательном пункте. Бинты я снял - суд был непереносимый. Когда же открывались глаза - их глаза, - становилось полегче.
      Невероятное ощущение: тебя, как дверь, приоткрыли и поглядывают в щель на мир, вызывающий ненависть и страх. Ужасней всего то, что я, отчасти, тоже видел его таким в эти минуты. Вообразите, что ваша душа переселилась в слепня, и он в упор разглядывает ваше бренное тело. Теперь вам ясно, почему я бинтовал руки, даже если рядом не было ни души?
      Все началось в Майами. Я там имел дела с человеком из департамента ВМФ по фамилии Крессвелл. Он навещал меня раз в год. Кажется, его боссы готовы были снабдить меня грифом "секретно". Интересно, что они ожидали увидеть: странный блеск в глазах? алую букву на лбу? Кто их знает. Не зря же мне отвалили пенсию, какую и получать-то неловко.
      Я сидел у Крессвелл а в отеле, на террасе, и мы за бутылкой обсуждали будущее космической программы Соединенных Штатов Америки. Было начало четвертого. Вдруг у меня зачесались пальцы. Как-то по-особенному, словно по ним ток прошел. Я сказал об этом Крессвелу.
      - Небось, трогал ядовитый плющ на этом своем золотушном острове, - ухмыльнулся он.
      - Там кроме кустарника пальметто и потрогать-то нечего. Может, это инфекция семилетней давности?
      - Я разглядывал свои пятерни. Руки как руки. Только чешутся.
      В тот день я подписал стандартный бланк ("Торжественно клянусь, что я не получал и не передавал никакой информации, которая бы могла...") и поехал домой на своем старом "форде" с ручным управлением. Отлично придумано - сразу чувствуешь себя человеком.
      Дорога предстояла неблизкая, и пока я добрался до поворота к дому, я уже изнывал от чесотки. Знаете, как заживает глубокий порез? Вот-вот Ощущение такое, будто под кожу проникли живые существа и роют там ходы.
      Солнце почти село, и мне пришлось разглядывать свои руки при свете приборного щитка. На подушечках, там где снимают отпечатки пальцев, появилась краснота, маленькие такие пятнышки. И еще несколько - на суставах. Я лизнул кончики пальцев и тут же отдернул руку от омерзения. Кожа была воспаленной и какой-то желеобразной, вроде мякоти подгнившего яблока.
      Остаток пути я пытался убедить себя в том, что всему виной ядовитый плющ, но мозг сверлила жутковатая мысль. Дело в том, что моя тетушка провела последние десять лет жизни в мансарде нашего дома, отрезанная от внешнего мира. Моя мать, носившая наверх еду, запретила мне, ребенку, даже упоминать ее имя. Позже я узнал, что у тетушки была болезнь Хансена - проказа.
      Приехав домой, я сразу позвонил на материк доктору Фландерсу. Мне ответили, что он отправился на рыбную ловлю, но если что-то срочное, доктор Баллэнджер.
      - Когда вернется доктор Фландерс? - не выдержал я.
      - Завтра к обеду. Вы можете?..
      - Могу.
      Я набрал номер Ричарда - телефон не отвечал. Я сидел в нерешительности. Зуд усиливался. От рук исходила какая-то энергия.
      Я подъехал в кресле к книжному стеллажу и снял с полки потрепанную медицинскую энциклопедию. В разъяснениях было столько тумана, что они больше смахивали на издевку. Я мог быть болен чем угодно... или ничем.
      Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. В дальнем углу комнаты тикали старые "космические" часы. Издалека доносилось высокое ровное гудение самолета, державшего курс на Майами. Я слышал собственное дыхание.
      И вдруг я с ужасом понял: я вижу страницы раскрытой энциклопедии. Вижу, хотя глаза мои закрыты. Правда, это 19 было какое-то иное, четвертое измерение книги, искаженной почти до неузнаваемости, но это была она, вне всякого сомнения.
      И я был не единственный, кто ее разглядывал.
      Я скорей открыл глаза, чувствуя, как у меня сжалось сердце. Пережитое секундой назад ощущение не то чтобы прошло, но чуть притупилось. Я видел текст и диаграммы своим обычным зрением и одновременно, под острым углом, каким-то другими глазами. И эти последние воспринимали книгу как совершенно чужеродный предмет уродливейшей формы и исполненный зловещего смысла.
      Я медленно поднес ладони к лицу и вдруг вся комната явилась мне во всем своем отталкивающем бесстыдстве.
      Я вскрикнул.
      Воспаленная кожа на пальцах потрескалась, и из этих язвочек на меня глядело множество глаз. Раздвигая мягкие ткани, глаза упрямо, бессмысленными толчками выталкивали себя на поверхность.
      Но даже не это заставило меня вскрикнуть. Я впервые увидел таким свое лицо - лицо монстра.
      Вездеход преодолел песчаный бархан и остановился возле самого крыльца. Мотор прерывисто поревывал. Я съехал в кресле по специальному пандусу, и Ричард помог мне перелезть в машину.
      - Ну что, Артур, сегодня ты за главного. Командуй.
      Я показал в сторону залива, где Большие Дюны постепенно сходили на нет. Ричард согласно кивнул. Из-под задних колес брызнул песок, и вездеход рванул с места в карьер. Обычно я не пропускал случая попенять Ричарду на то, что он лихачит, но сегодня я помалкивал. В голове крутились мысли поважнее: темнота их бесила, я чувствовал, как они лезут вон из кожи, чтобы я снял бинты.
      Вездеход, взвывая, мчался скачками по буграм, перелетел через высокие барханы. Слева садилось солнце во всем своем кровавом великолепии. Из глубины залива наползали черные тучи. Вот первая молния острогой вонзилась в воду.
      - Направо, - сказал я. - Возле той односкатной крыши.
      Ричард лихо тормознул, перегнулся через сиденье и достал заступ. Меня передернуло.
      - Где? - бесстрастным голосом спросил он.
      - Там, - показал я.
      Он выбрался из машины, не спеша подошел к этому месту, секунду поколебался и всадил заступ в песок. Он копал и копал, бросая мокрый тяжелый песок через плечо. Тучи наливались чернотой, вода в заливе стала свинцовохолодной.
      Он еще не кончил копать, а я уже знал, что он не найдет мальчика. Они его перезахоронили. Я разбинтовал руки на ночь, так что они могли все видеть - и действовать. Если меня так легко заставили убить, могли заставить и перенести тело. Пока я спал.
      - Ты видишь, Артур: никого.
      Ричард бросил заступ в машину и устало сел за руль. По пляжу скользили тени, словно убегая от надвигающейся грозы. Порывы ветра швыряли пригоршнями песок в проржавевшее крыло вездехода.
      Зуд в пальцах совершенно изводил меня.
      - Они заставили меня перенести тело, - возразил я мрачно. - Они все больше забирают надо мной власть. Раз за разом все больше приоткрывают дверь. Я вдруг ловлю себя на том, что разглядываю банку бобов, а когда я перед ней остановился - не помню, хоть убей. Я выставляю вперед пальцы и вижу банку их глазами: смятую, искореженную, уродливую...
      - Артур, - перебил он меня. - Ну все. Подумай, что ты говоришь. - В слабом свете сумерек на его лице была написана откровенная жалость. - Остановился... перенес тело... О чем ты говоришь, Артур? Ты же давно не ходишь. У тебя омертвели ноги.
      Я притронулся к приборному щитку.
      - Эта штука тоже мертвая. Но когда ты поворачиваешь ключ зажигания, ты заставляешь вездеход тронуться с места. Ты можешь заставить его сбить человека. Он бессилен помешать тебе в этом. - Голос у меня уже дрожал. - Я их окно в мир, ты можешь это понять? Они убили мальчика! Они перенесли тело!
      - По-моему, тебе надо обратиться к врачу, - тихо сказал он. - Поехали обратно. Все равно ты...
      - А ты проверь! Убедись, что мальчик никуда не исчез!
      - Но ведь ты даже имени его не знаешь.
      - Он должен быть с хутора. Там всего несколько домов. Поинтересуйся...
      - Я говорил по телефону с Мод Харрингтон. Вряд ли в целом штате найдется еще одна женщина, которая бы все про всех знала. Я поинтересовался, не пропал ли у кого-нибудь в округе мальчик прошлой ночью. Она сказала, что ни о чем таком не слышала.
      - Он местный! Можешь мне поверить!
      Ричард потянулся к зажиганию, но я его остановил. Он с удивлением повернулся, и тут я начал разбинтовывать руки.
      Со стороны залива угрожающе заворчал гром.
      В тот раз я решил не обращаться к врачу. Просто в течение трех недель бинтовал руки перед тем, как выползти на свет Божий. В течение трех недель я слепо верил, что все еще поправимо. Нельзя сказать) что в этом было много здравого смысла. Будь я нормальным человеком, передвигающимся на своих двоих, я бы скорее всего воспользовался услугами доктора Флавдерса или хотя бы Ричарда. Но у меня еще не изгладились в памяти воспоминания о моей тетушке, приговоренной судьбой к пожизненному заключению, заживо пожираемой страшной болезнью. Я тоже приговорил себя к мучительному затворничеству и только молился в душе, чтобы проснуться однажды утром, стряхнув с себя этот дурной сон.
      Но с каждым днем я все отчетливее ощущал их присутствие. Их. Безымянного разума. Я никогда не задавался вопросом, как они выглядят или откуда появились. Тут можно слишком долго спорить. Главное - я был их окном и дверью. Мне передавались их ужас и отвращение перед миром, столь отличным от их собственного. Мне передавалась их слепая ненависть. Но своих наблюдений они не прекращали. Они пустили корни в мою плоть и теперь манипулировали мной как марионеткой.
      Когда мальчик, проходя мимо, помахал мне вместо приветствия, я уже для себя решил, что звоню Крессвеллу в военно-морской департамент. Лично я не сомневался, что подцепил эту заразу в космосе, а точнее - на орбите Венеры. Пусть обследуют меня и убедятся, что я не какой-нибудь там полудурок. Я не хочу просыпаться среди ночи от собственного крика, чувствуя всей кожей, что они смотрят, смотрят, смотрят...
      Мои руки сами потянулись к мальчику, и я с опозданием сообразил, что они не забинтованы. Дюжина глаз - огромных, с золотистой радужницей и расширенными зрачками - словно затаясь, следила за происходящим. Однажды я попал в один из них кончиком карандаша и едва не взвыл от боли. Глаз уставился на меня с холодной еле сдерживаемой яростью, которая была хуже, чем физическая боль. Отныне я аккуратно обращался с острыми предметами.
      Сейчас они разглядывали мальчика. Внезапно мой мозг словно отключился, я потерял контроль над собой. Оно приоткрылось. Мои собственные глаза перестали видеть, а чужие словно препарировали на фоне гипсовомертвого моря и зловеще пурпурного неба загадочное и ненавистное существо с непонятным предметом из дерева и проволочной сетки, вызывающим в своей прямоугольности.
      Мне никогда не узнать, о чем подумал этот бедолага с решетом под мышкой, с карманами, набитыми туристскими монетками, о чем он подумал, видя простертые к нему руки, руки незрячего дирижера, потерявшего свой безумный оркестр, о чем он подумал перед тем, как его черепная коробка лопнула, точно мыльный пузырь.
      Зато мне хорошо известно, о чем подумал я.
      Я подумал о том, что шагнул за край самой жизни и оказался низвергнут в геенну огненную.
      Тучи окончательно затянули небо, и на дюны опустились сумерки. Ветер рвал бинты у меня из рук.
      - Ричард, обещай мне... - приходилось почти кричать, так завывало вокруг. -
      Обещай, что побежишь, если... если я попытаюсь причинить тебе боль. Обещаешь?
      - Хорошо. - Воротник открытой на груди рубашки Ричарда хлопал на ветру. Лицо его сделалось сосредоточенным.
      Последние бинты упали к моим ногам.
      Я поднял глаза на Ричарда, и они тоже. Я видел человека, которого успел полюбить за пять лет. Они видели бесформенную человеческую тушу.
      - Убедился? - спросил я охрипшим голосом. - Теперь ты убедился?
      Он невольно попятился. Лицо исказил ужас. Сверкнула молния, и через секунду гром прокатился по черной поверхности залива.
      - Артур...
      Господи, как же он мерзок! И я с ним встречался, вел с ним беседы! Это же не человек, это же...
      - Беги! Беги, Ричард!
      Он побежал. Помчался большими прыжками, нелепо раскидывая руки. Мои зрячие пальцы сами потянулись вверх, к тучам, к единственной близкой им реальности в этом мире кошмаров.
      И тучи им ответили.
      Небо сверху донизу прошила гигантская молния, словно предвещая конец света. И Ричард словно испарился - остался запах озона и другой, горелый запах.
      ...Очнулся я на крыльце в своем кресле. Гроза миновала, воздух был по-весеннему свеж. Светила луна. На всем пространстве девственно белых дюн не видно было ни Ричарда, ни его вездехода.
      Я посмотрел на руки. Глаза были открытые, остекленевшие. Отдав всю свою энергию, они дремали.
      И я решился. Прежде чем окно приотворится еще на дюйм, я должен его захлопнуть. Навсегда. Вот уже начались необратимые изменения: пальцы явно короче и какие-то... не такие.
      В гостиной был камин, зимой я его растапливал, спасаясь от промозглого флоридского холода. Сейчас я это сделал с завидной быстротой - они могли проснуться в любую минуту.
      Дождавшись, когда огонь хорошо разгорится, я съездил за канистрой и опустил в нее обе руки. От адской боли глаза на пальцах чуть не вылезли из орбит. Я испугался, что не успею добраться до камина.
      Но я успел.
      Все это происходило семь лет назад.
      Я по-прежнему во Флориде и по-прежнему люблю смотреть, как взлетают ракеты. В последнее время это происходит чаще: нынешняя администрация проявляет к космосу куда больший интерес. Поговаривают о новой серии запусков на Венеру пилотируемых кораблей.
      Я выяснил, как звали мальчика, хотя это, конечно, ничего не меняло. Он действительно жил на хуторе. Его мать посчитала, что он уехал на материк, и забила тревогу только в понедельник. Что касается Ричарда... у нас в округе его всегда держали за чудака. Все сошлись на том, что он вдруг отчалил в свой родной Мэриленд или сбежал с какой-нибудь новой знакомой.
      У меня тоже репутация большого чудака, но относятся ко мне терпимо. Согласитесь, немногие из бывших астронавтов забрасывают своих конгрессменов в Вашингтоне письмами о том, что ассигнования на космос следовало бы употребить с большей пользой.
      Я научился вполне сносно управлять своими крючками. Целый год меня мучили сильные боли, но человек ко всему привыкает. Я сам бреюсь и сам завязываю шнурки. А как я печатаю на машинке, вы уже могли убедиться. Словом, не думаю, что мне будет трудно вставить в рот стволы дробовика или нажать на спуск. Видите ли, три недели назад история повторилась.
      Дюжина золотистых глаз, расположившихся по окружности, проступила у меня на груди.

Возможно, Марти задремал, потому что, когда он наконец берет в руки заветный пакет, в доме совершенно тихо и луна светит гораздо ярче — настолько ярко, что предметы в ее свете отбрасывают тени. Марти заправляет рубашку пижамы в пижамные брюки, кладет за пазуху пакет и спички, которые раздобыл раньше, и готовится выбраться из постели.

Для Марти это целая операция, хотя и безболезненная — в отличие от того, что думают некоторые. Его ноги вообще ничего не чувствуют, так что не ощущают и боли. Марти обхватывает переднюю спинку кровати, принимает сидячее положение и затем по одной переносит ноги через край кровати. Он проделывает все это одной рукой, держась второй за поручень, который начинается у кровати и опоясывает всю комнату. Однажды Марти попробовал передвигать ноги обеими руками и беспомощно перекувырнулся, оказавшись на полу. На шум от его падения тогда сбежался весь дом.

— Зачем ты пускаешь пыль в глаза, дурак! — злобно прошипела ему на ухо Кейти после того, как Марти был водворен в свою, коляску. Слегка потрясенный, он смеялся как сумасшедший, несмотря на шишку на голове и разбитую губу. — Ты хочешь себя убить? Да? — И она с плачем выбежала из комнаты.

Сидя на краю постели, Марти вытирает руки о рубашку, чтобы они были сухими и не скользили. Затем, держась за поручень, он перемещается к коляске. Бесполезные ноги волочатся по полу. Луна светит достаточно ярко, чтобы на полу четко выделялась тень Марти.

Инвалидная коляска стоит на тормозах, и мальчик уверенно забирается в нее. Он на миг замирает, сдерживая дыхание, и прислушивается к тишине. Старайся не шуметь сегодня ночью, предупредил дядя Эл. Марти понимает, что дядя был прав. Он отпразднует Четвертое июля, и никто об этом не узнает. По крайней мере до завтра, когда все увидят почерневшие гильзы, но тогда это уже не будет иметь значения. Пламя самых разных цветов, как из пасти дракона, сказал дядя Эл. Но Марти думает, что дракон вполне может дышать совершенно бесшумно.

Он снимает коляску с тормозов и включает питание. В темноте загорается маленький золотисто-желтый огонек, который говорит о том, что батарейки заряжены. Марти включает ПОВОРОТ ВПРАВО.

Коляска поворачивается вправо. Эге-гей! Когда перед Марти появляется дверь на веранду, он нажимает кнопку ВПЕРЕД. С тихим жужжанием коляска катится вперед.

Марти поворачивает рукоятку двустворчатой двери, снова давит на кнопку ВПЕРЕД и выкатывается на улицу. Там он раскрывает заветный сверток и на миг застывает, охваченный очарованием летней ночи — убаюкивающим стрекотанием цикад, легким, благоухающим ветерком, играющим в листве деревьев на краю леса, почти неземным сиянием луны.

Марти больше не может ждать. Он достает „змейку“, чиркает спичкой, поджигает фитиль и в восторженном молчании смотрит, как „змейка“ с шипением выбрасывает зелено-голубое пламя.

Четвертое июля! — думает мальчик. Глаза его сверкают. Четвертое, четвертое — с Четвертых июля, Марти!

Яркое пламя „змейки“ опадает, мерцает и сходит на нет. Марти поджигает одну из „пирамидок“ и смотрит, как она извергает огонь — желтый, как любимая папина рубашка для игры в гольф. До того, как первая „пирамидка“ прогорает, Марти успевает поджечь вторую. Она горит темно-красным огнем — под цвет роз, растущих около изгороди, окружающей новый бассейн. Воздух наполняется волшебным запахом пороха.

Марти на ощупь достает плоский пакет с петардами. Открыв их, он понимает, что может вызвать переполох — их пулеметный треск поднимет на ноги всю округу. И тогда один десятилетний мальчик по имени Марти Кослоу скорее всего до самого Рождества окажется в немилости у родителей.

Он отодвигает петарды в сторону, снова со счастливой улыбкой шарит в пакете и достает самую большую „пирамидку“ — можно сказать, мирового уровня (если, конечно, такой бывает). Она почти с его кулак. Со смешанным чувством страха и восторга Марти поджигает „пирамидку“ и подбрасывает ее вверх.

Ночь озаряется красным светом, ярким, как адское пламя… Неровный, дрожащий огонь освещает кусты на краю леса. И тут раздается какой-то низкий звук, не то кашель, не то рычание, и… появляется Зверь.

Мгновение он стоит на краю лужайки и, кажется, принюхивается… а затем начинает подниматься по склону — туда, где в своей коляске сидит Марти, вытаращив глаза и вжавшись в ее полотняную спинку. Зверь сутулится, но видно, что он идет на задних лапах. Он передвигается так, как это делал бы человек. Дьявольский красный отблеск фейерверка дрожит в зеленых глазах Зверя.

Он ступает медленно, его широкие ноздри равномерно то расширяются, то опадают. Зверь чует, что жертва рядом, и почти наверняка понимает, как она слаба. Марти ощущает запах чудовища — запах его волос, пота, аромат его жестокости. Зверь снова рычит. Его толстая верхняя губа темно-каштанового цвета приподнимается, обнажая большие, похожие на бивни слона зубы. На шкуре играет серебристо-красный отблеск.

Чудовище уже почти подобралось к Марти, а его когтистые лапы, одновременно похожие и не похожие на человеческие руки, уже тянутся к горлу мальчика — и тут он вспоминает о пакете с петардами. Едва соображая, что делает, Марти чиркает спичкой и подносит ее к главному фитилю. Фитиль молниеносно выбрасывает длинный сноп красных искр, опаляющих нежный пушок на руке мальчика. Оборотень, моментально потеряв равновесие, отступает. В его недоумевающем хрюканье, как и в контурах рук, проглядывает что-то человеческое. Марти бросает ему в морду пачку петард.

Они с грохотом срабатывают. Зверь издает хриплый крик боли и ярости, отшатывается, пытаясь ухватить когтями то, что вгоняют ему в лицо пламя и горящий порох. Марти видит, как четыре патрона с громоподобным ТРРАХ! срабатывают одновременно и один из горящих зеленых глаз мгновенно гаснет. Теперь в реве существа слышится только страдание. Оно хватается руками за лицо, мычит и, когда в доме Кослоу зажигаются лампочки, поворачивается и бежит по лужайке к лесу, оставляя позади запах паленой шерсти и испуганные крики.

— Что это было? — Голос матери звучит сейчас совсем не резко.

— Кто там, черт побери? — В тоне отца не заметно нарочитой бодрости.

— Марти! — В дрожащем голосе Кейти нет обычной недоброжелательности. — Марти, с тобой все в порядке?

А дедушка Кослоу этой ночью так и не проснулся.

 * * *

 Марти сидит, откинувшись на спинку своей инвалидной коляски, и наблюдает за тем, как догорает большая красная „пирамидка“. Сейчас ее мягкий, розовый свет напоминает о том, что скоро наступит утро. Марти слишком потрясен, чтобы плакать. Но нельзя сказать, что это потрясение сказалось на нем отрицательно, хотя родители и собираются отправить его на следующий день к дяде Джиму и тете Иде в Вермонт до конца школьных каникул (полиция с этим согласна; она считает, что „Убивающий в полнолуние“ может вновь попытаться напасть на Марти, чтобы заставить его замолчать навеки). В глубине души Марти ликует, и это чувство сильнее, чем шок. Марти торжествует потому, что увидел ужасный лик Зверя и остался после этого жив. Кроме того. Марти испытывает радость, но не собирается делиться ею ни с кем, даже с дядей Элом, который смог бы его понять. Он рад тому, что фейерверк состоялся — несмотря ни на что.

И хотя родители охают и беспокоятся за его психику (а не будет ли мальчик потом страдать от каких-либо комплексов?), сам Марти Кослоу убежден, что это было самое лучшее Четвертое июля в его жизни.

 

АВГУСТ

 

Конечно, я думаю, что это оборотень, — произносит констебль Ниари.

Он говорит слишком громко — может быть, случайно, а может быть, и нет, но беседа в парикмахерской Стэна Пелки сразу замирает. Сейчас середина августа — самого жаркого из всех, что помнят старожилы Таркерз-Миллз, — и сегодня наступает вторая ночь полнолуния. Так что город ждет затаив дыхание.

Констебль Ниари окидывает взглядом аудиторию и, восседая в парикмахерском кресле, продолжает вещать. Он говорит веско, его речь изобилует юридическими и психологическими терминами, которые он почерпнул за время учебы в средней школе (Ниари — крупный мускулистый мужчина — в школе основное внимание уделял игре в бейсбол: контрольные работы приносили ему главным образом тройки).

— Есть такие ребята, — говорит Ниари, — в которых сидят как бы два человека. Что-то вроде раздвоения личности, знаете ли. Я таких назвал бы долбанными шизиками.

Воцаряется уважительное молчание. После паузы констебль продолжает:

— Я считаю, что этот парень как раз такой. Не думаю, что он понимает, что делает, когда в полнолуние выходит и кого-нибудь убивает. Это может быть кто угодно — кассир в банке, работник заправочной станции где-нибудь на дороге, даже кто-нибудь из тех, кто сейчас сидит здесь. В том смысле, что внешне с ним все в порядке, но где-то внутри сидит Зверь — ну да, оборотень. Вот и получается, что этот парень в один миг обрастает волосами и воет на луну… Хотя нет, это детские сказки.

— А как быть с мальчишкой Кослоу? — спрашивает Стэн, продолжая тщательно обрабатывать жировик у основания шеи констебля. Длинные острые ножницы делают щелк… щелк… щелк..

— Это только подтверждает мои слова, — с некоторым раздражением отвечает Ниари. — Детские сказки!

По правде говоря, он действительно испытывает раздражение из-за того, что произошло с Марти Кослоу. Этот мальчик — первый, кто видел гада, который убил в городе шесть человек, включая ближайшего друга Ниари, Альфи Нопфлера. И что, констеблю позволили допросить мальчика? Нет. Он хотя бы знает, где сейчас мальчик? Нет. Ниари должен довольствоваться показаниями под присягой, предоставленными ему полицией штата, да еще пришлось кланяться и только что не умолять, чтобы и их ему дали. А все потому, что он констебль в маленьком городке и полиция штата считает его несмышленышем, не способным завязать шнурки. А показания! Да они годятся только на то, чтобы ими задницу подтереть. По словам мальчишки Кослоу, этот Зверь двухметрового роста, без всякой одежды, а все его тело покрыто темными волосами. У него большие зубы и зеленые глаза, и пахнет от него как от кучи дерьма. Еще мальчишка утверждает, что у оборотня есть когти, но лапы похожи на человеческие руки. В общем, похоже на сказку. Да, именно на сказку.

— Может быть, — говорит Кении Франклин, он сидит у стены и ждет своей очереди, — может быть, он так маскируется. Знаете, типа маски и все такое.

— Я в это не верю, — твердо говорит Ниари и подтверждает свои слова кивком головы. Стэн вынужден поспешно убрать ножницы, чтобы не вонзить их в жировик на шее констебля. — Нет-с! Я в это не верю! Мальчик наслушался в школе всяких историй про оборотней, так что ему ничего не оставалось, кроме как сидеть в своем кресле и думать обо всем этом… прокручивать в своем сознании. Как видите, все это очень логично с точки зрения психологии. Если бы это ты тогда вышел из кустов при свете луны, парень принял бы тебя за волка, Кении.

Кении смеется, правда, несколько напряженно.

— Ну нет! — с мрачным видом повторяет Ниари.

— Показаниям мальчика доверять нельзя.

Презрительное отношение констебля к показаниям, взятым у Марти Кослоу в доме его дяди и тети в Стоу, штат Вермонт, способствовало тому, что он пропустил в них один важный пункт: „Четыре петарды разом взорвались прямо у его лица — если это можно назвать лицом — и, возможно, выбили ему глаз. Его левый глаз“.

Однако если бы констебль Ниари даже обдумал эту фразу — чего он не сделал, — то его реакция скорее всего была бы еще более пренебрежительной. Дело в том, что жарким августом 1984 года только один человек в городе носил на глазу повязку. И представить себе, что именно он убийца, было совершенно невозможно. Ниари более охотно допустил бы, что убийцей является его собственная мать, чем поверил бы в такое.

— Единственное, что может сдвинуть дело с мертвой точки, — говорит констебль Ниари, указывая пальцем в сторону тех четырех или пяти человек, которые в это субботнее утро ждут своей очереди на стрижку, — это хорошая работа полиции. И я возьмусь за эту работу. Тех важных типов из полиции штата перекосит от зависти, когда я приведу к ним этого парня. — Лицо Ниари принимает мечтательное выражение. — Да, — продолжает он, — это может быть кто угодно. Кассира банке… работник заправки… просто парень, с которым вы пьете пиво в баре. Но хорошая работа полиции решит эту проблему. Помяните мои слова!

Однако уже этой ночью хорошая полицейская работа констебля Лэндера Ниари подходит к концу, когда освещенная луной волосатая рука проникает в открытое окно его „доджа“, стоящего на перекрестке двух пыльных дорог к западу от Таркерз-Миллз. Слышится низкое ворчание, и чувствуется чудовищный запах — как будто рядом клетка льва.

Констебль поворачивает голову и глядит в устремленный на него единственный зеленый глаз. Еще он видит черный нос и покрытую шерстью морду. А когда пасть оскаливается, видит также и зубы. Зверь, словно играя, проводит когтями по лицу полицейского, и его правая щека сразу повисает, словно лоскут, обнажая зубы. Кровь брызжет фонтаном.

Ниари чувствует, как она теплой волной стекает по плечу его рубашки. Он кричит. Над Зверем констебль видит луну, изливающую на землю серебристый свет.

Ниари начисто забыл про пистолеты тридцатого и сорок пятого калибра, висящие у него на поясе. Он не думает о том, насколько все это логично с точки зрения психологии. Он позабыл о хорошей полицейской работе. Вместо этого его сознание сосредотачивается на том, что сегодня утром в парикмахерской сказал Кенни Франклин: Может быть, он так маскируется. Знаете, типа маски и все такое.

Поэтому, когда оборотень хватает Ниари за горло, тот пытается уцепиться за его лицо и тянет за грубую шерсть — в безумной надежде снять со Зверя маску. Констеблю кажется, будто вот-вот раздастся треск лопнувшей пластмассы — ион увидит убийцу.

 

Мене до відрази зачепив сюжет її розповіді. То в її кімнаті прохідний двір! В Марійки як раз налагоджується особисте життя, як раз (нарешті!) довготривалі стосунки з хорошим й симпатичним хлопцем. Й на тобі! Навіть тепер, коли, здавалось, всіх перешкод до її особистого щастя подолано, на шляху трапились якісь дрібниці (чи й справді дрібниці?).

Довгоочікувано співпалі вихідні Марійки й Серьожи. Довгоочікувана стадія відносин, коли «вже можна». Довгоочікуваний зручний вечір. Вони усамітнились в її кімнаті, (адже в Серьожи вдома кімната прохідна, оскільки тільки в цій кімнаті йому випало жити в квартирі зі сумісним плануванням), зайнялися сексом. Треба зазначити, надто довго долали сором та ніяковіння одне перед одним, допоки наважились на цей крок.

В самий момент розпалу до кімнати зайшла мама Марійки, почала копирсатися щось шукати в її речах, на балконі… роблячи вигляд, ніби все ок. (А насправді, мабуть, й сама заціпеніла від побаченого, та просто автоматично продовжувала робити заплановане).

 

-        Бліііін, Марійко! – кричу з цуранням я, коли її розповідь дійшла цього місця – Ну що за казна що! Ну чому в тебе в квартирі ніби й немає твоєї власної кімнати! Що твоя мама взагалі робить у твоїй кімнаті, Марія!

-        Ну як… - намагається пояснити знітившись – за цукриком заходить… за медом теж… та й просто так… Мама самотня людина. Я не можу її відштовхнути… Вона в мене одна, і я в неї також.

-        Саме так ти уявляєш своє майбутнє? Сам на сам з мамою все життя?

 

Потому вона поділилася проблемами зі своїм мужчиною, коли в нього просто немає бажання. І вона його осуджує? А як на мене, то хтось просто забувся подорослішати на свої тридцять років, і повідомити домашніх про факт своєї дорослості.

 

Сидимо якось у Марійки, (ще задовго до того випадку с Серьожою). В мене як раз в особистому житті страсті вирують, аж піджилки тремтять. Розповідаю, сиджу з нею у кімнаті:

-        А він такий витягає свій….

До кімнати забігає Марійчина матуся. Я вдавилася. В мене навіть у п’ятках закололо від страху, що літня людина могла почути дещо, чого неможна літнім чути. Мама пробіглась кімнатою, на балкон, якийсь час перебирала Марійчині речі там, потім знайшла щось, і вибігла так само.

-        Ем… - дивлюсь в очікуванні пояснень на Марію. Марійка знизала плечима, встала, і тихесенько, так, аби не було чутно у квартирі,

зачинила двері. Це потім вже я дізналася, що Марійці навіть двері щільно зачиняти забороняється. І це в її то тридцять років!!! Сидить діва-красуня без дітей й без чоловіка, у п’ятирічну маминчину доцю грається!

 

Звісно ж треба ставити замка на двері. Звісно ж треба замінити двері, аби це було можливим. Звісно ж треба навчитися зачинятися, навчитися зайняти свою територію і поставити перед фактом весь світ свого права на особисте життя, на сім’ю, на відносини з мужчиною, народження дітей… Вона погоджуючись киває, сама все розуміє. Але жаліється « Неможу я. Неможу! Вона ж самітня, старенька… Шкода ж людини!».

 

Зрештою я зрозуміла, що немає сенсу базікати. Відтоді, якщо ми приміряли нові лахи разом, а мама влітала до кімнати у момент, коли я все зняла, але ще не встигла нічого одягнути, то я просто її ігнорувала й робила своє. Намагаючись всім своїм виглядом дати зрозуміти, що ми, взагалі то, чимсь зайняті. Яким же було моє здивування, коли ця крихітна старенція у ситцевому платті, вовняних біленьких шкарпеточках (дарма, що влітку), повністю сивим яскраво-білим волоссям у хусточці (така собі гарненька старця з минулого століття) присіла на диван, почала роздивлятися і коментувати: «Та не йде тобі! Знімай! Воно тебе обтягнуло як сосиску!».

І вона була права. Плаття, яке я натягнула, було для дванадцятирічної молодшої сестри.

Моя тактика ігнору продовжилась далі.

 

Томний день літа. Дві подружки зібралися пройтися спекотним днем до магазину й просто прогулятися. Одна красунечка натягує шортики-трусішки, інша критично коротке плаття, адже влітку можна й необхідно прохолоджуватись й загоряти. До того ж, вигляд тіла дозволяє. Щойно вимите волосся в однієї спадає водоспадом до сідниць (на заздрість усім), в другої неприборкані кучерики рівно підстрижені вище плечей, відкриваючі шию. Я навіть причісуватися не захотіла – такі кучері як раз під настрій. Обдидві такі всі із себе. Свіжі, навіть не фарбувалися – й так чудово себе почуваємо. Тільки вийти й порвати усіх зовнішнім виглядом двох красунь.

-        І я з вами – раптом неочікувано й якось так мило заявляє крихітна сива бабця.

-        Ну що тобі в тому магазині треба! – роздратовано запитує її Марія, натякаючи, що «сама все куплю, що тобі треба». Але не так все просто! Бабця правдами й не правдами навела всі аргументи, що їй конче необхідно з нами піти.

-        А … нормально, що ми так… - промямлила розгублено я, показуючи жестом короткі спідницю й шорти. Мені чомусь здалося, що пролунає наказ мами, й нас змусять переодягтись у монашок. Але цього не сталося, слава богу. Тактика «ігнор» була знов увімкнена. Якщо мамі подобається, так нехай наслухається й надивиться. Чому маю себе стримувати? Мені ж давно не 15 і навіть не 20 років!

Ми гордо вимальовували кроки трохи попереду від мами. Вона швиденько перебирала ногами позаду. Якось настирливо.

Я почала розмовляти з подругою так, ніби мами й немає поруч. Сподіваючись, що та почувши кілька міцних слівець сама віддалиться. Але вона наполегливо йшла з нами, якось так єдино, чи що… Я навіть в якийсь момент забула, що вона зі зморшками, сива, що одягнена як старенція минулого століття в забутому селі. Тому, що за атмосферою компанії було саме три дівчини, одна з яких типове скромне «муму», яких повно, і це звично.

Я навіть зловила себе на тому, що як з подружкою раджусь з бабцею чи подобається їй дизайн пакування крема в магазині. А вона зовсім як своя колежанка махнула рукою виразно так, типу «відстій», і сказала «та нє!».

Зрештою такою ось трійкою ми здійснили прогулянку, мікрошопінг, повернулися додому, і навіть дивилися якийсь фільм втрьох сидячи на дівані.

В цей момент до мене почало доходити. Ніяка вона не бабця! Це особливості життя наклали на її обличчя зморшки, а волосся зробили такім білим. Всередині неї заковане звичне дівчисько. Дивовижно.

Здається, я ставила перед собою ціль вчити дорослішати подругу, щоб та побудувала особисте життя, вийшла заміж і народила дітей. Але замість того сама пройнялася якоюсь магічною енергетикою бабці, яка навертає на прихильність й змушує приймати її до себе в компанію.

 

Останнього разу, коли я була в гостях у Марійки, то застала їх всіх трьох у кімнаті Машки. Кремезний сто кілограмовий боєць Серьожа, Марія, і дрібна бабця втрьох зручно розташувалися на Марійчиному траходромі-дивані й дивилися якийсь фільм по інтернету. Не зважаючи на те, що у мами є свій телевізор, і не зважаючи на те, що вихідні Серьожи і Марійки співпадають тільки раз на два тижні.

Того разу я розізлилася на її маму. А зараз, після того, як подружилися, мені це здається таким зворушливим…

Хоч би в голові цього Серьожи все було так само з розумінням. Сподіваюся він не тому такий поблажливий, що йому вже все байдуже й збирається звалити з життя цієї милої сім’ї…

 

Цікаво, а на дискотеку до клубу (якщо ще захочемо якось піти) мама теж буде з нами?

 

— И вот представь, он мне и говорит: «Михал Ильич, ты не прав! Не брал я этот карбюратор!». А я ему: «Так а кто взял, шельмец ты эдакий, растуды его в подмышку?! Киплинг?», а он мне: «Во-во, Ильич! Точно! Ты сначала у этого немца своего спроси, а потом на порядочных людей наговаривай!». Так и сказал, вот чудило, представь! Не знает, кто такой Киплинг! А ещё механизатор! — голос отца звучал с кухни, пока Катерина зашивала его рабочую рубаху. — Кать, а ты где молоко брала? У Таньки Гаючки, что-ли?
— Нет, пап. У бабы Алёны, соседки. А что?
— Да прокисло вконец. А ты сразу в холодильник ставила?
— Сразу. Что ж я, совсем, что ли?
— Да нет, нет, конечно. Ну да ладно, ну его! Оставлю. Может, творог будет.
Зашив рубашку, Катя приготовила на ужин густой, наваристый борщ. Они с отцом поели, и довольный родитель всё нахваливал: какая, мол, у него дочь хозяйка замечательная выросла! Наелись, телевизор посмотрели и спать по комнатам разошлись.

В эту ночь она уже с нетерпением ждала его. Ей нравился его голос, нравились его чёрные усы, его большие, сильные руки. И он пришёл, как и вчера — такой же статный, такой же красивый.
— Что-то проголодался я с дороги, душа моя, — сказал казак. — Нет ли у тебя чего поесть?
Девушке было так легко с её ночным гостем — институтских парней она сторонилась, всё они ей были неинтересны. То слишком занудные, то излишне хулиганистые, то некрасивые. Не то, что этот. Недолго думая, пригласила она Максима в дом, открыла ему двери, и он, пригнувшись, чтобы не удариться головой о косяк, вошёл в сени, перекрестился. Девушка схватила его за руку и потащила в кухню, а из отцовской спальни выбежала Найда, и принялась обнюхивать гостя, пока Катя доставала из холодильника борщ и наливала его в миску, поставила на стол хлеб и блюдечко и голубую керамическую солонку.
— Ах, какой славный у твоего батьки пёс! Такой друг казаку всегда пригодится! — Максим возился собакой, а та виляла хвостом и довольно ворчала, в шутку пытаясь укусить его за руку — очевидно, запорожец животному тоже понравился.
Мигом прикончив борщ, парень вытер миску краюхой хлеба, которую бросил собаке.
— Хороша хозяйка! Славная будет мне жена! — Казак притянул к себе девушку и смачно поцеловал, прикусив ей губу. Катя вздрогнула от боли и неожиданности и, оттолкнув запорожца, прикоснулась к ранке. Во рту стоял солоноватый привкус крови. Максим громогласно рассмеялся и Катя проснулась.

«Наверное, сама во сне прикусила», — думала девушка, разглядывая в зеркало тёмно-бурое, слегка опухшее пятнышко на губе. Она умылась, почистила зубы, причесалась, и заплела косу. День предстоял долгий, работы было вдоволь: половину огорода предстояло переполоть, в район за покупками съездить, а заодно — встретиться с институтской подружкой. Катя вышла из крохотной ванной и отправилась на кухню, где чем-то стучал отец.
Михаила Ильича она застала за необычным для столь ранней поры занятием: отодвинув от стены холодильник, он копался в его потрохах, проверяя трубочки, на полу вокруг холодильника валялись инструменты.
— Паааап? — вопросительно протянула Катя.
— Ой, Кать, проснулась уже? А я тут с этим идолищем железным воюю. Сломался, поганец, наверно. Я утром борща твоего хотел покушать, достал, понюхал — скис! Главное, другим продуктам — ничего, а борщ скис к такой матери, а я ж его вчера сам в холодильник ставил. На нижней полке, видать, не морозит совсем. Надо бы Василича позвать. Может, вместе чего скумекаем… — отец всё продолжал говорить, а сердце девушки неприятно кольнуло, в висках барабанной дробью забилось чувство тревоги, к горлу подкатил неприятный комок. Она подошла к хлебнице, открыла резную деревянную дверцу и извлекла полбатона вчерашнего хлеба. Хлеб сморщился, тут и там его покрыли пятна серо-зелёной плесени.
— Вот это да! — воскликнул отец, вытирая руки о полу рубахи. — И хлеб пропал! Что за жизнь, куда на хлебзаводе смотрят?
— Это не на хлебзаводе смотрят, папа, это… — хлеб с глухим стуком упал на половицы, а Катя уселась на табурет и залилась слезами. Отец тщетно силился её успокоить. Сквозь всхлипы и рыдания она рассказывала, рассказывала, рассказывала… О раскопках, о легкомысленном обещании, данном у ямы с костями запорожца, о своих снах, о том, как угощала Максима молоком, борщом, хлебом…
Отец слушал. Слушал и молчал. Как ни странно, но Катю это даже успокоило. К тому же пришла Найда и трогательно уткнулась узкой мордочкой в руку девушки. Катя засмеялась и погладила собаку, голос её охрип от слёз.
— Найда, ты стереги эту дурёху, пока я не вернусь, на тебя вся надежда. А ты, дочурка, сиди тихо, я тут к соседке схожу, — с этими словами Михаил Ильич вышел из дома.

Отсутствовал он часа два, а потом вернулся в компании бабы Алёны. Старушка улыбалась и несла в руках что-то, завёрнутое в чистое полотенце. Катя с интересом разглядывала бабушку: та была одета во всё новое, даже обувь на ней блестела, как будто только из коробки. Бабулька извлекла из своего узелка свечу, какие-то травы, связанные в пучок и старый нож с деревянной ручкой. Перекрестилась на все стороны света, бормоча что-то себе под нос, зажгла свечу и обошла с ней все комнаты дома, не прекращая бормотать. Она крестила свечой окна, печь, двери и ляду, ведущую в подпол. Потом вошла в сени, подожгла свои травы, и ароматный дым наполнил все помещения. Кате стало невероятно легко дышаться: все заботы, казалось, упали с её плеч. Когда свеча почти прогорела, баба Алёна трижды провела лезвием ножа по пламени, а затем, потешно вскарабкавшись на принесённую отцом скамеечку, с силой вогнала нож сверху в дверной косяк, прямо над дверью, что вела из сеней в дом. В тот же миг свеча потухла, а соседка, крякнув, спустилась на пол.
Она уселась на скамеечку и попросила воды. Катя принесла ей с кухни кружку, и старушка с жадностью выпила всё до последней капли. Затем она долго объясняла Кате, что ей следует делать, если вновь придёт её сватать покойный запорожец…

— Катерина! Душа моя, сердце моё, отворяй скорее! Сил моих нет без тебя жить, и свет мне больше не мил без тебя, — его голос зазвучал, как только Катя сомкнула веки. 
Она отворила дверь и он, войдя с улицы в сени, перекрестился и окинул помещение взглядом.
— Собирайся, милая. Нам путь неблизкий предстоит, рано выходить надо, панотец (священник) ждёт давно, — поторапливал её казак.
— Да ты погоди, сокол, — отвечала девушка. — Давай поедим на дорожку. Не годится голодным в путь пускаться. Только вот есть в сенях будем — в доме отец спит, слышишь? Вон, и стол я тебе тут поставила.
Сквозь приоткрытую дверь из глубины дома доносился храп. Не дожидаясь ответа, девушка пошла на кухню и высыпала в миску землю, которую оставила баба Алёна, взяла с полки самую большую кружку и, взболтав, вылила туда мутную, дурно пахнущую болотную воду. Вздохнув и успокоив дрожь в руках, Катя вернулась в сени, где её ждал казак. Вид у него был странно растерянный.
— Вот, милый, каши да пива тебе принесла.
— А ты, сердце моё? Не сядешь со мной?
— А я сухарик погрызу, — девушка извлекла из-за пазухи переданную соседкой проскурку, и откусила кусочек.
Казак ел землю так, вроде это действительно была каша, запивая болотной водой, как пивом. Катя в ужасе смотрела, как во рту запорожца исчезают полные ложки чернозёма, скрипевшего на его зубах и окрашивающего их в черный цвет. Тут уж будто сама кожа его посерела, а усы и чуб из угольно-чёрных стали светло-серыми. Его белый левый глаз казался теперь совсем уж неживым, хотя… Это же был не левый, а правый глаз!
— Что такое, милая? — казак повернулся, глядя на неё мёртвым взглядом. На месте шрама на его лице зияла кривая прореха, из которой сочилась тёмно-бурая, смердящая кровь. — Ужель стал я тебе не люб?
Девушка вскрикнула, вскочила на ноги и молнией ринулась в дом, захлопнув за собою дверь, ведущую в сени. Сердце бешено колотилось, руки тряслись, слёзы брызнули из глаз, и Катя затараторила заученный на память заговор:
— Что я обещала, то кошка украла, то птица унесла, собака забрала. Забрала, перегрызла, в огороде зарыла. Теперь тебе ко мне не ходить, меня не сватать, в чистом поле у тополя землю есть да на гадком болоте воду пить. Сгинь, сгинь, сгинь! Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков, аминь!
Затаив дыхание, она прислушалась. За дверью кто-то тихонько застонал, трижды топнул ногой, ударил кулаком в дверь, заставив Катю сдавленно вскрикнуть. Из щели между косяком и дверью послышался шёпот, обдавший дрожащую от страха студентку могильным холодом:
— Не забуду я тебя, Катерина. Час настанет — с того света вернусь. Ты меня забудешь, а я рядом с тобой буду.
Потом из-за двери послышались торопливые тяжёлые шаги, Катя глубоко вздохнула, утирая слёзы, и только тут поняла, что там, в сенях, осталась Найда! Она всё вертелась у неё под ногами, пока девушка накрывала на стол. Пересилив страх, Катерина распахнула дверь, но ни собаки, ни запорожца в сенях не было, лишь слабо покачивалась в скрипучих петлях входная дверь. Катя открыла рот, чтобы закричать, позвать собаку, но... Проснулась.

Отца в доме не было. Катя обошла весь дом, но нигде не смогла его найти. Она вышла во двор, но и там не обнаружила и следа Михаила Ильича. Найды тоже нигде не было видно. Она волновалась за собаку и за папу, всё произошедшее с ней казалось одним кошмарным сном, который никак не хотел заканчиваться. Катя побрела вдоль по улице к сельсовету, затем пошла к пожарной вышке, но и там никого не обнаружила. Она вернулась домой, прибралась, оставив на всякий случай нетронутым нож, всё ещё торчавший из дверного косяка. Сотню раз проклинала она себя за бездумно данное тогда, над казацкой могилой, обещание.

Отец вернулся только к вечеру: грустный, усталый, в запылённой одежде. Он рассказал, что рано утром сквозь сон услышал, как хлопнула дверь, и как Найда ринулась на звук. Он встал следом, но было уже поздно, собака убежала. Как ни искал он свою любимицу, да так и не нашёл — Найда будто испарилась, выбежав за дверь в сени. Может, собака, повинуясь неведомой прихоти природы, оставила любимого хозяина, а может, уставший от одиночества призрак запорожского казака Максима забрал пса себе. 
Как бы то ни было, но собака так никогда и не вернулась домой. Прошёл учебный год, и вот, снова собираясь на побывку в родную деревню, Катя подобрала на улице, прямо возле общежития, чёрного котёнка с умилительными белыми лапками и белым пятнышком на лбу. Он трогательно бежал за девушкой, пока та с чемоданом шла к автобусной остановке. Сердце студентки не выдержало, и она взяла кота с собой. Котёнок оказался смышлёный, ласковый и игривый, Катерина очень к нему привязалась. Правда, уже позже выяснилась одна неприятная особенность — кот ничего не видел левым глазом…

«Красивые на лево, умные направо», «Отделим зёрна от плевел», «На кого бог пошлёт» именно последняя фраза стала наиболее подходящей по смыслу, во время деления всех желающих убивать на две команды. Начальником всей этой вылазки, Максимом, в одной руке был зажат пейнтбольный шарик и подходящая к нему пара угадывая или не угадывая место нахождения данного предмета(в какой руке?) расходилась по разные стороны баррикад. Интуитивная целесообразность подвигла нас с Юрцом выйти вместе, так как окажись мы в одной команде, игра бы превратилась из противостояния двух команд в постоянные пикировки между нами, которые могли перерасти во взаимный расстрел.

Наконец поделившись было выяснено что в одной команде наличествует превосходство в количестве автоматического оружия. Оставить всё так как есть было нереально, так как сцена нашего боя–игры, напоминала бы эпизод из кинофильма «Терминатор», а именно, когда толпа железных скелетов шквальным огнём подавляла тщетные рыпанья жалких людишек. Посему нашлась пара добровольцев перебежчиков, и силы более-менее были уравнены.

На мой вопрос «а как мы их отличать то будем?» не последовало ожидаемого мною ответа «они такие же как мы, только рожи незнакомые», а просто ткнули пальцем в сторону другой команды, участники которой, молча натягивали на руки бухгалтерские нарукавники. «Преимущество» решил я, так как синий нарукавник на зелёном фоне был нормальным демаскирующим пятном.

После нескольких минут обсуждения правил игры, был достигнут взаимовыгодный консенсус и Макс крикнул:

-Ну, погнали!

Подойдя к своему старту, подразделению необходимо было определится с кандидатурой на должность «командира». По средством демократического волеизъявления, которое ограничилось фразой Кирилла «Так, бля, слушайте сюда!», был определён предводитель. Играли стенка на стенку так что сценарий стандартный: пара снайперов левый фланг, пара пехотинцев правый фланг, ну и кучка смертников в центре. Себе вождь определил правый фланг на котором находился здоровенный овраг, и взял себе в подмогу ещё двоих ковбоев. Меня и товарища Костю определили умирать в разбитый дот. Позиция конечно боевая, но как выяснилось позже, без пулемёта «Максим», перископа, и гранат, абсолютно не эффективная. Мысленное прощание с родными и близкими было прервано воплем:

-Раз, два, начали! – и обе команды как стада благородных оленей понеслись в лес.

Единственное что я запомнил из наставлений воеводы, ввиду играния адреналина в области тазобедренного сустава, это то что отправляться в Валхаллу мне предстоит из окопчика ДОТа в компании коммандоса Кости. Ну что ж, очень даже приличная компания. Будет с кем там коньяку выпить. Пробежав с десяток метров, по пути сделав пару устрашающих выстрелов в сторону противника, а ля «на кого бог пошлёт», мы с Коской шлёпнулись в свой дот и судорожно принялись в нём устраивать боевые позиции. Коска гэпнулся чуть правее от меня, именно в то место где находилось небольшое углубление, оно то и помогло ему прожить немного дольше. Мне же, фартовому, достался участок пологого склона окопчика, на котором от вражеского огня можно было укрыться или за парой хиленьких брёвнышек, или по уши вгрызшись в почву. «Помирать так с музыкой» зазвенело в ушах, и мой живот заурчал адреналином.

С правого и левого флангов послышались выстрелы и агрессивные очереди начавшегося боя.  Терпения моего хватило на несколько секунд и я решил высунуть голову из укрытия, дабы глянуть, живы мои товарищи по оружию, или пали смертью храбрых. Совершенно не обратив внимания на крики Кости «Не высовуйся, бля!» я чуть высунул голову, и не успев даже глазом моргнуть ощутил яростный свист пуль над головой и возле ушей. Бухнувшись головой в песок (если б не маска наелся бы иглицы) я вдруг осознал допущенный мной промах и вспомнил о красивом зверьке Песце.

Находясь под беспощадным - беспощадным огнём противника, вжимая голову в землю, я старался отползти вглубь окопчика но фазомоторика организма дала сбой и я лишь дёргался на месте как африканская ящерица зарывающаяся в песок. А над головой свистели пули.  Они шлёпались о лежащие передомной брёвна и окатывали мою голову красивыми разноцветными брызгами. Зелёная жижа стекала по стеклу маски, и я вновь подумал о песце. Спустя несколько секунд шквального огня, противным шарикам надоело без толку летать над моей головой, и один из них, невероятно как, просочился в щель меж брёвнами, и поцеловал меня в темечко красивой салатовой соплёй. «Пал смертью храбрых» не прочтёт красавица с персидскими глазами в присланной ей похоронке, и малые дети не будут заламывая руки голосить «Папа, папа, на кого ты нас покинул» так как я просто поднял руку, свидетельствуя противнику, что цель поражена, поднялся, и пошлёпал в сторону командного пункта.

«Ну ничё… Всё ещё впереди… Я вам покажу…» подумалось мне сквозь скрежет зубов.

Хоть и пал я в неравном бою, но доволен был как слон морковке.