Однажды, ещё даже не двадцати лет от роду, в Венской Государственной библиотеке он было всё обмыслил- и тогда узнал ,что живёт ведь. Он улёгся на книги как хмельной и думал, а зелёные лампочки в читалке горели, а лёгкие тапки посетителей пошаркивали, слышалось лёгкое покашливание, шелест страниц- тоже лёгкий: читатели словно боялись разбудить духов, которые угнездились в переплётах. Он  м ы с л и л- если кто-то понимает, что это значит! Он точно помнит тот миг, когда настиг было свою проблему познания, удобно упаковав все её члены в собственной голове. И покуда  д у м а л   и   м ы с л и л, взлетал он будто на качелях, выше и ближе к потолку, и голова не кружилась- и ,чудесно ускоряясь, почуял он, что вот-вот налетит на потолок. Неведомое дотоле счастье осенило его, ибо в тот миг решалось, постигнет ли он нечто высшее. довлеющее над всем и вся. Он проломится со следующей мыслью!.. Это произошло. Он ещё раз взлетел- и ударился головой: явилась сдерживающая боль, он замедлил поток мыслей, растерялся- и спрыгнул с качелей. Он разогнался было так, что побывал там, куда ещё никто не забирался. Вверху, на макушке, щёлкнуло что-то, щёлкнуло угрожающе- и тут же умолкло. Он подумал, что спятил: сгрёб ногтями свою книгу. Он покорно уронил голову и зажмурился, бессилен в полном сознании.
Он побывал у Предела (Конца).
Он был ближе к Пределу, чем если бы при женщине находился и если бы в его мозгу случилось короткое замыкание- он надеялся на скорую гибель собственной Персоны, он чувствовал себя ступающим в Империю Брака. Но вот ведь что погибло в этом просторном старом зале при свете зелёных ламп: слишком высоко взобравшееся создание, летун, который в закатно синеющем коридоре нащупывал свой путь по лучу, а если быть точным- человек уже не в качестве противостоящего субъекта, а возможного со-знателя Творения. Он был уничтожен как возможный со-знатель- и отныне не заберётся так высоко, но будет тормошить логику, на которой подвешен миръ.
Он ощутил себя поглупевшим, неспособным- и с того часа наука внушала ему ужас, ибо он уже взлетел было, так высоко- и с тем был уничтожен. Он мог только то да сё подучивать, как ремесленник, содержать свой умственный инструмент в порядке- гибкости, но это его не интересовало. Он бы охотно вышел за предел, взглянул бы поверх барьеров- и оглянулся бы, оценил  себя, миръ, язык, связи и правила. Он бы охотно вернулся с другим, умалчиваемым, языком, который под стать узнанной тайне.
Ну да было -и кончилось ничем. Он жив, он живёт- это ощутил он тогда впервые. Но с тем он узнал, что жив в клетке, что ему следует в ней устроиться и ,почти срываясь от гнева, освоит это фальшивое наречие чтоб совсем не потеряться в ней. Он вынужден будет дочёрпывать ложкой свою похлёбку , а в последний ,достойный ли, жалкий, день свой почтительно или дерзко взовёт к Богу, который "сюда не явился, а туда не пустил". Да, осталось ему, ничуть не богу, только мудрить с этим миромъ здесь, с этим языком. Нельзя быть Богом в этой химере. (die Wahn- также илллюзия, мечта, заблуждение- прим.перев.), нельзя быть в ней, можно только с ней иметь дело, поскольку эта химера есть и нет ей никакого конца!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Он всё труднее просыпался по утрам. Он смаргивал редкие лучики, переворачивался на другой бок, зарывал голову в подушку. Он молил сна. Гряди, осень-красна. В этом октябре последним розам...
Есть где-то остров, о котором ему рассказывали, в Эгейском море: на нём только цветы, и ещё каменные львы растут- тоже цветики, у нас они редко и ненадолго распускаются, а там- дважды в год, крупные и яркие. Они корнями пронзают скупую землю, обветренные каменные утёсы. Скудость они претворяют в бедность красы.
Он часто спал и поздно пополудни, а затем любовно ждал вечера. Он всё избавлялся сном от недовольства и набирался сил. Иногда время ему казалось уже ничего не стоящим, уже бесполезным. Ему ничего не хотелось предпринять чтоб обрести довольство, чтоб расшевелить желания и честолюбие, чтоб остаться в жизни.
Этот уходящий год выдался скупым на свет. И солнечные дни были мрачны.
Он теперь наведывался на пятачок, в "гетто" или в кафе извозчиков на Травестере и там пил врастяжку, день изо дня в урочный час, своё кампари. Он довольствовался мелочами, смаковал их. Самоумаление он принимал как должное. В телефонную трубку он часто бросал: "Мои любимы, сегодня, к сожалению, не смогу. Возможно, на следующей неделе"... Через неделю он отключил телефон. И отписывать свои обязательства и объяснение он прекратил. Столько ненужных часов провёл он с другими, а теперь, вовсе не нуждаясь во времени, он его сгибал часы к себе, обонял их.  Он научился наслаждаться временем: его вкус оказался чист и здоров. Он возжелал совсем уйти в себя, ограничиться. Этого никто не заметил, или никто из окружающих не захотел поверить в это. В их представлениях юбиляр оставался расторопным малым, пострелом, который везде поспел- и он в городе изредка встречался со своим туманным образом, и приветствовал его как старого знакомого, как призрак: отшатываясь. Это -не он, ныне он стал иным. Он хорошо переносил своё одиночество, не жалел ни о чём, снёс воздушные замки желаний, покончил с упованиями- и ото дня ко дню становился всё проще. Он стал унижено подумывать о мире.  Он искал урока, желал службы.
Посадить дерево. Произвести ребёнка.
Довольно скромно? Довольно просто?
Когда он оглядывался было: участок земли, женщина... а он знает людей, которые сотворили это во всей скромности... , далее: он смог бы по утрам в восемь из дому хаживать на работу, смог бы занять место, исполнить роль в общем роду, ежемесячно оплачивать мебель в рассрочку, государственный детский сад. Он смог бы, он этому обучился, ежемесячно с благодарностью взирать на дензнаки ,а затем расходовать их, устраивать уютные уикенды себе и своим. Он завертелся бы не в одиночку, так и прожил бы.
Это ему бы хорошо удалось. Особенно посадить дерево. Он бы рассматривал его ,во все времена года, прибавляющего по кольцу к стволу, позволял бы своим детям лазать по веткам. Хотя он не ест яблок, всё равно, пусть будет яблоня. И завести сына- это ему по нраву, хотя, когда видит чужих детей, их пол ему безразличен. У сына тоже были б свои дети, сыновья.
Но урожаи далёкие, там ,в саду, которые соберут другие в то время, когда его жизнь кончится! Это ужас! А вот- вся земля полнится деревьями и детками: кособокими ,неухоженными деревьями и голодающими детьми- и никакой им помощи извне, никто не тянет их в достойную жизнь. Окультурь дичок, прими этих детей, сделай это если можешь, и сбереги от порубки хоть одно дерево, а тогда говори!
Надежда: уповаю на то, что ничто не выйдет так, как на то надеюсь.
Надеюсь, что когда прибудет мне, окажусь и с деревом, и с ребёнком, то -до времени, когда иссякнут все мои желания и возможности. И тогда я с обоими обойдусь справно, и смогу расстаться с ними в смертный час.
Но я ведь живу! Живу! И оттого нечего трястись.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Кто же я в золотом сентябре, коль обдираю с себя всё, что из меня сделали? Кто, когда облака летят?
Дух, что спрятался в моей плоти- ещё больший предатель, чем его напоказ святая хозяйка. Прежде всего должен я бояться встречи с ним. Ибо ничего из надуманного из меня не вышло. Всякая мысль- всход чужого, занесённого семени. Ничто из того, что тронуло меня ,я неспособен помыслить, а ведь думаю то, что меня не тронуло.
Мыслю о политическом, социальном и ещё парою иных категорий, всегда- в одиночестве и без повода: участвую в игре с загодя установленными правилами, причём ,возможно, хоть раз уже помыслил, как их изменить. Нет игре. Хватит!
Я, этот моток рефлексов и благонамеренной воли; Я вскормленное отбросами истории, побуждений и инстинкта; Я одной ногой -в дикости, другой- на столбовой дороге к вечной цивилизации; Я непроницаемое, смешанное из всяких материалов, рафинированное, неразъёмное, а  несмотря на всё- легко гасимое ударом по затылку. Для молчания измочаленное Я из молчания...
Зачем я всё лето искал погибели в угаре, или- вознесения, там же? ...к тому же, не замечая, того ,что сам -всего лишь заведённый кем-то и забытый органчик: варьирую пару аккордов, гневно пробую из них сотворить мелодию, которая значится в моей нотной тетради! Моя тетрадь! Будто, если начистоту, в моей тетради нечто записано! Молнии пронзили стволы, раскололи их. Безумие снизошло на людей, души им расчленило. Саранча пала на поля- оставила выжранный след. Прибои смыли холм, дикие ручьи- склон. Землетрясения не стихали. Это всё записи, они!
Если бы я не зарывался в книги, в историю, в легенды, в газеты, в новости- не взросло бы во мне наносное, был бы я ничем, собранием непонятых задатков. (И ,пожалуй, к лучшему: тогда нечто иное выпало бы мне!) То, что вижу, слышу- не присваиваю, но мои ощущения- вот их, возможно, я и присваиваю. Пустые нотные станы ,эти ночные побродяжки, голодные бездомные, они гуляют в моём сердце как по сельскому тракту. Я хочу, я в силах призвать всех ,кто верят своим единственным и неповторимым головам и принимают за чистую монету свои мысли: будьте благоразумны! Ваши копилки звякают вышедшими из употребления монетами, а вы пока того и не подозреваете. Избавьтесь вы от них, побрякушек с черепами и орлами. Признайте, что с Грецией и Буддистаном, с откровениями и алхимией они- в прошлом. Признайте, что обживаете вы только одну, древними меблированную землю, что ваши взгляды всего лишь взяты напрокат, образы вашего мира- арендованы. Признайте, что вы рассчитываетесь собственной жизнью, только по ту сторону барьера, разорвав со всем, что вам было дорого, на остановках, в аэропортах- и только оттуда отправляетесь собственными путями и маршрутами от воображаемой станции к другой выдуманной, вы странствующие вдаль, для которых кроме прибытия ничего нет!
Попытка взлёта! Новая проба любви! Там бескрайний, непостижимый миръ бередит твоё отчаяние- езжай!
Сумрачный сон, летучая горячка над пропастью. Когда связки нет, прощаться просто; когда Полип загребает  лапой, не держись за ближнего............................
Человечность: блюсти дистанцию.
Расступитесь а то умру, или убью, или покончу с собой. Оставьте, Бога ради!
Я гневен, тем ,без конца и начала гневом. Мой гнев, он пробудился из оледенения ,он обращён к железному веку... Но коль миръ катится к концу- и все говорят это: верующие, суеверные, учёные и пророки, почему бы однажды ему не кончиться до того, как сойдёт с орбиты, взорвётся? Почему бы ему не погибнуть от осознания и гнева? Почему я не в силах сиднем сдержать свой родовой порыв- и тем поставить точку? Конец блаженных, бесплодных плодовитых, истинно любящих. Нечем кстати крыть.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

И был тёплый июль. Непоседливость овладела юбиляром. Он принялся паковать чемоданы, инспектировать свою комнату, своё окружение, собственное прошлое. Ему надлежало не просто съехать, но уйти прочь. Этот год надо пожить свободным, всё отринуть: местность, четыре стены, людей- переменить. Он должен свести старые счёты, откланяться покровителю, полиции, паспортному столу. Наконец, и с этим покончено, всё уладил, просто. Теперь ему- в Рим, а оттуда- назад, где ему было вольно как нигде, туда, где он живал до прозрения, где радовался, оценивал, морализировал.
Его комната была уж прибрана, но некоторые мелочи, куда их только приткнуть, ещё оставались на виду: книги, картины, туристические проспекты пляжей, планы городов и одна небольшая репродукция, непонятно откуда взявшаяся. "L`esperance" Пюви де Шаван, то есть Надежда, целомудренная и угловатая с нежно зеленеющей ветвью в руке, сидящая за белым столом. В задний план вкраплены несколько чёрных крестов, за ними- чёткие и пластичные очертания развалин. Над Надеждой- розово-закатная полоска неба, ибо на картине- вечер, поздно, а ночь крадётся отовсюду. Хоть её нет на картина, она придёт! Именно придавит образ Надежды, расплющит детские упования- о очернит эту веточку, и высушит её.
Но это всего лишь картина. Он отшвырнул её прочь.
А вот- шёлковая шаль, надорвана, припудрена пылью. Пара раковин. Камни, которые оп подымал, когда прогуливался на природе не в одиночку. Иссохшая роза, которую, когда она была свежа, не вручил. Письма, начинающиеся с "Любимейший...", "Мой Возлюбленный...", "Ты, мой Ты...", "Ах...". И огонь сожрал их ,поспешно ахнув, и свертел, искрошил тонкую пепельную кожицу. Он сжёг письма, все.
Он расстанется с людьми, от окружения, к которому не возвратится по возможности никогда. Он больше не в силах жить среди людей. Те парализуют его, баюкают его в благости. Когда долго проживаешь на одном месте, среди слишком многих образов, запахов, все меньше у тебя остаётся прав и степеней свободы от них. Оттого желалось ему отныне и навсегда показаться в своём собственном образе. Здесь, где он надолго засиделся, начать было невозможно, то там , где он будет свободен, дело пойдёт.
Он достиг Рима- и попал в окружение, давно оставленное им для других. Оно вдруг обволокло юбиляра как смирительная рубашка. "Пациент" свирепствовал и оборонялся, отбивался от неё, пока не оказался пойман- и усмирён. Ему не оставили воли, никакой, а он-то раньше, будучи моложе, надеялся было вернуться сюда- и перемениться. Отныне ему нигде и никогда не удастся, возвращаясь к пройденному, вызволиться. Никак. Он замер в ожидании.
Он вновь повстречался с Минором. С ним, которому вынужден был помогать. Обнаружил Минора, обычно сомневающегося в людях, Минора, который требовал к себе почтительного внимания, Минора, которого давно ,отнимая у себя последнее, ссужал деньгами, Минора, который тоже был знаком с Еленой... Минор, теперь счастивый , не вернул ему денег- и оттого был неконтактен и легко раним. Минора, которого когда-то было представил всем своим друзьям, которому отворял все двери, ибо тот так нуждался в опеке и между тем всё портил, бросая юбиляру вызовы своими щепетильно дозированными анекдотцами, пост фактум, слегка фальшивя приятельства. Минор гласил что ни день, он присутствовал везде куда ни пойди. Минор заботился о нём, втирался в знакомства, которые на ближайшем углу улицы углублял и конвертировал- и звался его другом. Где Минора нет, там его тень ,исполинская и угрожающая ,пусть -в мемуарах и фантазиях. Минор без конца. Террор Минора. Сам же Минор намного мельче, удивлённо гневается ,будучи послан подальше: мол ,ему нечто должны. Этот год начался плохо. Юбиляр чуял, что всё будет по`шло, и что обыденность достанет его, да, она уже подобралась поближе к нему, но вот и набросилась -и уколола его. И внезапно осознал он, что долгую историю имеет эта пошлость: она росла и пропитывала его жизнь. Её кислота то и дело притравливала его, жгла покуда не пойманного. Минору он не поддался.
Многих Миноров ему следует остерегаться, он их знает, слишком многих там и сям: теперь наткнулся на одного, а здесь он не один.
В этом году суждено ему блуждать и не знать, были ли у него друзья, был ли он любим прежде. Вспышка осветила все его связи, все обстоятельства, прощания- и он ощутил себя преданным, обманутым.
Он снова встретился с Еленой. С Еленой, которая дала понять, что простила его. Он попытался выразить благодарность. То ,что теснила его, угрожала ему, не осознавая собственного гнева , желала ему гибели, она так и не поняла. Она готова к дружбе, мила, осмотрительна, её речи умны, грустны- ибо она уже замужем. Он,прежде ненадолго расстававшийся с нею, был теперь, как сам себе признался, надут глупейшим образом. Напоследок о против собственного желания припомнил её гнев, свою ругань, свою потерю, своё исправление, стыд ,и новое раскаяние, новое притязание. Теперь у неё ребёнок- а когда он беззлобно попросил объяснения, она , замявшись и улыбаясь, добавила к прочему, что именно тогда, во время расставания, была беременна. На миг, не дольше, она замерла. Он подивился её спокойствию, её невозмутимости. Он отстранённо, не возбудившись, подумал, что ,значит, её тогдашний гнев был притворным, что она не имела никаких оснований для самоуправства, ни малейшего права на давление- а он-то считал себя одного виновником. (До сих пор он думал, что Елена только после его отъезда, возможно, чтоб всё забыть, ушла к другому.) Он всё время считал себя виновным, но это просто она внушила ему вину, которую он теперь легко и аккуратно выдохнув, подумал: "Отчаяние сбило меня с толку. Но ясность теперь- ещё худшая наставница мне. Я озябну. Лучше оставаться в долгу- это согревает.
Заминка вышла. Я от счастья разражусь тирадой если этот год не доконает меня. А мог бы посетить этрусские гробницы, немного поездить в Кампанье, побродить окрестностями столицы".
Рим велик. Рим красив. Но невозможно зажить тут наново. Как всюду перемешались шапочные знакомые с приятелями, а твой друг Минор не выносит твоего другого приятеля, тоже Минора, и обеим претит третий твой знакомый Минор! Будь ты изредка желанным и нужным, сам выказывай расположение и в других нуждайся, деликатничайте взаименно - одной головной болью отныне не расплатишься: эти приятели тебя в придачу обескуражат. Не вздумай оставить хоть одно письмо без ответа: ввинят тебе и спесь, и безразличие. Не сможешь опоздать к назначенному- и не вызвать гнева.
Как же это всё началось? Разве гнёт и лесть не проникли годы назад в сеть дружеств и враждебностей ,которую он всё это время плёл? Разве не сам он ,из малодушия, не выстроил себе двойной, многовариантный сценарий на годы чтоб вообще смочь жить? Разве она сам не обманывал всех и каждого, и многажды- себя? Добрый дар ему достался- склонность к дружбе, к доверию. Его добрым порывами стали варварское стремление к неравенству, к высшему разуму, к познанию. В итоге приобрёл он лишь понимание того, что люди взаимно ошибаются и обманываются, и что бывают мгновения, когда люди седеют от почти смертельной обиды. И что все страшатся смерти, в которой одной могли бы спастись от неслыханного оскорбления, которым является жизнь.

Август! То были ещё те, железные, брошенные в переплавку дни. Время гудело кузнечным горном. Пляжи отаборились, а море уж не вальсировало ратью волн ,но хранило усталый покой, глубокий, голубой.
На жаровне, на песке: изжаренная, испалённая- скоропортящаяся людская плоть. Пред морем, на дюнах- плоть.
Ему было страшно, что солнце так расходует себя. Только это станет заметным- и приходит осень. Август был полон паники: прихвати ещё и живи во всю.
В дюнах все дамы давались в обьятия, и за утёсами, в раздевалках, в припаркованных под пиниями авто; собственно, в городе они пополудни петляли в полусне и увязали в расплавленном асфальте проезжей части, сигналя руками проезжающим авто.
Ни слова этим летом не было вымолвлено. Ни имени названо.
Он раскачивался как маятник между морем и городом: туда- сюда, среди не тронутых солнцем и загорелых тел, сбиваемый с пути мгновенной жадностью, между солнечными брызгами и ночным пляжем, пробираемый с головы до пят солнцем. а солнце с каждым днём выкатывалось всё позже, а валилось прочь, в море в виду ненасытных глаз всё раньше.
Он обожал и Землю, и Море, и Солнце, которые его так ужасно донимали в настоящем. Дыни зрели- он лишал их плоти. Он выматывался от жажды.
Он любил миллиарды женщин- всех одновременно и без различия.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

... но наступил день- и моё время вышло, и я взяла расчёт. Это было поздней осенью. С кустов осыпались вялые ягоды, а стада спускались с холмов, промёрзшие и голодные, поскольку с горных лугов ветер ночью сорвал траву и рассыпал её по скалистому берегу. По серебряным рельсам, двум последним лучам солнца прочь унёс меня поезд. Ночью я достигла границы. Таможенники конфисковали мой багаж, а когда я захотела было разменять деньги, выяснилось, что тут в ходу иная валюта. На мою родину отсюда никто никогда не возвращался- и обменного курса просто не было. Итак, мои деньги обесценились.
Но я не пала духом. Уже в первом городе я познакомилась со многими добрыми людьми- они пособили мне чем смогли- и я вскоре нашла себе работу на фабрике. Позже я поступила в одну дорожно-строительную фирму. Это была весной, я увидала первую трассу, великолепное шоссе, по нему катили сверхтяжёлые грузовики, великолепную трассу, что вела прямо к морю. Но море было ещё далеко, на пути к нему- множество стоянок: маленькие города и очень большой, Мировой Город был среди них. Некоторые хронологи предполагали, что он вознёсся на руинах Вавилона, но их авторитетные истории казались мне блёклыми и ничтожными на фоне действительности.
Этот город всё не отпускал меня, ибо всё чем только я ни занималась -то ли играла на бирже, то делала машины, то повышала урожайность плантаций, сопровождал успех паче моих чаяний. Кргда меня впервые пропечатали в газете, я была счастлива как никогда раньше- и решила остаться тут. Хотелось почаще ездить к морю, но до этого не доходило, поскольку мне надо было справляться с новыми взятыми на себя обязательствами, решать новые, сверх прежних, задачи- только успевай.
Редкими вечерами, очень уставшая, ездила я по трассе до последнего поворота к морю- и там, останавливаясь, вытаскивала из задавленного ежедневным трудом воображения виды недосягаемого моря , и замирала под бездонным небом, смыкавшимся дальше берега с океаном. Когда одержимость иссякала, я, отрезвевшая, катила обратно, успокаивая себя: мол, эта поездка ещё состоится, а я за миг свидания ничего особенного не добавлю к тому, чем уже владею.
Годы приходят и уходят, люди приходят и уходят: я пришлась ко двору и времени, и людям: теперь у меня есть своё место под солнцем.
И вот, настигает меня уже несколько дней ,мгновениями, когда я слишком занята чтоб отвлечься, пение флейты, разорванная ветром мелодия, некий ослабленный простором зов, и кажется мне, что он доносится с побитых осенью холмов, граничащих с безупречной синевой утреннего неба. Или это перезвон овечьих колокольчиков :стадо рыщет долиной и упирается в склон? Или это слышится дрожащий напев той солнечной колеи, что ведёт к хижине у ручья, а оттуда прямиком впадает в солнечный шар, великий всеобъёмлющий странноприимный вокзал, куда приходят все небесные составы?
Тогда я принимаюсь пытать тайну собственного успехов, и доложу вам, если удастся мне достичь моря, все пути и водоёмы означить своим именем- и тогда не расстанусь с надеждой вернуться на закате домой , ухватиться за дивных пастухов, холмы и ручьи моей родины -и предъявить то, что уже достигла и осуществила. Но валюты здесь и там по-прежнему разные: если и вернусь, то разве что немного постаревшей и усталой, и едва ли утолю сердце своим возвращением.
И снова одолевает меня уже окрепшая с ветром мелодия, из страшного близко непонятный, жалящий зов, и мне кажется, что доносится он из этого, бьющегося  надо мною сердца, а к дрожащей груди прильнули осенние холмы, а безупречное небо пробирается, чтоб убить, в меня. Или это - перезвон моего колокольца, а тоска моя стремится к кустам чтоб собрать красные, спелые плоды последней осени? Или это гудит мерцающая на закате колея, которой еду я к домику над ручьём, а оттуда- прямиком к оплывшему солнечному шару, что будто великанский, тонущий вокзал, принимает всех странствующих домой, на небо?

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Того, кому пошёл тридцатый год, не перестают причислять к молодым. Сам же он ,хоть и не замечает в себе никаких перемен, не уверен: ему сдаётся, что уж не следует подвёрстывать себя к молодняку. И однажды утром, в день, который он после забудет, проснётся юбиляр - и внезапно, не в силах встать, оказывается поражён чёрствыми рассветными лучами, абсолютно обезоружен, обескуражен перед лицом нового дня. Когда, защищаясь, жмурясь, он проваливается назад, то погружается в бессилие, оказывается в ворохе прожитых мгновений. Он тонет и тонет, а крик его не прогремит (была возможность прокричать: всё было ему дано!)- и зарывается в бездонном ,пока ум за разум не зайдёт, и уж всё потеряно, погашено и пропало-всё, чем хотел стать. С трудом обретаясь, содрогаясь от осознания себя, своих несбывшихся образов, не реализовавшихся персон, открывает тем не менее он в себе новую способность. Способность вспоминать себя. Уже не безнадёжно как доныне, или -по прихоти: то да сё, но- с болью дающимся усилием и -сразу все свои годы, пустые и насыщенные, и- все места, которые он успел за это время повидать. Он распускает невод памяти, набрасывает его на себя- и тянется, сам добыча и ловец, по волнам времени, ухабам ландшафта, дабы рассмотреть, кем он был и чем стал.
Ибо доныне живал он ото дня ко дню, постоянно переменяя цели, не затрудняясь. Он видел перед собою столько шансов, к примеру, считал возможным стать:
Великим мужем, светочем философского духа.
Или- деятельным, прилежным мужем: он видел себя на стройках мостов, дорог, в бурении; воображал себя в ущельи, пропотевшим геодезистом, хлебающим ложкой супец из фляжки, распивающим за компанию с рабочими шнапс, молчаливым. Он представлял себя не особенно артикулируя словами образы.
А то- революционером, возлагающим факел на одряхлевший сруб общества. Он представлял себя пламенным и красноречивым, готовым на всё. Он агитировал, сидел в тюрьме, конспирировал, терпел провалы- и брал первую победу за жабры.
Или- от мудрости скитальцем, ищущим всевозможных наслаждений, и не только всласть: в музыке, в книгах, в потемневших манускриптах, в дальних краях, прислонившимся к колонне. Да он только и прожил её, эту жизнь, это Я разыграл, жадный до счастья, до красот, ведомый счастием, ища всяческих блесков!
Оттого и пронянчился он с буйными донельзя помыслами да разнузданнейшими планами битые годы напролёт и пока был никем, разве что молод и здоров, и пока располагал уймой времени, брался, не раздумывая, за любую работу. Он репетиторствовал школяров за горячие обеды, продавал газеты, чистил снег за пять шиллингов в час- и при том штудировал досократиков. Вынужденно не будучи переборчивым, поступил он практикантом в одну фирму, затем- подвизался в некоей газете: ему полагалось брать интервью у дантистов-новаторов, писать репортажи об исследованиях проблемы близнецов, о реставрационных работах в Соборе Св. Стефана. Затем как-то без денег он отправился австостопом, по адресам чьих-то знакомых позаимствованным у некоего парня, гостил то тут, то там- и снова ехал дальше. Он всё шатался по Европе, но, повинуясь внезапному решению, вернулся чтоб подготовиться к экзаменам на нужную специальность и выдержал их. При оказии он говорил "да" любому приятельству, всякой любви, притязанию- постоянно на пробу, до первого оклика. Миръ казался ему занимательным, да и сам себе -таким же.
Ни разу, ни не миг не устрашился он, что занавес, как теперь, к тридцатилетию, вдруг подымется, что билет такой выпадет- и придётся "абитуриенту" ответить по полной: обдумать и выбороть то, что ему вправду необходимо. Не думал он, что из тысячи одного шансов, возможно, уже тысяча опробована и упущена- или что он и должен был эту тысячу прошляпить, а только один выбор ему и был предназначен.
Не думал он...
Ничего он не боялся.
И вот узнал: он -в западне.

Наступил пасмурный июнь, а с ним- год тридцатый. Прежде юбиляр влюблён был в этот, свой месяц, в раннее лето, в звёздный небосвод, в посулы тепла и добрые вибраций добрых созвездий.
Теперь он разлюбил свою звезду.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Не надо иметь  "Я"большое и маленькое "я" вечно в сомнениях,
чтобы сказать, что то, неспорно, надо сначала иметь мнение.
Своё, не вышедшее извне, подумав, приложив труд.
А то говорится всегда до*фига, а слова мутной речкой текут.
Нет лучших, плохих тоже нет, есть просто люди и они разные.
Если ты по какой то причине тут, то остальные не всегда дразнят.
Не все хотят тебя доставать, не надо так остро, с переживаниями,
если кого нибудь хочешь послать, то подумай об оправдании.
Правильность это не признак ума, чувственность не всегда извращение,
свету всегда противится тьма, но это не истина, а просто мнение.
Будь собой, но не за чей нибудь счет, принципиальность тоже наука,
всегда другого бери в расчет и не думай, что люди злюки.
Пишу путано, но, кто хочет, поймет. Мне надоело наблюдать свары,
если можешь лучше, полный вперед, только без фанатичного пара.
Так, мысли вслух и немного бреда, пора закруглять монолог.
Мне по душе просто беседа, а это выложу в блог.

     Тогда я был с фельдфебелем на дружеской ноге. За четыре-пять недель до того, как наш батальон был переведен в Триест, началось наше знакомство. Прежде я только видел Хвастека, а имя его слышал от солдат, которые рассказывали о фельдфебеле весьма запутанные и малоправдоподобные истории. То будто был он сыном проезжего коммивояжера и актрисы национального театра, то будто сам герр полковник- отец его, а один "свидетель" докладывал, что фельдфебель где-то на Белой горе нашёл полный горшок старых золотых монет времени шведского нашествия, отчего сорит доселе деньгами на вечерами в "Картечи": и на на шнапс, карты, и на Фриду Хошек хватает у него. А также, что расходы фельдфебель покрывает заимствованиями из полковой кассы- и это солдат сказывал не таясь, без всякого умысла в отношении Хвастека, даже радуясь при том собственному вымыслу. Однако, в действительности все совершенно точно знали, да любому ребёнку в Похоржельце было известно, что Хвастек прежде был офицером, но лишился чина. Обстоятельств события, повлекшего за собой разжалование Хвастека из младшего лейтенанта в фельдфебели, тем не менее, никто не знал, известно было лишь, что злосчастье приключилось в ином городе, где-то в Северной Богемии, и что в нем фигурировали пионеры и шампанское, коньяк и шнапс, но шнапс других, подороже тех, что потреблял Хвастек в "Картечи", марок. Двоих друзей фельдфебеля постигла та же судьба, но они поискали и ,наконец, нашли себе цивильные занятия. Один устроился почтмейстером, а другой- коммерсантом. Знаю это потому, что почтмейстер однажды навестил было Хвастека. Экс-лейтенант, впрочем, не распрощался с военной службой. Он тогда только закончил кадетскую школу за казённый кошт- и должен был ради компенсации отслужить положенные солдату восемь лет в другом полку. Восемь долгих лет. Срок минул- и наш герой вышел в фельдфебели, ему уже полагалась отставка. Но он её не принимал, оставался в полку, уставший или равнодушный к устройству собственной жизни, проигравший однажды, он всё никак не избирал нового направления.
     Наши отношения завязались когда я прошёлся было из кантины с фельдфебелем к нему на квартиру чтоб посмотреть пистолет на продажу. Тот день помнится мне очень хорошо, он выдался погожим, первый день первой моей весны на Градчанах. На крышах ещё оставалось немного снегу, но там, подальше за казармой, где начинались картофельные поля, уже стояли торговцы дожидаясь прохожих, а там внизу, у подножия горы Лауренци собирали две карусели, одни качели и одну большую будку-тир.
     Пока хозяин переодевался в штатское, в комнате фельдфебеля я присел на диван и рассматривал настенные литографии, одна из которых представляла битву при Сольферино, с пороховыми выстрелами, вставшими на дыбы лошадьми и разрывами гранат, а вторая- дуэль отчасти разоблачённых дам ,которые сходились на слабо освещённой лесной поляне на саблях.
     Предметы форменной одежды лежали там-сям по комнате вперемешку с детективными романами и потешным календарём со штампом унтер-офицерской библиотеки. Чистя брюки, Хвастек занимал меня пересказом мелких происшествий дня. У одногодка украли палатку- теперь ему следует возместить её стоимость; жена капитана Виключила должно быть подхватила скарлатину. "Герр полковник на офицерском собрании обмолвился, что императорские манёвры состоятся, должно быть, в окрестностях Йичина. Хорошее место для учений: доброе пиво, удобные квартиры, довольно провизии. Кантнёр подбросил старослужащим кота с розовым бантом на шее: те говорят, стервец-зверь, не знают, кто его хозяин. В приказе значится, что батальон по средам будет на полевых учениях и, это нечто новое, вы, вольноопределившиеся, станете упражняться в стрельбе по движимым марионеткам".
     С дальнего поля в отворённое окно доносилась музы`ка шарманки. Владелец наигрывал "А`ндулько ,ма ди`тье ("... моя детка", чешск.- прим.перев.)". Это -замечательная песня, эта "А`ндулько" с беспрестанными переходами от застенчивого "она" к блаженному "ты":

          Андулько, девочка,
          ты мне- милейшая.
          Андулько, девочка,
          л`юблю тебя.

     А затем ритм вдруг переменялся:

          Люди косятся да на меня,
          что с тобою схожусь,
          и никто не завидует мне-
          оттого я стыжусь.

     В моей памяти тот год тесно связан с услышанною мною тогда песней. И когда я поднялся было с дивана, а песенка ещё звучала мне в спину, в глаза мне бросился портрет в рамке на столе фельдфебеля.
     На фотокарточке в коричневой рамке из благородного дерева я заметил Хвастека в мундире младшего лейтенанта под руку с очень красивой, статной и высокой девушкой в летнем платье, а из-за их спин виднелось Хальсштадтское или то озеро, на берегу которого находится монастырь Св. Гильгена.
     В сердце кольнуло: я знал девушку с фотографии, часто замечал её, будучи совсем ребёнком, на теннисном корте в Бельведере, куда я хаживал со своей старшей сестрой. Я уже много лет не видел её, но часто о вспоминал её- и вот, сразу же узнал старую знакомую на карточке. И мною, глупым восемнадцатилетним юнцом, внезапно овладела смехотворная ревность, ненависть к фельдфебелю, ведь это он красовался на карточке в восхитительном лейтенантском мундире, одной рукой взявшись за эфес сабли, а другой -касаясь девушки. Я завидовал всему: его девушке, его лейтенантским погонам, их общему погожему летнему дню, ах, и даже озеру, то ли хальсштадтскому, то ли тому, у которого находится Ст.Гильген. Я непрестанно вглядывался в портрет- и стал припоминать былое, все незначительные мелочи ожили в моей памяти: однажды я видёл эту девушку прыгающую через скакалку, как-то во время дождя я предложил ей зонт, а она ещё носила широкую и плоскую соломенную шляпку с голубыми цветами и одним-единственным долгим пером. И ещё я вспомнил, как она проводила раз домой мою сестру, по всему Вассергассе, до ворот и двери дома, и зашла бы к нам в гости, да поздно уж было тогда. А по дороге она и со мной поговорила о Шиллере, и  о "Телле", который шёл тогда в местном театре мы перебросились репликами, но последнее утверждать не берусь: может быть, то была иная девушка.
     Я снова и снова вглядывался в фотопортрет, а в спину мне из оконного отвора доносилась песенка "А`ндулько ,ма ди`тье". И ,когда я замер вот так, у стола, пришла мне в голову ребяческая затея: я вынул из папки свою, кабинетного формата, фотокарточку, которую просунул под рамку чужой так, что мой образ почти скрыл фигуру фельдфебеля. Тогда я отошёл на шаг- и обрадовался: теперь групповой портрет выглядел так, будто рядом с девушкой стоял я, совсем близко, почти рука об руку с ней, а её лицо- вполоборота ко мне. Её губы были слегка приоткрыты, будто она мне что-то вполголоса говорила, пожалуй,- о Шиллере. И почудилось мне ,что идём мы с ней рядышком по Вассергассе, и вечереет уже как тогда, и говорим о театре да о премьере "Вильгельма Телля". И я забыл своё нынче, военную службу, оружейные приёмы, строевую муштру, упражнения на турнике, дневные наряды, ночные подъёмы, все нынешние и вчерашние беды-несчастья запамятовал я и снова ощутил себя маленьким, влюбчивым школяром, шагающим по улицам с любимой девушкой.
     Я вдруг очнулся от хлопка по плечу: фельдфебель вычистил свои брюки- и стоял рядом со мною.
     - В чём дело? Что вы уставились как баран на новые ворота? Ах, да: фото. Нравится вам? О нём речь, милый мой. Другим тоже портрет понравился.
     - Вы знали её?- замявшись, спросил я. Мне бы хотелось узнать, что между ними двоими произошло, как они сфотографировались вместе и полюбила ли она его затем. И я задал глупый и невежливый вопрос:
     - Вы были с нею близки?...
     Он ненадолго замолчал и молвил затем, очень честно и вдумчиво, что было явно не в его манере:
     - То ,что мы рядом на фотокарточке? Кому знать?...
     Он снова умолк, и я не проронил ни единого слова, только сердце моё трепетало от возбуждения и ревности.
     - Близки!- продолжил он, уже больше не фельдфебель Хвастек из "Картечи", который говаривал со мною прежде, но -иной, совсем незнакомый мне чужак, чьи речи я не слыхал прежде. - Что значит оно, слово этакое "близки"? Мы стоим рядом и согласно наблюдаем один и тот же приозёрный пейзаж, и только-то.
     Он отвернулся, склонился над столом и полистал потешный календарь.
     - Но, я думаю, люди не могут быть близки,- добавил он, пока не глядя на меня, продолжая ворошить подшивку.- Какое дело нам до ближних? Мы стоим рядом на фоне одного ландшафта, и ничего более. Ведь так, не правда ли?
     Неожиданно взглянув на стол, он заметил мою фотокарточку, которую я не успел спрятать, рядом с образом девушки.
     Он рассмеялся, громко и заливисто, а я устыдился собственному ребячеству и покраснел. Фельдфебель тут же смолк и хладнокровно вынул мой портрет из рамки.
     - Вам не следует стыдиться,- молвил он безо всякой насмешки, но с едва заметной горечью в голосе, -ведь многие до вас поступали так же. Многие собственные портреты добавляли к её, так сказать, в тот же ландшафт- и, тем самым, заметьте, "были с нею близки". Многим это почти удавалось. Один даже сегодня, до вас, это испытал... Были ли оттого они близки?

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

   SWF Text программа для создания анимированногоFlash текста. Вы можете использовать более 150 текстовых эффектов и более 20 эффектов фона, можете изменять по вашему усмотрению все свойства текста, включая шрифт, цвет, формат, и тп. С SWF Text, без любимого эксперимента страды с Flash вы может просто создать красный баннер или вступительную страничку за немного минут. Все что вам надо сделать - ввести текст, выбрать шрифт и настроить результаты. Интерфейс:Английский

Скачать программу

     К истории пана Вацлава Мраза прилагается нижеследующее:
     Чем герр Мраз до сорокалетия свого занят был, передать невозможно. Но это не имеет значения. В любом случае, жил он не одним расточительством, поскольку в вышеназванном возрасте приобрёл у некоего погрязшего в долгах графа Бубна-Бубна за`мок и товарный склад Веслин с полным инвентарём.
     Пристарковатые девы, что в белых детских платьях дежурили у ворот за`мка и готовы поведать о случившемся двадцать лет назад как о вчерашнем, они знают, что пан Мраз, как только ему, сидевшему в экипаже, протянули большой букет роз из поповского сада, тотчас сплюнул.
     На следующий день прошёлся новый хозяин по всем покоям прадавнего за`мка. Он нигде не останавливался. Только ненадолго задержался у чопорного, торжественного ампирного стула- и рассмеялся ему в лицо. Этот маленький кривоногий столичек, этот пижонистый камин с прислонёнными к нему кочергами и множество тёмных картин- всё это, казалось,весьма повеселило господина Мраза, пока он вместо неслышимого уж прежнего владельца мчался мимо них.
     В бледном, серебристо-сером интерьере салона одолела его истома. Изголодавшиеся зеркала, что давно заждались какого-нибудь гостя, почало отражать рыжую голову господина Мраза как некое спелое великанское яблоко и невозмутимо продолжили было свою игру, пока пан Вацлав не затворил за собой двери да наказал чтоб этот проход с его смехотворной мебелью и лишними покоями был заперт на веки вечные.
     И это произошло.
     Герр Мраз использовал жильё прежнего управляющего, где сгрудились тяжёлые стулья и гладкие, просторные столы. Там поставили ихнюю дубовую супружескую кровать. Недолго пан Мраз ширился в одиночку на просторных простынях: однажды вечером он подвинулся вправо и уделил место для состоящей в браке Алоизии Мраз, урождённой Ханус.
     Так вышло: экономки плутуют, оттого хорошо иметь дельную, рачительную домохозяйку. Алоизия Ханус обладала всем необходимым чтоб стать таковой. К тому же каждому замку полагается по наследнику, а в инвентаре они не присутствуют. Итак, Алоизию следовало приставить к делу. И вот, думал себе пан Вацлав, что с Алоизией всё у него устроится как нельзя лучше: та была руса, по-селянски широка и здорова. А герр Мраз именно того и желал.
    Но...но плохо добрая Алоизия вняла своему долгу. Ещё и разродилась сущим заморышем ,мелочью, выпадающей из взора пана Мраза как из сита: даже удивительно было, что заморыш жив ещё, помер бы сам, всего делов-то. А домохозяйкой та осталась таки, коль на то пошло`.
     Пан Мраз не забыл двойного разочарования. Он раздавался вширь на вместительных стульях и подымался только если визит. Но не часто. А если гость, хозяин баловался винцом и рёк с своей мрачной меланхолической манере о политике как о чём-то весьма печальном. Он не завершал ни единого предложения и бесился когда гость ему подсказывал концовку. При случае вскакивал он и кричал: "Вацлав!"
     Немного погодя входил стройный молодой человек.
     "Подь сюда, согнись-поклонись господину,- ревел герр Мраз". А затем гостю :"Простите вы, это и есть мой сын. Да, мне добавить нечего. Поверите ли, что ему восемнадцать лет? Пожалуйте: восемнадцать годов. Натурально. Не поражайтесь. Вы скажете, что ему не более пятнадцати. Посмотрите на этого беднягу, прошу вас. Вацлав, тебе восемнадцать. Тебе не стыдно?"
     А затем он отсылал прочь сына. "Он заботит меня, -бурчал он,- он слишком мелок. А если я сегодня крепко закрою глаза..."
     На то сказал ему гость: "Так чего вы желаете, дорогой пан Мраз- если грядущее вас вправду непокоит, мой Боже... Вы ещё молоды... попробуйте ещё раз... женитесь..."
     "Что-о?!- взорал герр Мраз- и чужак попрощался со всех ног".
     Однако, не долее чем через две недели втиснулся пан Мраз в свой чёрный костюм и поехал в Скрбен.
     Древнейшие аристократы Скрбенски тихо изголодались в своём последнем родовом гнезде. Оттуда герр Мраз привёз младшую, графиню Зиту. Остальные завидовали ей оттого ,что Мраз очень богат. Свадьбу сыграли тут же и без всех напрягов.
     Дома сразу приметил пан Мраз, сколь нежна и бледна Зита. Вначале он боялся ломать "эту-то графиню". Затем же подумал он: "Если есть справедливость на свете, эта должна мне подарить настоящего богатыря". И стал он ждать.
     Но нет на свете справедливости, воистину.
     Фрау Зита осталась будто ребёнком. Только глаза её приобрели вид очень удивлённых. Она вечно бродила там-сям в парке, во дворе или в доме. Вечно её приходилось искать. Однажды она вовсе не пришла к трапезе. "Так мне хорошо, словно у меня нет вовсе никакой жены...- бранился герр Мраз. В то время волосы его быстро поседели и ходить стало ему тяжко.  Однажды он долго пополудни самолично искал было фрау Зиту. Один слуга указал ему на всегда запертый замковый проход. В бесшумный фетровых туфлях прокрался герр Мраз сквозь пахучую темноту запретной комнаты с её пижонистым камином и чопорными стульями, угрюмый- не до смеху ему было.
     Наконец, стал он в ореоле серебристо-серого салона, где находилось множество зеркал- и ахнул. Несмотря на сгущающийся сумрак, заметил он их: фрау Зиту и собственного сына, хилого Вацлава. Они, очень далёко друг от дружки, неподвижно восседали на светлых, шёлковых стульях и переглядывались. Они молчали. Можно было заметить: им не говорилось что-то. Они ждали. Замечательно. "И...?- подумал пан Мраз, раз и снова, всё- с новыми концовками вопроса.- И... ?- пока терпение его не вышло". "Угодно ли,- взревел он и переместился к двери назад,- угодно ли покинуть вас дабы не беспокоить, господа?" Тогда поднялся, дрожа, его сые и взглянул на дверь. Но пан Мраз наказал ему остаться.
     С той поры дни вечерние для него растянулись, что-ли. Всегда если недовольство крайне мучило его, крался пан Мраз в своих бесшумных фетровых туфлях уснувшими покоями в маленький "стеклянный" салон. Случалось ему тех не застать на месте. Тогда он требовал их.
     "Мою жену и молодого господина,- кричал он слуге".
     А затем должны были те обое садиться друг против дружки в кресла как тогда. "Не мешайте им, быть по-моему, -громыхал герр Вацлав и удобно укладывался в большое графское кресло. Иногда казалось, что спит он, по-крайней мере, дышал он так. Но, несмотря на свой вид, он, слегка прикрыв глаза, присматривался. Он понемногу освоился с сумраком. Он видел уж много лучше, чем в первый раз.
     Он замечал, как взгляды этих двоих молили друг друга, устало и беспощадно, снова и снова встречаясь в зеркалах. Вне его внимания не осталось то, как они опасались скрестить взгляды, рухнуть в две бездонные пропасти. И то, что они постоянно балансировали на краях пропастей. Что они играли с опасностью. Однажды встретились они -и закружились две головы, и тогда обое согласно зажмурились, совсем как пара, прыгающая с башни...
     Тогда рассмеялся пан Мраз, рассмеялся уж. Впервые за долгое время. Это был добрый знак: хозяин, видать, очень состарился.

перевод с немецкого Терджимана Кыпрымлы