Я со своим отцом ушла поплавать во державу тысячи атоллов. Мы ныряем в озеро, стая расчудесных  рыбок встречает меня, а я хочу в ней затеряться, но мой отец уж вторгается следом, я вижу его то со стороны, то подо мною, то надо мною, я должна пытаться достичь рифов, моя мать застряла в коралловых нагромождениях, она пристально и призывно смотрит на меня, ведь она знает, что станется со мною. Я ныряю глубже и кричу под водой: "Нет!" ,и: "Я больше не хочу! Не могу больше!" Я знаю ,что это важно, кричать под водой, ведь она-то прогоняет акулу, значит, крик должен прогнать и моего отца, чтоб моя мать это увидела. Я кричу: "Ненавижу тебя, я ненавижу тебя, я ненавижу тебя больше, чем свою жизнь, и я поклялась себе убить тебя!"  Я пристраиваюсь рядом со своей матерью, в её ветвящемся, тысячечленном, ширящемся и растущем глубинно-озёрном оцепенении, я ,остерегаясь и боясь, повисаю в нём, я дополняю собой его, но мой отец стремится за мною, он всё настигает меня, а я всё же не сплоховала: ведь он было прокричал, это был его голос, не мой, а именно: "Я поклялся себе умертвить тебя!"  Но я было прокричала: "Ненавижу тебя пуще собственной жизни!" Малины нет здесь, я поправляю себе подушку, нахожу бутылку минеральной воды, "Гюсингер", изжаждавшаяся, выпиваю всю. Почему я сказала так, почему? Пуше своей жизни. Моя жизнь хороша, она ещё лучше стала благодаря Малине. Пасмурное утро, но уже светает. Что за сентенции бормочу я, почему Малина ещё спит? Именно теперь. Он должен истолковать мне мои слова. Я вовсе не отвергаю свою жизнь, с чего мне ненавидеть ценой собственной жизни? Я не способна. Только ночью я была неугомоной. Я встаю осторожно, чтоб не расплескать собственную жизнь, я ставлю чайник на конфорку, мне надо попить чаю, в кухне, дрожащей от холода, даром что в долгой ночной рубашке, завариваю я этот чай, который мне необходим, ведь когда большем ничего не смогу, останется мне готовить чай, тоже занятие. Когда кипяток готов, я согреваю чайничек, отсчитываю ложки "Седого Графа" ("Earl Grey"), заливаю, готов, можно долить доверху. Я не желаю будить Малину, но и сама не ложусь, пока не семь утра, тогда разбужу его и подам ему завтрак. Малина теперь тоже не в лучшей форме, возможно, он пришёл домой слишком поздно, его яичница пережарена, но он не нарекает, я бормочу извинение, молоко прокисло, но почему- за два дня? ведь оно было в холодильнике. Малина замечает, что молоко в чае свернулось- и я заново наливаю ему чашку, сегодня ему придётся пить чай без молока. -Прости меня, -говорю я. - В чём дело?- спрашивает Малина. - Иди уж, прошу, иди, готовься, иначе снова придёшь поздно, я так рано не могу рассказывать.

Я ,как и все, в еврейском, на сибирский манер меховом тулупе. Тут лютая зима, снега всё прибывает, он валит на нас, а из-под него торчат мои книжные по`лки, снег погребает их медленно, в то время как все мы ждём ,пока нас увезут, и фотографии, что стоят на полке, промокнут, это портреты всех , кого я любила, и я стираю с них снег, трясу фотографии, но снег всё падает, мой пальцы уже окоченели, придётся мне оставить фотографии погребёнными в снегу. Я только отчаиваюсь, ведь мой отец увидел эти старания, он не принадлежит к моему кругу, я не хочу, чтоб он интересовался, кто на этих фотографиях. Мой отец тоже не прочь одеться в тулуп, хоть слишком толст для него, он договаривается с неким, возврашает ему вешь, но к счастью других тулупов нет. Он видит, что я уезжаю с другим, а я хочу ещё раз поговорить со своим отцом, втолковать ему, что он не принадлежит к нам, что никакого у него права нет, я говорю: "У меня больше нет времени, у меня недостаточно времени". Мне просто некогда объясняться. Меня отовсюду винят некие люди, мол, несолидарно изъясняюсь, "солидарно"- странное слово! мне всё равно. Мне следует поставить подпись, но вместо меня расписявается мой отец, он всегда "солидарен", я же кстати не знаю, что это значит. Говорю ему паоспешно: "Будь здоров, у меня больше нет времени, я несолидарна". Мне надо найти кого-то. Не знаю точно, кого мне искать, известно мне ,что он- некто из Печа*,которого я должна разыскать среди всех, в таком страшном хаосе. Вот уж и всё моё время вышло, наипоследнее, я уж боюсь, что искомого  уж увезли от меня прочь, хоть я могу только с ним говорить о своём, с ним одним и его родичами до седьмого колена, с которыми мне не породниться, ведь после меня никого больше не останется. В глубине множества барачных коридоров, в самой дальней комнате нахожу его я, он устало дожидается меня там, в пустой комнате- букет георгин, рядом с ним, лежащим на полу в исиня-чёрном (букв. "сидерическом"- как ночное небо с едва мерцающими звёзочками- прим.перев.) с проблеском тулупе мехом наружу, в котором я видела его тысячу лет назад. Он спросонья подымается, выглядит на пару лет старше своих- столь велика его усталость. Он молвит мне своим первым голосом: "Ах наконец, наконец ты пришла!" А я ,склоняясь, припадаю к нему и смеюсь, и плачу, и целую его: "Вот ты где, где ты пропадал, ах, наконец, наконец!" Ребёнок тоже тут, я вижу только одного, хотя мне кажется, что итх должно быть двое, и дитя лежит в углу. Я вот да узна`ю мальчика. В другом углу лежит дама, кроткая и терпеливая, ребёнок -её, она непротив того, чтоб нам с неким тут ненадолго прилечь перед отправкой. Внезапно раздаётся: "Подъём!" Мы все встаём, ломимся в двери, малыш уже в  кузове грузовика, нам следует поторопиться, чтоб и самим следом уместитьсяч там же, мне надо только найти для всех  защитные, против дождя, зонты, я отыскиваю для всех по зонту- для него, для кроткой дамы, для дитя и для себя тоже, но мой мне не принадлежит, его некто некогда забыл в Вене, а я щепетильна, ведь всегда хотела возвратить его владельцу, но только на это уж нам не осталось времени. Этот зонт- мёртвый и "падший".
Слишком поздно, я вынуждена взять его, мы поедем Венгрией, ведь я отыскала тут свою первую любовь, дождит, барабанит по нам всё, что с неба, прежде всего, по ребёнку, такой дождь скорый и обложной. Снова задождило, я дышу слишком часто, видимо, из-за ребёнка, но мой возлюбленный молвит: "Будь совершенно скопойна, будь и ты спокойна подобно нам! Уж скоро взойдёт луна". Но смертный страх всегда при мне, ведь это снова накатывает, ведь я схожу с ума, он говорит: "Будь совершенно спокойна, думай о Городском парке, думай о газете, думай обо всех садах Вены, о нашем дереве, павловния** цветёт". Вскоре я успокаиваюсь, ведь нам обоим тяжко, я вижу, как он указывает на свою голову, я знаю, что они сделали с его головой. Грузовику надо форсировать реку, это Дунай, а затем же- ещё одну реку, я пробую хранить спокойствие, ведь здесь, в излучине потока мы впервые встретились, я говорю, уж нашло, затем это разрывает мне рот- и никакого крика, ведь ровно ничего не происходит. Он говорит мне: "Не забудь этого снова, это зовётся "Facile!"  А я не расслышала, я кричу, безгласая: "Это зовётся "Facit!"  В реке, в глубоком потоке. - Могу ли сказать вам пару слов? -спрашивает меня некий господин.- Я должен передать вам одну новость. Я отзываюсь: -Кому, кому надо вам передать весть? Он отвечает: -Только принцессе фон Карган. Я наседаю : -Не произносите этого имени, никогда. Не говорите мне этого!  Но он уже показывает мне покоробившийся, высохший листок бумаги- и я уже знаю, что он нарёк мне как есть. Моя жизнь истекла, ведь листок утонул, во время переправы погрузился в воду, он и был моею жизнью. Я любила его меньше, чем свою жизнь.

________Примечание:__________________________________________
* Печ (Pe`cs)- город в Венгрии, откуда Иван родом, см. начало романа;
** павловния- дерево вроде акации, только крона раскидистее, цветёт почти таким же с виду цветом, см. по сноске : http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%B0%D0%B2%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%BD%D0%B8%D1%8F ;
***  Facile!- просто, легко! (итал.), Facit!- здесь: готовит, влечёт за собой(?)(лат.).   см. крылатое выражение "Lingua facit pacem"- язык (речь) миротворит (?)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

В большой опере моего отца должна я принять главную роль, таково решительное мнение директора театра, которое он только что мне предъявил, ведь в таком случает публика повалит толпами, и журналисты тоже так говорят. Они ждут с блокнотами наизготове, я должна им нарассказать о своём отце, и ещё о роли, которую я не знаю. Директор навязывает мне костюм, а тот, оказывается пошит на другую, директор собственноручно заужает его булавками, которые мне дерут кожу- такой неуклюжий костюм. Журналистам я говорю :" Я вовсе ничего не знаю, прошу, обратитесь к моему отцу, я же ничего не знаю, никакой роли для меня нет, это всё лишь для того ,чтоб публику толпами заманивать!"  Но журналисты пишут нечто совсем иное, а у меня уж не осталось времени кричать и рвать их листки, ведь пошла последняя минута перед выходом, и я бегу, отчаявшаяся и кричащая, по всему зданию театра. Негде получить текст роли, а я знаю разве что две вступительные реплики, это не моя роль. Музыка мне хорошо знакома, ох, знаю её, эту музыку, но слов не знаю, не могу исполнить эту роль, никогда мне не осилить её, и я спрашиваю, ещё более растерянно, помощника директора, как звучит первая реплика для вступительного дуэта, который петь мне с молодым человеком? Он и все остальные энигматично улыбаются, им ведомо что-то, чего не знаю я, да что же они знают? Я начинаю догадываться, но занавес сразу подымается, а внизу- громадная орава, толпами, я затягиваю на авось, пою :"Кто пособит, поможет мне?!", а ведь знаю, что текст начинается не так, но одновременно знаю, что музыка подразумевает мои слова, отчаянные, надрывные. На сцене стоит множество людей, некоторые из них сознательно молчат, иные же глухо подпевают если вдруг разберут строку текста, молодой человек поёт уверенно, а иногда он быстро и уверенно подпевает мне, я соображаю, что в так сказать дуэте слышен только его голос, ибо мой отец так расписал либретто- голос для него, а для меня, естественно- нет, ведь нет у меня никакой выучки, я лишь напоказ. Петь должна я лишь ради того, чтоб вышла прибыль, и я не выхожу из роли, которая не есть моей, но пою о своей жизни- и моему отцу нечего поделать: "Кто пособит...?!" Затем я забываю роль, забываю и то, что я не вышколена, и наконец, хотя занавес уже спущен и можно приниматься за расчёт, я пою по-настоящему, но нечто из другой оперы, и слышу в пустом зале раскаты своего голоса, который достигает высочайших высот и нижайщих глубин: "Умрём, умрём, тому бывать..." Молодой человек подаёт мне знаки, он не знает этой роли, но я продолжаю петь: "Все умерло. Мертво!"  Молодой человек уходит, я одна на сцене, они гасят свет и оставляют меня в одиночестве, в смехотворном костюме с булавками зашиворот. "А вы, друзья, не видите ль ,что сталось?!" И я срываюсь на высокой жалостной ноте прочь с этого острова и из этого театра, всё продолжая петь: "Умрем, пускай, не расставаясь..." - в оркестровую яму, где нет никакого оркестра. Я спасла премьеру, но лежу со сломанной шеей среди оставленных пюпитров и стульев.

Мой отец избивает Мелани, затем, поскольку большая собака залаяла, бьёт он и её, а та самозабвенно отдаётся порке. Вот так и я со своей матерью должны позвольть избивать себя, знаю, что собака- моя мать, сама покорность. Я спрашиваю своего отца, почему он и Мелани бьёт, а он отвечает, что запрещает мне подобные вопросы, они ничего не значат для него, уж какое бесстыдство спрашивать подобное в отношении к ней, он постоянно повторяет, что Мелани для него ничего не значит, она нужна ему будет ещё две недели, ради освежения, я должна это понять. Я замечаю, что собака и не пытается хоть чуть укусить моего отца чтоб прекратить экзекуцию, напротив- собака поскуливает и не кусает его. После этого отец с умиротворением общается со мной, ему полегчало, он и за меня гляди и примется, но я по-преждему угнетена, я пытаюст объяснить ему, как он огорчил меня, однажды он должен постичь, я мучительно перечисляю ему больницы, в которых побывала ,зажимаю в руке счета, ведь полагаю, что оплату их нам следует разделить. Мой отец в наилучшем расположении духа, только он не улавливает связи между поркой и с этими счетами, и с моим желанием всё ему наконец высказать, он остаётся беззаботным, бездумным, но атмосфера не напряжена, мои с ним отношения становятся всё лучше, всё теплее, ведь ему уже хочется натянуть полог и спать со мной, чтоб не видела нас Мелани, которая ,постанывая, ещё лежит там, но как всегда ничего не поняла. Я ложусь долу, жалко надеясь, но сразу же встаю, я ведь не могу этого, я говорю ему, что ни за что не лягу, я слышу себя говорящей: "Я ни за какую цену не лягу, я никогда не назначу цены этому!" Моего отца сразу ничто не останавливает, ведь он тоже никакой цены не называет, он держит некий свой монолог, он вспоминает, что сказала было я некогда, мол, всегда одно и то же. Он молвит: "Одно и то же, итак, никаких отговорок, не отказывайся, подь сюда с одним и тем же если это одно и то же!" Но нам помешают, ведь нам всегда что-то мешало, это бессмысленно, я не могу ему объяснить, что это связано только с помехой, и никогда не "одно и то же", только с ним, ведь я не ценю этого. Мелани- вот где помеха, она стонет и мешает, мой отец восходит на кафедру (на амвон- прим.перев.) и читает свою воскресную проповедь, об одном и том же, а все тихо и благочестиво прислушиваются к нему, это величайшая, в пух и прах воскресная проповедь. В конце он проклинает что-то или кого-то, чем крепчает его проповедь, и он проклинает снова, сегодня он клянёт мою мать и меня, он честит свой род и мой род, а я иду к скотской поилке католиков и крещу свой лоб во имя Отца, я выхожу прочь прежде окончания проповеди.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Малина: Встань, двигайся, ходи со мной тудя-сюда, глубоко дышать, глубоко.
Я: Не могу, прошу, прости меня, и я больше не могу спать, когда это продолжается.
Малина: Почему ты постоянно припоминаешь "Войну и мир"?
Я: Так это и зовётся, когда одно следует за другим, не правда ли?
Малина: Не будь такой впечатлительной, лучше размышляй сама.
Я: Я?
Малина: Нет войны и мира.
Я: Тогда как это называется?
Малина: Войной.
Я: Мне бы когда-нибудь отыскать мир. Желаю мира.
Малина: Это война. Тут тебе лишь краткие передышки.
Я: Мир!
Малина: Во мне нет мира, и в тебе- тоже.
Я: Не говори так, сегодня. Ты ужасен.
Малина: В тебе никакого мира. А ты- война. Сама.
Я: Я-нет.
Малина: Мы все суть она, и ты.
Я: Тогда я не больше не желаю быть, ибо не хочу быть войной, тогда усыпи меня, тогда озаботься концом. Хочу, чтоб     настал конец войне. Больше не желаю ненавидеть, хочу, хочу...
Малина: Дыши глубже, идём. Это уже возвращается, я вот держу тебя, идём к окну, дышать спокойнее и глубже, выдерживать паузы, больше не говорить.

Мой отец танцует с Мелани, это зал из "Войны и мира". У Мелани на пальце кольцо, которое мне подарил мой отец, но по-прежнему уверяет людей, что посмертно завещает мне драгоценное кольцо. Моя мать сидит прямо и немо подле меня, рядом с нами- два пустых кресла, два пустых- также у нашего стола, ведь те двое никак не перестанут танцевать. Моя мать больше не говорит со мной. Меня никто не приглашает. Входит Малина, а ительянская певица тянет: "Alfin tu giungi, alfin tu giungi!"  А я вскакиваю и обнимаю Малину, настоятельно прошу его потанцевать со мной, я с облегчением усмехаюсь в лицо моей матери. Малина берёт мою руку, мы стоим совсем рядом на краю танцевальной площади так, что нас видно моему отцу и ,хотя я уверена, что мы оба не умеем танцевать, всё-же пытаемся начать, у нас должно получиться, видимость по-крайней мере, мы всё стоим, будто нам довольно рассматривать друг дружку, только танец не выходит. Я всё тихо благодарю Малину: "Спасибо, что ты пришёл, я этого не забуду, о, благодарю, благодарю". Малина отомстил за меня. На выходе падают на пол мои долгие белые перчатки, а Малина подымает их, затем они падают на всякую ступеньку- и Малина поднимает их. Я говорю: "Спасибо, благодарю за всё!"
- Пусть падают,- отзывается Малина, - я подниму тебе всё.

Мой отец идёт вдоль берега пустыни, куда он поместил меня, он женился, он пишет на песке имя этой дамы, которая- не моя мать, я замечаю это не сразу, только по первым буквам. Солнце нещадно палит их, они лежат как тень на песке, в углублении, и моя единственная надежда заключается в том, что надпись развеется скоро, прежде, чем наступит вечер, но мой Бог, Боже мой, отец возвращается с большим золотым, украшенным драгоценными каменьями титутом Венского университета, на котором я было поклялась "spondeo, spondeo" , вот чего не желаю всем умом и совестью, а умом- никогда и ни при каких обстоятельствах. От осмелится прийти с этим благородным титулом, который не принадлежит ему, которому я принесла единственную и истинную клятву, титулом, на котором ещё горит моя клятва, пишет он по песчаной целине новое имя, которое я на этот раз могу прочесть, "МelaNIE" , и снова- "МelaNIE", а я размышляю в сумерках: "NIE*, никогда ему не следовало бы делать это". Мой отец достиг воды- и довольно опирается о золотой титул, мне надо налететь, хоть знаю, что я слабее, то огорошить я его могу- и я сзади бросаюсь ему на спину, чтоб свалить его, вот чего хочу ради этой надписи из Вены, нисколько не желаю сделать ему больно, ведь этим титулом я не могу ударить его, ибо поклялась было, и вот стою я с воздетым титулом, а мой отец рычит в неистовом гневе на песке, я желаю его тут и убить, но держу титул ликом к небу- и он сияет до горизонта, над морем, до самого Дуная: "Я возвращаю это со священной войны". И с горстью песка, чем есть моё знание, иду я по воде, а мой отец не может следовать за мною.

_____Примечание переводчика:____________
* nie -никогда (нем.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Среди ночи хнычет телефон, он будит меня криками чаек, затем вклинивается шипение сопла мотора "боинга". Звонок из Америки, и я с облегчением отзываюсь :"Алло". Темно ,вокруг меня что-то хрустит, я на некоем озере,на нём лёд подтаивает, а оно было глубоко промёрзшим- и вот я повисла на телефонном шнуре в воде, на этом кабеле только, он один связывает меня. Алло! Я уже знаю, кто мне звонит. Озеро, наверное, скоро совсем оттает, а я уже здесь на острове, который делеко от его берега, он отрезан, и никакого корабля нет. Мне бы крикнуть в трубку: "Элеонора!"- хочу позвать свою сестру, но на том конце провода быть лишь моему отцу, я так сильно мёрзну и жду с телефоном, окунаясь, выныривая, но связь есть, я хорошо слышу Америку, будучи в воде можно звонить по телефону поверх неё. Я говорю быстро, булькая, глотая воду: "Когда ты придёшь? я же здесь, ты ведь знаешь, как страшно, больше нет никакой связи, я отрезана, одна, нет, корабля не будет!" и пока я жду ответа, вижу, как помрачнел солнечный остров, как поникли олеандровые заросли, вулкан обрядился в ледяные хрустали, и он тоже замёрз, старый климат весь вышел. Мой отец смеётся по телефону, он смеётся как в театре, должно быть, там научился этому пугающему смеху: "ХА-ХА-ХА". Постоянно: "ХА-ХА-ХА".
 - Сегодня ведь так никто больше уже не смеётся, -говорю я,-  прекрати.
Мой отец, однако, не перестаёт глупо смеяться.
- Могу перезвонить тебе?- спрашиваю, дабы разом оборвать театр.
- ХА-ХА. ХА-ХА.
Мой отец ушёл в театр. Бог- некое представление.

Мой отец случайно ещё раз пришёл домой. Моя мать держит в руке три цветка, они мне к жизни, не красные, не голубые, не белые, а всё же определённо мне, и она бросает один перед отцом, прежде, чем я приблизилась к ней. Знаю, что она права, она должна так делать, но я также знаю, что она поступает сознательно: цветы позора, это цветы позора. но всё же я желаю попросить у неё иных цветов, и я вижу, как отец одержим страхом моей смерти, он вырывает, чтоб гневаться и на мою мать, остальные цветы из её руки, он ступает на них, он топчет их , все три, так и сяк, как раньше, бывало, топал в гневе, будто давит трёх клопов, такой ему кажется моя жизнь. Я больше не могу смотреть на своего отца, я повисаю на матери, кричу ей: "Да, это они, это они, это были цветы позора".  Но затем ,однако, замечаю я, что мать продолжает молчать и не отзывается мне, ведь с самого начала нашей встречи мой голос никак не звучит, кричу, а никто не слышит меня, нечего слышать, лишь мой рот распростёрт, да и только, он (отец- прим. перев.) и голос мой отнял, ни вымолвить не могу ни слова из тех, что желаю прокричать ему, и в таком напряжении, с таким пересохшим, открытым ртом, это подступает снова, я схожу с ума, плюю в лицо своему отцу, только больше нет у меня слюны во рту, отцовского лица не достигает даже малейшее дуновение из моего рта. Мой отец неподвижен. Он недвижим. Моя мать заметает растоптанные цветы, малость беспорядка, прочь, немо, чтоб в доме было чисто. Где в этот час, где моя сестра? Я во всём доме не видала своей сестры.

Отец забрал у меня ключ, он выбрасывает мои платья из окна на улицу, которые я ,однако, отношу в "Красный крест", после того, как стряхитваю с них пыль, а затем мне ещё раз надо заглянуть домой, я вижу входящих ко мне приятелей-едоков, а один бьёт тарелку, и бокал, но пару бокалов мой отец приберёг в сторонке- и когда я, дрожа, вхожу и приближаюсь к нему, он бросате первый бокал в меня, а второй -передо мною на пол, он бровает и бросает бокалы , он целится столь точно, что лишь некоторые осколки попадают в меня, но уже сочатся мелкими струйками крови лоб, с уха стекает, , попадает на подбородок, платье замарано кровью, ведь пара острых сколков пробила ткань, с моих катений каплет тише, но я хочу чего-то, я должна сказать ему это. Он молвит: "Только останься, оставайся только, и присмотрись!" Я уж больше ничего не понимаю, но знаю, что повод для страха есть, а то, что перепугана- не самое худшее, ведь мой отец верховодит, он приказывает убрать мои книжные полки, да, он говорит "уехать" , а я хочу заслонить книги собой, но тут уже, ухмыляясь, становятся мужчины, я бросаюсь на пол перед ними и говорю: "Только книги мои оставь в покое, только эти книги, делай со  мной, что желаешь, вот хоть выброси меня из окна, да попробуй же сделать это, как тогда!" Но мой отец поступает так, как будто он уже ничего не ведает о попытке, тогдашней, и он начинает вынимать с полок по пять-шесть книг, как охапки кирпичей, он бросает их так, что на голову валятся, в старый шкаф. Братцы промороженными цепкими пальцами чистят полки, всё с грохотом валится вниз, посмертная маска Клейста недолго порхает передо мною, и Гёльдерлинов портрет, "dich, Erde, lieb ich, trauers du doch mit mir!" прижимаю к себе, братцы пинают Лукреция и Горация, но один из этих , не зная, берёт в руки, принимается ладком скаладировать книги, в угол, мой отец толкает мужчину в рёбра (где я уже видела этого мужчину? он на Беатриксгассе испортил мне один том), он мирно говорит мне: "Что тебе взбрело, ты с ней заодно, а?" . И тут же отец моргает мне, и я знаю, что у него на уме, ведь мужчина смущённо усмеххается и говорит, что не прочь, и угождает мне, делает вид, что хотел бы снова привести в порядок мои книги, но я ,преисполненная гневом, вырываю у него из рук французскую книгу, которую дал мне Малина, и я говорю "Вы меня не получите!", а отцу говорю я :"Ты ведь нами (двумя дочерьми?- прим.перев.)всегда спекулировал!" Отец же орёт: "Что ,на этот раз не хочешь?! Спекулировал- и буду, буду!" 
Мужчины покидают дом, каждый получил чаевые, они машут своими большими носовыми платками, кричат: "Книг-хайль!" , а соседям и всем зевакам, что внимают жадно, говорят они: "Мы руководили всей работой!"  Вот и упали мои "Holzwege"  с  "Ecce homo", а я сижу на корточках ,оглушённая, истекающая кровью среди книг, да это и должно было произойти, ведь я гладила их что ни вечер перед сном, а Малина дарил мне лучшие тома, этого отец мне не прощает, и непрочитанными они все остались, да это и должно было случиться, и отныне не знать мне, где стоит Кюрнбергер, а где- Лафкадио Хирн***. Я ложусь среди книг, я снова глажу их, одну за другой, вначале избранных только две, затем их становится пятнадцать, после уже за сотню, и в пижаме бегу я к первой этажерке: "Доброй ночи, господа мои, доброй ночи, герр Вольтер, доброй ночи, граф, желаю приятно почивать, моя незнакомая поэтесса, красных снов, господин Пиранделло, моё почтение, герр Пруст! Дорогой Фукидид!"  Впервые господа желают мне доброй ночи, я пытаюсь уберечь их, держу подальше от плоти чтоб не запятнать кровью. - Доброй ночи! желает мне Джозеф К. (наверное, Дж.Конрад- прим. перев.)

Мой отец желает оставить мою мать, он возвращается на попутном экипаже назад, в Америку и сидит тут как кучер, щёлкает плёткой, рядом с ним сидит меленькая Мелани, которая ходила со мной в школу, выросшая. Моя мать не желает, чтоб мы сдружились, но Мелани не перестает прижиматься ко мне, своими большими и высокими грудями, которые нравятся моему отцу а меня заставляют испуганно отстраняться, она ломается, смеётся, у неё каштановые косы, затем она снова блондинка с длинными распущенными волосами, она вызывающе насмехается надо мной чтоб я поддалась ей, а моя мать всё движется к экипажу, без слов. Я позволяю Мелани расцеловать меня, но только одну щеку подставляю ей, я помогяю свой матери взойти в коляску, и уж подозреваю, что мы все приглашены: одеты в новые платья, даже мой отец переменил костюм и побрился после долгой поездки и мы присутствуем в бальном зале из "Войны и мира" (романа Л.Толстого, очевидно- прим.перев.)

____Примечания переводчика:____________
* "Ecce homo" -автобиографический труд Ф.Ницше, "Holzwege"- сборник поздних работ М.Хайдеггера, см. по сслыолке http://www.eunnet.net/metod_materials/being/works/holzwege.html ;
** Фердинанд Кюрнбергер- австрийский новеллист и критик, см. по ссылке http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D1%8E%D1%80%D0%BD%D0%B1%D0%B5%D1%80%D0%B3%D0%B5%D1%80,_%D0%A4%D0%B5%D1%80%D0%B4%D0%B8%D0%BD%D0%B0%D0%BD%D0%B4;
*** Лафкадио Хирн известен также под именем Коидзуми Якумо, грек, принявший японское гражданство, писатель и фольклорист , см. по ссылке http://en.wikipedia.org/wiki/Lafcadio_Hearn

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Вторая глава

Третий мужчина

Малине надо расспросить обо всём. Я же отвечаю не будучи спрошенной: "На этот раз место действия- не Вена. Это некое место, что зовётся Всюду и Нигде. Время- не "сегодня". Времени действия вообще нет больше, ведь это могло случиться вчера, или давно, может повториться, быть всегда, кое-чего могло и не быть. Ради цельности этого, заскакивающего в иные поры, времени, меры ему нет, и нет никакой меры для безвременья, в котором происходит нечто небывалое во времени.

Малина должен всё знать. Но я настаиваю: "Это сны для грядущей сегодня ночи".

Отворяется широкое окно, оно пошире всех тех, что я видала, но не во двор нашего дома, а на некое пасмурное небо. Под облаками, вижу, вон, простирается озеро. Начинаю размышлять, что за озеро. Но оно не покрыто льдом, здесь на праздничная ночь и разудалые мужские компании, которые ,бывало, стояли посреди озера, отсутствуют. А озеро это, невидимое, составляет множество погостов. Нет на них никаких крестов, но над каждой могилой- клубы облачные, мощные и тёмные, а могильные таблицы с надписями едва видны. Мой отец стоит рядом, он убирает руку с моего плеча, ведь к нам на помощь направился могильщик. Мой отец повелительно смотрит на старика- и тот, испугавшись, глядит уже на меня. Он пытается говорить, но лишь немо и долго шевелит губами, а я успеваю услышать лишь его последнюю фразу:
- Это кладбище убитых дочерей.
Лучше бы он не говорил мне этого- и я горько плачу.

Камера велика и темна, нет, зал это, с грязными стенами, должно быть, это горный замок в Апулии. Веды нет ни окон, никаких, нет и дверей. Мой отец меня запер, и я желаю выведать у него, что он замышляет со мной, но у меня снова недостаёт храбрости спросить его, и я снова осматриваюсь, ведь одна дверь должна быть, одна единственная дверь, через которую я могу выйти на волю, но я уже спохватываюсь, что нет выхода, никакого отвора, уже больше никаких отворов, все они загорожены чёрными шлангами, ими, как громадными отвратительными кровавыми пиявками, скрученными, увиты все стены, высасывают что-то. Почему я кишки эти не заметила раньше? ведь они ,пожалуй, сначала здесь были! Я была полуслепа от темени, топала вдоль стен, чтоб не пропасть с глаз отца, чтоб найти с ним дверь, но вот и нашла её, и говорю: "Дверь, укажи мне дверь". Мой отец спокойно убирает первую кишку -я вижу круглую дыру, сквозь которую дует вовнутрь, а я сгибаюсь, отец трогает один рукав за другим, а прежде, чем могу закричать, я уже вдыхаю газ, всё больше газа. Я -в газовой камере, это она, величайшая газовая камера Мира, и я одна в ней. Никак не уберечься от газа. Мой отец исчез, он знал. где двери- и не показал мне их, и пока я умираю, гибнет моё желание повидать отца ещё раз и напоследок ему сказать одно.
 -Отец мой,- говорю я ему, -я не желала предать тебя.
 Я никому этого не скажу. Здесь никак не защитить себя.

Когда это начинается, миръ уже оказывается скомканным, а я знаю, что безумна. Стихии мировые пока в наличии, но -в настолько пугающей взаимосвязи, такими их никто никогда не видывал. Автомобили раскатывают повсюду, они рязят своими колерами, люди выныривают, ухмыляющиеся призраки, а когда они походят ко мне и валятся- оказываются соломенными куклами, мотками железной проволоки, марионетками из папье-маше, а я иду дальше в этот миръ, который вовсе не миръ, со стиснутыми кулакими, с вытянутыми вперёд руками, чтоб защититься от противников, от машин, которые наезжают и сшибают меня, а когда я от страха останавливаюсь, то жмурюсь, ведь краски, светящиеся, резкие, неистовые пятнают меня, моё лицо, мои голые ступни, я стова открываю глаза, чтобы сориентироваться, ведь желаю уйти отсюда, тогда я лечу высоко, ведь мои пальцы на руках и ногах раздулись в воздушные шары, и несут меня в некую никогда-больше-вышину, в которой ещё хуже, тогда лопаются они все- и я падаю, падаю и встяю, мои пальцы на ногах почернели, я больше не могу идти.
Мой отец нисходит из густых слитков краски, он молвит насмешливо: "Иди дальше, только дальше иди!"  а я прикрываю ладонью рот, из которого выпали все зубы, которые лежат так, что ходу нет, два полукружия мраморных блоков, передо мной.
Мне же нечего сказать, ибо мне нужно прочь от моего отца и поверх мраморной стены, но на некоем ином языке молвлю я :"Нэ! Нэ!" И на многих языках: "Ноу! Ноу! Нон! Нон! Нет! Нет! Но! Неем! Неем! Неем! Найн!" Ибо на нашем языке могу лишь "найн" сказать я, кроме этого не нахожу иных слов в некоем языке. Катящееся устройство, наверное, великанское колесо, которое швыряет из гондол эксременты, тоже катит на меня и я говорю: "Нэ! Неем!" Но с тем я перестаю выкрикивать своё "найн" ,отец наезжает на меня пальцами, своими короткими, крепкими, твёрдыми пальцами в глаза, я стала слепой, но я должна идти дальше. Этого не сдержать. Я усмехнулась, вот как. ибо мой отец тянет мой язык, и желает вырвать его, дабы и здесь никто не слышал здесь моего "найн" , хоть меня никто не слышит, всё же, предже, чем от вырвал язык, происходит отвратительнейшее- голубая громадная клакса едет в мой рот, дабы я впредь не выдавила ни звука. Моя голубизна, моя восхитительная синева, в которой прогуливаются павлины, и моя синь вдалеке, мой голубой обрыв к горизонту! Голубизна пуще пробирает меня изнутри, по самую шею, а мой отец уж пособляет, он вырывает моё сердце, и мои кишки прочь из тела, но я ещё могу идти, я ступаю вначале в слякотный лёд, предже, чем войду в лёд вечный, а во мне раздаётся: "Нет ли здесь кого живого, нет тут хоть одного человека, на всём этом свете, не ли тут деловека и среди братьев, уж никого нет сто`ящего, и среди братьев?!" То, что из меня вышло тут, замёрзло во льду- побрякушка, и я выглядываю наружу, как они, иные, живут в тёплом мире, а Великий Зигфрид кличет меня, вначале тихо, затем всё же громко, нетерпеливо прислушиваюсь я к его зову: "Что ищешь ты, что за книгу ищешь?" Он зовёт сверху всё отчётливее: "Что за книга, каковой быть ей, твоей книге?"
Внезапно я кричу, к острию полюса, откуда нет пути назад, кричу: "Книга об аде! Книа о пекле!"
Лёд трещит, я ныряю прочь под полюс, в нутро земное. Я в аду. Точёные жёлтые языки пламени вьются, огненные кудри повисают на мне с головы до пят, я выплёвываю огонь, глотаю огонь.
-Пожалуйста, вызволите меня! Освободите меня от этого часа! -я говорю своим голосом из школьного времени, и всё же я совершенно отчётливо вижу, как всё переменилось к лучшему , и я позволяю себе упасть на чадный пол, продолжая размышлять, леду на полу и думаю, я мне бы ещё кликнуть людей, во весь голос, людей, которые бы спасли меня. Зову матушку мою и свою сестру Элеонору, я блюду очерёдность, вот как: вначале- мать, да- первыми ласковыми именами с детской поры, затем... (во время пробуждения мне приходит в голову, что я так и не позвала своего отца). Собираю все силы в кулак, после чего изо льда ступаю в пламя, с плавящимся черепом, тужусь, чтоб, крича, соблюсти иерархическую очердность- в ней заговор против чар.
Здесь светопреставление, катастрофический провал в ничто, миръ, в котором я полоумна, кончается, я хватаюсь за голову- и в который раз пугаюсь: на моей обритой голове- металлические пластины, и я удивлённо озираюсь. Вкруг меня сидят несколько врачей в белых халатах, выглядят доброжелательно. Они убедительно говорят, что я спасена, стоит только убрать металлические пластины- и волосы отрастут. Они делали мне электрошок. Я спрашиваю: "Мне сразу расплатиться?"- мой отец, точно, им не платит. "Главное то, что вы спасены". я ещё раз падаю, ещё раз просыпаюсь, но всё же я упала не с кровати, и никаких врачей тут нет, а мои волосы отрасли. Малина подымает меня- и кладёт на место, в кровать.

Малина: Оставайся совершенно спокойной. Это пустяки. Но скажи мне наконец, кто твой отец?
Я: (и я плачу горько) Я и вправду здесь? Ты верно здесь?
Малина: Господи Боже, почему ты постоянно повторяешь "мой отец"?
Я: Хорошо, что ты помнишь меня. Но позволь мне долго припоминать. Укрой меня. Кто мог    быть     моим отцом? Знаешь, например, кто твой отец?
Малина: Оставим это.
Я: Не оставим, я вот представляю себе. А ты никак не представляешь?
Малина: Темнишь, хитрить изволишь?
Я: Возможно. Желаю и тебя вывести в тень. Почему тв решил, что мой отец не отец мне?
Малина: Кто твой отец?
Я: Не знаю, не знаю этого, правда, не знаю. Ты умнее, ты ведь всегда всё знаешь, ты усугубляешь мою     бозезнь собвтсенным всезнайством. А тебе от него зачастую не бывает плохо? Ах. нет, тете- нет.     Согрей мне ноги, да, спасибо, только мои ступни уснули.
Малина: Кто он?
Я: Не стану говорить. Ведь не могу, потому, что не знаю.
Малина: Ты знаешь это. Кланись, что не знаешь.
Я:  Не клянусь.
Малина: Тогда я скужу тебе это, слышишь ты меня, я скажу тебе, кто он.
Я: Найн. Найн. Нии. Не говори мне. Принеси мне льда, холодный, влажный платок на лоб.
Малина: (уходя) Ты скажешь мне, готовься сказать.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

С каталогом Музея Армии хожу я по всем комнатам, квартира выглядит так, словно месяцами пробыла необитаемой, ведь когда малина один, никогда не возникает беспорядок. Лина утрами приходит и уходит, а мне остаётся только убрать в ящиках и в шкафах, но туда не забирается пыль, да из-за меня в редкие часы моего пребывания здесь ни пыли, ни сору не добавляется, разве что сложенные стопой книги  и листы бумаги повсюду. Уже ничего не разложено. Для Анни перед отъездом я отложила конверт, почтовый, для возможной адресованной мне корреспонденции в Санкт-Гильген, это может быть обычной открыткой, значит, ничего особенного, мне , однако, нужна эта открытка, чтоб она лежала здесь в классере, рядом с письмами и карточками из Парижа и из Мюнхена, а поверх них- письмо, которое отправлено в Ст.Гильген. Мне ещё недостаёт Мондзее. Я сажусь за телефон, жду и курю, я набираю Иванов номер, пусть у него позвенит, он может днями напролёт не отвечать, а я способна битые дни ходить по вымершей, пронятой жаром Вене или здесь посиживать, я безангельская, мой ангел (дух- прим.перев.) отсутствует, что значит отсутствие ангела? где он, ангел (der Geist- дух, душа, разум, привидение... -прим.перев.), когда отсутствует?  Ангелоотсутствие проявляется внутренне и внешне, здесь повсюду отсутствует дух, могу присаживаться, довольствоваться, ведь я ушла и снова живу в Небытии. Я живу возвратившись в свой удел, которого тоже нет, моего Великосердечного Удела, в котором могу почивать.
Должно быть, звонит Малина, но это Иван.

- Почему же ты, я там пытался
- Я внезапно, по крайней надобности, я просто
- Что там, у нас, да, тебе передавали привет
- Была чудесная погода, было очень
- Жаль уж, но ,к сожалению, я должен
- Я должна определиться, нам надо прямо теперь
- Ты мне открытку, ты ещё не, тогда
- Пишу тебе на Унгаргассе, нет, точно
- Не к спеху, когда сможешь, тогда
- Могу, естественно, не беспокойся, не делай мне никаких
- Нет, конечно, нет, я должен наконец определиться

Малина вошёл в комнату. Он останавливает меня. Я же не могу остановить его. Я висну на нём, ещё крепче висну. Я там почти помешалась, нет, не только на озере, и в "келье" , я почти обезумела! Малина сдерживает меня, пока не успокоюсь, я угомонилась, и он спрашивает: "Что же ты здесь читаешь?" Я говорю: "Интересуюсь, начинаю интересоваться". Малина молвит: "Те же сама не веришь в только что сказанное тобой!" Я говорю: "Пока ты мне не веришь- и ты прав, но настанет день -и я смогу начать интересоваться тобой, всем ,что ты делаешь, думаешь и ощущаешь!"  Малина странно улыбается: "Ты ведь себе не веришь".

Вот так длится самое долгое лето. Все улицы пусты. В глубокой одури прохожу этой пустьшью, на площадях Альбрехта и Йозефа большие магазины, целыми поъездами, оказываются затворёнными, я не могу припомнить ,что я здесь было покупала: картины, виды, книги? Я бесцельно иду по городу, ведь при хождении проявляются ощущения, достовернее чувствую ту потерю, на Имперском мосту, над Дунайским каналом, там я однажды бросила в воду кольцо. Я незамужняя, тот случай, должно быть, причинил мне одиночество. Я больше не стану ждать открыток с видами Мондзее, я наберусь терпения, коль я так сжилась с Иваном, то больше не стану терзать себя, ведь это, несмотря на всё терпение моё, происходит с телом, которое просто ещё шевелится, постояно, мягко ,болезненно, в распятом бытие. Этого мне хватит на всю жизнь. На Пратере говорит мне кстати один парковый сторож: "Здесь вы долго не сможете оставаться: ночью, при всяком сброде. Идите-ка домой!"

Лучше пойду домой, в три часа прислонюсь к воротам, что со львиными головами по обеим сторонам, дома на Унгаргассе 9, а затем- ещё ненадолго к воротам Унгаргассе 6, глядя вдоль переулка в направлении дома номер 9, в свою страсть, путь истории страсти моей побудет перед глазами, им я снова прошлась по собственной воле- от его дома к своему. Наши окна темны.

Вена молчит.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Если не быть попутному ветру, горько придётся плакать мне, ведь на полпути к Санкт-Гильгену мотор закашлялся, совсем затих. Атти сбросил якорь ,весь трос- за борт ,он что-то кричит мне, а я навострила уши, этому я научилась, что на судне надобно вслушиваться. Атти не может отыскать канистры с резервным бензином, я же подумываю о том, что со мной станется за ночь на лодке при таком холоде? нас же никто не видит, нам ещё далеко до берега. Но затем всё-таки канистра находится, а с нею- воронка. Атти уходит на корму, а я держу фонарь. Я больше не уверена в том, что и вправду мне хочется на берег. Но мотор оживает, мы поднимаем якорь, потихоньку плывём домой, ведь знает Атти, что нам придётся всю провести ночь на воде. Антуанетте мы ничего не скажем, передадим контрабанду приветов с того берега, выдуманных приветов, я ведь забыла фамилии. Я всё сильнее забываю их. И во время ужина мне также не удаётся припомнить, как я долждна или желаю приветствовать Эрну Цанетти, с которой Антуанетта была на премьере, я пытаюсь обойтись поздравлениями от господина Копецки из Вены. Эрна удивлена: "Копецки?" Я извиняюсь, должно быть, ошибка вышла, некто из Вены пожалал поздравить её, должнно быть- Мартин Раннер. -Это похоже на него, он мне знаком,- предусмотрительно молвит Эрна. Я же весь ужин раздумываю. Не просто "похоже", я должна передать ,возможно, нечто более важное, не просто провет, наверное, я должна о чём-то попросить Эрну, не о карте Зальцбурга, не карту озёр или план  соляных пещер, не спросить о парикмахерской или о аптеке. Мой Боже, да что мне спросить, что сказать Эрне?! Мне ничего от неё не нужно, , но я должна о чём-то спросить её. Пока мы пьём кофе-мокка в большом покое, я всё виноватее смотрю на Эрну, поскольку заговорить с нею у меня никак не получается. То же не удаётся мне с людьми из собственого окружения, я забываю, забываю уже и фамилии, поздравления, вопросы, пересуды, сплетни. Не нуждаюсь я ни в каком озере Вольфганг, никакой отдых мне не нужен, я цепенею когда настаёт вечер и беседы длятся, моё состояние примерно то же- только симптомы: я замираю от страха, боюсь разочарования, я вот да что-то утрачу, нечто единственно важное, знаю, как оно зовётся, и я неспособна сиживать тут у Альтенвилей, с иными людьми. В постели завтракать приятно, вдоль озера плавать здоро`во, являться на Санкт-Вольфганг с газетами и сигаретами хорошо и бесполезно. Но знать, что каждого их этих дней мне однажды будет ужасно недоставать, что я кричать буду от ужаса, ибо так провела их, когда на Мондзее жизнь... И тогда ничего не поправишь.

Около полночи я возвращаюсь в большой покой, уношу к себе из библиотеки Атти "Азбуку под парусами" ,"От носа до кормы", "По ветру и против". Страшноватые названия, Атти они тоже не к лицу. Ещё одну книгу я облюбовала, "Узлы, клинья, такелаж" - она кажется мне подходящей для себя, "...книга не предполагает предварительного знания читателем... так же просто и системно излагаются... легко и понятно, от простого к сложному изложены способы вязания декоративных  морских узлов, от гонецоллерновских до кеттенплаттинговских" *. Вчитываюсь в лёгкопонятный учебгик для начинающих. Таблетку снотворного я уже приняла. Что выйдет из меня, коль только начинаю? когда я смогу отчалить, знать бы, как? здесь могла б я ещё скорее научиться ходить под парусом, но не хочу. Я желаю уехать, я не верю в то, что это вот мне когда-нибудь пригодится, всё, что за всю постигла я -это тримминг **. По ветру и против ветра. Веки мои от чтения ещё не сомкнулись, они так и не сомкнутся. Мне надо домой.

В пять утра я крадусь в большой покой к телефону. Не знаю, как рассчитаюсь с Антуанеттой за телеграмму, о которой ей знать не надобно, об этой телефонограмме. -Приём телефонограмм, ждите, пожалуйста, ждите, пожалуйста, ждите, пожалуйста, ждите, пожалуйста... Я жду и курю, и жду. Клацает- соединили, молодой, живой дамский голос спрашивает: "Имя отправителя, пожалуйста, номер?" Я испуганно шепчу фамилию Альтенвиль и номер их телефона, которым непременно сразу же перезвонят, только зазвенел- и я поднимаю трубку, и шепчу так, чтоб никто в доме не услышал: " Др. Малина, Унгаргассе 6, Вена, Третий округ. Текст: прошу срочно телеграмму относительно срочного возвращения в вену тчк отбываю завтра вечером тчк привет"

Телеграмма от Малины приходит перед полуднем, у Антуанетты нет времени, она мельком удивляется, с Кристиной я еду в Зальцбург, которому целиком хочется совершенно точно знать, как живётся Альтенвилям. Антуанетта, должно быть, стала совершенной истеричкой, конченной, Атти ведь- милый, толковый человек, но эта дама так ему подействовала на нервы. - Ах, что вы? -возражаю я в ответ. - Я ничего подобного вовсе не заметила, мне даже и в голову подобное не пришло! Кристина молвит: - Если ты и вправду ладишь с такими людьми, мы бы тебя, само собой разумеется, пригласили к себе, у нас тебе будет обеспечен настоящий покой, мы живём столь оскоменно просто. Я напряжённо выглядываю изавто и не нахожу никаких возражений. Молвлю: - Знаешь, я давно дружна и с Альтенвилями тоже, но нет, не потому, они мне весьма приятны, нет, они правда не напрягают меня, да и как могут?

Я слишком напряжена, постоянно вот да и расплачусь во время этой поездки, когда-то да должен скрыться этот Зальцбург, осталось только ещё пять километров. Мы стоим на вокзале. Кристине подумалось, что должна она тут кого-то встрерить, а перед тем- купить кое-что. Я говорю: -Иди, прошу, Бога ради, ведь лавки скоро закроются! Наконец, я стою себе одна, нахожу свой вагон, эта особа всё же постоянно противоречит себе, я себе- тоже. Почуму это я до сих пор не заметила, что давно почти не выношу людей? Итак, с каких пор? Да что же это со мной сталось? Как в дурмане миную я Аттнанг-Пуххайм и Линц, с  пляшущей вниз и вверх книгой в руке, "ECСE HOMO"***. Надеюсь ,что Малина будет ждать на перроне, но там никто не стоит- и я должна позвонить, но я неохотно звоню с вокзалов, из телефонных станции или из почтовых отделений. Из кабин- ни за что. Пусть меня бросят в тюремную камеру, но из кабины ни за что не позвоню, и из кафе- тоже, также- из жилищ моих приятелей, я должна быть дома когда звоню по телефону, и никто не смеет находиться поблитзости, особенно Малина ибо он не подслушивает. Но этот случай особый. Я звоню, чтоб стереть страх перед вокзальным плацем из кабины на Вестбанхофе**** Мне нельзя, ни за что, я спячу, мне нельзя заходить в кабину.

- Алло, ты, это я, премного благодарна
- Я только в шесть смогу на Вестбанхоф
- Прошу, приезжай, умоляю тебя, уйди же пораньше
- Ты же знаешь, что я не могу, я мог бы
- Прошу, тогда оставь, со мной всё в порядке
- Нет, пожалуйста, только что же, как ты звонишь, однако
- Прошу, ничего особенного, давай оставим, говорю тебе
- Только не усложняй, возьми такси
- Итак, увидимся сегодня вечером, ты ,значит
- Да, буду сегодня вечером, увидимся, точно
 

Я забыла, что Малина на журналистском задании- и я беру себе такси. Кому охота снова взирать на этот проклятый автомобиль, в котором был убит в Сараево эрцгерцог Франц Фердинанд, да ещё в таком кровавой кирасе? Должно быть, я когда-то вычитала в Малининых книгах: персональная коляска марки Graef & Stift , заводской номер АIII- 118, модификация: кузов двойного фаэтона, четырёхцилиндровый, осадка -115 мм, подъём- 140 мм, мошность- 28-32 л.с., мотор нр. 287. Задняя стенка была повреждена осколками первой бомбы, с правой стороны салона видны пулевые отверстия от выстрелов, которые стали причиной смерти герцогини, у ветрового стекла слева- опрокинутый 28 июня 1914 года штандарт эрцгерцога...

______Примечания переводчика:_____________
* Или же, если совсем по-русски, " ...от королевского до тройного плетёного", см. по ссылке http://budetinteresno.narod.ru/morskie.htm ;
** Не только выщипывание шерсти собак, но и ,другое значение этого термина- постановка корпуса судна в желательный лаг, см. по ссылке http://de.wikipedia.org/wiki/Trimmen ;
*** Фридрих Ницше " ECСE HOMO или как становятся самим собой", см. по ссылке текст русского перевода  http://lib.ru/NICSHE/ecce_homo.txt ;
**** т.е., Западного вокзала.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

После ещё одного минувшего часа мне пора в кровать, укрыться толстым бауэрским покрывалом, ведь в "соляной пещере" всегда прохладно, снаружи что-то жужжит, но и в комнате начинается гудение, мне приходится встать, походить, поискать гудящее, порхающее насекомое, всё-таки не найти его, а затем ,вижу, оно тихо греется на абажуре, я могу прибить его, нол именно этого мне не хочется и не можется: оно издаст мученический шум чтоб насладить им меня-убийцу. Из чемодана достаю пару детективных романов, ещё не читанных мною. Но осилив две страницы, замечаю, что знаю остальное. "УБИЙСТВО- НИКАКОЕ НЕ ИСКУССТВО". На пианино разбросаны ноты Антуанетты, два тома "SANG UND KLANG"* ,я ставлю их на разные пюпитры и тихонько пробую пару тактов, которые я наигрывала в детстве. Трепещет Византия... граф Феррарский вздымает Вас... Смерть и Девушка..., марш из "Дочери полка"... "Шампанская песнь" ..."Последняя Роза лета" . Тихонько напеваю я, но фальшивлю- и притом: "трепещет Византия"! Затем- ещё тихо и уже верно :"Вино, что взглядом пьётся..."

Сразу после завтрака, на котором присутствуем мы с Атти, я с ним уплываю прочь на его моторной лодке. Атти повесил себе на шею хронометр, мне он протянул штангу с крюком, когда припекло, я хочу вернуть его Атти -и роняю. -Ну и бестолочь, ты должна пихать им, мы же бьёмся о причал, так что отталкивай лодку!- Атти обычно не кричит, но на судне приходится кричать, и лишь это одно "лодочное" обстоятельство ранит меня. Вот и отплываем мы, он рулит, а я припоминаю все эпохи море- и озёрного плавания, я снова вижу пейзажи былые, итак, вот оно, забытое озеро, здесь сталось это! Атти , которому я настырно стараюсь внушить, сколь я очарована здешними местами, как чу`дно мне мчаться по волне, вовсе нисколько не вслушивается, ему надо только резво стартовать чтоб успеть к финишу. Мы бродим в окрестностях Санкт-Гильгена. Ещё десять минут проходит после первого выстрела, затем наконец звучит второй, и с этой поры каждая потерянная минута стоит баллов. -Видишь, набрали слабаков!  Я хоть и ничего не вижу, но стартовый выстрел слыхала. Мы остаёмся за последними парусниками, которые отправляются в путь, единственное, что я разбираю, это то, что одна яхта, перед нами, идёт галсом*, "попутным" , объясняет мне Атти, а затем мы плывём помаленьку, чтоб не мешать регате, Атти покачивая головой взирает на манёвры этих горе-лодочников. Иван должно быть очень справно ходит под парусом, мы вместе поплаваем, в следующем году, возможно, по Средиземному морю, ведь Иван невысокого мнения о наших озёрцах. Атти кипятится: "Компания неумелых сбилась в кучу-малу, а тот выбился вперёд..."  А я замечаю одну яхту, которая поплыла, в то время. как остальные почти не стронулись. -У него "личный ветер". -Личный что?  И Атти объясняет очень хорошо, а я вижу своё забытое озеро с игрищами на нём, мне хочется здесь поплавать с Иваном под парусом, пусть даже у меня кожа на ладонях слезет и мне придётся ползать туда-сюда под мачтой. Атти ведёт лодку к первому бакену, который всем придётся оминать, он совершенно ошеломлён. Тут уже должно быть полно участников, второй уже потерял по крайней мере полста метров, яхтсмен на одинарной, килевой яхте упустил ветер, и затем узнаю` я ещё что есть "настоящие"  и "ложные" ветры, что мне очень нравится, я вижу уживление Атти и повторяю лекцию: "Что засчитывается яхтсмену. так это "ложный" ветер".
Атти мягко одобряет моё участие, тому мужчине не до шуток, ему надо дальше назад на своём судне, наконец, он трогается. Дальше, ещё, ещё! Это выглядит так мило внешне, но Атти молвит, всё же не сердясь, что вовсе не приятно, мужчина думает только о ветре и о своём судне, и ни о чём другом, а я всматриваюсь в небо, пытаюсь вспомнить, что такое термический ветер, как он связан с перепадом атмосферных темпереатур, и я меняю свою точку зрения: озеро теперь не просто озеро, светлое или едва окрашеное, а тёмные полосы на воде что-то значат, уж вот раскачиваются две лодки -экипажи заработали, а пока едва движутся, матросы ставят ,пробуя, паруса. Мы плывём немного к ним, рядом с ближайшим буйком, который погашен. Атти замечает, что те "отстрелялись" на регате, там никаких призов, ничего не заработаешь, Атти уж знает, почему эта регата не вышла. Мы плывём домой, но Атти внезапно выключает мотор ,ведь нам навстречу плывёт Лейбл, а он живёт в Санкт-Гильгене, и я обращаюсь к Атти: "А что это за большой пароход вон там?"  Атти кричит: "То не пароход, а ..."
Мужчины машут руками друг другу: "Сервус, Альтенвиль!... Сервус, Лейбл!"*** Наши судна рядом, близко, мужчины возбуждённо беседуют. Лейбл ещё не спустил на воду свои яхты, Атти приглашает его в гости, завтра к завтраку. Ещё один прибавится, думаю я, итак это будет удачливый в победах короткочленный герр Лейбл, который выиграл все регаты на своём катамаране, я почтительно киваю, поскольку не могу кричать как Атти и изредка поглядываю в зеркальце. Ведь сегодня вечером этот Лейбл точно расскажет всему Санкт-Гильгену, что видел Атти без Антуанетты с некоей особой, блондинкой. Победоносный герр Лейбл не может знать, что Антуанетта сегодня вечером непременно должна пойти к парикмахеру, что ей совершенно безразлично, с кем шастает по озеру Атти, ведь тот уже три месяца думает только об озере и яхтах, что скорбно поверяет Антуанетта каждому визави наедине, ни о чём другом кроме этого прокля`того озера, вовсе ни о чём.
Поздним вечером нам приходится снова выйти на озеро, на скорости в двадцать или тридцать узлов вдаль ,ведь Атти условился о встрече с мастером парусов, ночь прохладна, Антуанетта покинула нас, она ,должно быть, на премьере "Едерманна" ****. Мне постоянно слышится музыка- и я мечтами уношусь в блаженные дали... я в Венеции, я думаю о Вене, я гляжу поверх волной глади, и в неё, вглубь, в тьму истории. сквозь которую пробираюсь. Суть Иван и я не тёмная ли история? Нет, только не он, я одна- тёмная история. Слышен только мотор, красиво на озере, я встаю и крепко дердусь за раму иллюминатора, на удаляюшемся берегу уже вижу  лишь жалкую гирлянду огоньков, заброшеную и заполуночную, а мои волосы плещутся по ветру.

... и ни одной живой души кроме неё, и она потеряла ориентацию... это выглядело так, будто всё пришло в движение: волнами заходили ивовые ветви, потоки рыли себе отдельные протоки... неведомый прежде непокой овладел ею и тяжко лёг ей на сердце...

_________Примечания переводчика:__________________________________
* см определение "галс": http://www.wikiznanie.ru/ru-wz/index.php/%D0%93%D0%B0%D0%BB%D1%81
** Что-то вроде "Грохот и хохот", ироническое определение жанра;
*** szervusz(венг.)- привет;
**** драма Г.фон Гофмансталя ,"Едерманн или Смерть Богача", см. по сылке в немецкой "Википедии"  http://de.wikipedia.org/wiki/Jedermann

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Не знаю. Получаю водку с апельсиновым соком. Когда я уже однажды пила этот коктейль? Я всматриваюсь в стакан, будто прозреваю второй внутри, и меня осеняет, мне горячо, мне хочется уронить стакан или выбросить его прочь, ведь однажды я выпила водки с апельсиновым соком высоко в одном доме, во время моей наихудшей ночи, мне хотелось выброситься из окна, и я больше не слышу, как Кэти Мандль говорит об International Racing Union, в котором она, естественно, состоит, я пью в угоду кроткому господину Мандлю, до дна, он ведь знает, какие они, Альтенвили, фанатики пунктуальности, и я не спеша возвращаюсть в сумерки, шёпот и напев слышны вблизи озера, комары и мошки порхают у меня перед глазами, я ищу пути, чтоб сомлеть, назад домой и думаю, что должно быть, выгляжу слишком неосторожной, хорошо смотрюсь, в настроении, никто не смеет видеть меня здесь, с пепельно-серым лицом, пусть оно останется вовне, в ночи , здесь, по дороге, с таким лицом быть мне одной в комнате, и я захожу в освещённый дом, и говорю лучась: "Доброго вечера, Анни!"
Старая Жозефина ковыляет по коридору, а я сияю и говорю ей: "Вечер, Жозефина!" Ни Антуанетта, ни весь Санкт-Вольфганг не погубят меня, не помешают дрожи моей, не станут помехой моим воспоминаниям. В моей комнате, где я должна осмотреть себя, как выгляжу, я никак не могу собраться, поскольку на умывальном столе у фаянсовой раковины сразу же увидела лежащее письмо. Вначале умываю руки, осторожно лью воду в миску и ставлю кувшин на место, а затем сажусь на кровать и беру Иваново письмо, которое он послал ещё перд моим отъездом, он не забыл, он не потерял адрес, я многажды целую конверт и раздумываю, то ли осторожно вскрыть его вручную, то ли пилочкой для ногтей, то ли ножом для фруктов, я рассматриваю почтовую марку: эта видная баба на ней, почему снова? Я не желаю прочесть письмо тут же, но сначала послушать музыку, затем долго полежать не засыпая, подержать конверт, почитать свою фамилию на нём, Ивановым почерком, затем покласть его на полочку у изголовья кровати, а затем его всё же оттудо достать и осторожно распечатать в ночи. Стучат, Анна просовывает голову внутрь: "Ужинать подано, достойная фрау, господа уже в покое". В покое, значит здесь, и если я наскоро причешусь, поправлю макияж и ещё раз улыбнусь Альтенвилевому покою, у меня останется мало времени. После глухого удара гонга снизу, прежде, чем я успеваю погасить свет, вскрываю конверт. Я не вижу обращения, там значатся лишь одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь строчек... точно восемь строк... на листе, внизу которого читаю я "Иван".
Сбегаю вниз в покой и уж могу сказать: "Восхитителен здешний воздух, прогуливалась было я, рассматривала то да сё, была у пары знакомых, но в особенности воздух, природа, после большого города!" Антуанетта обычным своим уверенным, пронзительным тоном называет пару фамилий, рассаживает* гостей. Вначале- суп с потрошками и клёцками, принцип Антуанетты, особенно в Санкт-Вольфганге,- придерживаться традиций старой венской кухни. Ничто ветреное и модное не смеет явиться на стол, также ничего французского, испанского и итальянского, никого не шокируют переверенные как у Ванчур спагетти, или поникший печальный сабайон** как у Мандлей. Вероятно, Антуанетта обязана фамилии Альтенвилей блюсти имена и правила, и она знает, что большинство гостей и родственников осознаю`т её старательность. Собственно, когда венское выйдет, у Альтенвилей будут, пока они живы, будут питаться жареными сливами, императорским картофелем и гусарским жарким, не станет проточной воды, лён для платков станут ткать вручную, а в доме воцарится разговор, который не спутаешь с "беседой", "дискуссиями" и "встречами", но- низкая разновидность вялотекущих мимолётных диалогов, которая любому обеспечивает хорошее пищеварение и доброе расположение духа. Чего Антуанетта не знает, так это того, что её художественный вкус в этой области развился главным образом благодаря духу альтенвилевому, и меньше всего благодаря собственным несколько путаным познаниям и случайными заимстованиями из современного искусства.
Полстола сегодня будет говорить по-французски, из-за непоседливого родственника Атти, некоего дядюшки Бомона и его дочери Мари. Когда принимаются за французятину, Атуанетта находит причину: "Атти, будь любезен, открыто, да, я же замечаю, открыто вон там и здесь!" Атти дважды подымается и распахивает занавески, дергает так и сяк оконные ручки: "Да, это чистая халтура, откуда у этих мастеров руки растут!" -"Mais les artisans chez nous ,je vous en pris, c`est partout la m`eme chose! Me^s cheres amis, vous avez vu, comment on a detruit Salzbourg, m^eme Vienne! Mais chez nous a` Paris, c`est absolutement le m^eme, je vous assure!"*** "Вот как, Антуанетта, я удивлён, как ты тут терпишь!" "Да ,без Антуанетты они бы тут много разворовали!" -"Нет, мы из Италии выписали самый просенький сервиз, из Вьетри, это там, ты уже знаешь, перед поворотом на Салерно! А у меня разбился большой чудесный поднос из Вьетри, оливкового колеру, с орнаментом- листья, пропал как сгорел, мой первая тарелка для фруктов, почему же ныне исчезает не только водка с апельсиновым соком, пропадает и керамика из Вьетри?!"  "Vous e^tes su^re qu`il s`agit pas de fayence?"****- "Езус,- вскрикивает Антуанетта, -дядя Гонтран совсем сбил меня с толку, пожалуйста, помогите мне, я не совсем поняла: то ли фаянс выписывают из Фаэнцы, то ли это одно и то же?"- "Bassano di Grappa? Il faut y aller une fois, vous prenez la route, c`e`tait donc, tu te rapelles, Marie?"*****- "Non******- холодно ответствует Мари- и старый Бомон нерешительно смотрит на свою дочь снизу вверх, и с просьбой  о помощи- на меня, но Антуанеттна сворачивает, не взирая на холодную Мари, снова и скоро на Зальцбург и тычет вилкой в "фальшивого зайца",******* и шепчет мне: "Нет, что ни говори, а "заяц" сегодня не удался". Остальным громко: "Кроме того ,"Волшебная флейта", ждали вы её? и что вы на это скажете? Анни, скажите Жозефине, сегодня она меня право разочаровала, она знает почему, этого Вам ей не понадобится пояснять. А что же вы скажете о Караяне? для меня этот мужчина всегда остаётся загадкой!"
Атти сгладил складки между пересушенным "фальшивым зайцем", "Реквиемом" Верди ,которым дирижировал Караян без позволения на то Антуанетты, и "Волшебной флейты" поставленной известным немецким режиссёром, чью фамилию антуанетта знает точно, но дважды ужасно искажает вслух, ничем не хуже Лины, которая так часто злонамеренно путает Цошке с Бошке. Но Антуанетта снова при Караяне, а Атти молвит: "Но я прошу вас, для Антуанетты ведь каждый мужчина- загадка, и это обстоятельство придаёт ей чужемирности и очарования в глазах мужчин". Антуанетта отзывается своей супружеской неподражаемой альтенвилевской улыбкой ,ведь коль Фанни Гольдманн по-прежнему является прекраснейшей дамой Вены и речи её самые изысканые, то к чести Антуанетты её улыбки милейшие: "Ах ,ну этот Атти! Мой любимый, ты даже не подозреваешь, насколько ты прав, но самое возмутительное"- молвит она с кокетством, котрое уже уделяет блюду с манными фламмери********, с которого она, зачерпнув полную десертную ложку, грациозно отставленной ручкой взвешивает её перед собой ужерживая её в некоторой близости от уст (ах, Жозефина всё же неподражаема, именно это и есть фламмери, но я поостерегусь сказать ей о том)- ... самое возмутительное то, Атти, что ты по-прежнему для меня величайшая загадка, пожалуйста, не упрямься!"  Она трогательно краснеет, ведь она краснеет всегда, когда ей что то удаётся, не сказанное ею прежде: "Je vous adore, mon che`ri,*********"- шепчет она нежно и так громко, что все ведь слышат. Ведь если муж остаётся величайшей загадкой по прошествии десяти лет, простите, двенадцати, то нам не следует спешить расставаться**********  с нашими сокровеннейшими тайнами, в них глубочайшая суть, разве я не права? "Il faut absolutement le dise ce soir!***********"- она ищет поддержки, смотрит и на меня и одаряет Атти стальным взглядом, ведь Атти чуть не убрал мою тарелку не с той стороны, но в следующее мгновение она снова в состоянии влюблённо глядеть на Атти. Она откидывает голову назад, и её всклокоченные волосы, слегка завитые и золотисто-каштановые, падают почти удачно ей на плечи, она сыта и умиротворена. Старый Бомон немиловердно заводит речь о былых временах, то были ещё те летние деньки, когда родителей Атти эвакуировали из Вены с полными ящиками посуды, серебра и белья, со служебными судами и с детьми. Антуанета ,вздыхая, поглядывает по стронам, её ресницы порхают, ведь старая история в сотый раз рассказывается за столом, Хоффманшталь и Штраус оставались, естественно, каждое лето при них, Макс Рейнхардт и Касснер, и редкая книга афоизмов Фертша Манфреда, мы должны все наконец её увидеть, и праздненства кастильоне, une merveille sans comharsion, inoubliable, il e`tait un peu louche , но Рейнхард, un autre chose, настоящий господин, il aimait les cygnes *************, естественно ,ему нравились лебеди! "Qui e`tait ce type la`?"**************- холодно спрашивает Мари. Антуанетта пожимает плечами, но Атти любезно приходит на помощь старому господину: "Пожалуйста, дядя Гонтран, расскажите-ка ту презабавнейшую историю о вашем походе в горы, знаете вы, это случилось в годы, когда разразилась мода на альпинизм, дейстительно смешно до колик, знаешь, Антуанетта, что дядя Гонтран был в числе первых лыжников, он освоил на Арльберге эту "арльберговскую технику" ,случилось это во время Христианы и Телемарка? и он был в числе первых испытателей диеты из семечек подсолнуха и солнечных ванн, в то времяч это было чудовищно смело, голышом, прошу Вас, расскажите же!" -"Дети, я умираю"- свидетельствует Антуанетта - я довольна ,что могу объедаться как пожелаю, фигура не важна". Она остро смотрит на Атти, откладывает салфетку , она встаёт и мы все отправляемся в малую комнату рядом сбольшим покоем, ждём кофе мокка, и Антуанетта мешает нам мешает нам ещё раз выслушать историю старого Бомона об Арльберге и лечении в кабачках, о голом солнце  или ещё какой анекдот времён начала века: " Скоро всё-таки замолвлю словечко о Караяне , но не знаю, прислушивается ли муж, к тому, кто постоянно в трансе, прошу ,Атти, не смотри на меня так преданно, я уже молчу. Но что вы скажете об истерии Христины?"  Обратившись ко мне: " Пожалуйста, не могла бы ты мне сказать, чем именно опасна эта дама? она глядит на меня как будто кол проглотила, я всегда мило здороваюсь с ней, но её кулачки вот да обрушатся на меня смолой и серой. Ванчура своей мазнёй , как прежде с Лизель, все нервы истрепал,это общеизвестно, и все музы его упорхнули, надо же давать себе отчёт, когда на виду с таким как он мужчиной, да он от неё свихнулся, ведь она постоянно торчит у него в ателье, и домом занимается к тому же, я-то понимаю, муж купил его первые работы, я покажу их, они лучшие Ксандля!"  

____________Примечания переводчика:________________
* в тексте оригинала "placiert" от "la place" (фр.)- место;
** яичный крем с добавлением вина, блюдо итальянской кухни;
*** "Но наши мастера, прошу вас, в общем такие же! Мои дорогие друзья, вы видали. как они изуродовали Зальцбург, равно и Вену! Да и у нас в Париже- то же, уверяю вас!" (фр.)
**** "Вы уверены, что он не был фаянсовым?" (фр.)
***** "Бассано ди Граппа? Надо туда раз поехать, вы покажете дорогу, быть тому, ты согласна, Мари?"(фр.)
****** "Нет..." (фр.)
******* блюдо немецкой (прусской) кухни из фарша в виде рулета или инача, см. ссылку  http://www.langet.ru/html/z/za8c-fal5qiv3y.html
********* блюдо из сгущёного фруктового сока, фруктов и сливок, десерт; здесь, мне кажется, приготовленный не так, с манной крупой;
********** в тексте оригинала фр. калька "embetiren";
*********** "Я вас обожаю, мой дорогой!" (фр.);
************"Надо полностью открыться ему этим вечером!" (фр.);
************ " Несравнимое чудо, незабываемое, он был немного косоглаз... другое дело... ему нравились лебеди..." (фр.);
************* "Что это ещё за тип был?"(фр.);
Примечания остальные: Арльберг- горнолыжный курорт в Австрии; христиана и телемарк- техники катания на лыжах.

 
продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Странное свидание. Сегодня нет времени у нас друг для дружки, в последний вечер всегда много хлопот. Я-то свободна, мои чемоданы уж упакованы, Малина куда-то ущёл поужинать, мне кстати. Он вернётся поздно, и это мне кстати. Знать бы мне, где Малина. Но я не желаю видеть его сегодня, сегодня не могу, я должна поразмыслить над странной встречей. Однажды, всегда время нас поджимало, , а однажды было вчера и позавчера, и год назад, и два года. Кроме вчера будет и завтра, Завтра, которого не жалаю я, а вчера... О ,это Вчера , вот и припомнилось мне, как я встретила было Ивана, и что я с первого взгляда и всё время... вот я испугалась потому, что не вспомнить, как вначале было, ни за что, как было месяц назад, ни за что, как было когда детей недоставало, как было с Франсе и Троллопом, и как дальше время текло, когда мы вчетвером были на Пратере, как я отсмеялась было, как Андраш жался ко мне, в паноптикуме это было, у "мёртвой головы". Не желала я знать впредь, каким начало было, я больше не стяла у цветочной витрины на центральной улице, не изобретала и имена, и не расспрашивала о них. Но придёт день- и мне захочется узнать ,и я свалюсь во Вчера, сникну там. Но ещё не завтра. Прежде, чем вчера и завтра оживут, я должна утишить их в себе. Ныне сегодня. Я здесь и ныне.

Иван позвонил, он всё-таки не сможет подбрость меня на Западный вокзал, всегда в последний момент что-нибудт помешает. Ну ничего, он пошлёт мне карточку с видом, я же дольше слушать его не могу, ведь мне срочно надо заказать такси. Малины пока нет дома, а Лины еще нет. Но она на подходе, она застаёт меня с чемоданами на лестничной площадке, мы сволакиваем их вниз, больше старается Лина, она обнимает меня у такси: "Чтоб достойная фрау вернулась мне здоровой, иначе герр доктор будут недовольны!"

Я мечусь по всему Вестбанхофу, затем следую за носильщиком, который транспортирует мои кофры до конца третьего перрона, нам надо обойти, ведь мой вагон уже стоит на пятом: два поезда на Зальцбург отправляются на протяжении этого часа. На пятом состав вдвое длиннее того, а нам ещё надо по щебню добраться к хвосту. Носильшик требует немедленной платы, он подозревает "типический скандал" , но всё-таки помогает мне за десять шиллингов чаевых, скандал да и только. Думаю, он за десять шиллингов не заколется. А то придётся мне вороча`ться- и через час буду дома. Поезд трогается, я из последних сил рву на себя открытую вагонную дверь, успеваю забраться. Остаюсь на чемоданах пока не придёт проводник и не отведёт меня в купе. А поезд тормозит у Линца, он недолго стоит там, я никогда не бывала в Линце, всегда- проездом, Линц на Дунае, не желаю прочь с берегов Дуная.

... она не больше не видела пути-выхода из ставшего чуждым края, где были только ивы, ветер и вода... ивы шипели всё пуще, смеялись, они вскрикивали и стонали... чтоб ничего не слышать, она укрыла голову руками... Ей не осталось пути ни вперёд, ни назад, ей остался выбор между водой и всесильным произволом ив.

Антуанетта Альтенвиль на вокзале Зальцбурга провожает пару особ, садит их, возвращающихся, в мюнхенский поезд. Всегда этот вокзал казался несносным со своими абсурдно долгими расслабляющими ожиданиями, но на этот раз да не расслаблюсь, ведь я остаюсь, я принадлежу  INLAND. Всё же мне приходится ждать, пока Антуанетта попрощается и расцелуется чуть ли не с каждым, затем она машет вслед отходящему составу, словно прощается со всеми уезжающими роями народу, милостиво, и меня она, естественно, тоже не забыла. Атти безумно рад мне, он снова будет на регате, вот как? этого я не знаю? Антуанетта постоянно забывает, чем интересуются её знакомые, а Атти,значит, завтра со мной поедет на гору Ст.Гильген, ведь в этой, первой регате он, конечно, не участвует. Я недоверчиво прислушиваюсь к речи Антуанетты. Почему Атти ждал меня, не понимаю, Антуанетта, пожалуй- тоже, она находит в этом искреннюю приязнь. -Малина передавал тебе привет,- говорю ей сухо.
- Спасибо, а почему вы не вместе, нет, да что же, они ещё рабоотают?! и как живётся нашему дорогому остронуждающемуся?
То, что она видит в Малине остронуждающегося, для меня такая уж диковинка, что я не могу сдержать смеха: "Но Антуанетта, ты ,наверное, перепутала его с Алексом Фляйсером или с Фрицем? Ах, ты уже с Алексом?" Я говорю мягко: " Ты видно спятила". Но я ещё себе представляю Малину в качестве бедняка, одного в венской квартире, нужда неописуемая. Антуанетта теперь водит "ягуар", только английские машины годятся, а она ездит быстро и уверенно, по одному ей ведомому окружному пути, из Зальцбурга вон. Она удиволяется видя меня в добром здравии, обо мне постоянно слыхать такие анекдоты, никуда не выхожу, во всяком случае, опаздываю и ошибаюсь местами встреч. Я обстоятельно отчитываюсь, когда в последний раз бывала в Ст.Вольфганге (а главное опускаю: что ни день- в гостиничном в номере) , и что постоянно дождит, и дурная поездка выдалась. Хоть больше мне сказать нечего, пусть идут дожди, а Антуанетта пригласит меня в солнечную соляную пещеру. Тогда я смогу хоть на час свидеться с Элеонорой, которая служит на кухне в "Гранд отеле" , Антуанетта раздражённо перебивает меня: "Нет, да что ты говоришь? Лора? да почему7 на какой кухне? в "Гранд отеле"? такого больше нет, он сгорел, но гуляли было там на славу!" И я поспешно хороню Элеонору, и возвращаюсь чтоб просвещать Антуанетту и удивляться. Мне никогда не следовало бы возвращаться сюда.

У Альтенвилей к чаю уже пятеро, двое ещё подойдут к ужину, а у меня больше нет отваги сказать: "Но вы же обещали мне, что никто не придёт к нам, что будет тихо, совсем тихо в нашем узком кругу!" А завтра, значит придут Ванчуры, которые сняли себе на лето дом, а на выходные- ещё сестра Атти, которая настояла на том, что приволочёт младенца, на которой, веришь ты? женился в Германии этот Роттвиц, на этой урождённой аферистке, лучше бы ей не родиться, а за рубежом она пользовалась succe`s fou* , все немцы вешались на неё, они и вправду верили, что бейби в состои в родстве с Кински** и даже с ними, с Альтенвилями, удивительно. Антуанетта с той поры не перестаёт удивляться.

С чаепития убираюсь прочь, брожу окрестностями и вдоль берега, и коль я уже здесь, визитирую как следует. Люди замечательно изменились в этих местах. Ванчуры извиняются за то, что сняли дом на Вольфгангзее, я не упрекнула их, и я тоже здесь. Кристина непоседливо пробегает по комнатам, подпоясана старым фартуком так, что под ним не заметно платье от Сен-Лорана. Это чистая случайность, ей милее в самой глубинке Штирии. Но вот и Ванчуры перебрались сюда, хоть им все дни чёрные, не до праздников. Христина зажимает виски ладонями, пальцы- в причёску, здесь её всё действует на нервы. В саду она сеет салат и травы, во всё, что готовит, она кладёт травы, живут они тут оскоменно, невообразимо просто, сегодня Ксандль прокатится впустую, таким быть свободному вечеру Христины. Она снова зажимает виски, теребит волосы пальцами. Плавать они практически не ходят, кругом ведь натыкаешься на старых знакомых, и я ещё в кадре. Затем спрашивает Христина: "Вот как? У Альтенвилей? Ну да, утончённые они, Антуанетта ведь очаровательная особа, но Атти, как ты это терпишь? мы ведь не сообщаемся, думаю, он страшно завидует Ксандлю". Я удивлённо спрашиваю: "А с чего бы это?"  Христина наобум отвечает: "Атти тоже когда то рисовал или писал кистью, насколько я знаю, ну вот, он страшно не терпит, когда у кого-то по-настоящему удаётся, как Ксандлю, такие ведь они все, эти дилетанты, мне с такими не о чем говрить, да я практически и не знаю Атти, виду Антуанетту от случая к случаю здесь и в городе у парикмахера, нет, не в Вене, в сущности они такие твердолобые консерваторы, каких найти трудно, и даже Антуанетта, хоть и столько в ней шарма, а насчёт современного искуства, простите, она темнота, а замужество за Атти Альтенвилем ничего не значит, неотёсанной она осталась, Ксандль, что я думаю ,то и говорю, какая я есть, такая есть, ты меня сегодня просто бесишь, слышишь?! а я отрежу детке ещё один ломоть, если ко сюда на кухню забежит, пожалуйста, поверь же, однажды герр др.Альтенвиль скажет то же Атти, я бы хотела пережить это, он состроит тогда невиданное лицовид лица его послелицо випережить это эьдоижэт напрямик Атти, надо будет увидеть лицо последнего, убеждённого республиканца, с особой красноватой окраской, и путь стократно на его визитке значится "др. Артур Альтенвиль", он только тогда обрадуется, когда каждый-всякий узнает вопреки ей, кто он есть. Такие они все!

У Мандлей ,в соседнем доме, который из года в год американизируется, сидит в livingroom*** такой себе молодой человек, Кэти Мандль шепчет мне, что он outstanding****, если я правилно поняла- писатель, и коль я верно расслышала его фамилию, то ли Марктом, то ли Мареком зовётся, он только обнаружил своё дарование или же его дебют ожидается посредством Кэти. По прошествии первых десяти минут он с нескрываемым любопытством спрашивает об Альтенвилях, а я скупо ему отвечаю, вовсе никак. -Да чем же собственно занят граф Альтенвиль?- спрашивает молодой гений и настойчиво продолжает: как давно знаю я графа Альтенвиля и действительно ли дружна с ним и может ли быть такое, что граф Альтенвиль... Нет, мне нечего ответить, я ещё не српшивала его, чем он занят. Я? Пожалуй, уж две недели. Плавать на яхте? Возможно. Да, я думаю, у них два или три судна, не знаю. Может быть. Чего угодно господину Маркту или Мареку? Быть приглашённым к Альтенвилям или постоянно повторять вслух эту фамилию? Кэти Мандль выглядит дородной и доброй, она красна как рак, хоть не станет коричневой, она говорит с прононсом по-венски-американски и по-америкнски-венски. Она в семье сильная яхтсменка, единственная серьёзная соперница Альтенвилей, если не считать Лейбля профессионалом. Герр Мандль говорит мало и кротко, он добродушно присматривается. Он молвит: "Они вовсе не подозревают, какая энергия таится в моей жене, которая то яхту водит, то копается в саду, то дом в доме затевает перевороты, немногие люди живут так, а остальные присматриваются к ним, я их последних, которые присматриваются. Вы тоже?"

 
_________Примечания переводчика:______________
* бешеным успехом (фр.)
** Клаус Кински, немецкий актёр театра и кино, см. ст. в "Википедии": http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%BB%D0%B0%D1%83%D1%81_%D0%9A%D0%B8%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8
*** в гостинной (англ);
**** выдающимся (англ.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы