Paris

Аufs Rad der Nacht geflochten
schlafen die Verlorenen
in die donnernden Gaengen unten,
doch wo wir sind ist Licht.

Wir haben die Arme voll bluemen,
Mimisen aus vielen Jahren;
Goldnes faellt von Bruecke zu Bruecke
atemlos in den Fluss.

Kalt ist die Licht,
noch kaelter der Stein vor der Tor,
und sie Schalten der Brunnen
sind schon zur Haelfte geleert.

Wir wird sein ,wenn wir, vom Heimweh
benommen bis ans fliehende Haar,
hier bleiben und fragen: was wird sein,
wenn wir die Schoenheit bestehen?

Auf den Wagen des Lichts gehoben,
wachend auch ,sind wir verloren,
auf den Strassen der Genien oben,
doch wo wir nicht sind ,ist Nacht.

Ingeborg Bachmann

В Жерновах увязнув Ночи,
спят Затерянные
в Коридорах гулких дольних,
но где мы, там и Свет.

Мы тиснем в Охапках Букеты,
Мимозы за многие Лета;
Злато ссыплется с Мостиков тихо-
кануло в Лету.

Холоден Свет,
он студённей Колонны привратной
оттого, что Родник утоляет
половину лишь Жажды.

Если б нас проняла Ностальгия
задевая душевные Струнки,
мы бы замерли здесь, вопрошая:
- Как бы нам лицезреть Совершенство?

Мы ,несомы Повозкою Света,
хоть бодримся- растеряны тоже
по Дорогам архангельским горним,
но где нас нет, там Ночь.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Малина: Ты чуть не задохнулась. Да и накурила ты, я приукрыл было тебя, проветривал здесь. Сколь много из всего виденного ты поняла?
Я: Почти всё. Однажды я потеряла нить: моя мать совсем спутала картину. Почему мой отец- ещё и мать моя?
Малина: Да, почему...? Когда некто для кого-нибудь является всем, тогда он совмещает в себе многие личности.
Я: Ты хочешь этим сказать, будто когда-то кто-то для меня был всем? Вот так глупость! Самая горькая для меня.
Малина: Да. Но тебе надо действовать, тебе что-то придётся предпринять, ты будешь вынуждена уничтожить "сборную личность".
Я: Да ведь я-то буду уничтожена.
Малина: Да. И это тоже правильно.
Я: Как легко говорить так об этом- чтоб всё вышло гладко. Но сколь тяжко жить с этим.
Малина: Об этом не говорят, молча живут с ним.

У моего отца на этот раз бывает лицо моей матери, я уж не знаю точно, когда он -мой отец, а когда- моя мать, и вот начинаю подозревать, что знаю: он -ни он, и ни она, он- нечто третье, и вот , будучи среди всяких людей, жду-пожду я ,в крайнем возбуждении, своей решающей встречи с ним. Он верховодит неким предприятием или правительством, устраивает театр, у него дочерние фирмы и компании, он отдаёт настоятельные указания, говорит по многим телефонам- и поэтому я пока не могу быть услышанной, даже сама собой, за исключением мига, когда он раскуривает сигару. Я говорю: "Мой отец, на этот раз ты станешь говорить со мною и будешь отвечать на мои вопросы!" Мой отец привчно отмахивается, знает он мои приходы и вопрошания, он снова говорит по телефону. Я подступаю к своей матери, на ней брюки моего отца, и я говорю ей: "Уж сегодня-то побеседую я с тобой, и ты ответишь мне!" Но мать моя, у когорой отцовский лоб, такие же недоумённо поднятые брови и две поперечные морщины над усталыми, натруженными глазами, шепчет мне ,мол ,"позже" и "нет времени". Вот, на моём отце- её юбки, и я говорю в третий раз: "Я полагаю, что всё-таки знаю, кто ты, и уже этим вечером, ещё до прихода ночи, скажу это лично тебе". Но мужчина безмятежно сидит за столом и всем своим видом провожает меня прочь, однако, в двери, которую отворяют мне, я оборачиваюсь- и медленно возвращаюсь в покой. Я шагаю, собрав все силы в кулак, и остаюсь у широкого стола в судейском зале, в то время,как мужчина с крестом на шее начинает кромсать свой шницель. Я пока что молчу, разве что видом своим выказываю отвращейние, когда сидящий суёт вилку в компот и сангвинически прихохатывает мне, не на публику, которая вот да и заполнит помещение, он пьёт ротвейн, у него под рукой снова лежит сигара, я же пока ничего не говорю, но всё же ему неясно,что означает для него моё молчание- и вот, он получает своё. Я беру первую тяжёлую пепельницу из мрамора, взвешиваю её в руке, подбрасываю, мужчина всё ещё спокойно ест, я целюсь- и попадаю в тарелку. Мужчина роняет вилку, шницель летит на пол, едок пока держит нож, но в это время я берусь за второй снаряд, сидящий никак не отвечает, я целюсь точно в судок с компотом, едок салфеткой утирает с лица потоки варева. Я уже знаю, что не испытываю никаких чувств к нему и то, что я смогла бы убить его. Я бросаю третий предмет, целилась- и прицелилась точь в точь: пепельцица пролетает по столу, так, что с него сметает всё, хлеб, бокал с вином, осколки тарелки и сигару. Мой отец салфеткой прячет от меня своё лицо, ему больше нечего сказать мне.
И?
И?
Я сама дочиста утираю ему лицо, не из сострадания, но для того ,чтоб лучше видеть его. Молвлю: "Я буду жить!"
И?
Люди растеряны, они не увидели представления. Я и мой отец одни под небом, и мы настолько взаимно удалены, что эхо разносится:
- И?
Сначала мой отец снимает с себя одежды моей матери, он настолько далёк от меня, что я не знаю, в каком костюме он остаётся, он их их так быстро меняет, на нём- забрызганный кровью фартук скотобойца, из некоей бойни в утренних сумерках, на нем- красный плащ палача, мой отец нисходит ступенями, он в черном, с серебром, костюме, он прохаживается вдоль колючей проволоки с электирческим током, перед помостом, забирается на сторожевую вышку, на нем- костюмы из реквизита, для репетиций, он при оружии, при расслрельных-в-затылок-пистолетах, костюмы носить бы только в самую завалящую ночь, забрызганные кровью, для устрашения.
И?
Мой отец не своим голосом издалека вопрошает:
- И?
А я продолжаю своё, июо мы всё удаляемся, мы всё дальше, дальше:
- Я знаю, кто ты.
- Я всё поняла.

Я: Он не отец мой. Он мой убийца.
Малина: Да, знаю это.
Я не отвечаю.
Малина: Отчего ты всё повторяешь "мой отец"?
Я: Я и вправду так говорила? Да как я только могла? Я не хотела, просто это срывается, когда пересказываешь то, что увидел, а я-то в точности пересказала тебе, что мне показалось. Я и ему желала сказать то, что долго таила... что здесь не живут, здесь тебя помалу убивают. Кроме того, я понимаю, зачем он ступил в мою жизнь. Один должен был сделать это. Он оказался им.
Малина: Итак, ты впредь не будешь приговаривать "война и мир".
Я: Никогда больше.
Всегда война.
Здесь всегда насилие.
Здесь всегда борьба.
Здесь вечная война.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мой ребёнок, которому четыре-пять годков, пришёл ко мне, я тут же узнаю` его, ведь он похож на меня. Мы смотрим в зеркало и сравниваем нас. Мой малыш тихонько молчит мне, что мой отец женится, на этой Массивной, которая очень красива, но и назойлива. Оттого он больше не желает оставаться с моим отцом. Мы в некоей большой квартире у чужих, я слышу, как отец говорит с людьми в одной комнате, это удачная оказия, и я решаюсь, совсем внезапно, взять ребёнка к себе, хотя он со мной наверняка не останется, ведь моя жизнь настолько неупорядочена, да и нет больше у меня квартиры, ведь я вначале должна уйти из общества бездомных, рассчитаться со службой спасения и с детективами, а у меня нет денег, но я крепко прижала к себе ребёнка и обещаю ему всё сделать. Малыш с виду всё понял, мы уверяем друг дружку, что должны жить вместе, я знаю, что отныне стану бороться за ребёнка, да у отца моего на него нет никаких прав, уж беру я ребёнка за ручку и вот бы да пошла с ним к моему отцу, но меж нами несколько комнат. У моего ребёнка нет никакого имени, я чувствую, что этот безымянный- как нерождённый, я должна ему тотчас дать имя, шепча, я предлагаю ему: "Анимус". ребёнок не желает никакого имени, это понятно. В каждой комнате разыгрываются отвратительнейшие сцены, я всегда держу своего ребёнка за руку и вижу его, ибо в комнате с роялем нахожу своего отца, он лежит под инструментом с некоей молодой дамой, она должна быть этой Masseuse (Массивной, фр. -прим.перев.), мой отей расстегнул её блузу и стаскивает бюстгальтер, а я боюсь ,что ребёнок всё-таки увидел сцену. Мы проталкиваемся сквозь толпу гостей, которые все пьют шампанское, в соседнюю комнату, мой отец должно быть совсем пьян, а иначе как же он мог забыть о ребёнке. В другой комнате, где мы ищем убежища, лежит некая дама, тоже на полу, она всем грозит револьвером, я соображаю, что здесь происходит опасный розыгрыш, револьверный праздник, я пробую из мельчайших деталей составить представление о намерениях дамы, она целится в потолок, затем ,в отвор двери,- в моего отца, не знаю, то ли в шутку, то ли всерьёз, должно быть, дама -и есть эта самая Масёз, ибо она вот да и внезапно грубо спрашивает, что я здесь потеряла и "кто этот меленький бастард, который у меня на пути?"  Насмерть перепуганная, не знаю я, то ли позволить им вырвать у меня ребёнка, то ли прочь отослать мне его, я хочу ему крикнуть: "Беги, беги! беги прочь отсюда!" Ибо дама уже не играет револьвером, она желает смести нас со своего пути, это 26 января*-и я тяну ребёнка к себе, чтоб мы умерли вместе, дама на миг задумывается, затем она точно целится- и убивает ребёнка. Она больше ни за что не попадёт в меня. Мой отец выдал ей только один патрон. В то время, когда я валюсь на ребёнка, звенят новогодние куранты- и все чокаются бокалами с шампанским, ещё гости открывают множество бутылок с игристым, пена течёт по мне, с той новогодней ночи, а я не похоронила своего ребёнка в присутствии моего отца.

Я жила в эпоху потрясений- соседям только остаётся распрашивать, возможно ли подобное. Я упала в могилку и ушибла голову, вывихнула руки- до следующего падения всё должно зажить, а мне остаётся это время перетерпеть в склепе, я уж боюсь следующего падения, но знаю, пророчество на то имеется, что должна я трижды упасть прежде, чем смогу снова подняться.

Мой отец бросил меня в тюрьму, чем я вовсе не удивлена этим, знаю ведь его добрые связи. Вначале надеюсь, что со мной будут обращаться хорошо и по-крайней мере мне будет позволено писать. Кроме того, здесь у меня есть время, а насчёт распорядка я не беспокоюсь. Могу здесь завершить книгу, которую задумала загодя до пути в тюрьму, в этом полицейсков автомобиле на кружащемся голубом свету я увидала несколько начальных предложений, между деревьями висящих , плавающих в отступающей воде, многими автомобильными фарамы отпечатанных на перегревшемся асфальте. Я взяла на заметку все, а другие пока остались на уме, те, которые с прежнего времени. Мне предстоит долгий путь, хорошо бы выяснить, в какую камеру я попала, то тут-то оказывается, что льгот у меня никаких. Между инстанциями вышло глубокое недоразумение. Мой отец вмешался, по его умыслу пропала часть моего дела, всё больше мойх оправдательных бумаг пропадает- и наконец оказывается, что писать мне недозволено. Я-то получаю свою желанную одиночную камеру, и жестянку с водой сюда суют, и пусть грязно да темно в камере, я всё же барабаню в дверь, ради бумаги, ведь мне что-нибудь надо писать. Мне обеспечен щадящий режим, мне не в тягость тут оставаться, ведь меня скоро отпустят, только я настойчиво обращаюсь к людям там проходящим, которые не понимают меня, они полагают, что я протестую и недовольна арестом, в то время, как я вовсе не возмущена неволей, мне бы только пару листов бумаги и карандаш для письма. Стражник рывком распахивает дверь и молвит мне: "У вас ничего не выйдет, вам не следует писать вашему отцу!" Он захлопывает дверь перед моим носом, хоть я уже кричу: "Не стану писать своему отцу, обещаю, не ему!" Мой отец вот да и убедит правосудие, что я опасна, ведь я снова желаю писать ему. Но это неправда, мне бы только досконально записать предложение. Я уничтожена и в довершение всего опрокидываю жестянку с водой: пусть лучше умру от жажды, всё равно, напраслина на мне, и пока я всё сильнее ощущаю жажду, ликующие предложения окружают меня, их всё прибывает. Некоторые лишь видны, иные только слышны как на Глориаштрассе после первой инъекции морфия. Сидя на корточках в углу, без воды, знаю я, что мои предложения не бросят меня, и что у меня есть право на них. Мой отец смотрит в глазок, видны только его хмурые глаза, он желает чтоб я окинула вглядом свои предложения, а он забрал бы их себе, но крайне страдая от жажды, испытав последние галлюцинации, знаю я что видит он меня умирающей без слов , слова в предложении спрятала я надёжно, слова, которые навсегда сокрыты, недоступны моему отцу, так крепко сдерживаю я своё дыхание. Пусть вывалится весь мой язык- он и тогда не прочтёт на нём ни слова. Пусть обыщут меня, ведь я без сознания, мне увлажнят мне рот, язык, чтоб проступили они на нём, чтоб обозначились- но тогда лишь найдут при мне три камня, и не узнают, откуда появились они и что значат. Они суть три твёрдых, светящихся камня, которые сброшены мне с высшей инстанции, на которую и у моего отца нет никакого влияния, и только одна я знаю, что за послания пришли с ними. Первый, красноватый камень, в котором всюду блистают молодые зарницы, который упал в камеру с неба, молвит :"Жить удивляясь".  Второй, голубой камень, в котром дрожат все оттенки синевы, молвит: "Писать в удивлении". А вот уж держу в руке я третий, белый, сияющий камень, чьё падение никто, и мой отец- тоже, не смог сдержать, но в камере сгущается тьма- и третье послание не звучит. Камня больше не видать. Я прочту последнее послание после своего освобождения.

У моего отца теперь второе лицо- моей матери, огромное, застиранное, старое лицо, на котром всё же красуются его, крокодильи глаза, рот же напоминает уста некоей старой дамы, и я уже не знаю, то ли он- она, то ли она- он, но мне надо обратиться к своему отцу, наверное, в последний раз: "Сир!" Сперва он ничего мне не отвечает, затем хватается за телефон, затем выговаривает некоему, в промежутках мовит он, что я зажилась, что у меня вообще уже нет никакого права жить, а я говорю, всё ещё мучительно и через силу: "Да мне всё равно, мне давно безразлично, что ты думаешь". Снова народ здесь, профессор Кун и доцент Морокутти встревают между мной и моим отцом. Герр Кун выражает свою преданность, а я резко говорю ему: "Пожалуйста, могли бы вы оставить мне десять минут наедине с моим отцом?" И все мои друзья собрались тут, венское население замерло в ожидании, но стоят они тихо на краю улицы, а некоторые группы немцев нетерпеливо вертят головами , по их мнению, мы тут слишком долго разбираемся. Я решительно говорю: "Надо же позволить мне один-единственный раз десять минут поговорить со своей матерью о чём-то важном". Мой отец удивлённо смотрит на меня, он пока ничего не понял. Иногда мой голос пропадает:" Я польщена- лучше не жить". Иногда мой голос всем слышен: "Я жива, я буду жить, я принимаю право на свою жизнь".
Мой отец подписывает печатный лист, который ,верно, опровергает только что сказанное мною, ведь некоторые из присутствующих начинают ввдодить меня в курс дела. С тяжким, довольным сопением он присаживается поесть, я же знаю, что снова не подучу никакого пропитания, и я вижу его в безвылазно увязшим в самодовольстве, вижу тарелку супа с фрикадельками, затем ему подают тарелку с панированным шницелем, и судок с яблочным компотом, я выхожу из себя, я собираю большие стеклянные пепельницы изо всех бюро, и пресс-папье сгребаю я, те, что передо мною лежат, ведь пришла я сюда безоружной, выбираю один тяжёлый предмет- и швыряю его точно в суповую тарелку, моя мать растерянно утирается салфеткой, я беру второй тяжёлый снаряд и мечу его в тарелку со шницелем, тарелка разлетается в куски, а шицель летит в лицо моему отцу, он подскакивает, он теснит людей прочь, тех, что всятряли было между нами, и, прежде, чем я успеваю бросить третий снаряд, мой отец подходит ко мне. Теперь он готов выслушать меня. Я совершенно спокойна, я больше не волнуюсь, и я говорю ему: "Я только хотела показать, что могу то, на что ты способен. Ты должен знать это, и только всего". Хоть я ничего не бросила в судок, с лица моего отца стекает липкий компот. На этот раз моему отцу больше нечего сказать мне.

Я проснулась. Идёт дождь. Малина стоит у отворённого окна.

_____________Примечание переводчика:_____________
* Искажённое "января", "26 Jaenner" от " der Jammer" -плач, вопль, стенания, бедствие....

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Это у Чёрного моря, а я знаю, что Дунай впадает в Чёрное море. Знаю, что впаду как он*. Я весь его берег исходила, от истока до устья, но у дельты вижу полуутопленное жирное тело, я же не могу решиться и до середины потока пробраться вброд, поскольку река здесь слишком глубока, широка, изобилует водоворотами. Мой отец торчит в воде перед устьем, он- огромный крокодил с усталыми выпуклыми глазами, которые меня не пропустят мимо. Уже больше нет никаких крокодилов в Ниле, последних извели на Дунае. Мой отец изредка приоткрывает глаза, он старается выглядеть непричастным, словно ничего он не ждёт, но естественно он ждёт меня, он понял, что я хочу вернуться домой, что дом для меня- спасение. Крокодил изредка томно открывает большую пасть, из неё висят клочья, клочья мяса некоей другой дамы в ней, он растерзал её, и мне приходят на ум имена всех дам, которых он растерзал, течёт старая кровь по воде, но и свежая кровь- тоже; я не знаю, насколько голоден сегодня мой отец. Подле него внезапно замечаю лежащего малого крокодила: отец нашёл подходящего себе крокодильчика. Малыш сверкает глазами , он ленив, он подплывает ко мне и с наигранной приязнью пытается поцеловать меня в левую щеку. Пока это не произошло, я успеваю закричать: "Ты крокодил! Возвращайся к своему крокодилу, вам надлежит быть вместе, вы же крокодилы!" Ведь я мигом опознала Мелани, которая притворно-невинно опустила глазки и уже не блещет на меня своим человеческим взором. Мой отец отзывается: "Только повтори!" Но я не повторяю только что сказанное, хоть и должна это сделать, ведь он велел мне. У меня только выбор: быть растерзанной им или уйти в поток, туда, где он самый глубокий. У самого Чёрного моря я пропадаю в пасти моего отца. Но в Чёрное море впадают три кровавые дорожки из меня, мои последние.

Мой отец заходит в комнату, он свистит и поёт, вот он стоит в пижамных штанах, я ненавижу его, не могу смотреть на него, я начинаю рыться в своём чемодане. "Пожалуйста ,одень что-нибудь, -говорю я.- Надень что-нибудь другое!" Ведь он носит пижаму, что подарила я ему на день рождения, с умыслом расхаживает в ней, а но хочу стянуть с него её, а вскользь бросаю: "Ах ,такой ты!"  Я начинаю танцевать, я кружу вальс одна-одинёшенька, а мой отец несколько растерянно взирает на меня, а на кровати лежит его малый крокодил, в бархате да шелках, а он начинает писать своё завещание насчёт бархата и шёлка, он выписывает его размашистой дугой да и молвит: "Ты ничего не получишь, слышишь, ты же танцуешь!" Я в самом деле танцую, дидам-дадам, танцую по всем покоям и вот да и вскружусь на ковёр, он-то не вытянет его из под моих ног, это ковёр из "Войны и мира". Мой отец зовёт мою Лину: "Да уберите вы прочь этот ковёр!"  Но у Лины отгул, а я смеюсь, танцую и внезапно кличу: "Иван!" Это наша музыка, уж настал вальс для Ивана, всегда и снова для Ивана, это спасение, ведь мой отец не слышал имени Иванова, он никогда не видал меня танцующей, он больше не знает, что б ему сделать, ковёр из под моих ног не вытащить, меня не удержать в быстрых па в этом стремительном танце, я зову Ивана, но он не должен прийти, не должен остановить меня, ибо голосом, который никогда ещё не обладала, звёздным голосом, сидерическим голосом порождаю я иья Ивана и его всеприсутствие.
Мой отец вне себя, он негодующе кричит: "Эта помешанная должна наконец прекратить или исчезнуть, она немедля исчезнет, иначе проснётся мой малый крокодил!" Танцуя, приближаюсь я к крокодилу, вытаскиваю у него свои украденную рубашку из Сибири, и свои письма в венгрию, забираю у него то, что мне принадлежит, из его вялой, опасной пасти, и ключ желаю я отобрать, и вот даи засмеюсь, вытащив его из крокодильих зубов, не переставая кружиться, но мой отец отнимает ключ у меня, но мой отец даёт мне ключ. Он даёт мне впридачу ко всему прочему и ключ, единственный! Мой голос пропадает, я больше не могу звать: "Иван, да помоги де мне, лн желает убить меня!" Из тех, что покрупнее зубов крокидила свисает ещё одно письмо от меня, не венгерское письмо,  я с отвращением читаю имя адресата, да и начало текста могу прочесть: "Мой любимый отец, ты разбил моё сердце". Крак-крак разбил дам-дидам моё разбил мой отец крак-крак р-р-р-рак да-дидам Иван, я желаю Ивана, я думаю об Иване, я люблю Ивана, мой любимый отец. Мой отец молвит :"Тащите прочь эту бабу!"

________Примечание переводчика:____________________________________
* в тексте оригинала "она", die Donau, Дунай в немецком -женского рода;

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Все мужчины исчезли из Вены, приходится мне расположиться на постой у некоей девушки, в комнате, которая не больше моей детской, да и моя большая кровать стоит тут. Внезапно я влюбляюсь в девушку,  обнимаю её в то время, как фрау Брайтнер, моя хозяйка с Унгаргассе, ледит рядом, толстая и грузная, она уже замечает, что мы обнимаемся, хоть мы и прикрыты моим толстым голубым покрывалом. Она нам не препятствует, но молвит, что девушка никогда не считала возможным для себя подобное, она же знает меня, и моего отца хорошо знавала, она только до сегодняшнего дня не ведала, что мой отец уехал в Америку. Фрау Брайтнер ворчит, мол считала меня "святой", она несколько раз повторяет "в некоем роде святой", а мне забот мало, я пробую разъяснить ей, что всё же понятно и  естественно: после великих невзгод с моим отцом я не могу иначе. Я внимательнее рассматриваю девушку, таких я пока ещё не встречала, она очень нежна и свежа, и рассказывает мне об одной прогулке по Вёртерзее, я вскидываюсь, ведь девушка молвит о Вёртерзее, но я не решаюсь обратиться к ней на "ты", ведь тогда она может догадаться, кто я такая. Об этом она не должна узнать. Музыка заиграла, мягкая и тихая, а мы попеременно пробуем напевать слова под неё, и баронесса пытается, она -моя хозяйка, Брайтнер, мы снова и снова фальшивим, я пою :"Всё недовольство выплесну наружу!", девушка подпевает: "Дружки, не видите ль, дружки?", а баронесса -вот что: " Всем смотрите, в семь в точь убегает ночь!"

По дороге к своему отцу я встречаю группу студентов, которые тоже к нему, путь я могу им указать, но не желаю одновременно с ними достичь двери. Я жду, прижавшаяся к стене, пока студенты гомонят. Отворяет Мелани, она в домашнем долгом платье, её груди снова слишком велики и всем на обозрение, она наскоро приветствует всех скопом и пробует припомнить их. которых видала на лекциях, и молвит сияя, что ныне она пока фрёйляйн  Мелани, но скоро больше ею не будет, ведь желает она стать фрау Мелани. Никогда, думаю я. Затем замечает она меня, я испортила ей выход, мы нехотя обмениваемся приветствиями, взаимно подаём ручки, но -лодочками, обходимся без пожатий. Она идёт вперёд в коридор, это уже новая квартира, и мне ясно, что Мелани на сносях. В квартире стоит моя Лина понурившись, на мой приход она не рассчитывала, ведь в этой квартире будет зваться она Ритой, чтоб больше ничего о прошлом не напоминало. Квартира огромна, планировака её выполнена по замыслу моего отца, я незнакома с его архитектурными идеями, их не осмыслить. Среди мебели узнаю свою голубую софу с Беатриксгассе, её убирает мой отец, говорю ему в большой комнате. Мой отец, которому предлагаю варианты сделки насчёт голубой софы и некоторых иных вещей, не прислушивается, он туда-сюда ходит с рулеткой, измеряет стены, окна и двери, ведь оно стова затевает нечто великое. Спрашиваю его, должна ли я теперь устно объяснить ему или позже и письменно, какого порядка желаю ,если ему угдно. Он ,оставаясь занятым и невозмутимым, только приговаривает: "Занят, я занят!"  Прежде, чем покинуть квартиру, я вижу наверху потешное украшение: множество мётрвых птицет напиханы в нише с красной подсветкой, и я вполголоса бормочу насчёт того, сколь это безвкусно, как всегда. Именно вкуса нам всегда недоставало. Его безразличие, его безвкусица суть это, оба слова сплетаются в одно для меня, а Лина, которая позволяет себя называть Ритой, провожает меня вон, я говорю: "Безвкусно, здесь напрочь отсутствует вкус, здесь равнодушно, и так всегда будет с моим отцом. Лина смущённо кивает, она украдкой подаёт мне руку, и вот да желала б я обрести смелость и должна громко хлопнуть дверью так, как мой отец всегда хлопает всеми дверьми, чтоб узнал он ,что значит  х л о п н у т ь  д в е р ь ю. Но дверь кротко захлопывается- и я уже не могу сорваться. У дома я прижимаюсь к стене, никогда не ходить бы мне в этот дом, ни к Мелани, мой отец уже оснастил его, мне нет ходу ни взад, ни вперёд, но поверх изгороди могу ещё пробраться там, где заросли не густы, насмерть боясь, я бегу к зелёному забору ,взбираюсь на него и ползу выше, это спасение, это может спасти меня, это- колючая проволока, это шипы под напряжением в 100 000 вольт, 100 000 ударов, электрических, получаю я, мой отец включил ток, во все мои ** сквозь мои волокна бешено мчатся вольты и вольты. Неистовством моего отца я сожжена и умерщвлена.

Окно отворяется: за ним раскинулся тёмный облачный край и озеро в нём, которое всё мельчает. Вкруг озера лежит погост, а могильщиков легко узнать, земля спорится под их заступами- и мигом восстают из неё с распущенными волосами умершие дочери, их лиц не разглядеть, локоны их по пояса каждой, десницы их воздеты горе`  и освещены белым, они размнают затёкшие ладони, недостаёт колец, нет безымянных пальцев на шуйцах. Мой отец стережёт озеро и его берега чтоб никто не вышел оттуда, чтоб никто ничего не увидал там, чтоб дамы над могилами были пьяны, чтоб напивались, мой отец молвит :
- Это представление "КОГДА МЁРТВЫЕ ПРОБУЖДАЮТСЯ".
Когда я просыпаюсь, знаю, что уже много-много лет ни одном театре не была. Представление? Не знаю никаких представлений, ничего не представляю собой, но, видно, некое представление было.

Малина: Ты всегда представляла себе слишком многе.
Я: Но тогда-то я не могла вообразить. Или станем говорить о воображении и воображаемом и не искать им соответствий в действительности?
Малина: Ближе к делу. Почему пропало твоё кольцо? Ты разве хоть когда-нибуди носила кольцо? Ты ведь их не носишь. Мне ты говорила, что это для тебя невозможно: кольцо на пальце, что-то на шее, на запястье- по-твоему, они- оковы.
Я: Вначале он подарил мне колечко- я хотела его упрятать в коробочку, но он что ни день спрашивал меня о нём, угодно ли оно мне, и всегда напоминал мне, чтоб я получила это кольцо от него, он годами беспрерывно говорил о нём, будто я только им и жива, а когда я не желала заговаривать о подарке, он спрашивал: "Ну и где ты держишь моё колечко, детка?" А я, детка, я отвечала: "Ради Бога, я же потеряла его, нет, нет, я совершенно уверена: оставила его в ванне, я вот да и заберу его оттуда и надену на палец или положе его рядом с собою, на малом комоде вблизи кровати, я могу уснуть только рядом с твоим кольцом". Он закатывал отвратительные представления вокруг этого кольца, ещё он всем подряд рассказывал, что подарил мне его- и люди от его россказней думали ,что он подарил мне жизнь или перемену фаз Луны, или дом с садом и воздухом для дыхания впридачу к кольцу, я уж больше не могла носить этот проклятый подарок, а когда кольцо уже не подходило к пальцу, хотелось не подарок швырнуть ему в лицо ещё и потому, что он ничего от чистого сердца не дарил мне, я настояла на кольце, у меня не было никаких украшений, я желала хоть одного- и наконец получила кольцо, о котором постоянно велись речи. Но ведь нельзя бросать колечко в лицо, и под ноги, это накличет нужду, однако, легче сказать, чем сделать, ведь когда кто-либо сидит или прохаживается, нельзя ему бросить под ноги вот такую мелочь и добиться чего желаешь. Поэтому вначале хотела его бросить в унитаз, но затем , но затем такой выход показался мне слишком простым, слишком практичными чересчур правильным, я желала собственной драмы, кроме того, я желала наделить кольцо неким значением, и поехала я на авто в Клоштернойбург, и там битый час простояла на мосту через Дунай под студёным ветром, затем вынула я футляр из кармана пальто, а из футляра- кольцо, ведь я до того дня уже не носила вго несколько недель, это было 19 сентября. Холодным послеполуднем, ещё засветло бросила я его в Дунай.
Малина: Это вовсе ничего не объясняет. В Дунае полно колец, что ни день с дунайских мостов между Клоштернойбургом и Фишамендом под холодными или горячими летними ветрами снятыми с пальцев и брошенных вниз.
Я: Я не сняла было своё кольцо с пальца.
Малина: Речь не о том, мне неугодна твоя история, ты постоянно темнишь передо мною.
Я: Самым странным было то, что я знала, всё время, что он с мыслями об убийстве ходит вокруг меня, я не знала только, каким образом он желал меня устранить. Всё было возможным. Но мысленно избрать себе мог он только один способ- и именно этот один угадать я не могла. Не знала я, сегодня ли он применит его ,и здесь.
Малина: Ты не знала, возможно, однако, поняла.
Я: Клянусь тебе, я ничего не поняла, ведь в таких случаях нельзя понимать, хочется прочь, бежишь. Что желаешь мне наговорить? я никогда не понимала!
Малина: Не клянись. Не забывай, что ты никогда не клянёшься.
Я: Конечно, я знала: он желал было застать меня на месте, где я оказалась бы меня наиболее беззащитной, вот тогда бы ему ничего не пришлось предпринимать, ему осталось бы только ждать, дожидаться, пока я сама, пока я себя сама...
Малина: Перестань плакать.
Я: Я же не плачу, это ты мне выговариваешь, доводишь меня до плача. То было совершенно иначе. Затем я осмотрелась- и в собственном окружении, и даже за далеко за ним заметила я, что все дожидаются, они не предпринимают никаких видимых шагов, ничего особенного, они суют другим в руки снотворное, бритвенный ножи, они заботятся о том, чтоб другие бездумно прогуливались по скалистым тропам, чтоб спьяну отворяли двери вагонов на ходу или просто чтобы ближние подхватывали болезни. Если достаточно долго ждать, то приходит крах. наступает долгий или краткий конец. Многие-то подобное переживают, но затем переживают постоянно. Я слишком натерпелась, больше ничего не знаю, ничего не добавляю, как могу знать я это, я знаю слишком мало, я ненавижу моего отца, ненавижу его, Бог только ведает, насколько сильно, не знаю я, очего так.
Малина: Кого ты к своим идолам добавила?
Я: Никого. Дальше ведь дело не зашло, я дальше не зашла, ничто не вышло наружу, я только постоянно слышу, тише или громче, некий голос у образов, он молвит: "кровавый срам". Этого ведь не изменить, знаю, что это значит.
Малина: Нет, нет, ты вовсе не знаешь этого. После того, как пережил, переживание препятствует познанию: тебе вовсе не ведомо, какой была твоя жизнь прежде, какой она есть ныне, ты просто подменяешь свою жизнь.
Я: У меня только моя жизнь.
Малина: Доверь её мне.

________Примечание переводчика:____________
* die Gleichgueltigkeit и die Geschmacklosigkeit соответственно;
** Игра слов: der Vater- отец, die Faser- волокно или нить (или фибр), rasen- бешено мчаться, die Raserei- неистовство.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Еxil

Ein Toter bin ich wandelt
gemeldet nirgends mehr
unbekannt im Reich des Praefekten
ueberzaehlig in den goldenen Staedten
und im Gruenenden Land

abgetan lange schon
und mit nicht bedacht

Nur mit Wind und mit Zeit und mit Klang

der ich unter Menschen nicht leben kann

Ich mit der deutschen Sprache
dieser Wolke um mich
die ich halte als Haus
treibe durch alle Sprachen

O wie sie sich verfinstert
die dunklen die Regentoene
nur die wenigen fallen

In hellere Zonen traegt dann sie den Toten hinauf

Ingeborg Bachmann

Мёртвый брожу я
не прописанный больше нигде
неизвестный в Державе Префектов
лишний в золотых Городах
и в зеленеющей Стране

конченный давно уж
и ничем не озабоченный

Только Ветром и Временем и Звучанием

тот я кто среди Людей не жилец

Я с немецким Языком
окутанный этим облаком
которое считаю Домом
дрейфую сквозь все Языки

О как они помрачились
темные тёмные Звукидождя
лишь немногие падают

В более светлые Зоны затем влекут они Мертвецов

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Bruderschaft

Alles ist Wundenschlagen,
und keiner hat keinem verziehn.
Verletzt wie du und verletzend,
lebte ich auf dich hin.

Die reine, die Geistberuehrung,
um jede Beruehreung vermehrt,
wir erfahren sie alternd,
ins kaelteste Schweigen gekehrt.

Ingeborg Bachmann

Всё только Удары и Раны,
никто никому не простил.
Я бита как ты, добивая,
тобою жива, но- в распыл.

Двух Душ всеблагое Слиянье
телесному Бою сродни`
познали мы, что обращалось
Молчанием Душ ледяным.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Уж Ветер Рельсы наперёд стелет,
мы последуем в неспешных Поездах
и станем эти Острова обживать.
Доверие на Доверие.

В Руку моего старейшего Друга слагаю
свою Службу обратно; приходует Дождемуж
пока ещё мой тёмный Дом и подбивает
в Долговойкниге* Строки, оставленные мною
с прошлых Стоянок редких моих.

Ты, в слепяще-белой Ризе
настигаешь Ссыльных и тянешь
из Плоти Кактуса Шип
-Знак Бессилия,
которому мы невольно кланяемся.

Мы знаем,
что Пленниками Материка остаёмся,
и его Болести снова терпим,
а Перемены Уровня Правды
реже не будут случаться.

Спит же в Утёсах
едва осветлённый Череп,
Коготь виснет на Когте
в тёмных Каменьях, и освящены
суть Стигмы на Фиолете Вулкана.

От Бурь великих Света
никто Жизни не обрёл.
Вот беру я от Соли,
когда нас Море заливает-
и возвращаю назад
и кладу это на Волну
и ступаю в Дом.

Мы преломляем Хлеб с Дождём,
Хлеб ,Долг** и Дом.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы    
*, **- die Schuld-  значит и долг и вину.

Действующие лица:

Добрый Бог;
Судья;
Жан, юноша из Старого Света;
Дженнифер, девушка из Нового Света;
Билли и Фрэнки, две белки;
Страж;
Секретарь Судьи (Секретарь);
Цыганка;
Нищий;
Дама;
Портье;
Лифтбой (т.е.,мальчик-лифтёр- прим.перев.);
Полицейский;
Двое деток;
Бармен
и голоса, монотонные и бесполые.

В зале суда.

Вентилятор включён, так как действие происходит в разгар лета.

Секретарь: (в  притолоке) Ваша честь...
Судья: Да?
Секретарь: Смею ли ввести обвиняемого?
Судья: Да, и выключите, прошу, вентилятор.
Секретарь: Ести вам угодно. В такую жару?
Судья: Выключайте!

Дверь отворяется; Страж вводит обвиняемого.

Страж: Ваша честь, вот обвиняемый! (Глухо.) Сюда. Вам стоять во время слушания дела, понятно?

Вентилятор пока вертится- и замирает.

Судья: (иным голосом) Садитесь!
Страж: (тихо, рьяно) Сесть! Садитесь. Дозволено.
Судья: А вы можете уйти, Суини. И вы, Росси.
Страж: Как прикажете.
Секретарь: Благодарю, ваша честь.

Двое мужчин покидают зал. Воцаряется краткая пауза. Судья листает дело.

Судья: (неуверенно, поскольку вычитывает) Нью-Йорк сити, числа... августа тысяча девятьсот... пятнадцатого... (затем- быстрее) Ваша фамилия? Вы родились? Когда? Где? Цвет кожи? Телосложение? Рост? Вероисповедание? Сколько выпито алкоголя? Психические заболевания...
Обвиняемый: Ничего не знаю.
Судья: (тем же тоном продолжает) Подозревается в убийстве...
Обвиняемый: Кого?
Судья: (искренне благожелательно) Сущее убийство- жара эта. То есть, такого жаркого лета ещё не было. Припомните-ка! Всего-то шесть лет назад,когда Джо Бармфилд и Эллен... Эллен...
Обвиняемый: Эллен Хей.
Судья: Верно. Когда двое были убиты одной бомбой. Громкий случай.
Обвиняемый: Я помню лето...
Судья: (извиняясь) Мы здесь не затем, чтоб обсуждать высокие температуры.
Обвиняемый: Надеюсь.
Судья: Но это ведь глупо: я задаю вам вопросы, ответы на которые знаю.
Обвиняемый: (как бы очнувшись) Вы?
Судья: Например, верно то, что вы снимали три комнаты в некоем старом доме на углу 63-й стрит и Пятой авеню вблизи зоопарка.
Обвиняемый: Ах.
Судья: Арестованы вы были полицейскими Бонди и Крамером в холле гостиницы "Атлантик", вскоре после того благодаря ходатайствам вы обрели свободу...
Обвиняемый: (иронически) Ходатайствам!
Судья: Всё же правильно, что вы...
Обвиняемый: Верно, вы правы. Но простите меня, желаю вернуться к первому вашему вопросу. Вам же следует знать, КТО я?
Судья: (после краткой паузы, медля, робея) Добрый Бог Манхэттена. Некоторые называют вас Добрым Богом белок.
Обвиняемый: (взвешивая) Добрый Бог. Недурно.
Судья: (спешно) В вашей квартире были обнаружены три мешка корма для белок.
Обвиняемый: И конфискованы? Жаль. Я настолько полезен Манхэттену. А вы когда нибудь задумывались, сколько полезных автоматов с орехами в метро?
Судья: Итак, вы эти орехи покупали для белок? Их следует вернуть в страны, где эти зверушки пугливы и невинны, здесь они же выглядят подлями и оттого мы их изводим, то есть, они в дружны со злом. Или вы- звероторговец? Дрессировщик? Я подчеркиваю: определитесь прежде, чем мы продолжим слушание дела.
Обвиняемый: Право не знаю, могу ли удовлетворить хоть чьё-либо любопытство. Чего вы ждёте от меня? Открытости? В лучшем случае, я смогу вам объясниться. Но если вы позволите старику дать вам совет...
Судья: Кажется, с вами я вёду себя корректно. Вы уже начали начинать или -заканчивать?! Системно ли вы задаёте вопросы?... Вижу, вы собрали мою картотеку у себя и держите её наготове. Удобнее для вас с ней не иметь дела. Мой труд состоит в выдержке, решительности, находчивасти, и без белок я бы не справился. Они -мои почтовики, посыльные, агенты. В моём подчинении несколько сотен агентов, а двоих, Билли и Фрэнки я назначил главными. На них можно по-настоящему полагаться. Я никогда не подкладывал бомб, ни одной, пока они обе не находили места и не вычисляли времени, смертельного, когда смертельно опасно...
Судья: Смертельно опасно... что?
Добрый Бог: ... когда должно было достаться тем, кому...
Судья: Кому?
Добрый Бог: Ох! вы не знаете? (Любопытствуя.) Как вы оцениваете случившееся?
Судья: Просто. Череда покушений на совершенно бекзобидных людей, серия взрывов, осуществлённых неким неуловимым безумцем.
Добрый Бог: Думаю, вы приняли всёрьёз толкование штатного психиатра.
Судья: Я придерживался этой версии, покуда не принял вас за организатора преступления.
Добрый Бог: Организатор. Очень хорошо. За организатора.
Судья: Все случаи досконально нами расследованы, однако, кроме последних.
Добрый Бог: Последний "случай", как вам это угодно звать на своём сомнительном жаргоне, тоже не предотвращён мною. Дабы довести задуманное мною до конца, я бы хотел знать, что вышло из ускользнувшего молодого человека?
Судья: Из ускользнувшего?
Добрый Бог: Он во что бы то ни стало не должен был пострадать.
Судья: Не должен был. Но...
Добрый Бог: Он не уплыл?
Судья: Отнюдь. Тем же вечером сел на корабль ,отплывающий в Шербур.
Добрый Бог: Ах! Видите ли, и этот тип поклялся не садиться на корабль, но жить и умирать вместе с нею, преодолеть все тагости и невзгоды, забыть о своем роде-племени и язычие утратить, а с нею говорить на новом, до скончания века своего. А он сел на корабль, и он нисколько даже не озаботился её похоронами, и сошёл на свой прежний берег- и забыл как при виде её истерзанного тела небо казалось ему с овчинку, не то бескрайнее, что над Атлантикой.
Судья: Да, он не похоронил ту девушку.
Добрый Бог: Точно, не похоронил! Ему годится жить! ... Ну да я расскажу вам всю правду о случившемся. Как это принято называть? Правду и ничего кроме правды. Я тоже не лыком шит- и скоро опровергну все обвинения в собственный адрес.
Судья: (холодно) Я готов.
Добрый Бог: Примерно полмесяца назад я узнал об инциденте на Большом Центральном вокзале. Посредством нештатной зверушки, которая покуда была в практикантах, во время своего первого испытательного срока.
Судья: Что стряслось на Большом Центральном?
Добрый Бог: Ничего особенного. Примерно в пять пополудни, вскоре после прибыия скорого состава из Бостона в поздземный зал Большого, а пассажиры собрались в залах и у выходов, когда они следовали огненно-красным и зеленеющим указателям, когда органная музыка отражалась от стен, и все настенные часы шли врперёд, а свет непрерывно плясал в плафонах назло постоянно длящейся тьме - тогда-то прибыла пара новичков. И несмотря на обстановку, указатели, неслыханную музыку, подрагивающий состав на некоем пути и какофонию людских голосов, это смогло начаться.
Судья: Что начаться?
Добрый Бог : (изо всех сил припоминая) Она шла следом за ним, в белых и розовых одеждах. Столько голосов, что её был почти неслышим, столько возможностей, а эта- самая невероятная, но она испытала эту возможность.
Голоса: (без тембра и акцентации, ясные и без эмоций)
ПРИ ЗЕЛЁНОМ СВЕТЕ ИДТИ
ДУМАЙ ПОКА ЕСТЬ НА ТО ВРЕМЯ
ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ ВЗЯТЬ ЭТО С СОБОЮ
ИДТИ ДАЛЬШЕ БЫСТРЕЕ СПАТЬ
ПРОВОНРНЕЕ ГРЕЗИТЬ С НАМИ
РАЗРЫВЫ ОБЛАКОВ УДАРЫ С ВОЗДУХА БЫСТРЕЕ
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ ЛЕГЧЕ БЕЗОПАСНЕЕ
ПРИ ЗЕЛЁНОМ СВЕТЕ ПОДУМАЙ ОБ ЭТОМ
ОПАСАЙСЯ КРАСНОГО И КОРИЧНЕВОГО
ЧЕРНЫЙ И ЖЕЛТЫЙ ОПАСНОСТЬ
ЧТО ТОЛЬКО ДУМАЮТ НАШИ УБИЙЦЫ
ТЫ НЕ СПОСОБЕН ПРЕДОТВРАТИТЬ ЭТО!
ПРИ КРАСНОМ СВЕТЕ СТОЯТЬ НА МЕСТЕ!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Nord und Sued.

Zu spaet erreichten wir der Gaerten Garten
in  jenem Schlaf, von dem kein dritter weiss.
Im Oelzweig wollte ich den Schnee erwarten,
im Mandelbaum den Regen und das Eis.

Wie aber soll die Palme es verwinden,
das du den Wall aus warmen Lauben schleifst,
wie soll ihr Blatt sich in den Nebel finden,
wenn du die Wetterkleider ueberstreifst?

Bedenk, der Regen machte dich befangen,
als ich den oeffnen Faecher zu dir trug.
Du schlugst im zu. Dir ist die Zeit entgangen,
seit ich mich aufhob mit Vogelzug.

Ingeborg Bachmann

Мы слишком поздно Сад Садов обрящем
и то- во Сне, где третий ни при чём.
Мне б под Оливой Снега в Настоящем,
Дождя и Льда дождусь под Миндалём.

Но Пальме как снести твою Причуду:
ты строишь Стену из живой Листвы;
её Листок  снесёт Туманпростуду,
он к Переменам Времени привык?

Учти, что Ливень взял тебя в осаду,
коль я враспашку Веер подала.
Его ты схлопнул. Прошлого не надо:
я с Птичьимклином Время унесла.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Ещё один перевод этого стихотворения см. по ссылке: http://www.stihi.ru/2003/11/14-452