И был тёплый июль. Непоседливость овладела юбиляром. Он принялся паковать чемоданы, инспектировать свою комнату, своё окружение, собственное прошлое. Ему надлежало не просто съехать, но уйти прочь. Этот год надо пожить свободным, всё отринуть: местность, четыре стены, людей- переменить. Он должен свести старые счёты, откланяться покровителю, полиции, паспортному столу. Наконец, и с этим покончено, всё уладил, просто. Теперь ему- в Рим, а оттуда- назад, где ему было вольно как нигде, туда, где он живал до прозрения, где радовался, оценивал, морализировал.
Его комната была уж прибрана, но некоторые мелочи, куда их только приткнуть, ещё оставались на виду: книги, картины, туристические проспекты пляжей, планы городов и одна небольшая репродукция, непонятно откуда взявшаяся. "L`esperance" Пюви де Шаван, то есть Надежда, целомудренная и угловатая с нежно зеленеющей ветвью в руке, сидящая за белым столом. В задний план вкраплены несколько чёрных крестов, за ними- чёткие и пластичные очертания развалин. Над Надеждой- розово-закатная полоска неба, ибо на картине- вечер, поздно, а ночь крадётся отовсюду. Хоть её нет на картина, она придёт! Именно придавит образ Надежды, расплющит детские упования- о очернит эту веточку, и высушит её.
Но это всего лишь картина. Он отшвырнул её прочь.
А вот- шёлковая шаль, надорвана, припудрена пылью. Пара раковин. Камни, которые оп подымал, когда прогуливался на природе не в одиночку. Иссохшая роза, которую, когда она была свежа, не вручил. Письма, начинающиеся с "Любимейший...", "Мой Возлюбленный...", "Ты, мой Ты...", "Ах...". И огонь сожрал их ,поспешно ахнув, и свертел, искрошил тонкую пепельную кожицу. Он сжёг письма, все.
Он расстанется с людьми, от окружения, к которому не возвратится по возможности никогда. Он больше не в силах жить среди людей. Те парализуют его, баюкают его в благости. Когда долго проживаешь на одном месте, среди слишком многих образов, запахов, все меньше у тебя остаётся прав и степеней свободы от них. Оттого желалось ему отныне и навсегда показаться в своём собственном образе. Здесь, где он надолго засиделся, начать было невозможно, то там , где он будет свободен, дело пойдёт.
Он достиг Рима- и попал в окружение, давно оставленное им для других. Оно вдруг обволокло юбиляра как смирительная рубашка. "Пациент" свирепствовал и оборонялся, отбивался от неё, пока не оказался пойман- и усмирён. Ему не оставили воли, никакой, а он-то раньше, будучи моложе, надеялся было вернуться сюда- и перемениться. Отныне ему нигде и никогда не удастся, возвращаясь к пройденному, вызволиться. Никак. Он замер в ожидании.
Он вновь повстречался с Минором. С ним, которому вынужден был помогать. Обнаружил Минора, обычно сомневающегося в людях, Минора, который требовал к себе почтительного внимания, Минора, которого давно ,отнимая у себя последнее, ссужал деньгами, Минора, который тоже был знаком с Еленой... Минор, теперь счастивый , не вернул ему денег- и оттого был неконтактен и легко раним. Минора, которого когда-то было представил всем своим друзьям, которому отворял все двери, ибо тот так нуждался в опеке и между тем всё портил, бросая юбиляру вызовы своими щепетильно дозированными анекдотцами, пост фактум, слегка фальшивя приятельства. Минор гласил что ни день, он присутствовал везде куда ни пойди. Минор заботился о нём, втирался в знакомства, которые на ближайшем углу улицы углублял и конвертировал- и звался его другом. Где Минора нет, там его тень ,исполинская и угрожающая ,пусть -в мемуарах и фантазиях. Минор без конца. Террор Минора. Сам же Минор намного мельче, удивлённо гневается ,будучи послан подальше: мол ,ему нечто должны. Этот год начался плохо. Юбиляр чуял, что всё будет по`шло, и что обыденность достанет его, да, она уже подобралась поближе к нему, но вот и набросилась -и уколола его. И внезапно осознал он, что долгую историю имеет эта пошлость: она росла и пропитывала его жизнь. Её кислота то и дело притравливала его, жгла покуда не пойманного. Минору он не поддался.
Многих Миноров ему следует остерегаться, он их знает, слишком многих там и сям: теперь наткнулся на одного, а здесь он не один.
В этом году суждено ему блуждать и не знать, были ли у него друзья, был ли он любим прежде. Вспышка осветила все его связи, все обстоятельства, прощания- и он ощутил себя преданным, обманутым.
Он снова встретился с Еленой. С Еленой, которая дала понять, что простила его. Он попытался выразить благодарность. То ,что теснила его, угрожала ему, не осознавая собственного гнева , желала ему гибели, она так и не поняла. Она готова к дружбе, мила, осмотрительна, её речи умны, грустны- ибо она уже замужем. Он,прежде ненадолго расстававшийся с нею, был теперь, как сам себе признался, надут глупейшим образом. Напоследок о против собственного желания припомнил её гнев, свою ругань, свою потерю, своё исправление, стыд ,и новое раскаяние, новое притязание. Теперь у неё ребёнок- а когда он беззлобно попросил объяснения, она , замявшись и улыбаясь, добавила к прочему, что именно тогда, во время расставания, была беременна. На миг, не дольше, она замерла. Он подивился её спокойствию, её невозмутимости. Он отстранённо, не возбудившись, подумал, что ,значит, её тогдашний гнев был притворным, что она не имела никаких оснований для самоуправства, ни малейшего права на давление- а он-то считал себя одного виновником. (До сих пор он думал, что Елена только после его отъезда, возможно, чтоб всё забыть, ушла к другому.) Он всё время считал себя виновным, но это просто она внушила ему вину, которую он теперь легко и аккуратно выдохнув, подумал: "Отчаяние сбило меня с толку. Но ясность теперь- ещё худшая наставница мне. Я озябну. Лучше оставаться в долгу- это согревает.
Заминка вышла. Я от счастья разражусь тирадой если этот год не доконает меня. А мог бы посетить этрусские гробницы, немного поездить в Кампанье, побродить окрестностями столицы".
Рим велик. Рим красив. Но невозможно зажить тут наново. Как всюду перемешались шапочные знакомые с приятелями, а твой друг Минор не выносит твоего другого приятеля, тоже Минора, и обеим претит третий твой знакомый Минор! Будь ты изредка желанным и нужным, сам выказывай расположение и в других нуждайся, деликатничайте взаименно - одной головной болью отныне не расплатишься: эти приятели тебя в придачу обескуражат. Не вздумай оставить хоть одно письмо без ответа: ввинят тебе и спесь, и безразличие. Не сможешь опоздать к назначенному- и не вызвать гнева.
Как же это всё началось? Разве гнёт и лесть не проникли годы назад в сеть дружеств и враждебностей ,которую он всё это время плёл? Разве не сам он ,из малодушия, не выстроил себе двойной, многовариантный сценарий на годы чтоб вообще смочь жить? Разве она сам не обманывал всех и каждого, и многажды- себя? Добрый дар ему достался- склонность к дружбе, к доверию. Его добрым порывами стали варварское стремление к неравенству, к высшему разуму, к познанию. В итоге приобрёл он лишь понимание того, что люди взаимно ошибаются и обманываются, и что бывают мгновения, когда люди седеют от почти смертельной обиды. И что все страшатся смерти, в которой одной могли бы спастись от неслыханного оскорбления, которым является жизнь.

Август! То были ещё те, железные, брошенные в переплавку дни. Время гудело кузнечным горном. Пляжи отаборились, а море уж не вальсировало ратью волн ,но хранило усталый покой, глубокий, голубой.
На жаровне, на песке: изжаренная, испалённая- скоропортящаяся людская плоть. Пред морем, на дюнах- плоть.
Ему было страшно, что солнце так расходует себя. Только это станет заметным- и приходит осень. Август был полон паники: прихвати ещё и живи во всю.
В дюнах все дамы давались в обьятия, и за утёсами, в раздевалках, в припаркованных под пиниями авто; собственно, в городе они пополудни петляли в полусне и увязали в расплавленном асфальте проезжей части, сигналя руками проезжающим авто.
Ни слова этим летом не было вымолвлено. Ни имени названо.
Он раскачивался как маятник между морем и городом: туда- сюда, среди не тронутых солнцем и загорелых тел, сбиваемый с пути мгновенной жадностью, между солнечными брызгами и ночным пляжем, пробираемый с головы до пят солнцем. а солнце с каждым днём выкатывалось всё позже, а валилось прочь, в море в виду ненасытных глаз всё раньше.
Он обожал и Землю, и Море, и Солнце, которые его так ужасно донимали в настоящем. Дыни зрели- он лишал их плоти. Он выматывался от жажды.
Он любил миллиарды женщин- всех одновременно и без различия.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Она сидит и смеётся. Складки вдоль её ног то сбегают вниз, то пропадают... это игра света?... "Дом,- тужится Эрхард,- ...наверное, это старый дом?" Она смеётся молвя :"Да, старый... А почему вы не садитесь, сюда?" И подвигает низенький стул, тоже в меху, поближе к себе. Эрхард снимает, задумавшись, шляпу, кладят её, присаживается... "Вы чужой?" "Да,- возражает Эрхард,- я... так сказать... просто мне дом..." И снова теряется. Он чует: в этой комнате всё ему льстит, подушки жмутся к его тылу, а к ладоням льнёт мех, лижет ласково их по-кошачьи.
     Внезапно откидывается дама назад, заломив руки, кладёт их себе под затылок будто подушку и спрашивает переменив тон: "Как давно мы с вами тут видались?"
     Эрхард обескуражен. "Где-е-е...- мнётся он".
     "Ну, в Берлине-то ,у Кролля..."
     Эрхард совершенно спокоен. "Нет, -говорит он. -Вы, пожалуй, обознались. Я Эрхард Штильфрид, график". И он намеревается уйти. Та, будто не слыша его, бросает в лицо смеясь: "В Мюнхене случилось это..."
     Эрхард снова пытается встать. Но смех кружит ему голову.
     "В Мюнхене! А ты притворяешься, что забыл. На октябрьском лугу..."
     "Нет, -сопротивляется Эрхард, всё неувереннее.- Вы ,пожалуй, ошибаетесь... я..." И в тот же миг он припоминает девушку,...полгода назад... в Мюнхене, да... да, в Мюнхене, ночь... единственная за эти два года ночь... Он тогда, пожалуй, немного перепил, а та девушка... и в тот же миг он осознаёт всё. Конечно, та девушка была ...так ему показалось... худа, костлява, несколько бледна... а  э т а ? Он силится рассмотреть эту. Она избегает взгляда. Она охватывает Эрхарда, играет с ним, позволяет ему упасть себе на колени, овевает его своей шевелюрой, слепит его... При том говорит она бисерными, краткими, равно круглыми словечками, зовёт его на "ты"и ещё одним липким имечком, которое он, Эрхард, ненавидит. И ему становится совершенно ясно: ...нет, та девушка- не эта, верно же. А та, что он только раз, в той мюнхенской ночи повидал было, снова видится ему: бледная, тонкая. И, решительно, он встаёт. Но тут же осеняет его: ну откуда  э т а  знает, что было? И сразу же он успокаивает себя: эта  н и ч е г о  не знает, она только пытается разведать. И молвит он: "Кроме того, я спешу на поезд. Я еду именно..." Он произносит это почти грубо: ему ясно, что будет с ним, а тоска одолевает его, и- счастье. Что за приключение, как глупо! ...думает он (и берёт свою шляпу), ...но это всего лишь эпизод, нечто напрочь нежелательное.
     "Вы- график?- вопрошает она иным, уже третьим тоном и становится рядом". Он кивает. "О, подождите немножко,- любезно просит она. -Значит, вы знаете толк в вещах. Я покажу вам один отрез... можно ли его перекрасить против рисунка... угодно ли вам мне посоветовать?" Эрхард снова кладёт свою шляпу.
     "Охотно, -деловито откликается он.- У меня ещё остаётся немного времени".
     И она пропадает за ковровой дверью, а занавесь легонько смыкается следом. Эрхард смотрит на "луковицу". Пока пять, ещё два часа. Сколько ещё, собственно... а впрочем, всё равно: в десять буду в Данциге, затем- местным поездом... только в одиннадцатом буду дома... он улыбается.
     Она зовёт, изнедалека. Снова, как прежде, слабым ,манящим смешливым голосом. Непроизвольно Эрхард повинуется. Она прикорнула на коленях пред великанским отворённым гардеробом и тянет оттуда нечто: "Я не могу достать вещь, - по-детски искренне молвит она". Эрхард опускается на колени рядом с нею. Он чует зающую силу ,что источают её руки.  Платья, что там наверху повисли, чадят как куст жасмина. Он трудится вытащить отрез, а женские руки, те только трогают предмет, они замечательно слабы. Лоб Эрхарда щекочут края платьев ...или рука? И, неожиданно, нечто рушится на него, будто платье... и поцелуи, множество... и дрожь........................
     Неожиданно, словно маятник великих часов. Слабые руки толкают его прочь. А маятник ходит...туда... сюда, туда... сюда. Эрхард прислоняется тылом к платьям, которые колышутся на вешалках- они жестки и холодны. Безумный страх одолевает его. Мне надо прочь... думает он и слышит: маятник- громче. И сдаётся ему, что уходит он, убегает... а в действительности -застыл пред гардеробом, уставился на дверь. Там- красноголовый мужчина, которого Эрхард уже где-то видел.  Г д е  ж е ? ... Ого, мужчина ,похоже, говорит? Он кривит так рот. Нет, он ошибается. Он мертвецки нем (Эрхард готов поклясться), мертвецки нем. И сразу же он, Штильмарк, осознаёт: теперь до`лжно умереть, естественно. Дальнейшее не имеет значения. Тут- всего лишь промежуточная станция, одна...
     Крик, ясный, ужасающий, мешает ему. Ага...думает Эрхард, уж тот убил её. Кого? обдумать нет времени. Ведь великан колышется,...  Дверь, стена, всё- сплошной бычьеголовый мужчина.
     Снова страх, секунду, только одну секунду... затем мужчина съёживается, обретает свои пропорции, что необычно успокаивает. Всё равно, тот толкает супостата... падение, глубоко, глубоко и- звёзды, миллионы звёзд...
     Но снова, издалека, доносятся мысли, ах! даже разговор с кем-то: "Это нечто абсолютно нежелательное, пара часов... я мог бы с равным успехом поспать..."
     И снова -падение, ужасное.
     И больше никаких мыслей.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Подумается этакое иногда... Вчера к примеру. Сижу вот как сейчас ,рядышком с фрау Люси в её дачном палисаднике. Молодая волоокая блндинка помалкивает, созерцает атласно-белое закатное небо, обмахивается ради прохлады брюссельским кружавчиком. А нектар что щекоткой нервы мне пробирает: от платка он этого или от куста сирени того?
     "Эта пышная сирень,- молвил было я ради зачина, не более". А молчания таиственная тропинка петляла глухими думами. Итак, только не молчать!
     Она зажмурилась, и головку запрокинула так, что весь свет вечерний лёг на патинку едва различимых жилок век. Ноздри её легко трепетали что крылья мотылька пьющего от утренней росинки. Рука её покоилась на поручне моего стула ,совсем рядом с моею. Верно, я ощутил кончиками пальцев её дрожь... Не только ими. По всем членам до макушки пробрало меня - и думы ,кроме одной , прояснились... И эта одна клубилась, сгущалась что туча грозовая в раздумье: "Эта дама- другого, она не моя".
     Вот чорт! Я же знал это давно. И тот, другой даже был моим другом. Но сегодня эта странная мысль всё томила меня - и я чувствовал себя нищим деткой засмотревшимся в витрину кондитерской.....................
     "О чём задумались, моя госпожа?- вырвался я из тоски".
     Она улыбнулась: "Вы столь похожи на него!"
     "На кого?"
     Она уже очнулась от грёз: "На моего почившего братца!"
     "Вот как. Он умер в молодости?"
     Она вздрогнула: "Очень юным. Он застрелился. Бедняга! Каким он был замечательным, бравым парнем. Погодите, я ещё покажу вам его карточку".
     "У вас ещё есть братья?- уклончиво продолжил я".
     Она ,казалось, не расслышала. Его взгляд полный голубого покоя смутил и упокоил меня. Взгляд великий что всё небо.
     "Брови, ресницы, этот рот...- спросонья молвила она".
     Я постарался, глядя в её лицо, не выказать волнения. Это удавалось мне с трудом. Она долго всматривалась. Затем подсела поближе ко мне, а голос её обрёл интимное, доверительное звучание. Она говорила тихо, а я вдыхал аромат её волос. Ожившие было радостные и горькие воспоминания зажгли её взгляд, согрели лицо. Черты покойного в горячке показались мне знакомыми, будто я и был тем дражайшим покойником, которого она припоминала.
     Эти очи,... этот рот,... думал я, это  м о й  облик, только облагороженный, утончённый.................
     И когда она наконец, с дрожью в голосе, умолкла, а нежную головку утопила в брабантском кружеве, то я готов был воскликнуть: "Это я! Это я! Заживо осчастливленный, оплаканный такой вот дамой"... и ,не знаю как вышло, я легонько погладил её согретое вечерней зарёй темечко. Она не противилась.
     Затем она взглянула на меня, светло и проникновенно: "Ах, если б он не умер!"- молвила она задумчиво: "Мы бы не расставались, а я не вышла б замуж..."
     Я насторожился.
     Тогда её натура взяла своё :она расплакалась вволю, неистово.
     Я видел как умирает солнце и думал: "Она не моя".
     Но её плач заглушал её размышления.
     И прежде, чем краешек солнца полностью погрузился за фиолетовые холмы, её головка покоилась на моей груди ,а растрёпанные золотые волосы щекотали мой подбородок. А затем я сцеловывал росные слёзы белокурой фрау Люси, а с первыми бледными звёздами расцвела улыбка на её алых устах...
     ... Когда я через час встретился у садовых ворот с её супругом, то заметил как раз в тот миг, когда он протянул мне руку, былинку на своём галстуке. Эта былинка! Я не упустил её из виду и озаботился ладонью смахнуть её в то время, когда вторую поспешно протянул навстречу его...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

В главной роли:

 Маниа4ег

В ролях:

 ITALO-DISCO 

 Лулу с Марса  Латорка 

Режисер-сцынарист и просто нормальный парень:

  Ветер города

Весенний воздух тревожил ноздри и сознание, словно розовощёкая и пышногрудая институтка беспокоит либидо стареющего преподавателя вуза. Деревья дали волю своим ветвям, на которых вовсю стремилась достигнуть зрелости сочная и мясистая листва. Прогулочный двор больницы жил и переживал весной. Солнце изовсех сил грело асфальтные дорожки, облупившаяся краска на лавочках взывала ко вниманию дворника, а трава газонов вовсю старалась приобрести бодрый зелёный вид, дабы требовать внимания проходящих по тротуарам пациентов и посетителей. Двор больницы выходил из зимней спячки. И необходимо заметить, выходил довольно успешно.

Маниа4ег  в гордом одиночестве бродил по обнажившимся газонам, низко опустив голову. Со стороны могло показаться, будто хорошо погулявший паренёк, проснувшись утром, не обнаружил в своих карманах какой то до боли в заднице необходимой ему вещи, в данный момент разыскивает её по угодьям у своего дома. Но ситуация была диаметрально противоположной.

На его лице несложно было прочесть жуткую озабоченность и напряжённую работу поражённого сознания. Он был в поиске. Ворошив ногами обнажившуюся после зимнего покрова травку, он что-то глухо бормотал себе под ноздри его глазки зигзагами бегали у его ног.

ITALO-DISCO, стоявший на крыльце у входа в корпус больницы, смачно и вредно для здоровья, затянулся сигаретой, приподнял брызгающие во все стороны зайчиками весеннего солнца очки, крикнул:

-Бог помощь юным натуралистам. Какие прогнозы?

Маньячег безразлично фыркнул в его сторону и, не меняя осанки и усердности, продолжил свой поход.

-Ты чего там рыскаешь? Ты же их за котельной закапывал. – нескромно напомнил он ему о зимних репрессиях над колониями кухонных тараканов, и насильственном их переселении с дальнейшим истреблением, за корявую будку трансформатора в дальнем углу территории больницы.

- Иди в жопу. – мягко и корректно ответил Маньячег на возгласы Итало диско. – И вообще, не мешай.

- Я те сейчас пойду! – пригрозил в ответ курильщик. – Ты у меня примотанным к койке валятся будешь. Вот пойду к санитарам и расскажу как ты все свои лекарства Латорке скармливаешь в периоды обострения её обжорства. Они тебя быстренько прогулок лишат и насильно вкатают тройную дозу галопередола.

Пролетевший у уха со свистом нож, заставил Итало диско не только прекратить домогательства внимания со стороны Маньячега, но и заставил порядком подзадуматься над смыслом бытия. Вследствие этих размышлений, он смачно втянул носом мокроты, сплюнул их в урну, и, пукнув на прощание приятному весеннему солнышку, быстренько скрылся в дверном проёме.

- Бля. Отвлёк от точки. – пробормотал Маньячег и интенсивно заелозил вокруг себя взглядом. Найдя то что искал, он вновь продолжил своё путешествие по газону.

-Раз подсрачник, два толчок, три вам в ухо и в бочок, на четвёртый вам подножка, ну и пять, уж неотложка. – распевала во всё горло Лулу с Марса, внезапно объявившаяся возле Маньячега. Свои пляски и пение она сопровождала наглядной демонстрацией, воплощая информационную составляющую текста в реальность, посредством демонстрации своих физических возможностей на бедняге Маньячеге.

Доселе в спокойном поиске прибывавший индивид, завертелся как волчок, пытаясь увернутся от тычков и шлепков развеселившейся марсианки. Она припрыгивала вокруг него и вовсю старалась побольнее ущипнуть иль стукнуть беднягу Маньячега.

-Раз два три четыре пять, кто поломанный опять, это наш дружок Маньячег, его будем ущемлять. – не унималась Лулу продолжая свой дикий танец вокруг изо всех сил защищающегося Маньячега.

Прекратила она свои пляски довольно резко. Стоило на пороге показаться физиономии Ветра, как бойкий настрой Лулу, как рукой сняло корова языком слезала исчез и улетучился живо. Прежде бойкая и задорная девица приобрела вид покорного щенка, который, узрев строгий взгляд матери волчицы, вмиг прекращал свои игрища и спешил в логово на порицание за столь бурную вольность в поведении. Резко сменив бесноватое выражение лица на спокойно-удовлетворённое, красивой походкой, виляя тазобедренным суставом, но не пошло, а грациозно и возбуждающе красиво, она заторопилась в сторону облокотившегося на дверной косяк Ветра. Он стоял и курил трубку, выпуская сладковатые клубы дыма вишнёвого аромата.

- Ты опять? – спокойно промолвил Ветер, пыхнув в сторону сладким туманом.

- Нет - нет, как я могла. Это так. Для разминки. Ну, чтоб формы не утратить. Настроя марсианского не позабыть. Играючи я. – говорила Лулу и преданно смотрела в небесно голубые глаза старосты палаты.

Не говоря ни слова. Он посмотрел в её разноцветные глаза, едва заметно спародировал в улыбке Джоконду и согласно тряхнул своей блондинистой головой. Лулу расщедрилась в улыбке во все тридцать три зуба. Цёмкнула его щёку, крутанулась, не упустив возможности стрельнуть в его сторону глазками, и умчала в направлении густорастущих кустов крыжовника.

Размеренной и плавной походкой Ветер направился в сторону всё ещё ищущего правды в траве Маньячега. В движениях Ветра наблюдался положительный результат недавно проведённой лоботомии с вмешательством в мягкие ткани головного мозга в секторе отвечающем за фазомоторику организма. Он шагал плавно и уверенно. Словно сытый лев проходит мимо незамечающей его антилопы и бросающий в её сторону пренебрежительный взгляд.

Подойдя к Маньячегу, он несколько раз причмокнул трубкой, наблюдая как тот судорожно вертит головой уставившись в жёлтую траву.

- Здравсвуйте коллега! – многозначительно произнёс Ветер. – Мой дедуктивный метод подсказывает мне, что если бы вы двигались по данному участку планеты строго определёнными траекториями, заранее утверждённым и скрупулезно продуманным маршрутом, то ваши действия, коллега, могли бы возыметь положительных результатов, и не требовали столь великих умственных и психофизических затрат с вашей стороны.

Огромный клуб дыма выпущенный им изо рта, был финалом столь информативно насыщенного приветствия.

Маньячег поднял голову. Он смотрел Ветру глаза в глаза. Его правое нижнее веко слегка подёргивалось давая понять что оперативная память в голове собеседника явно перегружена, процессор обременён задачами на девяносто девять процентов, температура достигает критических значений, кулера не справляются с охлаждением, а операционная система выдала fatal error. Заметив это, и дабы избежать перезагрузки всех модулей, Ветер переспросил:

- Привет, каг дила?

Резко изменившись фасадом в положительную сторону и постепенно возвращаясь в приемлемые температурные и тактико-технические характеристики, МаньячеГ пробубнил:

- Знаешь, уже очень давно я занят одним серьёзным исследованием. Сейчас работаю над докторской диссертацией. Тема одобрена в научном совете, теоретический материал практически готов, не хватает лишь нескольких мелочей и практических исследований. Ими то, как раз я сейчас и занимаюсь.

Ветер втянул из трубки немного никотина. Табак в чашке раскраснелся и приятно затрещал.

-Мдяааа. – многозначительно протянул он, что по своей смысловой нагрузке можно было бы прировнять к крылатому «ахуеть». – И что за тема твоих исследований?

- «Весна покажет кто где срал» слышал такое? – с неподдельным энтузиазмом выпалил Маньячег.- Вот этому то мудрому изречению и посвящено моё исследование. Ищу КТО? И самое главное ГДЕ?

Жирная стрекоза, гудя как трактор «Беларусь» после ремонта узбекскими мастерами, пронеслась над головами стоявших во дворе больницы пациентами.

-Весна наступила… - подумал Ветер и, пыхтя трубкой, побрёл по больничным аллеям, оставляя по себе шлейф из аромата вишневого табака…

Модель. Красуня. Та щось у ній такого є, що не дає пробитися далі, вище… Ніби зависла на якомусь рівні, і замість руху далі – щось змушує зупинитись, постояти на досягнутому не надто високому, та вибиває з ланцюгу кудись в бік. Перед очами китайська іграшка з металевих кульок підвішених в ряд. Підіймаєш крайню, пускаєш, вона у вільному падінні на мотузку б’є крайню, невідома сила проходить крізь усі кульки, що непохитно висять ланцюжком, і передається в крайню кульку з іншого боку, і вона відскакує у повітря, так, ніби ти б’єш прямо по ній… Така сама невідома сила, резонансна, вибиває людину зі шляху до успіху кудись в бік.

Шкода. Весь світ програв від цього непорозуміння. Весь світ без неймовірної її зовнішності на обкладинках журналів, без цих рідкісних синіх очей на левиному обличчі, без цих золотих кучерів, без цієї дивовижної білої шкіри, довжелезних ніг, неймовірної фігури, якій навіть Кендіз Свейнпол позаздрила би.

Щось. Щось штовхає. Щось невидиме для очей. Десь за рядом кульок є та, що здіймає цю силу, штовхаючу з іншого, видимого боку, але цього не визначити.

Кохає хлопця, але тут же скочить в джип директора, мчить із ним тусити-кохатися, тоді летить до Сінгапуру до іншого закоханого за його рахунок, з Сінгапуру до Європи за рахунок закоханої жінки і віддається одностатевому коханню, тоді знов повертається додому, і ніби нічого не трапилося кохає того хлопця…

Так, ніби душа дівчини покинула тіло, відмовилась співпрацювати, відмовилась товаришувати, діяти… забула про те прекрасне тіло. Забилася кудись у куток підсвідомості, насупилася незадоволено протестуючи, і покинула напризволяще її. І те тіло носить течією туди-сюди… куди попало.

Обличчя сяє щастям. Але щось таки заливає алкоголем.

Все частіше бачу її алкоголем. І перед очами зовсім інша людина, яка так само була чимсь невідомим вибита з золотого ланцюга, впала, зламалася, і вже важко навіть упізнати цю другу людину серед купки алкашів, що валяються у траві попід кущами найближчої наливайки…

Дивлюся у ці прекрасні і одночасно потворні якісь левині сині очі, коли бере до рук чергову чарку і одне на думці: «будь-ласка, тільки не падай так, як вона. Тримайся!».

Він має престижну професію міжнародного рівня. Його справа пов’язана з тісним спілкуванням з політиками вищого рівня. Свого часу тривалий час супроводжував на ділових переговорах майбутнього президента-зека коли той ще два слова не міг разом зв’язати, бо мат-перемат а нормальних слів зась. Високий, статний, кремезний, золоті кучері, дивовижні сині очі, якими пишається і дуже вміло користується. Це його фішка, бо нікому подібного не дано природою. Йому варто «включити» фірмовий всепоглинаючий синій погляд – і світ сам рушить до його ніг.

Потрібна квартира? Будь-ласка. Кілька ділових польотів закордон і квартира куплена. Навіщо йому дорогі речі? Він ніколи не розумів марнотратства. Те, що необхідне, якісне і дороге, він собі давно вже придбав. За що можна не платити – не бачить сенсу платити, і робить власноруч, або руками друзів безкоштовно. Не бачить сенсу виряджатися. Навіщо марнувати ресурси землі, якщо можна якісно одягтися в секонд-хенді? Навіщо йому машина? Ну справді, навіщо? Якщо його життя полягає в постійних перельотах різними країнами.

Коли спостерігаєш за цим мужчиною, складається враження, що він ще не зовсім виліз зі своєї шкарлупи. Як те курча. Дзьоба висунуло, але ще є яйцем. Бо часом він виглядає таким мужнім, таким інакшим, і в обличчі стільки всього читається, що можна закохатися. А часом так, ніби йому заважає ще не облуплена шкаралупа, і він стає огидним величезним немовлям, яке не знає що йому робити, як йому робити. І навіть вираз обличчя стає дурним, розгубленим. І розмови стають такими ж. Огидними, дитячими, дурними, безглуздими.

Людина ніби ще не народилася. Дивно. Тіло є, а ось особистість то є, то ховається в шкаралупі. І навіть видно, що йому самому неприємно таким бути, що воно йому заважає, стає його комплексом. Що він шукає ту особистість, що щойно була присутня в ньому, але загублена, і не може віднайти, покликати назад. Й знову і знову стає дурним, безпомічним, огидним самому собі дитям, яке шукає захисту, відповідальності за себе в інших. І знаходить. В інших мужчинах.

Дві різні душі людей протестують проти них самих і покидають ці свої тіла, віддаючи їх на розсуд світу плотських утіх. А могло би бути інакше. Могло би бути просте, людське, але таке цінне, таке необхідне кожному, таке неможливе щастя.

-        Вау! Тільки поглянь! В них очі однаковісінькі!

Хуттер, который на терпел столь долгие речи, он их охотно прерывал собственными байками да анекдотами, вставил ,хрустнув баранкой: "И как же сложилось у вас со стрельбой в дальнейшем, мой господин?"
Мужчина, не взглянув на него, пригубил из кружки как и все в этот момент, затем отодвинул её подальше, на средину стола. Он взглянул на меня, затем - на Малера, снова на меня- и на этот раз я отвёл глаза.
- Нет,- наконец ответил он,- я же выздоровел. Поэтому не сложилось. Вы поймёте это, господа мои. Спустя месяц меня снова арестовали- и конец войны я встретил в лагере. Поймите, я не мог стрелять. Коль я не мог выстрелить в человека, то в некую абстракцию ,"русских"- и подавно. Я их не смог себе представить. А ведь следует же иметь хоть какое-то представление.
- Забавный крендель,- тихонько молвил Бертони Хуттеру. Я расслышал их шёпот и напугался, что незнакомец- тоже.
Хадерер кинул официанту и пожелал расплатиться.
Из большого зала всё громче слышался мужской хор, иногда он казался оперным, из за спущенных кулис. Те пели :"Родина, твои звёзды..."
Незнакомец снова опустил голову, прислушался, затем молвил :"Будто и дна не прошло..." и "Доброй ночи!" Он поднялся и широко зашагал прямо к двери. Тотчас поднялся Малер, крикнул мне :"Слышите?!" Его всегда принимали во внимание, но на этот раз он хотел быть по-настоящему услышанным. И всё же, я впервые заметил его неуверенным: Малер смотрел на нас с Фридлем, словно ждал совета. Мы уставились на него- в наших ответных взглядах совета не было.
Мы потеряли счёт секундам- Малер напористо расхаживал, мрачный, задумавшийся,  взад- вперёд... вдруг он направился к двери, распахнул её, а мы последовали за ним, поскольку пение внезапно оборвалось- лишь два одиноких голоса невпопад что-то тянули. И тут же в соседнем зале заварилась какая-то суматоха: то ли выясняли отношения, то ли что похуже.
Мы столкнулись лицом к лицу с несколькими мужчинами, которые взаимно перекрикивали друг друга. К Хадереру обращался некий тип, похоже, тот самый полковник, побледневший, взвизгивая. Я расслышал обрывки фраз :"... непостижимая провокация... прошу Вас... старые фронтовики..." Я кричал Малеру, звал за собой, я побежал к лестнице на выход, преодолел её в два ступени, темные, мокрые и каменно-твёрдые как в штольне- вон в ночь, на волю вели они. Недалеко от входа в кабак лежал он. Я склонился к нему. Он истекал кровью из нескольких ран. Малер опустился на колени рядом со мной, убрал мою ладонь с груди мужчины и дал мне потять, что тот уже мёртв.
Во мне раздалась Ночь- и я очутился в собственном Безумии.
Когда наутро я пришёл домой, уже остывший, то окаменел стоя посреди комнаты- стоял себе, стоял и ,только добрался было до кровати, как ,вялый и непомнящий, взлянув на ладонь, увидел кровь. Она мне показалась следом невидимого выстрела, запечатавшего во мне чад отчаяния, месть, гнев. Теперь они не вырвутся наружу. Никогда. Ни за что. И пусть хоть разорвут меня они, буйные- всё равно никому не причинят вреда как убийца, никого не убивший, но лишь ставший жертвой- напрасной... Но кто знает? Кто осмелится поручиться?

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Но всё-таки мне было суждено его встретить, и даже -в тот же день, то ли по случаю, то ли такова судьба, которую не собьёшь с намеченной ею дорожки.
     Мы с фельдфебелем зашло в кондитерскую на Вензельпляц, купили конфеты, фиников в шоколаде, которые Хвастек пообещал Фриде Хошек накануне.
     Я прислонился было к стене у выхода и наблюдал, как продавщица кладёт пакетик на весы, а фельдфебель достаёт кошелёк чтобы рассчитаться. Тут-то распахнулись двери и вошёл чужак-офицер с дамой под руку- я узнал его сразу, хоть рассматривал прежде лицо его всего мгновение.
     Фельдфебель стал белее мела, но принял уставную стойку и отдал честь. Обер-лейтенант взглянул на него, поблагодарил, снова окинул его взглядом, на этот раз -нерешительным, и вопросительно посмотрел в лицо своей даме. Я видел, как та склонилась к его уху: пара недолго перешёптывалась. Фельдфебель всё ещё держал стойку. Тогда обер-лейтенант отпустил даму и подошёл к Хвастеку:
     - Хвастек! Бог тебе в помощь, Хвастек! Но так же стоять не комфортно! Ты ли, нет, ну и неожиданность... Я тебя сразу и не узнал.
     Чужак пожал руку моему другу, при этом мельком взгляну через витрину на улицу чтоб убедиться в отсутствии нежелательных свидетелей того как он здоровается с младшим чином.
     Тогда подошла дама, а я увидел, как фельдфебель ,слегка склонившись, коснулся губами её руки.
     - Я вас сразу узнала, Хайнрих,- молвила она, а я смог, наконец, рассмотреть её лицо.
     Кровь ударила мне в голову, пол зашатался- я вынужден был зажмуриться, поскольку я сам и все вокруг меня поплыло, завертелось. Замысловатые орнаменты плясали и трепетали перед моими закрытыми глазами: прямоугольники и розетки из серых, жёлтых и коричневых кубиков- они собирались и вновь исчезали, складывались и рассыпались. Это была старая ,давно пропавшая каменная мостовая улицы, на которой я жил мальчишкою, узоры плиток, которые я ежедневно наблюдал по дороге в школу. И я внезапно понял, что дама под руку с офицером была девушкой с теннисного корта, о которой я думал эти годы напролёт и чей портрет увидел на столе фельдфебеля.
    Как, она пришла сюда? Где она обреталась все минувшие годы? Я снова открыл глаза, только ради того, чтоб она узнала меня и заговорила со мною, чего я боялся. Лучше б я оказался в тот миг за за дверями кондитерской. Дама была ещё очень стройна, почти худа и уже не казалась очень юной. В ней многое переменилось, только тембр голоса остался прежним, и ещё я узнал прежнюю манеру прислушиваться: дама вскидывала подбородок и приопускала веки- когда прислушивалась, казалось, она засмотрелась на солнце.
     - Хвастек, знаешь что? Ты должен посетить нас. Как можно скорее, по возможности- сегодня, -сказал обер-лейтенант. Он, наконец, отпустил руку фельдфебеля и оборотился к своей даме.
     - Сегодня вечером мы будем дома, не правда ли?
     Она, не спуская глаз с фельдфебеля, кивнула и едва заметно улыбнулась.
     - Я тебя сразу узнала, Хайнрих, -сказала она- и звучание её голоса снова потрясло меня. - Я узнала тебя с первого взгляда... Что у тебя вкусного в пакете?
     - Только финики.- молвил Хвастек и предложил ей, слегка склонившись, угощенье.- Финики в шоколаде.
     Она достала одну бонбоньерку и вонзила в неё зубки.
     - Отлично! Да, Артур, и мне таких бы. Хайнрих всегда знает, что лучшее,- она улыбнулась фельдфебелю:
     - Что за прекрасной даме? Снова, ах, вы, старый греховодник?!
     Я вынужден был припомнить Фриду Хошек, которой предназначались конфеты. Она была чем угодно, только не прекрасной дамой: тщедушная, низкорослая, невзрачная, да ещё веснушчатая. Но фельдфебель, не подав виду, состроил такую мину, будто бонбоньерки -для какой-нибудь графини Харрах или Куденхове.
    Они втроём ещё болтали, особенно обер-лейтенант с фельдфебелем, вспоминали имена, которые я не знал, обсуждали вещи, о которых я не имел понятия, а дама тем временем, вскинув голову, слегка подав вперёд подбородок, полуприкрыв глаза, вслушивалась- точно так же, как тогда, когда я ей по дороге домой рассказывал о премьере "Телля"... пока, наконец, обер-лейтенант протянул руку фельдфебелю:
     - Итак, храни тебя Бог, Хвастек! До сегодняшнего вечера, ты слышишь? Непременно: мы будем ждать тебя.
     - Вы и вправду должны сегодня прийти к нам на чай, пожалуйста! Да? -молвила она.- Прекрасная дама, которую вы сегодня почтите, даст вам увольнительную, когда скажете ей, что обязаны навестить старую приятельницу, которая уже вовсе не симпатична.
     Она рассмеялась и продолжила:
     - Мы живём на Карлгассе, номер двенадцать, совсем одни: с нами только моя матушка, ну, да она вас ведь знает.
     - Послушай, Хвастек!- добавил обер-лейтенант.- У нас мальчик и девочка, на которых ты  д о л ж е н  взглянуть. Если ты придёшь до половины девятого, то успеешь увидеть их. Итак, до свидания сегодняшним вечером.
     Фельдфебель так и замер, легко наклонившись вперёд, сжав ладонью эфес своей сабли, с лёгкой и вымученной, рассеянной улыбкой на губах. В этот миг он выглядел так, как на той фотографии, тогда у Хальсштадтского озера: с ясным, полунасмешливым- полувлюблённым выражением лицам, которое мною прежде не замечалось- Хвастек вслушивался в те же, что и я, давно минувшие часы. В это время он был совсем другим, не тем грубым, брутальным, бушующим фельдфебелем Хвастеком из "Картечи", который кричал за компанию с друзьями по кружке, сёк пионеров, паясничал с музыкантами и выкрикивал бабам пошлые остроты. Обер-лейтенант, ещё раз обернувшись на ходу, кивнул ему и пошёл себе, не замечая меня, в соседнюю комнату со столиками, где попивали кофе и шоколад. И в тот момент, когда они уже входили в стеклянные распахнутые двери, а в зале оставались лишь их тени, меня внезапно осенило: её звать Ульрикой, но дома её величали Молли.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     К истории пана Вацлава Мраза прилагается нижеследующее:
     Чем герр Мраз до сорокалетия свого занят был, передать невозможно. Но это не имеет значения. В любом случае, жил он не одним расточительством, поскольку в вышеназванном возрасте приобрёл у некоего погрязшего в долгах графа Бубна-Бубна за`мок и товарный склад Веслин с полным инвентарём.
     Пристарковатые девы, что в белых детских платьях дежурили у ворот за`мка и готовы поведать о случившемся двадцать лет назад как о вчерашнем, они знают, что пан Мраз, как только ему, сидевшему в экипаже, протянули большой букет роз из поповского сада, тотчас сплюнул.
     На следующий день прошёлся новый хозяин по всем покоям прадавнего за`мка. Он нигде не останавливался. Только ненадолго задержался у чопорного, торжественного ампирного стула- и рассмеялся ему в лицо. Этот маленький кривоногий столичек, этот пижонистый камин с прислонёнными к нему кочергами и множество тёмных картин- всё это, казалось,весьма повеселило господина Мраза, пока он вместо неслышимого уж прежнего владельца мчался мимо них.
     В бледном, серебристо-сером интерьере салона одолела его истома. Изголодавшиеся зеркала, что давно заждались какого-нибудь гостя, почало отражать рыжую голову господина Мраза как некое спелое великанское яблоко и невозмутимо продолжили было свою игру, пока пан Вацлав не затворил за собой двери да наказал чтоб этот проход с его смехотворной мебелью и лишними покоями был заперт на веки вечные.
     И это произошло.
     Герр Мраз использовал жильё прежнего управляющего, где сгрудились тяжёлые стулья и гладкие, просторные столы. Там поставили ихнюю дубовую супружескую кровать. Недолго пан Мраз ширился в одиночку на просторных простынях: однажды вечером он подвинулся вправо и уделил место для состоящей в браке Алоизии Мраз, урождённой Ханус.
     Так вышло: экономки плутуют, оттого хорошо иметь дельную, рачительную домохозяйку. Алоизия Ханус обладала всем необходимым чтоб стать таковой. К тому же каждому замку полагается по наследнику, а в инвентаре они не присутствуют. Итак, Алоизию следовало приставить к делу. И вот, думал себе пан Вацлав, что с Алоизией всё у него устроится как нельзя лучше: та была руса, по-селянски широка и здорова. А герр Мраз именно того и желал.
    Но...но плохо добрая Алоизия вняла своему долгу. Ещё и разродилась сущим заморышем ,мелочью, выпадающей из взора пана Мраза как из сита: даже удивительно было, что заморыш жив ещё, помер бы сам, всего делов-то. А домохозяйкой та осталась таки, коль на то пошло`.
     Пан Мраз не забыл двойного разочарования. Он раздавался вширь на вместительных стульях и подымался только если визит. Но не часто. А если гость, хозяин баловался винцом и рёк с своей мрачной меланхолической манере о политике как о чём-то весьма печальном. Он не завершал ни единого предложения и бесился когда гость ему подсказывал концовку. При случае вскакивал он и кричал: "Вацлав!"
     Немного погодя входил стройный молодой человек.
     "Подь сюда, согнись-поклонись господину,- ревел герр Мраз". А затем гостю :"Простите вы, это и есть мой сын. Да, мне добавить нечего. Поверите ли, что ему восемнадцать лет? Пожалуйте: восемнадцать годов. Натурально. Не поражайтесь. Вы скажете, что ему не более пятнадцати. Посмотрите на этого беднягу, прошу вас. Вацлав, тебе восемнадцать. Тебе не стыдно?"
     А затем он отсылал прочь сына. "Он заботит меня, -бурчал он,- он слишком мелок. А если я сегодня крепко закрою глаза..."
     На то сказал ему гость: "Так чего вы желаете, дорогой пан Мраз- если грядущее вас вправду непокоит, мой Боже... Вы ещё молоды... попробуйте ещё раз... женитесь..."
     "Что-о?!- взорал герр Мраз- и чужак попрощался со всех ног".
     Однако, не долее чем через две недели втиснулся пан Мраз в свой чёрный костюм и поехал в Скрбен.
     Древнейшие аристократы Скрбенски тихо изголодались в своём последнем родовом гнезде. Оттуда герр Мраз привёз младшую, графиню Зиту. Остальные завидовали ей оттого ,что Мраз очень богат. Свадьбу сыграли тут же и без всех напрягов.
     Дома сразу приметил пан Мраз, сколь нежна и бледна Зита. Вначале он боялся ломать "эту-то графиню". Затем же подумал он: "Если есть справедливость на свете, эта должна мне подарить настоящего богатыря". И стал он ждать.
     Но нет на свете справедливости, воистину.
     Фрау Зита осталась будто ребёнком. Только глаза её приобрели вид очень удивлённых. Она вечно бродила там-сям в парке, во дворе или в доме. Вечно её приходилось искать. Однажды она вовсе не пришла к трапезе. "Так мне хорошо, словно у меня нет вовсе никакой жены...- бранился герр Мраз. В то время волосы его быстро поседели и ходить стало ему тяжко.  Однажды он долго пополудни самолично искал было фрау Зиту. Один слуга указал ему на всегда запертый замковый проход. В бесшумный фетровых туфлях прокрался герр Мраз сквозь пахучую темноту запретной комнаты с её пижонистым камином и чопорными стульями, угрюмый- не до смеху ему было.
     Наконец, стал он в ореоле серебристо-серого салона, где находилось множество зеркал- и ахнул. Несмотря на сгущающийся сумрак, заметил он их: фрау Зиту и собственного сына, хилого Вацлава. Они, очень далёко друг от дружки, неподвижно восседали на светлых, шёлковых стульях и переглядывались. Они молчали. Можно было заметить: им не говорилось что-то. Они ждали. Замечательно. "И...?- подумал пан Мраз, раз и снова, всё- с новыми концовками вопроса.- И... ?- пока терпение его не вышло". "Угодно ли,- взревел он и переместился к двери назад,- угодно ли покинуть вас дабы не беспокоить, господа?" Тогда поднялся, дрожа, его сые и взглянул на дверь. Но пан Мраз наказал ему остаться.
     С той поры дни вечерние для него растянулись, что-ли. Всегда если недовольство крайне мучило его, крался пан Мраз в своих бесшумных фетровых туфлях уснувшими покоями в маленький "стеклянный" салон. Случалось ему тех не застать на месте. Тогда он требовал их.
     "Мою жену и молодого господина,- кричал он слуге".
     А затем должны были те обое садиться друг против дружки в кресла как тогда. "Не мешайте им, быть по-моему, -громыхал герр Вацлав и удобно укладывался в большое графское кресло. Иногда казалось, что спит он, по-крайней мере, дышал он так. Но, несмотря на свой вид, он, слегка прикрыв глаза, присматривался. Он понемногу освоился с сумраком. Он видел уж много лучше, чем в первый раз.
     Он замечал, как взгляды этих двоих молили друг друга, устало и беспощадно, снова и снова встречаясь в зеркалах. Вне его внимания не осталось то, как они опасались скрестить взгляды, рухнуть в две бездонные пропасти. И то, что они постоянно балансировали на краях пропастей. Что они играли с опасностью. Однажды встретились они -и закружились две головы, и тогда обое согласно зажмурились, совсем как пара, прыгающая с башни...
     Тогда рассмеялся пан Мраз, рассмеялся уж. Впервые за долгое время. Это был добрый знак: хозяин, видать, очень состарился.

перевод с немецкого Терджимана Кыпрымлы

    Уж зацвёл сад в околице, раскинулся по всему периметру изгороди, вытянутся вверх - и воздал за вложенный труд. И стали выпадать праздные светлые вечера на скамеечке при жилище могильщика, когда вольно было посидеть да поглазеть -что за тихие и возвышенные вечера. Тогда Гита расспрашивала, а чужак отвечал, а между беседой они долго помалкивали- и тогда природа говорила им. "Сегодня я расскажу тебе об одном мужчине, о том, как умерла его жена,- однажды после долгого молчания начал чужак, и его сцепленные вместе руки задрожали.- Осенью это сталось. Он знал, что та умрёт: врачи сказали это, врачи, которым свойственно ошибаться, но жена молвила то же раньше их, а она не ошибалась".
     -Она  ж е л а л а  умереть?- спросила Гита умолкнувшего чужака.
     -Она желала, Гита. Она желала чего-то иного, не жизни. Слишком тяготило её окружение- она желала одиночества. Девушкой она не была одинокой как ты ,Гита ,а когда вышла замуж, то узнала, что прежде была одинокой, но желала быть одинокой, не зная того.
     -Был её муж нехорош?
     -Он был хорош, Гита, поскольку любил её, а она любила его. Люди столь ужасающе далеки  взаимно, а влюблённые часто дальше всех. Они дарят взаимно своим, собой- и оттого между ними растут преграды: ни разглядеть друг дружку, ни сблизиться им. Но я хочу рассказать тебе об умирающей даме. Итак, она умерла. Это сталось утром, у мужчина, который не сомкнул глаз, сидел при ней и видел ,как та умирала. Она вдруг вытянулась и приподняла голову, а жизнь её ,казалось, подступила к лицу да там и замерла что сотня цветов, в каждом изгибе и уголке. А смерть явилась и оборвала одним махом сырую глиняную кочку, которая затем расплылась и медленно отвердела. Её глаза замерли нараспашку, а веки всё отворялись что раковины погибших моллюсков. А мужчина, не в силах стерпеть вида распахнутых невидящих глаз, принёс из осеннего сада пару чёрствых розовых бутонов, нагрузил ими веки. Тогда очи сомкнулись было, а он сидя рядом, долго всматривался в мёртвое лицо. И чем дольше дивился он, тем явственнее замечал лёгкий прибой жизни к кромке застывшего лица. Он угрюмо припомнил ,как ,взглянув в это лицо в лучшую годину жизни жены, заметил  э т у  жизнь, и он тогда понял, что не хозяин ей. Смерть не лишила преставившуюся  э т о й  жизни, она сорвала многие иные, а  э т у оставила волноваться в окоёме милого лица. Она то приливала к тихим устам ,то удалялась прочь, прибывала бесшумна и собиралась где-то повыше замершего сердца.
     И тогда мужчина, который беззаветно любил эту женщину, так же и она- его, несказанно, невыразимо возжелал овладеть жизнью, избежавшей смерти. Разве не он один унаследовал её цветы, и книги, и нежные одежды, которым только ему одному суждено было благоухать телом преставившейся? Но мужчина не знал, как остановить тепло ,столь неумолимо истекающее с холодных ланит. как его собрать, чем пособить? Он тронул ладонь мёртвой, пустую и распахнутую, лежавшую что половинка плода, упавшего оземь: та будто искупалась было в ночной росе чтоб затем ,на утреннем ветру, скоро охладеть и высохнуть. Вдруг нечто шевельнулось в облике мёртвой. Мужчина напряжённо всмотрелся. Тишина царствовала, но внезапно дрогнул бутон на левом веке. И мужчина заметил, что и "правый" бутон набух и всё прибывает. Лик принадлежал смерти, но розы отворялись как глаза, которые прозревают в иную жизнь. а когда настал вечер, вечер этого безмолвного дня, тогда отнёс мужчина в дрожащих руках две крупные, красные розы к окну. В них, что от собственной тяжести колыхались, нёс он избыток жизни любимой , избыток ,который и он не принял... Чужак уронил голову в ладони и замер на скамейке молча. Когда он отошёл, его спросила Гита:
     -А что было после?
     -Затем он ушёл прочь, ушёл, а что ещё ему оставалось? Но он не поверил в смерть, он принял только то, что людям суждено оставаться порознь, и живущим, и умершим. И в том была беда умершей, а не в постигшей её смерти.
     -Да, и я верю, тебе нечем было помочь ей,- грустно молвила Гита.- У меня был белый крольчонок, совсем домашний, он так привязался ко мне. А затем он заболел, судороги сводили ему горло, ему было больно как человеку. И он смотрел на меня маленькими глазёнками, надеялся, что я помогу. А потом он, уже не глядя на меня, умер на моих коленях, одинокий, будто за сто миль отсюда.
     -Нельзя приручать животных, Гита, правда. Взвалив на себя долг, обещаешься- и не в силах сдержать обет. Грядущие отречения- наш удел в этом пути. И ничего иного нам не остаётся- лишь неизбывный долг. И  э т о  значит любиться, быть обязанным друг дружке, ничего помимо этого, Гита, ничего  б о л ь ш е .
     -Знаю,- проронила Гита,- но и этого много.
     А затем пошли они вместе, взявшись за руки, по кладбищу и не думали, вовсе не гадали, что может наступить перемена.
     Но она явилась. Один августовский день, тяжкий, застойный, безветренный, принёс в город лихорадку. Чужак поджидал Гиту у кладбищенских ворот, бледный, открытый.
     -Мне снился злой сон, Гита,- крикнул он ей.- Возвращайся домой и не приходи сюда прежде чем дам тебе знать. Пожалуй, отныне у меня будет много работы. Будь здорова.
     Она же бросилась к нему на грудь и плакала. А он позволил ей выплакаться досуха, и долго смотрел ей вслед, уходящей. Он не ошибся: настала страда. Что ни день прибывали на погост две-три процессии. Многие мещане следовали в ряд, то были богатые и церемонные погребения, не обделённые ни речами, ни песнопениями. Но чужак знал невысказанное никем: чума проникла в город. Дни наставали всё жарче и безоблачнее, небо сулило смерть, а ночи минали не даря прохлады. Отвращение и страх прилипли к мастеровым ладоням, к влюблённым сердцам, трепали их в клочья. и тишь воцарилась в усадьбах как бывало по большим праздникам или в глухие полуночи. И вдруг затрезвонили колокола, все, без устали: сдавалось, будто дикие звери уцепились в канаты, тянули их клыками -так заливались ,бедные, на последнем издыхании.
     В те чёрные дни могильщик один-одинёшенек работал в околице. Его руки окрепли от непосильных трудов, чужак же посветлел от ускорившегося оборота крови в своих жилах.
     Однажды утром перед ним, прокинувшимся от недолгого сна, стояла Гита: "Ты болен?"
     -Нет, нет. И он ,не сразу, вник в сказанное, торопливо и бессвязно, ею.
     Она сообщила, что народ Сан-Рокко- на пути к погосту: те -против неё, поскольку "послушай, они говорят, что ты чуму накликал, в пустому углу насыпал холмов, говорят они, чем навлёк на погост новых покойников. Беги, беги!"- умоляла Гита и пала на колени пред ним как подкошенная. А на пути уже виднелась, всё ближе, беснующаяся толпа. А в глухом ропоте оравы вихрились угрожающие возгласы. А Гита вскочила -и снова рухнула на колени и хотела увести чужака с собой.
     Тот же, словно окаменевший, не двигаясь с места, умолял её скрыться в своём домике и переждать. Она послушалась. Она присела на корточки за дверью, а сердце её трепетало, а руки и голова, все члены дрожали безудержно.
     Рухнул камень, ещё один: слыхать было, как они шлёпались в живую изгородь. Гита уж не стерпела. Она распахнула дверь- и метнулась прочь, понеслась прямо навстречу третьему камню, который размозжил ей лоб. Чужак поднял её, упавшую, снёс её прочь, в свой маленький, тёмный домик. а народ визжал, всё смыкаясь с приземистой зелёной изгородью, не способной сдержать беснующихся. Но тогда-то случилось непредвиденное, страшное. Лысый коротышка, писарь Теофило вдруг повис на соседе, кузнеце с улицы Виколо Сантиссима Тринита`. Недомерок извивался, а глаза его странно вращались. И сразу же вслед за ним, в третье ряду зашатался подросток, а за ним закричала женщина, беременная - и почали все тузить друг дружку, обезумев от страха. Коваль ,крупный ,мощный мужчина, дрожа, мотал рукой, на которой повис было писарь, зря пытаясь сбросить коротышку, тряс себе и тряс.

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

  Мужчина пытливо глянул в лицо врачу: "Неужто, вы полагаете, что Бруннеру и Майнцу по нутру такие книги? Да, насчёт политики они горазды посудачить, но -как дети, без мыслей. Я тоже прежде мог без мыслей и книг обходиться. А теперь я уж не знаю, что из меня выйдет. Что выйдет из меня, доктор? Что выйдет из такого как я? Чтоб вы поняли: я не хочу выскочить из собственной шкуры, не учиться, но - остаться таким как был. Я охотно пойду на стройку, всегда без понуканий ходил. Но я больше не могу. Я там брожу,- настолько чужим стал. Знаете, что Маунц недавно сказал мне?" Мужчина взглянул на собеседника с хитрой подначкой: "... Он сказал, мол наметём ужо тебе".
      Уходя, у двери доктор огляделся- и увидел смятую постель, а в комнате, до последнего угла, в чём и желал убедиться,- всё сильно изменилось. Порядок улетучился отсюда вместе со свежим воздухом. Две пары брюк валялись на полу у кровати, и скомканные носки- рядом. Одна из двух оконных занавесок сорвалась с карниза и повисла. Всё ,что увидел, доктор осудил оценивающим взглядом. А мужчина покачал в ответ головой% он всё понял и не принял. Для себя отрицал он, как тот ,кто по собственному желанию прозрел, но уж никакой практической выгоды для себя из этого не извлечёт.

     Райтер сидел в кафе за третьим бокалом пива. По-прежнему, в долг.
     - Я вот читаю интересную книгу,- сказал он. Доктор оборвал его презрительным жестом.
     - Хорошо, -молвил мужчина,- умолкаю.
     - Ваша жена умерла- и вы в том виновны. Вы слишком поздно обратились ко мне.
     - Бедная Рози, -сказал мужчина, -она, пожалуй, хотела умереть. Вы невиновны. Не то, чтоб она не доверяла врачам, но свегда ходила по шарлатанам. Помогли б вы верящей в маятник... таким всё против шерсти. Ей эта мура важнее здоровья, а мне книги важнее...  Мужчина замолчал и отхлебнул из бокала.
     - Я читаю книгу, - он снова завёл своё, - из которой следует: в Конце и в Начале всё ра`вно. Жизнь и Смерть. Я читаю другую книгу, а в ней- что всему одна цена. Я читаю книгу, в которой сказано ,что мы должны изменить Миръ. И ещё одну: в ней говорится, в общем, о том, что вам и не снится. О Небо, которое всё принимает и нависает маревом. И я смотрю вверх, а лежу внизу  в говне и латаю вам трамвайные шины,- и спроси`те меня, как нам сойтись, мареву и мне?"
     - Это вы представляете, - бросил доктор и отпил из бокала.- Один чинит проводку, другой печёт хлеб, третий шьёт ботинки, четвёртый делает оружие. Вы -рабочий, понятно, и это неплохо. Остальное вас не касается.
     - Вот, оно!- вскричал мужчина.- Меня не касается! Но, разумеется, вы прописываете им аспирин, суёте ложечку в горло, колите шприцы в вены. Вам всё равно- и оттого не замечаете вы, что лежите подобно мне в навозе ,и прекрасного облака, что плывёт над вами, не видите. Но нас это должно коснуться. Должно.
     - Это высокое, -молвил доктор.- Я пас. Играйте.
     Мужчина вскочил ,ринулся к игровому аппарату. "Нет, я тебя не оставлю, -вскричал Райтер.- Я не оставлю тебя, Дух мой".  Ручка с треском подалась вверх- и шары заплясали. "Поймите вы, -орал мужчина,- должна быть связь- иначе плевали книги мне в лицо, а нет- я плевал им! Должна быть взаимозависимость или нет?!"
     - Кому знать?
     - Кому? Мне, натурально. Я должен знать это, иначе всему нет толку. Если я не знаю, то всё равно, едет ли трамвай, испечён ли хлеб насущный, строится ли улица, пишется ли книга.
     - Смысл останется при всём ,даже если вы ничего не постигнете,- самодовольно пробормотал доктор.
     - Я должен сказать слово.
     - Пьянствовать. Вонять. Вот всё на что вы способны.
     - Но послушайте же меня. Вслушайтесь.
     - Нечего сказать, срам и только.
     - Вашим пациентам Бог является только в снах.
     - Смотри-ка. Но вам всегда не поздно покаяться.
     - Долго этому не длиться: и так уж затянулось.
     - Утро вечера мудренее.
     - Похоже, меня что-то укусило.
     - Я вам не красный фонарь.
     - На сон грядущий и на божий свет.
     - Сползите с холма, будьте проще.
     - Вы, пожалуй, мудрость ложками, как икру, жрали.
     Доктор оттащил сопротивляющегося Райтера к столу. Старшой, подойдя, прибрал немного и прошептал врачу: "Уберите его, герр доктор".
     - Франц ,счёт,- крикнул, услышавший всё Райтер, - нет, запиши.
     - Я плачу за двоих, - молвил доктор и пихнул сварщика на стул.
     - Видите стол, там, у окна?- взволнованно спросил Райтер.- Видите ,герр доктор, под тем столом в темноте лежала она, книга, с которой я начал. Там моя рука и настигла её, и сгорела.  Тут... моя рука ещё болит. Тут... мои глаза, моя голова. Эти боли. Там это стряслось. Это особенное место? Нет, урочное. В назначенном мечте в урочный час происходит это, начинается. Не знаю, как и где это произойдёт с вами, герр доктор. Иное место, иная година вам прописана свыше. И станете вы страдать, вопиять в нощи, и станете немилы сами себе ,и не сможете жить как прежде. И спрашивать станете, вопрошать- да так, что тысяча пресных, пушистых, сырых ответцев за здорово живёшь провалятся в жерло Единого Пылающего Вопроса... Я приглашаю вас. Не будьте таким унылым, грузитесь, ибо вы так здо`рово смотритесь в коллективной буче. Выпейте со мной ещё, на посошок, товарищ  Доктор, милый Товарищ, вы- добрый чувак. Вы пойдёте с нами на баррикаду когда речь зайдёт о колбасе ( нем. фразеологизм. Т. е., "о самом главном"- прим.перев.), но это будет иная Баррикада. Кто тут стоит? Глядите! Это я, наверное? Так мы и сошлись, властные господа, мы, которым и колбасных обрезков довольно, и которым Прегромаднейшей Колбасы в мыслях мало. Прекрасные облака, они восходят... Что за крик гремит в ночи!

     Труп Андреаса Райтера, 35 лет от роду, сварщика муниципальных мастерских, который было бросился с Флоридсдорфского моста в Дунай и сломал позвоночник у основания черепа, на следующий день течение вынесло к берегу у возвышенности Йедлезее. Несчастный наложил на себя руки от тоски: его жена незадолго до самоубийства умерла от туберкулёза оставив вдовцу двух деток-одногодок.
     Капелла рабочих округа сыграла на могиле "Светлую память" и "Был друг у меня".
     Доктор в сопровождении старшого Франца удалился с кладбища. - Был друг у меня, -громко ,с возмущением, произнёс начальник. - Да это стыд и срам! - воскликнул доктор. Старшой вглянул на него искоса и промолчал. -Если знал бы кто, что знаю, - пробормотал доктор. Затем он добавил уже вслух: "Но всё же, если б кто знал, что знаю я, он подтвердил бы. Кто вник да оценил бы, тот согласится".
     - Мой почтение, - сказал старшой на прощание.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы