[ день рождения ]

С днем рождения, рожденные 29 мая!
Примите самые искренние поздравления, обусловленные вашей неимоверной нужностью и беспредельной значимостью для окружающих! Спасибо, что в очередной раз дали нам повод для радости! Честно, спасибо! Надеюсь, вы порадуете нас еще не единожды!

P.S. Вы так прекрасны, что приписываемые вам в тостах и поздравительных открытках достоинства заставляют меня немного завидовать и заниматься извращенным самобичеванием. Будьте же снисходительны, сделайте вид, что вы этому рады!

Схороню•любовь•в•мавзолей¶
Из•озябших•рук•и•непрожитых•дней¶
Неданых• обетов,•потерянных•снов¶
Сухих•поцелуев,•несказанных•слов¶
Укутаю•шалью•неотданных•ласк¶
И•спрячу•под•сотнями•тысячей•маск¶

Оставлю•одну•там•жить-поживать¶
Сама•же•отправлюсь•в•тоске•умирать…¶
¶
Оставлю•одну•там•в•тоске•умирать¶
Сама•же•отправлюсь•жить-поживать¶

Сердце - камнем на душе Руки вяжут словно путы Тень - рисунок на золе Струны-волосы погнуты Весну проганю взашей Тоски от горючей прочь: Пусть выгорит черный день И наступит белая ночь

Якщо волаєш, не соромлячись, від болю
Ти так і знай
Якщо завдячуєш чи лаєш долю
Є поряд я online

За ранком ранок, за вечором вечір
У мережі, де слова майже як речі

Як треба помовчати з кимось
Ти так і знай
Як знадобиться похвалитись чимось
Я завжди є online

День за днем за ніччю ніч
У мережі без зобов’язань та облич 

Потрібен хтось, щоб разом відчув
Ти так і знай
Не вимагаючи нічого все забув
Я буду online

Всередині смертей, всередині життя
В мережі  для тебе на лінії є я

Он нашел его в самой чаще…

Моросит. Петр сидит у облюбованного лаза. Полдень, а волкогонная свора никак не выйдет на след, скучно и все чаще вспоминаются термос с кофе и бутерброды:
- Это, братцы, плохо: стоит какому-нибудь чувству, кроме жажды свежей крови, завладеть вами – вся охота насмарку. Эх…
Наконец-то подала голос Бьянка, в ее вое и радость поднятого зверя и предвкушение гона, песню подхватили Найда и хриплый Бигль. Наверное, это один из тех моментов, ради которых Петр ходил на охоту: вслед собачьему вою обостряются чувства и напрягаются мускулы, кажется, еще чуть-чуть и сам начнешь подпевать гончим, но ты продолжаешь молча неподвижно сидеть у дерева.
Судя по голосам, свора была еще далеко, когда совсем рядом слева затрещал валежник, Петр навел ружье и выстрелил по направлению звука. Прислушался. Собаки продолжали гнать зверя, но уходили вправо, значит, если уж охотничья удача и улыбнулась ему сегодня, то она зовет его сейчас в сторону противоположную зверю, поднятому собаками.
Что ему сразу показалось странным, так это то, что земля сырая (на такой любой разглядит след), но на ней нет отпечатков лап.
- Кто бы это мог быть? Для зайца великоват. Лиса? А может быть … волк.
Метрах в трехстах от того места, где он стрелял, Петр заметил на листьях бересклета капельки крови.
Улыбнулся:
- Я и без Бьянки на что-нибудь сгожусь. - И Петр начал свой гон, забыв про затекшие от долгого сидения ноги, не различая следов, перестав прислушиваться к голосам своры и потеряв счет времени, словно на нюх, он отыскивал все новые и новые капельки крови, спешил.
Чтобы поймать зверя, нужно самому стать зверем и Петр постепенно становился этим зверем: иногда замедляя шаг, крутясь на одном месте, как собака, потерявшая след, иногда пускаясь бегом, он уходил все дальше и дальше в лес - и внезапно выскочил на поляну. Осмотревшись, понял, что просвет образовался из-за рухнувшего дерева, у торчащих обнаженных корней которого он увидел… ногу. Человеческую ногу, грязную, разбитую, но человеческую ногу… В чаще гораздо опаснее встретить человека, чем животное. Петр тронул ногу прикладом своего «Бекаса». Из-под корней послышался рык, в котором хотя и угадывались человеческие нотки, но все же это был рык зверя.
Вот так, собственно, он его и нашел.
Отойдя метров на двести, Петр достал мобильный и позвонил другу. Как потом рассказывал Володька, голос у Петра срывался, но излагал он четко и уже минут через двадцать вся компания охотников была возле обозначенного сигнальной ракетой поваленного дерева. Одного усыпляющего дротика оказалось достаточно, чтобы ворчание и поскуливание под корнями затихло. Они вытащили тело наружу. Это был мужчина, пуля попала ему в бедро, но рана на вид неопасная. Он был худ, но не изможден, одежды на нем не было, волосы и борода сбились в колтун, в общем, вид у него был дикий, звериный. И все же это был человек, человек, понимаете?! Это не могло не шокировать. Воспользовавшись в дороге еще одним дротиком, к позднему вечеру они, без особых проблем довезли его до Москвы, а потом была долгая ночь: с уговорами и руганью, когда они пытались более или менее вразумительно объяснить в приемном отделении больницы, откуда взяли этого человека, почему он такой грязный и с огнестрельным ранением, с монотонным и многократным повторением всей истории с начала до конца в милиции, потом в прокуратуре. Все устали, любопытство прошло, только усталость. Но Петру, казалось, было все равно. Он был задумчив, повторяя одно и то же: как стоял у лаза, как услышал шум в валежнике, как шел по следу – он тщетно пытался вспомнить, где видел эти черты лица, он был уверен, что за этой грязью и звериностью был кто-то очень знакомый.
Через два дня, когда пришли результаты дактилоскопии, стало ясно, что это Игорь Васнецов. Так вот откуда он его знал! Это же сын его друга, столь удачливого генерала, но столь неудачливого отца. Игорь рос у него на глазах, мальчишка ему нравился, спортивный, бойкий, прирожденный лидер, он не раз приводил его в пример своему Вите. Но в подростковом возрасте Игорь изменился, стал агрессивен, вспыльчив, в университет после школы не поступил и папа устроил его в школу милиции. После того как Игорь начал работать опером в одном из районных отделений милиции, заговорили о его даре ищейки, вспоминали его отца, в молодости тоже талантливого опера. Да, хоть Игорь не отличался дисциплинированностью, следователи часто просили тогда в опергруппу именно его, поскольку он обладал каким-то чутьем или инстинктом, позволявшими ему находить маршруты и места, где скрывались разыскиваемые. Игорь шутил, говоря, что проникает в психологию преступника, как бы сам становится им, словно вампир настраивается на волну своей жертвы. Ходили, правда, слухи, что Игорь во время задержаний грешит жестокостью и может до смерти избить человека, но официальных заявлений об этом не было. Правда, об этих слухах сразу вспомнили, после того, как был найден труп разыскиваемого, которого разрабатывал Игорь, а вот сам Игорь исчез. Ни следов побоев, колющих, режущих ран или огнестрельных ранений на теле погибшего не было, ему просто свернули шею. Несмотря на старания папы, Игоря все-таки объявили в розыск, но безрезультатно. И вот теперь, через пять с небольшим лет Игорь нашелся…
В психиатрической больнице, куда его поместили по приговору суда, Игорь прожил всего 2 месяца, потом Игоря не стало, хотя, наверное, собственно Игоря не стало гораздо раньше: тот, кого Петр нашел в лесу, был человеком только физически, по сути, он был зверем: он срывал с себя одежду, но вовсе не мучился от холода, он ел только сырое мясо и ягоды, безошибочно угадывая те, в которые были спрятаны лекарства, он не понимал человеческую речь и не мог говорить, только выл или рычал. Но неужели от зверя нас отличает только способность говорить, прикрывать свою наготу и есть обработанную пищу?! Петр долго думал над тем, что же произошло с Игорем. Разве может быть, чтоб животное выместило в нас человека? Как такое вообще могло произойти с парнем, который … который вырос у тебя на глаз, который учился в школе с твоим собственным сыном?! Ерунда несусветимая!

На охоту Петр с тех пор не ходил.

Продолжение

В один из вечеров, осмелев или просто отупев от счастья (это, похоже, в принципе, одно и то же), она подошла к нему совсем близко, слишком близко, непозволительно близко и стоя за его спиной к своему собственному ужасу увидела не две, а одну дорожку: впереди как всегда струилось веретеном лунное сияние, но теперь оно не грело золотом, а холодило клинком, по кровотокам которого уходила сама ее жизнь. Она потеряла свою дорожку, свой смысл и свое значение. Ты скажешь, невозможно потерять так много и выжить, для чего, спросишь ты. Но так было, она жила тем, что, стоя за его спиной, смотрела теперь уже не на свою, а на его дорожку … Пожалуй, тут самое время для нее задать вопрос, почему. Удивительно, но этот же вопрос занимал и его, только по другому поводу. Он чувствовал ее тепло рядом и не мог понять, отчего она дрожит, почему по щекам ее текут слезы, ведь так хорошо, так славно ощутить эту запретную близость. Она спросила его, что если его дорожка станет и ее дорожкой тоже, и сама же испугалась своих слов. Они прозвучали обетом, но в нем была не столько преданность, сколько угроза. Как так? Но разве принося в жертву свой собственный путь, она не забирала себе часть чужого?! Он стоял и смотрел на нее, но видел лишь свою лунную дорожку в ее глазах. Он ждал этого, ждал, что увидев это отражение, он словно встретится с глазами старого доброго друга, той, что была его половинкой, и ему хотелось этого: быть с ней рядом, а не по разные стороны луны, и в то же время так привычно связанным одной дорожкой. Но он не учел того, что увидит лишь свой собственный путь, увидит таким, каким привык видеть его ночь за ночью. Словно библейский Адам, отведавший яблоко, он вместе с вкусом ее губ, приобрел знание, осознание и понимание того, что все это… может иметь последствия… Последствия, ответственность – вот что лунный народец всегда берет в расчет (боится, ненавидит, пытается избежать) так же, как и мы. Что же было дальше, тебе любопытно? Он ушел, боясь, что отныне его присутствие не принесет ничего кроме боли, боли для двоих, ведь теперь любая боль становилась общей. Нет, это абсолютно не за чем, - повторял он и уходил от нее все дальше и дальше, как уходил раньше и будет уходить впредь. А что она? Возможно, когда он ушел, она снова нашла свою дорожку, возможно чужую, а может …, кто знает... Я точно могу сказать одно, что в безлунные ночи они часто будут думать о том, что если бы не лунный свет, они могли бы быть счастливы, и счастливы не тем счастьем, что дарит, словно по расписанию, следование своей дорожке, а тем, что они могли бы создать сами… Но! Но разве могли они отказаться от лунного света?!... Даже забавно, ведь все в точности как у нас: разве можем мы навсегда отказаться от своей судьбы?! Да и нужно ли?! Конец

Что значит быть пауком (такой вопрос точно не пришел бы пауку в голову, не потому, однако, что у пауков нет головы или в нее ничто не может прийти, особенно вопрос, а потому что паук не представляет, как можно не быть пауком, и он в этом очень даже прав, в отличие от человека, пауком можно только быть, но ни в коем случае не казаться)? И все-таки, быть пауком… Ну это, как если бы ваша жизнь…, если бы ваша жизнь напоминала квест, в котором вы сначала расставляете сети, в смысле, развешиваете паутину, чтобы поймать что-то или даже нечто, ага, абсолютно не зная что и зачем (но вы не задаетесь такими вопросами, все просто, вы паук, это просто по-паучьи, иначе зачем вообще играть в квест), а потом думаете, куда это что-то-нечто засунуть, приткнуть, приспособить, спрятать (совсем без вопросов, как видите, не обходится, потому что даже если вы паук, то уйма вещей и предметов, липнущих к вашей паутине, требует от вас внимания, хотя бы минимального, ну чтобы, например, вовремя обходить их). Быть пауком и значит как квинтэссенция эта способность приспособить что-то ненужное, при чем так и туда, чтоб оно стало терпимым или даже крайне необходимым, в последнем случае вы даже начинаете страдать из-за недостатка этих поначалу нелепых и бессмысленных вещей и предметов, но такова природа паучьего вещизма, когда возможность, искаженная потреблением, становится потребностью, превращаясь из потенции в нужду. Вот так или примерно так устроен мир паука, по другому, жизнь паука - это танец небесного светила, создающего вокруг себя магнитное поле, притягивающее на орбиту все больше и больше предметов и они постепенно, это удивительно, но это так, становится даже нужными, потому что вы находите им применение (не валяться, в смысле, не летать же зазря по просторам как воскресная говядина Йона Тихого) или же попросту привыкаете к ним, как к родственникам, которые может и не всегда желанны, но неизбежны. Итак, успешность паука определяется тем, насколько он изобретателен и предприимчив в вопросах приспособления улова. А важно ли пауку быть успешным? Ну это простой вопрос: конечно да, ведь от этого зависит, будет ли он сыт и доволен. Конечно, многое зависит и от силы, ширины так сказать магнитного поля, то есть чем больше ты сплетешь паутину, тем больше вероятность поймать больше вещей, в том числе завтраков, обедов и ужинов. Однако же вы не пройдете квест, не раскусите жизнь или скорее не вкусите жизни по-настоящему, если вы паук, но не можете найти способ сделать себе полезным то, что попало в паутину.

Мой знакомый паук разделял эту корпоративную паучью культуру: ставил сети пошире, учился находить применение мушиным крыльям и сухоцветам, но его ждал сюрприз. (Ага, конечно, если бы не было сюрприза, то автор вряд ли стал бы столь долго распинаться до этого). Итак, сюрприз заключался в том, что на периферии паутины моего знакомого паука появилось нечто не совсем обычное, представлявшее собой другого паука, скажем больше, паукасамку. Должен ли он был найти ей применение? Ну несомненно же, он, ха-ха, должен и явно способен найти ей применение. А вот тут самое время для вкрадчивого вопроса автора, потому мы как автор и зададим этот вопрос: но разве не должно быть такой же цели у паукасамки? И будем вынуждены признать, что да, для нее это должно быть характерно в равной степени, по крайней мере, настолько, насколько она тоже является пауком. В такой момент каждый паук либо расстается с детскими представлениями о том, что он субъект, творец и центр мира, либо лишается самки (самца). Итак, паук, играя в свой квест, складывая изо дня в день свой пазл, постепенно должен дойти до уровня, когда обнаружит, что он сам такая же деталь (элемент, частица) пазла, которыми он раньше оперировал, а теперь будучи сам таковой старается найти себе как детальке место в общей картине, притираясь, приспосабливаясь, присоединяясь к другим. И знаете, настоящая успешность паука определяется не столько тем, какой он субъект, то есть насколько хорошо он сам складывает пазлы, но насколько он хороший объект, то есть насколько способен не испортить общей картины, используя человеческие понятия, это значит, что счастье паука определяется тем, насколько он способен верить в себя и других, любить и быть любимым.

Вот так вот и выходит, что пауки не так уж сильно отличаются от людей. Взяв однажды абсолютно бесполезную палку, обезьяна нашла ей применение (она стала при этом человеком, но, увы, перестала быть обезьяной), так появились мы, но однако же способность и возможность быть счастливыми зависит далеко не от того, насколько удачно мы умеем «поднимать палки», а от того, как быстро мы умеем уворачиваться от палок, поднятых нашими собратьями (шучу), от того, насколько удачно нам удается не разогнать этой палкой от себя всех, то есть счастье в том, чтобы найти золотую середину между тем, чтоб строить из палок заборы, и чтоб наводить из них мосты.

Что ж, человек вы или паук, а может обезьяна, но автор желает вам не бояться быть частью чего-то (кого-то) и найти свое место в пазле!

Ваня и Миша росли погодками. Разница в год - ерунда, но когда тебе всего четыре года от роду, год - это целая вечность, к тому же Ваня от природы был более крупный. Мишка же оправдывал свое медвежье имя не ростом, а угрюмостью, маленький как гном, и такой же ворчливый. Не было в нем той детскости, которая так умиляет взрослых и которую они называют наивностью, хотя сдается мне, что процент наивных детей ровно таков же, каков и процент наивных взрослых (это скорее уж склад ума, чем возрастное качество).

В этом году, сидя в кладовке, где он иногда воображал себя «исследователем глубинок» (о таких людях он услышал из какой-то передачи по телевизору и с тех пор вот так вот потихонечку тренировался, чтобы стать этим самым самоотверженным и бесстрашным исследователем), до Миши донеслось, как папа, болтая с другом, спросил: «Что твоему привезти под елку?» Эта фраза серьезно поколебала Мишкины представления об устройстве мире. Он, конечно, не верил ни в каких там мишек Гамми или телепузиков, но уж кто-кто, а Дед Мороз до этих самых пор казался ему очень реальным, тем более что после него всегда оставались очень настоящие и иногда даже вкусные конфеты, а еще много всяких-разных полезных вещей, вроде новой пижамы, свитера с оленями, игрушечного самосвала или велосипеда. Миша долго размышлял над произошедшим, сидя в темноте кладовки, пока его не позвали ужинать. По всему выходило, что Новый год вроде первого числа месяца, начала зимы или лета, то есть ничего особенного, а самое главное: у Нового года нет никакого могущественного и щедрого божества. После этого он объявил родным, жуя котлету, что праздновать новый год не намерен, а наедине, чтоб Ваня не слышал, добавил, что они могут не траться на подарок, так как ему известно, что Деда Мороза нет. Родители немного растерялись, особенно мама, у нее даже глаза покраснели и потекло из носа, но что уж с этими мамами делать, такие вот они чувствительные.

Наблюдая, как Ваня корпит над письмом Деду Морозу, Миша, однако, задумался: эдак он останется совсем без подарков… Хм…

И тут ему очень кстати вспомнилось, как бабушка рассказывала им с Ваней про Рождество, что, дескать, в католических странах Дед Мороз, по ихнему Санта Клаус, приходит как раз на Рождество. Вот же оно! Вся эта путаница, которая легла бременем на семейный бюджет, возникла из-за того, что множество детей верят в ложное божество – Деда Мороза, которого и быть-то не может. И совсем другое дело – празднование Рождества, то есть по бабушкиным словам, дня рождения младенца Иисуса. Этот-то, когда вырос, действительно, мог и бурю успокоить, и воду в вино обратить, и мертвых оживлять, а не только мороз в глаза пускать да снегом мягко стелить. Все сходилось: Иисус очень любил людей, особенно детей, так почему бы ему не взять и не подарить ему, Мишке, на Рождество футбольный мяч или, скажем, рюкзак. Оставался вопрос, как же донести до него желаемое, не писать же, в самом деле, письмо как Деду Морозу. Если просто помолиться, то (Мишка знал это уже на собственном опыте) не всегда исполняется. Стало быть, нужно идти на «личный прием» (эту фразу Мишка тоже услышал по телевизору).

И вот 6-го января, когда Ваня беззаботно радовался и кувыркался с громадной мягкой черепахой, которую подарил ему Дед Мороз (про себя Мишка уточнил: папа и мама), Миша начал приводить в исполнение свой план: он прилепился к бабушке и умолял взять его на ночную рождественскую службу, обещая, что не заснет и вообще будет себя вести очень-очень хорошо. После долгих семейных советов и разговоров, было решено отпустить Мишу с бабушкой, раз уж он так сильно хочет.

То ли оттого, что план начал работать, то ли от предвкушения исполнения заветной мечты, а может от непривычного бдения, ночь, морозная и звездная, показалась Мише просто чудесной, а в храме его от самого входа уютно укутало запахом корицы, которую он очень уважал в яблочных пирогах, и Миша совсем успокоился «все идет по плану, шеф, все будет хорошо». Бабушка же поднесла его к иконе в центре и сказала ее поцеловать. Целовать, как оказалось, надо было не икону с изображенным на ней только что рожденным Иисусом, а стекло, под которой она находилась. Миша сперва подумал, как это бабушка не заладила свое любимое не-ги-ги-е-нич-но, ведь до них эту икону целовала куча народа, но, решив, что все это, в конечном счете, неважно, и бабушке виднее, послушно чмокнул. При этом на него пахнуло хвоей и чем-то пряным, а подняв глаза, он увидел его, нет, не так: он увидел Его! У Него было белое просторное платье, руки молитвенно сложены, как складывал их всегда Миша, повторяя за Ваней «Отче наш» перед сном, а за спиной у него была пара настоящих белоснежных крыльев из ладно прилаженных одно к другому перьев. Этот в белом был так невероятно красив с его блестящим серебристым нимбом и золотистыми кудрями, что Миша сразу же решил, что никого более прекрасного и удивительного он еще не встречал. Встав вместе с бабушкой в сторонке, Миша изо всех глаз смотрел на это невиданное доселе существо, а оно вертелось среди еловых веток над иконой, но никуда не улетало.

- Вот странный, были бы у него, у Миши, крылья, он бы слетал вверх, к высокому небесному куполу, чтоб увидеть всех, как их видит Бог, на хоры, откуда вылетают голоса и забираются внутрь, прямо под пальто и кофты, заглянул бы за резной иконостас к дедушке с густым, как мамин борщ, голосом в белых с золотым шитьем одеждах, когда за ним закрылись царские врата (так их бабушка назвала, наклоняя Мишкину голову). После недолгих размышлений Миша заключил, что существо уже наверняка везде побывало, а там, среди еловых веток, самое уютное место, оно и понятно, Миша сам часто заползал дома под елку и лежал там, вдыхая, ее смолистый крепкий запах. В общем, если уж через кого передавать свою просьбу Иисусу, то только через этого в белом. Потому, когда они очень кстати подкрепились хлебом, теплой водой, да еще попробовали настоящее вино, хотя бабушка сказала, что это кровь, он попросил ее еще раз поднести его к иконе на аналое (Мишка сразу запомнил, потому что на алое похоже). И тут он увидел, почему этот в белом никуда не улетал, и вовсе он не вертелся, а раскачивался на толстой зеленой нитке, которую сложно сразу разглядеть среди еловых веток.

- Как же так? Разве ж можно? Мишка стал упрашивать бабушку снять белого. Только что толку? Бабушка, знай, повторяет, что он не настоящий ангел, что его сюда для красоты повесили, но какой же он ненастоящий, если вон как раскачивается: вырваться пытается?! Как это невсамделишный, если крылья у него из белых упругих перьев, на вид мягких и твердых на ощупь, как у лебедя?! Только разве ж бабушка поймет?!

И так вдруг Мишке стало жалко белого ангела, себя, всех, что никто не передаст его просьбу, что все зря, что белый не может летать, где ему вздумается, что он глупо, совсем как малыш, разревелся. Плачущего навзрыд Мишку бабушка принесла домой и уложила с родителями, чтоб Ваню не разбудил. Рядом с мамой, такой теплой и вкусно пахнущей Ленором, Миша вскоре все-таки заснул, слушая, как они тихим высоким голоском вытягивает: «Спят твои соседи, белые медведи, спи и ты, усни, малыш».

Проснувшись, когда все уже встали и, судя по голосам, сидели на кухне и завтракали, Миша тихонько вылез из-под родительского одеяла и пошел в пустой зал сочинять план, как вызволить ангела с красивыми белыми крыльями. Он сидел под елкой и думал, как бы так тихонько утащить из дома ножницы и перерезать нитку, когда бабушка в следующий раз поднесет его к иконе, когда вдруг обратил внимание, что сзади за елкой стоит коробка, в красивой синей бумаге с громадным бантом. Миша еще не умел толком читать, но свое имя разобрать мог: на коробке большими печатными буквами было написано М-И-Ш-А.

- Значит, белый, ангел все-таки освободился! – Миша запрыгал, закружился волчком, а потом враз присмирел и задумался, а ведь он его так и не попросил ни про мяч, ни про рюкзак, выходит это…

Тут Мишка снова расплакался (что поделаешь, такое вот плакательное время пришло) и побежал к бабушке, заливая слезами, целовал ее и просил прощения за то, что вчера кричал, будто видеть ее больше не хочет, что она злая, а бабушка гладила его по голове, успокаивала и говорила что-то сложное о том, что ангел всегда с ним и защитит, и вразумит, что Бог сам все управит да так славно, что ты так и придумать не смог бы. А Ваня, казалось, всецело поглощенный румяным блином, вдруг как-то очень авторитетно заявил, что Бог любит подарки делать, не по требованию, а когда ему вздумается, хоть на Новый год, хоть на Рождество.

Успокоившись, Миша рассмотрел подарки: были там и рюкзак, и мяч футбольный – а когда они с бабушкой в следующий раз ходили в церковь, ангел там уже не висел, впрочем, и еловых веток тоже не было. По привычке, Мишка все случившееся еще раз хорошенько обдумал и решил, что в следующем году он попросит подарки через святого Николая (не зря его имя так похоже на Санта Клауса): и для Вани, и для мамы с папой, и для бабушки - а еще, пока он точно не знает, как и почему, но ни за что не позволит повесить того, в белом, ангела с красивыми лебедиными крыльями.

Продолжение

Итак, роман…

Как это обычно и бывает, чувства, которые они пробуждали друг в друге, их тяга друг к другу пылали тем ярче и сильнее, чем были невозможнее. Не знаю наверняка, мой читатель, но предположу, что все дело в этой самой невозможности, которая словно умелый дрессировщик приручает дикое чудо, садит его на поводок веры, наряжает в наряды надежды и делает похожим на совсем ручное и покорное волшебство, которое можно без страха привести в дом и поселить рядом с собой. Поверь мне, причины, рождающие эту невозможность, могут быть самые разные, но, как правило, они населяют головы, при чем это касается невозможности чего бы то ни было. И не то плохо, что растет невозможность из головы, а то, что ей сопротивляются, а не преодолевают, пытаются сломить, а не сровнять, нарушить привычный ход вещей, а не отладить работу системы, понимаешь, о чем я? Не иначе здесь речь идет о попытке насадить сказку на кол жизни, что в будущем быть может и станет предметом гордости (ведь почти все может быть, как поется, «где-нибудь, как-нибудь, с кем-нибудь»), но скорее даст повод для грусти (лишь бы не отчаянья). Наверное, такова цена одомашненного чуда. А не кажется ли тебе, что в этой попытке бунта больше глупости и, в конечном счете, покорности, чем в смирении, которое тратит силы на тихую терпимость и созидательный труд, а не громкие, но бесплодные заявления?! Знаешь ли, крикуны вообще все больше трусы и чем они трусливее, тем громче их крик, заглушающий то, что они не хотят (боятся) услышать.

Но мы отвлеклись, мой читатель, между тем мы говорим о романе, о совершенно невозможном романе (а о других что скажешь, о других нечего говорить): у каждого из них с рождения была пара, тот и та, что держались за другой конец лунной дорожки, с обратной стороны луны, их половинки согласно воле великого распределителя лунных дорожек. Считалось, что только так, только с ними они могут быть счастливы. Да и почему считалось? Так и было! Ведь их соединила луна, они были в одной связке – лунной дорожке, они зависели друг от друга и дополняли друг друга, они видели одну и ту же дорожку, а разве это не важно видеть один общий путь, чтобы вместе следовать по нему?! Половинка-попутчик, тот, кто нужен, и кому по той же причине нужен ты. Да и согласись, это даже более, чем просто удобно, довериться великому распределителю лунных дорожек, тому, кто выбрал для тебя дорогу, кто ведает, зачем он это сделал. Это, определенно, наполняет всю жизнь каким-то, пусть даже неизвестным тебе самому, но наверняка исключительным смыслом... Здесь важно лишь не потерять веру в то, что лунную дорожку вручил (вверил, дал) тебе этот самый всеведущий, даже всеведающий распределитель, а не ты сам поднял (подобрал, зацепился) по какой-то случайности, очередности рождения, безотчетному и неосознанному, а значит бессмысленному стечению обстоятельств. А впрочем, мы забылись, мой читатель, почему бы, как водится, не наполнить это действие смыслом впоследствии, тем смыслом, который больше понравится, больше подходит, что также, согласись, довольно-таки удобно, довольно-таки…

(ту би континуед)

          Ждать Нового года Мишка начинал еще с лета, бывало, разморит его на солнышке, теплом как плитой тело накроет - и тут вспышка: новый год скоро. Может быть, конечно, это происходило оттого что, как жара установится, мама доставала просушиться зимнюю одежду, но лето, определенно, становилось немного похожим на зиму. Пока мамы нет, Мишка иногда примерял свои пальто и шапки, крутился в них перед зеркалом, но не так как девчонки, а припоминая былое, как пуговицу вот эту оторвал «с мясом», а потом пришил вместе с пальто к джинсам, как они с Ванькой в подвал школьный лазили, а завхоз их гонял и они краской перемазались. И хотя все боевые отметины были на своих местах, вещи все равно казались ему какими-то чужими и ужасно большими. Тогда Мишка бросался к косяку, прикладывал книгу к макушке, корешком к стене и продолжая придерживать одной рукой, извернувшись смотрел, но наведенная мамой риска, к счастью, оставалась внизу, значит, он, напротив, даже подрос. И все же вопрос, почему летом зимние вещи кажутся такими большими, так и оставался неразъясненным, может, Мишка усыхает летом, а зимой напитывается влагой или жиром как скажем медведь или верблюд. Потом то да се, пятое-десятое, но мысль о том, что новый год все-таки скоро уже прочно засела в мозгу.

 

Иногда Мишка думал, почему так выходит, что сосед его Димка или там муравей, чего-то там себе копошатся, чем-то занимаются в резной тени под деревьями и не понимают, что новый год-то скоро, да что Димка с муравьем, собственная бабушка, с которой он как-то поделился этой радостью, лишь улыбнулась,  как все взрослые умеют это делать, умиленно качая головой и закатывая глаза, словно с ними сейчас обморок глубокий приключится. Эх, - махнул Мишка рукой. С ними каши не сваришь. Да чего огни себе думают,  он уже немаленький,  знает, что подарки под елку мама с папой кладут, а не Дед Мороз, хотя…

 

Дело в том, что Мишка был не вполне, не до конца уверен, не становятся ли родители временно этим самым Дедом Морозом.

 

Ведь, кто такой Дед Мороз?

 

Во-первых, Дед Мороз - это тот, кто не боится холода, а папа его в самую жуткую стужу уходит с друзьями охотиться и даже живет там в зимовье, правда потом почему-то приносит курицу совсем как те, что в магазине продаются, но выглядит при этом как самый настоящий смелый и ловкий охотник, Мишка даже позволяет ему поцеловать себя, хотя все это для девчонок, но он успокаивает себя мыслью, что в данном случае он мужественно терпит, как папа-охотник колет его щетиной  и пахнет какой-то псиной. Его папа самый классный папа на свете, это точно,  и какой-то там мороз ему ни по чем.

 

Во-вторых, Дед Мороз любит носить красную одежду, а у его мамы каждая вторая кофточка красного цвета, потому что папа всегда говорит, что этот цвет очень идет к маминым глазам, хотя Мишка этого не понимает, ведь глаза у мамы не красные, а темно-темно карие, но папе виднее.

 

В-третьих, Дед Мороз, конечно же, следит за поведением детей, если что наказывает, оставляет без подарка, а когда Мишка принес две пары подряд по музыке родители тоже сказали, что он не получит новый футбольный мяч, и хотя через неделю тетя все равно его подарила Мишке, возможность остаться без мяча навсегда отучила его приносить домой двойки.

 

И наконец, Дед Мороз – этот тот, кто дарит подарки, кто-кто, а родители всегда умеют сделать самый замечательный подарок, в прошлом году, например, шпагу ему подарили как у Джека Воробья, и ничего, что теперь уже Мишка взрослый и не играет с ней, но тогда он был еще маленький и это был самый замечательный подарок, он даже в школу раз с собой ее взял, чтобы защитить в случае чего свою соседку по парте Машку.

 

Из всего этого Мишка заключил, что родители его очень даже похожи на Деда Мороза, а раз так, то и из него Дед Мороз получится: и мороза он не испугается, и красное согласен одеть, а уж подарки он точно самые лучшие подберет. Все, решено, с этого года Мишка будет Дедом Морозом.   

 

…

 

Вечер, на кухне что-то булькает на плите, а может в телевизоре, на ковре лежат опавшие иголки с елки, на батарее - кожура от мандаринов (это мама всегда сушит, потом в тесто добавляет или чай), у потолка натянуты гирлянды, в холодильнике целое корыто оливье и кастрюля эскалопов. Когда-то при слове эскалоп Мише представлялся табун лошадей, идущих галопом, а может он с эскадроном путал, но теперь ему не до того, Мишка сидит насупленный, серьезный, а от былого новогоднего баловства остался всего-то листочек в клеточку  со списком подарков. Теперь у Мишки не праздник, теперь у Мишки самая работа, ведь он Дед Мороз.

 

Что поделать, все дети когда-то перестают просто расти и начинают взрослеть, только Новый год все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит, Новый Год никогда не перестает.