Ей хотелось побыстрее покончить с этим и она повернулась, чтобы закрыть дверь, но её схватили грубыми руками и потащили к реке.

-- Стойте! – кричала она, пытаясь вырваться. – Отец моего ребёнка – доктор Шрёдель.

Те опешили.

-- Кто? Неужели тот самый доктор, который жил в нашей деревне, а потом…

-- Он уехал куда-то, -- твёрдо произнесла она. – Я знаю. Но он обязательно вернётся, и мы обвенчаемся.

-- Нет, не обвенчаетесь, -- злорадно прошипел поп. – Нельзя мужчине быть женатым одновременно на двух женщинах

-- Почему на двух? – удивилась Лорелея. – Ведь я же одна.

Отпустив её руки, рыбаки недовольно поморщились.

-- Герр Герхард никак не сможет на тебе жениться, -- сказал один из них. – Потому что он женат.

-- Как?.. Ведь он обещал…

-- Мало ли, что обещают мужчины, когда чего-то хотят от красивой девицы…

-- Неужели ты, простолюдинка, действительно верила, что на тебе женится дворянин? – с упрёком вставил другой человек.

-- Нет, я вам не верю! – вскричала она в отчаяньи. – Он не такой, он не мог!…

-- Не веришь? – строго сказал старшина. – В таком случае, ступай к усадьбе. Как раз вчера молодые супруги вернулись из путешествия, можешь сама убедиться.

И действительно, хозяйка поместья решила провести несколько дней в родовой усадьбе. В это время Герхарду, измученному узами брака, пришла в голову сумасшедшая идея: он надумал разом избавиться от уз и от жены. Воспользовавшись погожими днями, он предложил Гертруде покататься по Рейну на лодке. А следует сказать, что такой способ отдыха был общепринятым и, если умело управлять судёнышком, обходя водовороты, всё могло бы закончиться вполне благополучно.

Что касается Гертруды, ей семейная жизнь с нелюбимым человеком тоже порядком надоела. Катание на лодке показалось ей занимательной идеей.

Для того, чтобы выйти к усадьбе, следовало пройти через всю деревню. С дороги Рейн просматривался отлично, потому Лорелея, делая шаг за шагом, время от времени посматривала на реку. Что будет, как себя вести, если слова рыбаков подтвердятся? На этот вопрос сознание ответить не может до тех пор, пока женщина не столкнётся с фактом воочию. А уж тогда включаются эмоции. Какой порыв забурлит в её существе первым, от него и зависят все её последующие поступки.

По тихой заводи плыла небольшая лодка. Мужчина грёб веслами; кроме него, на корме находилась женская фигура. Увидев эту сцену, Лорелея почувствовала, как сердце сжала чья-то безжалостная рука. Ей стало так больно, что она остановилась.

-- Ну, видишь? – злорадно ухмыляясь, спросил один из рыбаков. – Вот они, голубки… Как на ладони.

Решение пришло вмиг. Женщина ещё с минуту смотрела на лодку, после чего произнесла строго и решительно:

-- Я хочу постричься в монахини.

-- В монахини? – несколько разочарованно воскликнул священник. – О каком монастыре может помышлять такая распутница, как ты? Забудь!

-- А вот это, батюшка, вы напрасно, -- вознегодовал старшина. – Бог принимает всех – и святых, и распутников.

-- Ну что же, пойдёмте… -- вынужденно согласился тот.

Пришлось повернуть обратно. Для того, чтобы попасть в женский монастырь, следовало пройти по узкой тропинке, извивающейся по скалистому берегу, пройти мимо высокой скалы, угрожающе нависшей над рекой, как огромный чёрный ворон, и спуститься к большой дороге, которая вела непосредственно в Бахарах. Поднимаясь вверх, Лорелея бросила последний взгляд на Рейн и увидела, что лодка подошла совсем близко к тому месту, где находилась скала. Вырвав свою руку из шершавой, натруженной руки старшины, она взбежала на скалу и, приблизившись к её краю, крикнула, что было сил:

-- Герхард, любимый мой!

Её голос произвёл своё действие: мужчина, находящийся в лодке, вздрогнул и обернулся к скале, а женщина, увидев Лорелею, приветствовала её злорадной, торжествующей усмешкой.

-- Герхард, Герхард, зачем ты оставил меня? – крикнула женщина.

Мужчина вытащил из воды одно весло и встал во весь рост. Гертруда сделала к нему движение. Лодка, потеряв равновесие, качнулась. От неожиданности второе весло выпало из руки Герхарда.

-- Лорелея, я люблю только тебя! – крикнул он взволнованным голосом.

Лодку понесло к ближайшему водовороту. Понимая неотвратимость гибели, баронесса закричала:

-- Помогите!

Однако даже если бы в эту секунду кто-то находился рядом, он все равно ничем не сумел бы помочь. В следующий миг, завертевшись, как волчок, лодка перевернулась, выбросив из своего нутра пассажиров. Гертруда скрылась под водой сразу. В течение нескольких мгновений над поверхностью показывалась голова неверного возлюбленного, но, в конце-концов, воды поглотили и его. Всё было кончено…

Бледная и дрожащая Лорелея, на глазах у которой всё произошло, горестно прошептала:

-- Любимый, я иду к тебе!..

И сделала роковой шаг…

Растерянные и испуганные односельчане проводили её полёт в бездну тупыми, удивлёнными взглядами.

С той поры в тех местах можно на закате увидеть бесплотную тень, которая встаёт над скалой и простирает руки над водами. Некоторые люди утверждают, будто своими глазами видели, как Лорелея распускает свои дивные золотистые волосы и расчёсывает их черепашьим гребнем, который её подарили русалки. А иногда она поёт настолько печально и нежно, что всякий плывущий в этот час по реке, забывает обо всём на свете. И неминуемо гибнет в пучинах водоворотов.

А глубокой осенью, когда бушуют страшные ветры, над Рейном можно увидеть двух призраков – мужской и женский. Кое-кто полагает, будто в эти дни Герхарда выпускают из преисподней для того, чтобы он попытался вымолить у Лорелеи прощение за свою измену…

Не знаю, что всё означает.
Откуда явилась печаль?
Мне что-то напоминает
Сказанье, ушедшее вдаль…

Прикрытый холодною мглою
Спокойно струится Рейн.
Вздымается берег стеною –
Закат догорает на ней.

А там, на вершине горной,
Как Ангел – русалка сидит.
Не косы – златые волны!
Венец ожерелья блестит.

Её гребешок драгоценный
По волнам чудесным плывёт.
И звуки мелодии небесной –
Красавица песню поёт.

Рыбак в челноке своём ветхом
Охвачен безумной тоской.
Коварно слипаются веки,
А он – упоён высотой!

Я думаю: волны поглотят
Безумца и лодку его.
Когда Лорелея захочет –
Добьётся она своего!

(Стихотворение Г. Гейне)

После продолжительного застолья к Герхарду подошла служанка и шепнула:

-- Сударь, когда гости станут разъезжаться, незаметно пройдите к лестнице и поднимитесь на второй этаж. Там дожидайтесь… К вам подойдут.

Спустя два часа он поступил в точном соответствии с этими повелениями. Ждать пришлось довольно долго, пока не уехали последние гости. Стемнело уже настолько, что не было видно ни зги. Опасаясь, что его разыгрывают, он уже хотел спуститься и уйти восвояси, как вдруг снизу послышались лёгкие женские шаги, а на мощных стенах заколебались тени. По ступеням поднималась женская фигура. В руке она уверенно держала фонарь.

-- Вы здесь, господин Шрёдель? – тихим, заговорщическим тоном спросила она.

-- Да, баронесса, -- приглушенным голосом ответил тот, чувствуя, как колотится сердце в груди.

-- Мне необходимо с вами поговорить.

-- Я к вашим услугам, госпожа.

Женщина провела его в личный кабинет, оставила фонарь на специальной подставке в коридоре, зажгла свечу, после чего заперла дверь на задвижку.

-- Присаживайтесь, герр доктор, -- жестом пригласила она. – Кажется, вас так называют в Дорфе?

-- Да… -- замялся он, потупив взор. -- Но это…Мягко выражаясь, не вполне заслужено…

-- Я знаю… Послушайте. Мы с вами очень похожи. Оба потеряли родителей, оба терпели материальные трудности, страдая там, где другие наслаждались. Нам в одинаковой степени хочется устроить свою жизнь как можно получше…

Её голос не отличался той мелодичностью и нежностью, которые были столь характерны для Лорелеи. Пока она выражалась твёрдым, почти чеканным низким голосом, взвешивая каждое слово, как человек трезвомыслящий, Герхард рассматривал её при неуверенном свете свечи. Ещё в зале, при освещении более ярком, он отметил, что Гертруда во многом уступает Лорелее – как в красоте, так и в плане обаятельности. Если волосы дочери рыбака сияли золотом и здоровьем, у этой женщины они были жидковатыми и тёмными; если первая очаровывала взглядом больших голубых глаз, то у второй они были тёмными, слишком узкими и, к тому же близко посаженными друг к другу; если у Лорелеи нос был прямой, у баронессы его портила лёгкая горбинка; если у любовницы щёчки отличались свежестью, упругостью и розовым оттенком, у этой женщины они были какими-то дряблыми и бледными. Сравнив, ко всему, пухленькие губки любимой с тонкими, неправильной формы, устами хозяйки дома, Герхард разочарованно отвёл взор.

Между тем, она продолжала:

-- В течение некоторого времени я наблюдала за вами. Учёный из вас, мягко выражаясь, не получился, поскольку вы довольно ленивы, -- впрочем, как и всякий мужчина, -- но если вас правильно направлять, вы способны добиться каких-то успехов. Главное, что вы не мот, не игрок и не бабник.

В её тоне появились властные нотки, так что на какой-то миг молодому человеку показалось, будто он маленький школяр, которого отчитывает учитель.

-- Зачем я всё это говорю, спросите вы. Сейчас узнаете. Сегодня мне исполнился двадцать один год. Пока я считалась безродной сиротой, до меня никому не было дела. Но стоило на мою голову свалиться нежданному наследству, как сразу появилось множество претендентов на мою руку. Вы дворянин, как и я, сударь, потому вам известно, что эту самую мою руку может использовать даже король, если того потребуют политические интересы. Конечно, я знаю себе цену, потому не строю излишних иллюзий насчёт своей внешности. Тем не менее, не отличаясь красотой богини, я всё же не могу смириться с тем, что с моими чувствами могут не посчитаться. Мне известно, что вы влюблены в красавицу-рыбачку. Это честная, хорошая девушка. Но поверьте: совсем скоро любовный жар поостынет и вы почувствуете себя несчастным, ведь ни у вас, ни у неё нет денег. А ведь даже самая высокая любовь неминуемо разбивается о камень бытовой неустроенности. Позавчера ко мне приезжали люди, принадлежащие к королевскому двору. Они непрозрачно намекнули, что моей особой интересуется некий герцог. Этот человек успел промотать наследство нескольких родственников, гуляка, глупец. Зачем он мне? Не лучше ли такой девушке, как я, стать женой человека молодого, привлекательного и бережливого?

-- Вы… -- опешил Герхард. – Неужели вы мне предлагаете?..

-- Именно. Я предлагаю вам стать моим мужем. Я отдаю себе отчёт в том, что вы не испытываете ко мне никаких чувств, да и моё сердце далеко от того умопомрачения, о котором пишут поэты. Но уж лучше крепкий союз, основанный на взаимном уважении, чем позор и последующая нищета, к которым меня неминуемо приведёт герцог. Впрочем, я не настаиваю: если вы откажетесь, я буду искать другую кандидатуру.

Герхард выслушал сию речь более, чем внимательно. В воображении зароились всевозможные планы и перспективы. Имея в своём распоряжении достаточно средств, он мог бы вложить часть из них в прибыльное дело; если и не удастся заняться торговлей, можно стать политиком. Кажется, Гертруда не принадлежит к категории женщин ветреных и глупых, наставляющих обильные рога своим мужьям.

-- Но Лорелея… Как с ней поступить? – спросил он. – Её нельзя обманывать…

-- О, я вас нисколько не ревную, ведь до сегодняшнего дня мы с вами не были знакомы. Как я уже выразилась, это девушка честная и порядочная. Я куплю для неё дом где-нибудь подальше отсюда и подыщу достойного жениха.

От мысли, что любимая будет отдана кому-то другому, по сердцу Герхарда заскребли кошки. Отказаться сейчас от предложения означало обречь себя на пожизненную нищету. Нет, он согласится. В конце-концов, Лорелею ведь не завтра же выдадут замуж. Пройдёт немного времени и, обладая доступом к кошельку Гертруды, он обязательно придумает хороший план. В крайнем случае, можно будет сбежать вместе с любимой за границу. Может, стоит с ней поговорить прямо сегодня?

Увы, уже ночь… Придётся отложить это до утра.

-- Я могу немного подумать? – спросил он у баронессы, взгляд которой пристально следил за каждым его движением.

-- Минуту или две, не более. Священник уже предупреждён. Нам ещё предстоит длинный путь. А что вас смущает?

-- Собственно, ничего… Просто всё так внезапно…

-- Ничего. Вы – мужчина; следовательно, должны быть готовы к решениям быстрым и мудрым. Итак, ваше слово?..

-- Я согласен.

-- Вот и хорошо. Ну, дорогой мой суженый, в путь?

Спускаясь по ступеням, он надеялся, что Лорелея поймёт его. Вместо того, чтобы сесть в громоздкую карету, Гертруда велела оседлать три лошади – для себя, будущего мужа и преданного слуги. Спустя несколько минут они удалялись от Дорфа крупной рысью.Предполагая, что конечным пунктом путешествия будет Бахарах, Герхард надеялся, что вскоре увидит любимую и всё ей объяснит. Однако, вместо того, чтобы направить коней в сторону города, баронесса свернула на просёлочную дорогу. Через два часа стремительной езды они оказались в какой-то деревне, где на постоялом дворе сменили коней. До полудня предстояло сделать это ещё дважды.

Проведя в седле ночь и половину дня, путники, наконец, увидели на горизонте шпили города Дюррена. Дальнейшие события пролетели сквозь сознание Герхарда, как стая ворон. Церковь… Тишина… И голос аббата, отражаемый от высоких стен звучным эхом:

-- Согласен ли ты?..

-- Согласна ли ты?..

-- Нарекаю вас… И в горе, и в радости…

Когда с обрядом было покончено, молодая супруга увлекла Герхарда к одному из небольших домиков, расположившихся позади храма.

-- Сейчас мы приведём себя в порядок, пообедаем, отдохнём,  а завтра отправимся в Аахен.

Аахен – город красивый и древний. В своё время Карл Великий, основатель Франкской империи, устроил там свою столицу.

-- Зачем?

-- Дорогой, надо же мне представить ко двору своего мужа, -- засмеялась Гертруда, кокетливо заглядывая ему в глаза.

Из уст этой женщины слово «дорогой» звучало как-то сухо и неискренне, словно пошлая насмешка. Зато с какими эмоциями, с какой душой произносила это же слово Лорелея!..

Прошёл месяц. В течение этого времени бывший студент не только привыкал к жизни состоятельного человека, но и присматривался к молодой жене. Если накануне венчания он мог позволить себе надеяться на то, что брак превратит его в полноправного совладельца денег супруги, то очень скоро эти надежды разрушились. Отнюдь не будучи скупой, женщина стремилась обезопасить своё состояние от излишнего доступа к нему Герхарда. Не ограничивая его практически ни в чём, она, тем не менее, контролировала каждый его шаг. Ему казалось, будто на самом деле Гертруда никогда не спит и даже ночью присматривает за ним: то и дело он чувствовал на себе её пристальный, изучающий взгляд. Ему хотелось собрать немного денег и потихоньку сбежать к Лорелее, но стоило ему начать одеваться, как голос Гертруды вмиг приковывал его к месту.

-- Куда ты собрался, дорогой? Я с тобой.

-- Да я… Я хотел… Я думал… -- мямлил он, глубоко страдая от столь вопиющего недоверия.

-- Ничего не нужно хотеть и думать, дорогой. Скажи прислуге – она всё исполнит.

Однажды ему надоело чувствовать себя птичкой в золотой клетке и он заявил:

-- Ты – моя жена. Конечно, я тебя уважаю. Но почему мне не позволяется иметь карманные деньги, почему я не могу зайти в кабачок, чтобы выпить ничтожного пива? Почему мне запрещено выйти даже на берег пруда, чтобы подышать чистым воздухом?

Это возмущение не удивило молодую жену. Можно даже сказать, что она его ждала. Потому, не теряя спокойствия, она ответила:

-- Герхард, ты вправе вернуться к той жизни, которую вёл раньше, как и уйти от меня с тем, с чем пришёл. Я бы себя плохо почувствовала, если бы узнала, что каким-то образом причиняю тебе неудобства.

Уйти на условиях, предложенных Гертрудой, было бы глупо и унизительно. Куда ему деваться – без гроша в кармане и перспектив? К тому же, ещё неизвестно, нужен ли он Лорелее. Время и разлука – лучшие средства от любви, потому кто знает, как может относиться к нему бывшая любовница сейчас. Так Герхард думал разумом в то время, как сердце неизменно подсказывало: она его любит всё также, как и раньше. Её образ не выходил из головы, а стоило лишь увидеть наглое, безапелляционное поведение Гертруды, он проявлялся в памяти ещё острее, словно в противовес этой некрасивой и бесчувственной машине. Только воспоминания о  васильково-ромашковой улыбке Лорелеи позволяли Герхарду терпеть и ждать.

Он не мог знать о том, что сразу после венчания Гертруда велела управляющему своим поместьем в Дорфе сделать всё для того, чтобы осторожно, но надёжно изжить соперницу из деревни. Пока неверный любимый предавался прелестям семейной жизни, девушка похоронила отца и осталась в полном одиночестве и неведении. Сколько разнообразных и противоречивых мыслей терзали её несчастное сердечко! Остаться одинокой, без всяких средств к существованию, то и дело ощущая на себе цепкие и липкие взгляды мужчин – разве это не пытка? Не прошло и недели после похорон, как к ней пожаловал местный аббат. Отводя взгляд, он сбивчиво заговорил на отвлечённые темы, после чего не удержался и перешёл к делу.

-- Дочь моя, тебе нужна защита. Нужно, чтобы рядом с тобой всегда находился человек влиятельный и надёжный.

-- Где же найти такого? – вздохнула она.

-- Он перед тобой, -- произнёс священник, пытаясь отвести глаза, но под гипнозом её честных глаз не мог этого сделать.

-- Вы? – рассмеялась девушка.

Ничего более не сказав, она отвернулась и заперла дверь перед его носом.

Следовало позаботиться о хлебе насущном, ради чего Лорелея попросилась к рыбакам. Это был тяжёлый труд – раскидывать сети, выбирать рыбу, переносить её, чистить, ремонтировать снасти. В течение первого же дня её нежные пальчики были исколоты рыбьими плавниками, вследствие чего распухли и сильно болели. Впрочем, она стойко выдержала первую неделю, а потом выполняла свою часть работы наравне с остальными.

Проходили дни и недели. Среди рыбаков нашлись и такие, которые не остались безразличными к её красоте. Особенно отличался престарелый старшина, который добивался её любви всеми возможными способами. Лорелея находилась в самом расцвете красоты, а беременность только подчеркнула её женственность. Ни один мужчина не мог пройти мимо, не оглянувшись ей вслед, не одному из них она снилась по ночам.

Если женщина отказывает человеку благородному и достаточно умному – это одно; но если приходится избегать внимания людей низких, ограниченных, грубых, ей следует быть готовой к коварству и мести. Множество мужчин из разных сословий получили отказ, большинство из них вместо того, чтобы смириться, затаили злобу. А служитель божий лишь подогревал этот накал страстей.

-- Разве естественно, чтобы безродная девица затмила рассудок стольким мужчинам? – нашёптывал он знакомым и друзьям. – Несомненно, что она водится с Дьяволом.

-- Ведьма, ведьма… -- ядовито шипели сельские кумушки, испытывая к бедной сироте неутолимую зависть, ведь она обладала всем тем, о чём они не могли и мечтать.

Запершись в своей лачуге, женщина думала только о любимом. Она искренне верила, что будь он рядом, никто не посмел бы её обижать. Но где же он? Может, его арестовали за что-то или вызвали в Гейдельберг? В таком случае, почему ей ничего об этом неизвестно?

В те времена большие дороги изобиловали лихими людьми, потому Лорелея с полным основанием не исключала и того, что её суженый мог пасть жертвой нападения разбойников. Но нет, этого не может быть – её сердце непременно почувствовало бы… Этому честному созданию и на ум не приходило, что кто-то способен на предательство или иной низкий поступок.

В начале осени бабы поняли, что она ждёт ребёнка. Весть об этом мгновенно облетела Дорф.

-- Этот ребёнок – Антихрист! -- вещал поп, стремясь пробудить в пастве жестокие инстинкты. – Надобно утопить её в Рейне!

В один из солнечных дней октября к лачуге Лорелеи пришли несколько человек в сопровождении священника. Все они считались наиболее уважаемыми гражданами деревни. Когда женщина открыла дверь и стала на пороге, -- как всегда, очаровательная, цветущая, с распущенными волосами, -- мужчины лицемерно потупили взоры.

-- Что вам угодно? – спросила она, поприветствовав их.

-- Признавайся, кто отец твоего ребёнка! – напустился на неё поп. – Иначе я отлучу тебя от церкви.

Однако изобилие рыбы никак не отражалось росте благосостояния не только простых людей, но и многих дворян. В городах и сёлах можно было встретить типов подозрительной наружности, многие из которых могли бы похвастаться специальными грамотами, подтверждающими наличие в них «голубой» крови. Это были виконты без виконтств, бароны без баронств и даже графы без какого-либо имущества. К числу этой братии принадлежал и двадцатипятилетний студент Герхард фон Шрёдель. В те времена быть студентом вовсе не означало, что человек учится; но Герхард, в отличие от многих собратьев по несчастью, числился в Гейдельбергском университете, которому иногда оказывал почтение, посещая лекции и сдавая экзамены.

Молодой человек обладал теми способностями, которые превозносят людей над серой массой посредственностей, благодаря чему неоднократно заслуживал похвалы профессоров. Однако посвящать своё будущее наукам он не стремился, поскольку видел, что его уважаемые учителя мало чем отличаются от нищих. Потому вместо того, чтобы убивать ночи на зубрёжку, он предпочитал коротать их в компании друзей или знаменитого доктора Фауста. Их излюбленным местечком был погребок герра Ауэрбаха, который угощал их пивом, позволял петь песни, спорить на научные темы и слушать рассказы многоуважаемого доктора. Следует заметить, что Фауст пользовался среди студентов непререкаемым авторитетом, поскольку на свете не существовало ничего такого, о чём бы он не знал. Казалось, будто сама Вселенная распахнула пред ним свои сокровенные тайны.

Как и всякая одарённая личность, доктор имел множество завистников из числа людей тёмных и посредственных. Они утверждали, будто он подружился с самим Дьяволом и продал ему свою душу в обмен на знания. Естественно, на свете не существовало такого суда, на котором досточтимый повелитель тьмы согласился бы выступить в качестве свидетеля, но многие доказывали, будто воочию видели, как великий естествоиспытатель творил чудеса. К примеру, не чудо ли иметь такую жену, как Елена? Эта златовласая женщина беззаветно любила доктора и обладала непостижимой красотой. Да, она любила его, несмотря на то, что он превосходил её по возрасту лет на тридцать, если не больше. Герхарду посчастливилось познакомиться с ней на одной из пирушек. Увидев её, он был ошеломлён, поскольку подобной красоты и грации ему не приходилось встречать нигде, хотя к своим годам он успел объездить пол-Европы. Да и как можно было оставаться равнодушным к этой женщине, если она, проникнув в сердце посредством взгляда, поселялась в нём навсегда, занимая его целиком и вытесняя всё на свете? Вместе с тем, никому из мужчин не приходило в голову посмотреть на неё с вожделением – она казалась чуть ли святой. Кое-кто из завистников придумал, будто доктор выколдовал из самой преисподней Елену Прекрасную – ту самую, которая в древние времена послужила поводом к Троянской войне. Ребёнка, рождённого ею от связи с доктором, считали самим Антихристом…

Как бы ни было, Герхарду пришлось принять участие в последней вечеринке, устроенной Фаустом у себя дома. Словно предчувствуя приближение безжалостной смерти, и стремясь оставить у друзей о себе самые приятные воспоминания, доктор вызвался исполнять желания каждого из присутствующих. Конечно, все восприняли это как шутку, потому требования были символическими. Одни просили в подарок книги, другие – чернильницы, а Герхард обратился за советом.

-- О чём ты хочешь узнать? – спросил доктор, награждая его пытливым, пристальным взглядом.

-- Герр доктор, я происхожу из дворянского рода, но остаюсь совершенно нищим. Отец перед смертью едва успел оплатить моё обучение за два года вперёд…

-- Понимаю, сын мой. Ты страдаешь из-за отсутствия состояния?

-- Ещё бы!

-- Стало быть, ты хочешь, чтобы я его подарил тебе? – улыбнулся Фауст.

-- Нет, что вы! Мне только хочется знать, разбогатею ли я когда-нибудь.

-- Захочешь – разбогатеешь. Но я бы посоветовал тебе искать любовь, а не состояние.

-- Доктор, что мне с той любви, если я беден, как церковная мышь?

-- Как, неужели ты сумел бы отказаться от любви  красивой женщины? – удивился доктор, отступая на шаг. – Даже, если та женщина будет как две капли похожей на мою Елену?!

При этих словах юноша покраснел, на что собеседник покровительственно улыбнулся.

-- Дитя моё, никогда не жертвуй любовью, если таковая удостоит тебя своим вниманием. Иначе потеряешь всё.

В ту же ночь Фауст скончался. Под утро разбушевался неистовый ветер; с крыши дома, в котором жил доктор, сорвало черепицу. Впоследствии соседи наперебой доказывали, будто видели в окнах покойного адский свет и силуэт самого повелителя Мрака. Что касается Елены и ребёнка, они бесследно исчезли. Случилось это осенью 1540 года.

В те времена в Германии, Чехии и Австрии от колдунов и ведем не было отбоя. В одной лишь Праге инквизиция разоблачила более сорока школ, в которых обучали колдовству. Потому не удивительно, что после смерти доктора святая служба бросилась разыскивать друзей и соратников покойного, намереваясь навернуть их на путь истинный. Наблюдая за тем, как бесследно исчезают многие знакомые по ауэрбаховской пивнушке, Герхард предпочёл на время спрятаться в какой-нибудь глухой деревушке. Выбор пал на Дорф, расположенную на берегу Рейна, неподалёку от городка Бахараха. Поселившись в домике, отдалённом от остальных, бывший студент зажил припеваючи на те скромные средства, которые у него имелись. Съестное в этом забитом селении можно было купить за бесценок, а поскольку городской студент выглядел весьма солидно в сравнении с обыкновенными мужиками, все жители, встречаясь с ним на единственной улочке, почтительно кланялись, называя не иначе, как «господин доктор».

Зимой Герхард выходил из тёплого домика крайне редко, предпочитая посвящать время чтению или мыслям. Он не переставал думать о последних словах доктора.

Однако весна принесла с собой веселье, жизнь и надежды. Дни становились длиннее и теплее; доктор Шрёдель всё больше времени отдавал прогулкам. Иногда на пути ему встречалась карета – старая, ободранная, громоздкая, но важная, --в окошке которой можно было различить женское лицо.

-- Кто это? – спросил он у какого-то рыбака.

-- А, это наша хозяйка, -- с благоговением произнёс тот. – Если господину доктору угодно, я могу ему о неё кое-что рассказать.

-- Что ж, расскажи, -- пожал плечами Герхард.

-- Нет, герр доктор, не здесь, ибо в деревне даже деревья имеют уши. Не угодно ли будет вам проследовать ко мне?

-- Сочту за честь, -- сдержанно поклонился приезжий.

Соблюдая правила приличия, он отправился в ближайший кабак, где купил бутыль дешёвого вина и кольцо ароматной колбасы, после чего рыбак повёл его к своему дому. Впрочем, сие строение было бы правильнее назвать хибаркой – настолько оно обветшало от пронзительных ветров и бедности хозяина. Столь же ветхим и унылым казалось и внутреннее убранство единственной комнаты, состоявшее из печи, стола, скамьи и лежака; от края печи к окну была зачем-то натянута перегородка из обветшалой мешковины.

-- Там угол моей дочери, -- объяснил рыбак.

Представив, какая может быть дочь у этого человека, Герхард невольно поморщился: разве может родиться что-то красивое на мусорной куче? Ещё будучи школяром, он заметил, что у крестьян, посвятивших себя служению земле, как правило, рождаются дети некрасивые, с какими-то уродствами, словно сама земля накладывает на них свою неизгладимую печать ещё в утробе матери. От этих мыслей ему стало не по себе и он пожалел, что принял приглашение. Однако что-то ему подсказывало, что прежде, чем уйти, следует довести до конца дело, ради которого он пожертвовал своим одиночеством. При воспоминании о даме, разъезжающей в карете по болотистой дороге, в его голове начали роиться неуверенные, смутные мысли.

Наполнив вином большие кружки, хозяин залпом опрокинул одну из них и, откусив кусок колбасы беззубым ртом, произнёс:

-- Дама, которой вы интересуетесь, герр доктор,  -- наша помещица, баронесса фон Дитмар.

-- Старуха, небось? – с сомнением спросил Герхард.

-- Напротив! – воскликнул рыбак, снова наполняя кружки. – Ей всего двадцать лет, она круглая сирота. До сих пор она была едва ли не самой нищей помещицей в округе, поскольку наследство родителей успешно растащили всевозможные опекуны.

-- До сих пор, ты сказал?..

-- Да… Потому что со вчерашнего дня она превратилась в завидную невесту.

-- Да? И благодаря чему, позволь узнать, произошла сия метаморфоза?

-- Дело в том, что скончался её дальний родственник, какой-то граф из Дюссельдорфа. Поговаривают, будто баронессе досталось весьма большое состояние да ещё графский титул впридачу.

С этими словами рыбак выпил, причмокнул от удовольствия и принялся за колбасу. Что касается гостя, его мысли начали приобретать осязаемые формы, вызвав некоторое волнение.

-- И как зовут досточтимую наследницу? – поинтересовался он.

-- Гертруда.

-- Значит, Гертруда фон Дитмар?

-- Ага… Фон Дитмар, а по дядьке ещё и Шлиффенберг. Да, графиня фон Шлиффенберг…

В этот момент скрипнула дверь и… На миг Герхард оторопел, ибо ему показалось, будто само солнышко пожаловало в эту жалкую лачугу. На пороге стояла девушка неземной красоты и большими, выразительными голубыми глазами созерцала эту сцену. Её длинные золотистые локоны поблёскивали от солнечных лучей, проникавших в домик сквозь окна. Плечи, грудь, фигурка – всё это было достойно внимания самых лучших скульпторов.

-- Елена Прекрасная? – побледнев, пролепетал Герхард, невольно вставая.

Девушка засмеялась. У неё была улыбка особенная, как ни у кого другого. Создавалось впечатление, будто внезапно расцветают сотни цветов, а в смехе чего только не было: и журчание весеннего ручейка, и трели соловья на рассвете, и загадочные песни морей. От этого смеха и взгляда девушки юноша совершенно потерял голову.

-- Это не Елена, а моя дочь Лорелея, -- сказал рыбак. – Но я вполне согласен с вами, господин доктор, в одном: она действительно прекрасна.

Шрёдель не помнил, как в тот вечер добрался домой. Он чувствовал себя, как пьяный. Только голова кружилась вовсе не от вина, а от любви – скоропостижной и всесокрушающей.

-- Так вот, что означали слова доктора Фауста! – бормотал он под нос. – Да ещё и смотрел хитрым, испытующим взглядом… Ай да старый пройдоха!..

Запершись в доме, он долго ходил взад-вперёд, пытаясь осмыслить происшедшее, но в мыслях вертелось только одно-единственное имя – Лорелея. Открывая или закрывая глаза, он мог видеть перед собой лишь её образ – настолько милый сердцу, что хотелось прыгать, летать, кричать от счастья и… плакать… Это была любовь – великая, непобедимая, долгожданная.

-- Только одного не пойму, -- спрашивал себя молодой человек. – Откуда доктор мог знать, что эта девушка будет в точности похожей на его Елену?..

Он не выдержал и на следующее утро отправился к ней. Лорелея была одна, поскольку отец отправился ловить рыбу. О чём они разговаривали, сколько времени неотрывно смотрели друг другу в глаза, что обещали? С того дня они начали встречаться: то Герхард приходил к ней, то она, улучив часок-другой, прячась от любопытных взглядов соседей, наведывалась к нему. Он и думать позабыл, что у девушки нет за душой ни гроша, а она… Она видела в нём бога и повелителя своей жизни, ей не было никакого дела до того, что он – недоучка и лентяй. Её неискушённое и честное сердечко любила той святой любовью, которая дарится судьбой всего раз в жизни, да и то далеко не каждому человеку. Эта любовь не ставит условий, не назначает сроков; посреди зимы она способна растопить льды, сокрушить всевозможные преграды, пробудить к жизни фиалки, перевернуть полмира и наполнить его диким, первобытным, сказочным счастьем.

… Над землёй раскрыл объятия нежный июльский вечер, когда Лорелея, застенчиво опустив взор, произнесла припухшими от поцелуев розовыми устами:

-- Герхард, я… У нас будет ребёнок…

-- Как?! - -вскричал он от радости, прижимая любимую к сердцу. – Ребёнок? Господи, какое же это счастье!.. Нам нужно немедленно обвенчаться. Я застра же договорюсь со священником.

Она отвечала на его слова теми ласками, которым её научила матушка-природа, ведь всё её существо было исполнено счастьем.

Возвратившись под родительский кров, женщина ощутила внезапную тревогу. Обыкновенно отец после утреннего лова отвозил добычу старшине. Тот отбирает самую лучшую рыбу для продажи, платит за неё скудные гроши и отправляет отца домой. Так что к обеду он уже возвращается. Попрощавшись с любимым, Лорелея беспокоилась о том, что уже глубокая ночь и папа, несомненно, будет ворчать за её позднее возвращение. Но его не было дома! Иногда рыбакам приходилось отправляться на вечерний лов, но к полуночи и эта работа завершается.

Между тем, со двора донеслись первые крики петухов. Не на шутку встревоженная девушка вышла из дома. Восточная часть небосвода посерела, предвещая скорый рассвет…

По мере приближения к своему дому Герхард чувствовал, как благодушное настроение покидает его, уступая место раздражению. Теперь ему суждено стать отцом семейства. Хорошо это или плохо? Почему этот вопрос возник в его голове именно сейчас? Он ведь так любит свою златовласую нимфу, что готов ради неё на всё.

Готов ли? И действительно ли на всё?..

Ребёнок… Беременность… Опьянённый любовной эйфорией, он и помышлять забыл о том, что когда-то придётся жениться. А сейчас это уже необходимо, потому что церковь и людская молва станут преследовать Лорелею. И отец… Неизвестно, как ко всему отнесётся старый рыбак.

Войдя в дом, Герхард заметил при свете свечи какой-то белый предмет на письменном столе. Это было письмо, подписанное… баронессой Дитмар.

-- С какой радости? – удивился он, ощущая непонятное сердцебиение.

Это было приглашение на бал, который молодая хозяйка поместья устраивает в честь своего дня рождения. Естественно, среди гостей будут «лучшие люди» -- священник, градоначальник, окрестные дворяне. Зачем к этой компании примешивать какого-то ничтожного студента? Да и откуда баронесса узнала о его существовании? К тому же, он ей не представлен…

Итак, завтра… Нет, уже сегодня, ровно в шесть часов вечера она будет его ждать. А это означает, что ему следует приодеться для сего случая, ради чего следует съездить в Бахарах – городишко невзрачный, но в нём, как и во всяком другом городе, должны существовать скупщики платья. Новый костюм нищий студент заказать не может, но приобрести подержанную одежду ему вполне по карману.

Поднявшись ни свет, ни заря, Герхард направил стопы к городу. В тот момент, когда он миновал столп, отмечавший конец деревни, в дверь его домика постучалась Лорелея. Ей был необходим чей-то совет, чья-то поддержка – ведь только что ей сообщили, что накануне вечером лодку отца отнесло к водовороту, который поглотил его безвозвратно. Поскольку на стук никто не отвечал, девушка обратилась к ближайшим соседям. Однако те ничего не могли сказать, поскольку сами не видели «герра доктора».

     Друг мой! Уже два письма подряд ты интересуешься, куда исчезла моя соседка. Ты какую именно соседку имеешь ввиду – молоденькую Алину или её мать? Дело в том, что однажды исчезли они обе, но у каждой был для этого свой повод… Впрочем, я попытаюсь удовлетворить твоё любопытство и, стремясь единожды и навсегда удовлетворить твоё любопытство, расскажу об этих женщинах всё, что мне известно.

Дом этой Валерии Кирилловны в глазах соседей выглядел как таинственный замок, вход в которых охраняли семь джиннов. Кроме избранных, наезжавших к ней по определённым дням, доступ в дом был закрыт для всего мира. Если бы это были времена средневековья, можно было бы предположить, что дама живёт на наследство, оставшееся после состоятельных родственников; но в наше-то время, когда доходы подавляющего большинства граждан фиксируются в соответствующих службах и скрыть что-либо фактически невозможно, оставалось только диву даваться, как хозяйке удаётся содержать такой дом, не говоря уже об удовлетворении потребностей ежедневных, насущных.

Дом состоял из двух этажей, с двумя балконами – на востоке и западе, -- так что могло создаться впечатление, будто здесь обитает сказочная муза или, по меньшей мере, поэтесса, художница, которой нравится созерцать восход солнца и его закат. Согласно подсчётам соседа-строителя, на первом этаже должна была располагаться гостиная, ванная, кухня и столовая, а на втором – туалет, три спальни, кабинет и библиотека. Однажды ему удалось побывать во дворе, куда его пригласили срочно что-то починить. Краем глаза он сумел заглянуть в окно (а может, и во все окна), потому приходилось ему верить на слово. О внутреннем убранстве этого райского уголка можно было лишь догадываться, однако уже по оформлению клумб стоило кое-что предполагать на сей счёт.

То, на что у среднеарифметической хозяйки частного дома выделяется не более сотки земли, здесь занимало более двадцати. Посреди двора даже с улицы можно было видеть бассейн с лесенкой и небольшой вышкой для ныряния, здесь находились две беседки с замысловатой резьбой, и тысячи цветов, среди которых можно было узнать представителей разных уголков планеты. Предметом зависти простонародья стала также оранжерея размером в две сотки. Да что там говорить! Один лишь каменный забор, которым всё это ограждено, стоил столько, что можно было бы на эти деньги купить всю улицу.

До определённого момента мне лишь раз удалось увидеть хозяйку, да и то мельком, когда она спешно усаживалась в автомобиль. Но каким бы ничтожным не был отрезок времени, взгляд молодого мужчины с лёгкостью выхватывает в силуэте женщины самое важное и интересное: белокурые волосы до плеч, розовые щёки, светлые глаза, довольно пухленькие губы, заслуживающий уважения бюст, фигурка… Чего ещё надо?..

Это было год назад, когда Валерия Кирилловна удостаивала наше захолустье своими визитами довольно редко. Поговаривали, будто она в течение длительного времени работала на крайнем Севере, заработала кучу денег и теперь вкладывает их в недвижимость. Но мне-то какая разница? Живёт  себе человек, ну и пусть…

Однако приблизительно полгода назад я стал встречать её почти ежедневно. По вечерам  в окнах загорался свет, на улицу доносилась музыка, то и дело слышался многоголосый смех. Публика состояла, в основном, из представителей мужского пола. Здесь можно было встретить бывших рэкетиров, превратившихся в депутатов, начальника местного ГАИ, по складу своей натуры ничем не отличающегося от бандитов, крупных бизнесменов… Тогда я и увидел впервые дочь этой женщины. Звали её Алиной. Она разительно отличалась от матери, скорее похожей на опытную куртизанку, нежели на женщину строгих правил. Именно она однажды познакомила меня с матерью. Вечерами, когда ей становилось невмоготу от гуляний, организованных матерью, она пряталась в своей комнате, предпочитая оставаться наедине с ноутбуком, чем танцевать с мамиными знакомыми. По странной случайности (а может быть, в силу чистоты своей сущности) девушка не догадывалась, с какой целью мать всё организовывала. Так уж повелось в нашем мире… В нём полно куртизанок, родившихся для того, чтобы быть честными женщинами. В нём немало и честных женщин, которых обстоятельства превратили в куртизанок.

Алина училась в престижном столичном вузе. Не просто числилась, а прилежно училась. Сам понимаешь, бывают такие ситуации у студентов, когда они нуждаются в помощи. Вот и Алине однажды понадобилось содействие в подготовке… Впрочем, эти подробности тебе не нужны, не правда ли? Таким образом, я получил возможность несколько раз побывать в гостях у этой прелестной девушки, беседовал с ней и сделал вывод: в этом шикарном доме живут под одной крышей врождённая куртизанка и чистая, порядочная девушка.

В те дни я получил возможность не только присмотреться к стилю жизни обеих женщин, но и как бы вникнуть в их вкусы, привычки, само мышление. Я узнал, что Валерия происходит из этой деревеньки, и некоторые люди даже помнят её совсем маленькой и босой. В подростковом возрасте родитель-военный увёз её куда-то в далёкие края. Чем она жила, как жила, чем интересовалась, с кем дружила, что заканчивала – это осталось для меня тайной. Впрочем, если бы я мог предположить, чем завершится моё знакомство с этой парочкой, я бы, конечно, проявил более глубокий интерес ко всему, но тогда… Словом, ты понимаешь меня… Однако, по оформлению комнат тоже можно делать какие-то выводы. А я был вынужден их осмотреть почти все, кроме личной спальни хозяйки дома. Стены украшали более-менее дорогие картины, на которых были запечатлены несколько пошловатые сцены. Например, на одной из них изображалось, как по стремянке поднимается юная девушка. Зрителю видны лишь её упругие ножки, остальной осталось за кадром. Ножки едва прикрыты платьицем, краями которого трепещет лёгкий ветерок. Ещё видно, что в левой руке девушка держит небольшое ведёрко, в которое намерена собирать черешни. Зато внизу стоит мужчина. Жадным, хищным и пошлым взглядом он вперился в эти ножки или даже немного повыше…

Были там и картины с более откровенными сюжетами.

Картины отражали подлинное состояние нравственности матери и её знакомых, и девушке поневоле приходилось с этим мириться. Я заметил, что проходя по комнатам, она старается не смотреть на стены. Однажды мне пришлось стать свидетелем неприятного разговора Алины с Валерией.

-- Мама, я считаю, что среди твоих знакомых нет ни одного порядочного человека.

-- Ты? Почему ты так думаешь? – возмущённо воскликнула та.

-- Как же, мама?! Да за километр видно, что все они – проходимцы. Их интересует лишь лёгкая выгода, приятное времяпровождение, игра в карты. Зачем ты их приглашаешь?

-- Алина, ты ещё слишком юная… Понимаешь, нам нужно содержать дом, нужно позаботиться о твоём будущем…

-- Мама, да лучше бы мы жили в простом домике, в какой-нибудь хибарке на краю земли и ели похлёбку из глиняной миски, чем быть вынужденными улыбаться всяким обормотам.

-- Дочь, вот осенью ты уедешь, а мне тут придётся умирать от скуки…

-- Мама, я тебе честно говорю: если так будет продолжаться, я сюда больше не приеду.

-- Ах так! В таком случае, и за учёбу свою плати сама.

-- Обойдусь без учёбы, если понадобится!

Интересно разгадывать людей вроде друзей Валерии Кирилловны. Прикрывая внешним лоском и напускной строгостью натуры развращённые и пошлые, они остаются приземлёнными и невероятно глупыми. Соответственно уровню глупости в них развивается и хамство, подлость, а равно и то, что я называю канальством.

В другой раз я застал Алину плачущей. Но, едва заметив меня, она привела себя в порядок и, несмотря на покрасневшие глаза, улыбалась. В тот же вечер, уже уходя, я услышал ещё один разговор дочери с матерью.

-- Мать, я тебя предупреждала, не правда и?

-- Ты о чём, дорогая?

-- Дошло до того, что твои знакомые уже и в карты играют на меня!

-- Как? Ты что!

-- Я лично слышала разговор двух твоих друзей. Послушай, мама. Я даю тебе две недели, чтобы со всем этим покончить. Ты спроваживаешь этих трутней и котов, продаёшь этот проклятый дом, и мы уедем куда подальше. Будем честно трудиться, а если и нет – денег с дом хватит надолго. Ты согласна?

-- Алинушка, но я хочу устроить твою личную жизнь… -- растерянно всхлипнула мать. – Ты понимаешь, я хочу найти тебе приличного мужа…

-- Мне? Мужа? – рассмеялась девушка. – Из числа этих кобелей? Запомни, мама: если за две недели ты не покончишь с этой дурацкой жизнью, я покончу с собой!

Что за характер? Для того, чтобы дочь отваживалась перечить матери в столь трудных темах, для того, чтобы она могла противостоять стилю жизни, её окружающему, требовалась исключительная сила воли. Кем был отец этой девушки? Кто его знает… Однажды она заикнулась на сей счёт, но настолько неопределённо, что не отважусь высказывать свои предположения. Единственное, о чём можно говорить с уверенностью – он принадлежал к числу тех людей, которых называют русскими олигархами.

С того дня Алина часто пропадала из дому. Я не раз видел её в центре города. Она прогуливалась, но с таким выражением лица, что можно было предположить, будто высматривает суженного. Кто знает… Вполне возможно, у неё возникла мысль о скоропостижном замужестве, чтобы навсегда сменить место жительства и даже фамилию…

Если бы я был свободен в известном смысле, я бы неминуемо женился на этой девушке. Даже если не брать во внимание её моральных качеств, она была очень хороша собой. Но у меня и мысли такой не возникало, тем более, что никто не мог ожидать такой развязки.

. К концу срока, назначенного Алиной, я отмечал, что она и улыбаться стала реже. А в одно пасмурное утро её нашли мёртвой в собственной спальне. Некоторые признаки указывали на то, что перед смертью девушка не мучилась. Наверное, злосчастная судьба, в конце-концов, сжалилась над несчастной, подсказав ей наиболее приемлемый способ сведения счетов с жизнью. На подушке обнаружили несколько пустых упаковок от клофеллина.

Гроб утопал в цветах, приехали священники. Похороны собрали многочисленную толпу, в которой не было ни одной физиономии из числа завсегдатаев Валерии Кирилловны. Она плакала настолько искренне, что невольно создавалось впечатление, будто ей хочется отдать дочери после смерти всё то, чего не дала ей при  жизни.

Что было дальше? Не прошло и двух недель, как Валерия снова начала принимать друзей. С каждым днём музыка гремела всё громче, смех становился веселее. Это не нравилось ни мне, ни соседям, ни кое-кому из тех же друзей. Некоторые перестали наведываться в дом, где столь быстро забывают о горе.

А однажды всё загорелось. Вдруг, без видимой причины, без свидетелей. Тебе когда-нибудь приходилось наблюдать, как горят деревянные покрытия, внутренняя отделка, паркет? Им были покрыты стены, потолки и полы дома, флигеля, сауны. Даже кирпич там был какой-то особенный, потому что тоже горел. Огонь уничтожил не только дом с пристройками, но и хозяйку с частью её посетителей. Пока приехали ребята из МЧС, со всем было покончено. Исследовали причины трагедии, но куда там… Выгорело всё дотла. Говорят, что мог иметь место и поджог, но для того, чтобы сгорело наверняка, виновнику следовало обладать кое-какими познаниями.

Кто  и с какой целью устроил это? Может, всё же был у Алины некий тайный воздыхатель, впоследствии переживающий её смерть? Кто знает…

-- Да он ради меня готов на всё. Ну… В известном смысле. Вы, мужчины, говорите: «ради тебя» в то время, как думаете: «ради того, чтобы спать с тобой».

Мужчина улыбнулся:

-- Дочь, всё в соответствии с законом природы.

-- Как бы там ни было, завтра наш знакомый будет вынужден разменять купюру, потому что пообещал мне купить колье. А я постараюсь выбрать самое дорогое, какое есть, -- чтоб уж наверняка.

-- Ты молодец, дочь…

-- Папа, только я вот подумала: может, стоит открыть ему правду?

-- Да что ты! Ни в коем случае. Он убежит от нас.

-- Так ты ведь найдёшь… Папа, можно, в крайнем случае, рассказать ему всё, предложить то же самое, что и твой Фомин, только чтобы он уже был на нашей стороне.

-- Думаешь, твой старик настолько глуп, чтобы не провертеть в голове такой вариант? Неля, я уже думал над этим. Если бы перед нами был обыкновенный человечишко, он бы согласился. А этот – бог знает, как он поступит… Он может замкнуться в себе, и тогда никакие наши ухищрения не помогут. Нет, оставим открытую игру на крайний случай.

-- Что ж… Возможно, ты и прав…

В это время Николай не просто шёл, а летел по дороге, мечтая о Неле и беспрестанно повторяя: «Боже, какая женщина!» Он не заметил, как из-за поворота выехал автомобиль, управляемый подвыпившими малолетками. Он пришёл в сознание только на следующий день и был несказанно удивлён, обнаружив себя в больничной палате.

-- У вас перелом правой голени, сотрясение мозга и вывих руки, -- сообщил пожилой эскулап. – Вам придётся провести у нас месяц или даже более.

-- Но у меня нет на это средств, -- пролепетал больной. – Ну, разве что вот это…

С этими словами он извлёк из бумажника сто миллионов.

-- Ну, это для деток, -- ухмыльнулся доктор. – Мои внуки тоже сделали с помощью фотошопа  купюры по миллиону… Ладно, не волнуйтесь. В нашей больнице действует программа, благодаря которой лечение не будет вам стоить ровным счётом ничего.

В иной момент Николай был бы вполне удовлетворён создавшимся положением: никуда не надо ходить, подвергая риску себя и вверенные ему деньги, судьба словно сама предохраняет его от соблазнов. Но Неля! Сегодня он должен встретиться с ней, сегодня такой ответственный вечер… Позвонить бы ей, сообщить о случившемся несчастье, но, ему даже неизвестны ни её номер телефона, ни фамилия.

Прошло полтора месяца, прежде чем Николая выписали из лечебницы. Таким образом, до конца испытания оставалось чуть меньше месяца. За период, посвящённый ничегонеделанию, он о многом передумал, а о Неле уже и не вспоминая. О чувствах и намерениях женщины говорят факты. Невольно пришли в голову воспоминания из детства. Маленькому Коле едва исполнилось десять, когда у мамы появился друг. Сколько они повстречались – неделю, две? Однажды тот человек пригласил их обоих на рыбалку, но сам же не явился в назначенный час. Прождав некоторое время, мать обеспокоилась и начала обзванивать милицию и больницы. Оказалось, что у этого друга посреди ночи проявился аппендицит… Неля, зная фамилию Николая, могла бы и побеспокоиться…

Вернувшись домой, он был несказанно удивлён, обнаружив, что квартира сгорела. О причинах пожара можно было лишь догадываться. Пожарные выдвинули стандартное предположение: замыкание в проводке. В уме Изюмского роились какие-то смутные предположения, но обращаться с ними было не к кому: казалось, о его существовании позабыли не только соседи, но и Фомин со своими служаками. Некая могущественная и бездушная сила подталкивала его к размену купюры.

Требовалось произвести капитальный ремонт, но ввиду отсутствия средств пришлось его отложить на неопределённые времена. Сейчас следовало позаботиться о том, как дожить оставшееся время. В мире что-то изменилось. Это он понял уже по тому, как его приняли в знакомых ресторанах. Если раньше все стремились ему услужить, теперь старались спровадить, как бомжа. Не евши сутки, Николай попытался продать квартиру хотя бы за бесценок – всё-таки это позволило бы выжить. Увы, без документов покупатели отказывались заключать сделку. Начинались третьи сутки голода и безысходности. Это могло плохо закончиться. За это время он успел проверить прессу, из которой следовало, что господин Фомин пребывает в добром здравии. «Значит, таково испытание, -- решил он. – Для них это как игра. С каждым её витком условия усложняются.»

И тогда он отважился на отчаянный шаг: выйдя за город, он остановил первую попавшуюся попутку и уехал в столицу. Большие города на то и существуют, чтобы в них было легче затеряться. Устроившись подсобником на одно из строительств, он получил возможность элементарно выживать. Мышцы, непривычные к тяжёлому физическому труду, поначалу болели, но уже через неделю он чувствовал себя в сносной форме. Уступая его просьбе, прораб выплачивал его заработок ежедневно. Это было продуманное решение, ведь мало ли как могли повернуться обстоятельства.

День за днём одна и та же рутина:

-- Раствор! – и вот Николай спешит с двумя вёдрами жижи на второй или третий этаж.

-- Кирпич! – и он, подхватив с десяток кирпичей, бежит изо всех сил.

К концу дня он уже не чувствовал ни аппетита, ни желания жить. Коллеги плелись в ближайший кабак, стремясь залить тоску водкой, а он, кое-как втиснув в себя вчерашнюю резиновую пиццу и запив её водой, заваливался на груду грязных мешков и засыпал.

В один из дней сентября полил дождь, в связи с чем работа приостановилась. Получив возможность сосредоточиться на отвлечённых темах, Николай вдруг вспомнил, что в этот день истекает срок договора с Фоминым. Это означало, что он, наконец, может вернуться домой, встретиться с «хозяином жизни» и навсегда решить ряд проблем. Но выполнит ли своё обещание Фомин? Впрочем, Изюмский к тому времени уже не мечтал о миллионе долларов, издании книг, фильмах. Ему просто хотелось жить спокойно, не оглядываясь по сторонам, не опасаясь слежки или чьего-то коварства.

На следующий день он уже находился в родном городе. Как выйти на связь с Фоминым? Этот вопрос занимал его постольку, поскольку уже давно не замечал вокруг себя пристальных взглядов, свидетельствующих о наблюдении за его скромной особой. Наверное, его упустили из виду и не могут найти.

Прежде всего, Николай снова просмотрел прессу. Свежие газеты пестрели шокирующими заголовками: «Обвал на бирже!», «Такой-то комбинат перешёл в собственность Фомина!», «Продан с молотка такой-то комплекс!» В банках царил переполох, милиция сосредоточилась у важных объектов, без видимой причины поднимались цены на товары первой необходимости. Но Изюмский-то понимал, в чём дело: команда Фомина прикарманивала всю собственность Бернштейна. Кое-где даже происходили аресты или убийства.

Читая последнюю газету и думая, куда податься, Николай ощутил лёгкое прикосновение в плечу. Оглянувшись, он увидел тщательно выбритого человека с приятной улыбкой на холёном лице.

-- Николай Иванович, сколько лет, сколько зим! – воскликнул он, протягивая руку. – А мы думали-гадали о том, куда вы исчезли! Вам привет от Фомина.

Николай вкратце поведал историю своих злоключений, на что собеседник одобрительно кивнул.

-- Вы всё правильно сделали. Это даже хорошо, что вам удалось спрятаться даже от наших людей. Ведь некоторые из них известны нашим недругам и по их следам они могли выйти и на вас. Ну, как бы там ни было, теперь вы в полнейшей безопасности. Как говорится, для Бернштейна поезд ушёл, а после боя кулаками не машут. Ну, что же… Сейчас я сообщу шефу о вашем появлении. Полагаю, что в течение ближайшего часа вы и встретитесь. Ох, как же я вам завидую, Николай Иванович! Ух, заживёте ведь!..

Он пил кофе в неприметном кафе для простонародья, когда подошла она. Всё такая же красивая, такая же обаятельная, с чарующей улыбкой. Только в глазах можно было различить тщательно скрываемую грусть.

-- Привет, Коля! – искренне обрадовалась женщина.

-- Неля?! – привстал от удивления он. – Мы давно не виделись…

-- Где ты был, дорогой?

-- Сначала в больнице, потом… Я ведь думал, что ты обо мне забыла…

-- Глупенький…

Всё та же улыбка, те же нежные руки…

-- Коля, давай поговорим?

-- С удовольствием, милая!

-- Только…Не мог бы ты заказать для меня кофе?

-- О, естественно!..

Вскочив с места, Изюмский поспешил к прилавку. В этот час заведение было безлюдным, если не брать во внимание бармена и уборщицы, снующей между столами. Никто не видел, как красивая белокурая женщина извлекла из сумочки какой-то пакетик и высыпала его содержимое в чашку Николая.

Спустя пять минут он уснул. Во всяком случае, так показалось бармену. Женщина поднялась с места, подошла к нему и произнесла приятным голосом:

-- Простите моего друга за то, что он уснул. У него был тяжёлый период, пусть отдохнёт.

-- Да не вопрос, -- улыбнулся тот, понимающе кивнув.

Он с умилением видел, как Неля подошла к Изюмскому и нагнулась, чтобы поцеловать. Но так казалось лишь бармену, который наблюдал эту сцену со спины. На самом деле женщина извлекла из внутреннего кармана несостоявшегося любовника лоскуток бумаги и, скомкав, незаметно сжала в руке.

Это была пресловутая купюра достоинством в сто миллионов гривен…

-- Какое? – волнуясь, спросил Изюмский, нетерпеливо переминаясь на стуле.

   Не отвечая, новый знакомый извлёк из бумажника купюру и протянул удивлённому учителю.

   -- Об этой бумажке известно правительству, знают о ней банкиры. Она вполне законна и дееспособна. Её могут принять в любом банке или магазине… если у владельцев будет достаточно средств, чтобы выдать сдачу. Я спонсирую издание ваших книг. Мало того, я даже закажу съемки фильма по ним. И даже более того: вы получите миллион долларов на устройство личной жизни. Вы ещё познаете, что такое слава и деньги, известность, популярность… Но всё это состоится лишь при одном условии: вам следует взять эту купюру, уволиться с работы, прожить три месяца, не отказывая себе ни в чём и, вместе с тем, ухитриться не разменять её.

     -- Иными словами, не истратить ни одной гривны? – с ноткой разочарования произнёс Николай, готовый встать и уйти. – Но это немыслимо: в нашем мире за каждую мелочь нужно платить…

   -- В тот-то и суть, -- хитро и многозначительно улыбнулся Фомин. – Ну как, согласны?

     -- Простите, но… А вам-то какой с этого прок?

    -- О, если бы вы только знали, дорогой Николай Иванович, какой тут предвидится гешефт!..

     «Да это же невозможно! – едва не простонал Изюмский. – Ничего с этого не получится…»

     Тем не менее, смутная надежда велела протянуть руку и принять купюру…

     В течение нескольких дней он, насколько мог, существовал на остатки своих отпускных, опасаясь даже показывать злосчастную бумажку на свет божий. Потом проголодал три дня. Можно было бы попытаться одолжить у знакомых несколько сотен  гривен, но их не было дома. В разгар летнего сезона люди путешествуют, ездят к тёщам, на море. К этому моменту квартирантов у Николая уже не было, а следовательно, и никаких дополнительных доходов. Как на беду, порвалась обувь.

   -- Вот досада! – с ужасом произнёс он.

  Выхода не оставалось. Сама судьба подталкивала его к действиям.

    В животе подозрительно заурчало.

-- Эх, да чёрт с ним! – выругался он и, схватив купюру, выбрался из своего логова. Через дорогу от дома находился магазин, специализирующийся на торговле итальянской обувью. Самые простые туфли здесь стоили от трёхсот долларов. Ещё несколькими днями раньше его бы шокировали такие цены, но сегодня, доведённый до отчаяния, он вошёл в салон с подчёркнуто самоуверенным видом. Продавцы-консультанты, привыкшие к состоятельным посетителям, конечно, взирают на него оценивающими взглядами. Ну и шут с ними! Пусть думают, что угодно…

Выбрав пару обуви, он с невозмутимым видом подошёл к кассе и протянул деньги. Дама, чуть было не уснувшая от скуки, увидев купюру, едва не слетела со стула. Побледнев, она раскрыла рот, пытаясь что-то сказать, но сумела лишь жестом пригласить администратора. Спустя минуту тот, побледнев не меньше подчинённой, угодливо изогнулся:

-- Простите, но в нашем заведении не найдётся сдачи… И вообще… Наш салон будет рад преподнести вам эту пару в качестве сувенира.

Его не только провели к двери, но даже сопровождали по улице ещё шагов сто…

Ошалевший от удачи и волнения Николай даже позабыл о голоде. Но, покинув магазин, снова почувствовал его безжалостную хватку. Рядом находился ресторан, откуда доносились приятные ароматы. Не помня себя, он поднялся по степеням и распахнул дверь. Швейцар попытался остановить странного посетителя в шикарных туфлях, но изрядно поношенных брюках, но пока он размышлял о своих действиях, Николай уже входил в зал.

Официант, -- по виду продувная бестия, -- мгновенно оценил вошедшего и сдержанно предложил покинуть заведение.

-- Видите ли, наш ресторан обслуживает только состоятельных клиентов…

-- Да откуда ты можешь знать, состоятелен ли я? – с оттенком надменности посмотрел ему в глаза Николай. – Так… Я хочу пообедать. Изволь принести всё вон к тому столику…

Властность – черта, которая даётся не всякому. Официант, наученный опытом, понимал эту истину.

Спустя несколько минут на столике появились осетринка, фаршированный угорь, салат из каких-то невиданных ингредиентов, а тот же официант с самым угодливым видом интересовался почти интимным шёпотом:

-- Кагор, Кортон, Шато-Лароз?

До того дня Изюмскому редко приходилось употреблять крепкие напитки. Ещё в студенческие годы, попробовав обычную «Золотую осень» магазинного варианта он зарёкся выпивать. Но здесь предлагались совершенно иные вина, а сама форма ёмкостей, в которых оно сохранялось, свидетельствовала об их подлинности.

-- Кагор, -- кивнул он, налегая на душистого угря.

После нескольких глотков благородного французского вина в глазах Николая блеснули искорки, жизнь показалась более многокрасочной, нежели накануне, а в сознании начали вырисовываться неопределённые планы на будущее.

Подали десерт в виде торта с диковинным названием. Когда посуда опустела, Николай с чувством исполненного долга оглянулся в поисках официанта. Протянув ему купюру, он с выражением абсолютного спокойствия наблюдал за его реакцией.

-- Простите, -- едва не задыхаясь, промычал парень. – Но…

Для разрешения вопроса здесь тоже понадобился администратор, вслед за которым почти женскими шажками приплёлся и хозяин заведения. Узнав на купюре портрет, он побледнел и деланно улыбнулся:

-- Что вы, что вы! – радушно воскликнул он. – Какие деньги?! Да мы рады были просто доставить вам миг удовольствия. Мало того, мы приглашаем вас всегда питаться в нашем ресторане, и совершенно бесплатно!..

К вечеру существо Николая было настолько переполнено впечатлениями, что он долго не мог уснуть.

Прошла неделя, вторая… Наш герой жил припеваючи, не переставая удивляться превратностям судьбы. Но, как учит христианство, по обе стороны души человеческой всегда находятся два ангела – светлый и тёмный. Они наблюдают за его мыслями и поступками, подталкивают к тем или иным действиям, а потом их записывают в специальные блокноты: один – радуясь, а другой – злорадствуя. Так было и в случае с Изюмским. Где бы он ни был, что бы ни делал, за ним наблюдали как люди Фомина, так и люди Бернштейна. В то время, как первый испытывал радость по поводу успехов своего подопечного, второй нервничал, измышляя способы для выигрыша пари.

Что значит быть богом? Для этого вовсе не обязательно обладать сверхъестественными способностями, витать в заоблачных далях и управлять мистическими субстанциями. В земном смысле достаточно иметь возможность управлять случаем. До определённой степени это удавалось как Фомину, так и Бернштейну. Когда истекла вторая неделя, последний задумался. Это великая способность – уметь думать. Она помогает выжить и добиваться удобного для себя исхода. Не каждому из мира живых это дано…

«Этот Изюмский простак и глупец, -- размышлял он. – Нормальный человек, вдруг обретя возможность зажить на широкую ногу, начинает чего-то желать, чтобы компенсировать былую ущемлённость. Нормальный человек обязательно стремится приобрести лучшую квартиру, машину, поехать на какие-нибудь Канары, обзавестись любовницей, которой требуются дорогие подарки. А этот – экий идиот! – этот довольствуется самым необходимым. Он ни разу, даже из любопытства, не зашёл в автосалон, не провожал жадным взглядом красавиц, не попытался купить импортную мебель. Неужели ему вообще ничего не хочется? Надо бы пробудить в нём самые низменные желания, иначе придётся отдать свой бизнес этому выскочке.»

Начиная со следующего утра, Николай заметил, что около него присутствуют какие-то странные личности. Они пристально смотрят, как он выбирает покупки, как ест, какие блюда заказывает, как отдыхает. Спустя несколько дней, выходя из библиотеки, он чуть не столкнулся с миловидной блондинкой лет тридцати. Рядом с ней стояла девочка младшего возраста и плакала. По всей вероятности, матери не удавалось её успокоить. Увидев мужчину интеллигентной наружности, выходящего из храма знаний, она одарила его  красноречивым взглядом выразительных голубых глаз. От этой красоты Изюмский едва не тронулся умом. А если мужчине очень нравится женщина, он ни в чём не откажет и её ребёнку – таков закон природы. Употребляя всю чувственность и врождённые способности, Николай заговорил с девочкой, и вскоре та уже улыбалась.

-- Какое милое дитя! – восхищённо воскликнул он, будучи не в силах оторвать взгляд от глаз женщины.

-- У вас очень добрые глаза, -- мягким, нежным голосом ответила она.

«Я ей понравился! – ликовал он. – Я ей понравился!»

Они познакомились, потом долго бродили по городу. Изюмский даже не заметил, что больше говорит он; она же придерживалась тактики более мудрой и надёжной – выслушивала. Слушать ещё надо уметь, не каждому это дано. Есть люди, которые слушают, почти не задавая вопросов, в нужный момент одаривая собеседника нужным взглядом, пожатием руки, якобы непроизвольным жестом, восклицанием. И эти взгляды, жесты и восклицание действуют получше слов – человек открывается, как книга. К вечеру молодой человек и не заметил, что Неля знала о нём почти всё, в то время, как он о ней – ровным счётом ничего. А ещё он совершенно забыл о некой сельской Офелии, по которой совсем недавно многозначительно вздыхал…

«Завтра мы снова встретимся, -- подавляя ускоренное сердцебиение, размышлял Николай. – Завтра… Как долго ждать! Это такая женщина, такая!.. Господи, за что же мне выпало такое счастье? Ещё недавно я был безвестным нищим неудачником, а сегодня, пожалуй, не нашлось бы людей, которые не пытались бы угадать мои желания и не исполнили бы моих капризов. Да ещё Неля… Какой подарок судьбы!..»

Войдя в свою квартиру, он был несказанно удивлён, заметив, что окна наглухо зашторены. Он отчётливо помнил, как на рассвете самолично их раскрывал. Подчиняясь неведомому инстинкту, сердце замерло в груди.

-- Проходите, Николай Иванович, -- прозвучал чей-то приглушенный голос.

В кресле у самой стены сидел мужчина неопределённого возраста.

-- Свет, пожалуйста, не включайте, -- предостерегающе добавил он. – Конспирация…

Понемногу приходя в себя, хозяин уселся в другое кресло.

-- Я от вашего хорошего знакомого, -- отрекомендовался гость. – Фомина…

-- А…

-- Вам от него большой привет. Он хвалит вас за сдержанность и хочет предостеречь от кое-каких ошибок.

-- Я внимательно слушаю.

-- Кое-кому было бы очень выгодно, если бы в вас вдруг пробудились нездоровые желания. У вас могут завестись новые знакомые… Вы ведь должны знать древнюю истину: друзья притягиваются деньгами, а враги – завистью. Войдя к вам в доверие, нечистые на руку люди могут увлечь вас игрой или вредными привычками. Бывают ещё роковые встречи с нехорошими женщинами. У таких ангельское личико, но чёрная душа…

-- Да, я понимаю… Впрочем, на сей счёт господин Фомин может оставаться спокойным. У меня не возникает желания покупать автомобиль, кататься по заграницам, заводить любовниц. Алкоголем, наркотиками и игрой никогда не увлекался.

-- Господин Фомин будет рад это услышать, -- улыбнулся краем рта новый знакомый. – Ну что же… Желаю вам удачи…

Почему этот человек пришёл в гости столь странным образом? Почему именно сегодня? Да и выражался как-то расплывчато… Сложилось впечатление, будто он явился сюда не для наставлений, а просто чтобы посмотреть на него.

Машина Изюмскому была действительно не нужна, поскольку он не имел ни прав, ни желания её водить. Путешествия ему никогда не нравились, поскольку его неизменно укачивало; да и перемен он не терпел. Игры… Это вообще не вписывалось ни в какие рамки… Он с нетерпением дожидался наступления утра. В полдень он снова встретится с Нелей. Она обещала прийти без дочери и весь день посвятить ему. Какая женщина!..

За весь следующий день он узнал, что Неля разведена, живёт в пригороде у родителей. Да это для него не играло никакой роли. Какое дело ему до её родителей или загородного дома? Главное, что она свободна и дарит свои лучшие часы именно ему. Ему одному…

На следующий день она пригласила его в ресторан. Если приглашает дама, это далеко не всегда означает, что и платить собирается она. Естественно, что расплачивался Николай…снова показав стомиллионную купюру… Ему показалось, что Неля как-то слишком внимательно относится к его вкусам, выбору блюд и одежде.

-- Коля, завтра мне предстоит встретиться с некоторыми старыми знакомыми, -- заявила она. – Они будут с мужьями…

-- Ну и…? – непонимающе уставился на неё Изюмский.

-- Ты не мог бы составить мне компанию?

-- О, с удовольствием!

-- Я знала, что ты мне не откажешь, -- улыбнулась она (ох, уж эта очаровательная и неповторимая её улыбка!). – Только… Понимаешь, там особенное общество… Они будут все во фраках…

-- С пресловутыми бабочками? – не без презрения улыбнулся он.

-- Да, с бабочками… Тебе нужен такой костюм… Но если у тебя его нет, я могу купить…

Разве может настоящий мужчина позволить даме сердца тратиться на него? Николай уже успел привыкнуть к тому, что ему дарят просто так – костюм, обувь, обеды, -- потому не сомневался, что и на этот раз всё получится.

-- Кроме того, нам нужен транспорт… Они все приезжают на дорогих машинах…

-- Ну…решим мы и этот вопрос.

-- И… мне нужны украшения – таковы неписанные правила этого круга людей.

-- А у тебя нет драгоценностей? – опешил Изюмский. – Чтобы у такой красивой женщины и не было какого-то колье или броши – уму непостижимо…

-- Увы… При разводе бывший муж всё отнял, -- печально вздохнула Неля.

-- Нелли, я всё решу… Даже если мне придётся разориться. Будет у тебя и колье, и машина, и всё, что пожелаешь.

-- Спасибо, -- потупила взор женщина. – Ты настоящий рыцарь…

-- Мне хотелось бы посвятить жизнь служению тебе, я хочу всегда находиться рядом с тобой… Нелли, выходи за меня замуж!

Она подняла взор и долго смотрела ему в глаза, словно любуясь или изучая.

-- Скажи, Неля, я тебе хоть немного нравлюсь? Ты пойдёшь за меня?

Вместо ответа она поднялась на цыпочки и одарила его скромным, невинным поцелуем.

-- Неля! Это означает «да»? – вскричал Николай. – Да я ради тебя всё сделаю!

-- Да, да…  -- улыбалась она в ответ.

Спустя полчаса женщина распахнула резную дверь, оберегавшую вход в изящный двухэтажный дом. Его можно было бы назвать пустым, если бы в гостиной не находился мужчина, одетый в летний костюм.

-- Ну, как дела? – без вступлений поинтересовался он.

-- Сейчас расскажу, -- выдохнула Неля, падая в удобное кресло. – Дай-ка мне чего-нибудь выпить.

-- Может, тебе лучше водки?

-- А, давай водку. С этими романтиками стоит лишь связаться: даже не выпьешь ничего, потому что всё время приходится разыгрывать из себя порядочную. Итак… Могу тебя обрадовать, папа: он наш.

-- Наш? В каком смысле?

-- Я в течение последних дней только и делала, что прислушивалась к его словам, изучала привычки, вкусы и прочее. Он, в принципе, человек толковый, способен к преданности. В общем, муж получился бы хоть куда.

-- Ты так полагаешь?

    Что есть чудо? На первый взгляд, вопрос странный и нелепый. Каждый из нас обладает известной долей воображения, чтобы представить себе нечто необыкновенное, не поддающееся рациональному объяснению. Куст, горящий ярким пламенем, при этом не сгорая, мгновенное исцеление слепого или паралитика, таинственное превращение яростного жёноненавистника в женщину… Какими возможностями, какой властью, какой волей и мудростью следует обладать для того, чтобы повелительным голосом уверенно произнести: «Встань и иди!»?

    Николай Изюмский никогда не жаловался на отсутствие воображения. Впрочем, как и многих других, более или менее полезных, качеств. Природа щедро наградила его красотой и стройностью, выносливостью и трудолюбием, силой воли и аналитическим умом. Казалось бы, что с такими качествами сам бог велел достигать высот в различных сферах человеческого бытия – в науке, культуре, карьере. Даже школьные учителя, словно предугадывая неминуемое превращение юного Коли в гения или, по меньшей мере, ректора солидного вуза, всячески поощряли его начинания. Наверное, так бы оно и случилось, если бы природа, словно насмехаясь, не наделила его чувствительностью, воображением, мечтательностью и честностью. Согласитесь, что эти черты не позволительны для человека, которому предстоит «сделать карьеру».

   Поступая в университет, он искренне верил, что люди науки все без исключения честны и дружны. Защищая дипломную работу, он верил в понимание и радушие интеллектуалов; сдавая экзамены «кандидатского минимума», он всецело доверял научному руководителю. С женщинами он был неизменно честен, искренен и предельно учтив, как средневековый рыцарь. Нельзя сказать, что всё это принесло ему большую пользу, но разве весь смысл добра должен состоять из материальной выгоды?

    Первый вариант кандидатской у него украл «родной» научный руководитель, второй требовал непонятной и постоянной доработки. По крайней мере, так объясняли ему различные доценты и профессора, незаметно воровавшие из его трудов целые главы. В то время, как некоторые бывшие сокурсники успели «сделать защиту» и занять удобные кабинеты в вузах или министерствах, Николай продолжал оставаться скромным ассистентом. Это унизительное положение, поскольку исключает уважение со стороны именитых специалистов, с одной стороны, и студенческой аудитории – с другой. Неопределённость в работе влекла за собой и неопределённость в доходах, а это исключало возможность обзавестись семьёй. Кому нужен нищий и жалкий кавалер?..

    Для того, чтобы научить нас уму-разуму и помочь нам что-либо осознать, жизнь иногда бывает вынуждена ткнуть нас носом в грязь. Так поступают со своими питомцами многие владельцы котят. Жизнь – как добрая бабушка: пожурит, но тут же и пожалеет. Наверное, она сжалилась над Изюмским, потому что в один унылый осенний вечер подняла его с уютной постели и погнала на кафедру, где он числился: ему вдруг вспомнилось, что, закрывая кабинет, забыл выключить свет. Поздний вечер, почти безлюдные улицы; Николай, изобразив самое жалобное выражение лица, упрашивает вахтёршу пропустить его. Волнуясь, он взбегает на четвёртый этаж. Кабинет, накануне запертый его же рукой, почему-то открыт. Как же был удивлён Николай, увидев, что за его столом восседает юная аспирантка Люся и старательно списывает что-то из его папки. Над нею склонился сам заведующий кафедрой; едва касаясь губами розового ушка девицы, он что-то ей шепчет, водя пальцем по листам Изюмского. Поговаривали, будто эту парочку связывают отношения более интимные, нежели работа…

                Лучшее средство защиты – нападение. Вместо того, чтобы снисходить до унижения перед подчинённым, прося у него прощения, заведующий обрушился на него с выговором по поводу оставленного освещения, а напоследок назвал его неудачником. Пока он говорил, Люся взирала на виновного широко раскрытыми глазками с видом невинной тупости; столь же невинной можно было бы назвать и её улыбку, если бы в ней явственно не угадывалось презрение…

                В эту ночь ему не удалось уснуть. Перед сознанием вдруг раскрылась великая истина: находясь в окружении подлецов и тупиц, честный человек карьеру сделать не сумеет. В его существе внезапно всё перевернулось; идеалы, воздвигнутые ещё в детстве, сокрушились. Закуривая очередную сигарету, измеряя комнату взад-вперёд большими шагами, Николай безучастно наблюдал, как в его существе происходит нечто подобное землетрясению. Он видел, как рушится великий и священный храм, как падают колонны, статуи, жертвенник; напоследок с потрясающим грохотом обвалился свод, превращая сей шедевр в безнадёжные развалины.

  Момент требовал незамедлительного увольнения с работы, что и было приведено в исполнение. Но куда податься, чем зарабатывать на хлебушек насущный? В тридцать пять лет-то! Николай уяснил ещё одну важную вещь: посвятив себя науке, он утратил связь с миром обыкновенных людей и их низменными материальными потребностями. Теперь, столкнувшись с ними, он отметил, что кроме как писать и рассуждать больше ничего не умеет. Что ж, приходилось с этим смириться и следовать призванию, -- правда, в несколько ином ракурсе. Он вообразил, что, взирая на стаж и познания, его должны с охотой принять на работу в школу. С этой успокоительной мыслью он и отправился в ближайшую. Увы, ни там, ни в какой-либо другой в нём не испытывали надобности. По наивности, ему даже в голову не могло прийти, что в этой стране, как нигде на белом свете, за устройство на работу требуется взятка. После месяца, убитого на обивание порогов городской, областной, а затем и районных администраций, ему, наконец, удалось получить пол-ставки в богом забытой и потому болотистой деревушке. Конечно, это не гарантировало достойной зарплаты, зато обещало массу свободного времени. А что с этим временем делать, Изюмский уже знал: он будет писать книги! В принципе, дело привычное… если только получится переучиться с сухого научного стиля на сочный художественный.

   Спустя месяц у него уже была готова первая повесть в стиле фэнтези. В ней воспевалась любовь. Не медля, Николай повёз рукопись в столичное издательство, полагая, что его встретят с распростёртыми объятиями. В какой-то степени он был прав в своих надеждах, поскольку рынок книжной продукции успел насытиться литературой слабого качества, лёгкой и дешёвой в интеллектуальном плане; насытился он и её авторами. Потому ради выживания издательства должны бороться за каждого нового автора, особенно, если их произведения талантливы. Однако, в государстве с очень странным капитализмом действуют не менее странные и загадочные законы, вследствие чего издательства считают нерентабельным вложение средств в «раскрутку» неизвестных имён.

   Эта истина прояснилась перед Изюмским несколько позже, когда рукопись, размноженная в десятках копий, совершила путешествие по ряду адресов и благополучно вернулась обратно. Но до того времени он продолжал верить в иллюзию и, вдохновляемый щедрой на выдумки музой, облекал в красивые и изящные формы новые и новые сюжеты.

    Что значит для уроженца города, интеллигента, оказаться в деревне, среди грязи и всего чуждого? Если читатель полагает, будто сельские учительницы, воюя между собой за каждый час нагрузки, надеются на зарплату, он ошибается. Заграбастать по три десятка уроков в неделю ещё не значит уметь провести их качественно, с полной отдачей, чтобы детям было интересно и чтобы они получили знания. Не удивительно, что в этом государстве издревле повелось презирать педагогов. Несмотря на специфические сложности педагогического труда, оплата остаётся постыдно низкой, так что было бы слишком опрометчиво и безрассудно полагаться только на неё. Основные доходы коллеги Николая получали с коров, земли и свиней. Следует заметить, что у людей, посвятивших себя сельскому хозяйству, мышление приобретает специфические черты. В нём не остаётся места ни для красивых рассуждений о судьбах человечества и Вселенной, ни для глубокого анализа экологических проблем, ни для воспевания красивых чувств. Увы, оно, как и само сельское хозяйство, подчинено строгой необходимости, конкретике. И люди настолько привыкают мыслить подобным образом, что не в состоянии понять поэта, мыслителя, художника. Мало того, они в людях подобного сорта видят чужаков, не стесняясь выражать своё презрение в их адрес и враждебность. Соответственно относились и к Изюмскому…

   А он писал, высылал, снова садился за стол, снова высылал. Спустя какое-то время его уже знали в ведущих издательствах. Но это вовсе не способствовало положительным результатам. Максимум, что ему предлагали – это издать рукописи за счёт автора, и писались такие ответы настолько высокопарным тоном, что оставалось восхищаться этой неслыханной честью…

    Иногда ему удавалось втиснуть рассказ в одну из множества областных и столичных газет. Но и там его ждало разочарование: редакторы безжалостно кромсали его материалы, так что произведение теряло первоначальную сочность и смысл. Приходилось мириться и терпеть. Вообще, странное существо – редактор. Создавалось впечатление, что это некая бездушная сущность, созданная бюрократией лишь для того, чтобы приносить честным людям сплошные разочарования. Это робот, запрограммированный для написания отрицательных ответов и кромсания статей, на самом деле ничего не понимающий в литературе.

   Проходили месяц за месяцем. Изюмский, принуждённый перебиваться на самой скудной диете, худел. Отовсюду на него устремлялись неоднозначные взгляды сельчан. Но если поначалу, вдохновлённый надеждами и переменой места, он мог не обращать на это внимания, то позже, когда надежды убивались, а место успело опостылеть, чувствительность обострилась. Иногда, наблюдая, как коллеги едят колбасу и тратят деньги на водку, испытывал злость на них: как, почему можно быть довольным жизнью и положением, если они ничем не отличаются от жизни и положения раба? И после этого кое-кто осмеливается смотреть на него свысока!

   Но иногда в жизни случаются странные повороты. У судьбы бывают свои капризы, -- не зря она тоже женщина. Однажды Николай поймал себя на том, что влюбился. По сути, объект его вожделения принадлежал к пролетарской массе, которая изо всех сил стремится «выбиться в люди». Дама работала в районном отделе образования и ничего особенного собою не представляла. Она ничем не отличалась от типичной пролетарки как по характеру мышления и жизненных установок, так и по внешности, но в тот период казалась нашему герою самой лучшей. Подозревала ли она о тайной страсти Изюмского? Конечно. Ведь женщина всегда может с первого взгляда определить, нравится она или нет, вызывает ли какие-то побуждения и насколько они сильны. Видя, как она улыбается, Николай расценивал это как поощрение, благосклонность. Он воспрянул духом и… продолжал писать. А между тем, мужчина глуп. Влюблённый мужчина глуп вдвойне. Почему? -- удивитесь вы. Да хотя бы потому, что в глазах женщины он способен видеть лишь то, что хочет видеть…

   Есть в этом мире немало людей, которым удалось достигнуть определённого положения и, соответственно, власти. Каждый из них воспринимает это по-своему. Один, обладая изначально ограниченным пролетарским умишком, начинает жировать и ищет новых впечатлений, ради интереса закапываясь в землю или охотясь на себе подобных. Другой без конца путешествует, словно стремясь побольше увидеть, ибо помнит о том, что жизнь коротка. Есть и такие, в которых просыпается интерес к изучению других людей, не жалея на это дело денег и времени. Иногда им приятно ощущать себя в роли бога, простирающего свою всемогущую длань над страждущими или карающего преступников за злодеяния.

   В это же время некто Фомин, а на самом деле Изя Айзенберг, всемирно известный владелец многих земель, заводов и пароходов, настолько привык к собственному благосостоянию, что обыкновенные купюры перестали радовать его. В одно время его даже начало подташнивать при их виде. И тогда ему взбрело в голову заказать в государственном банке особенную купюру, номиналом в сто миллионов гривен. Конечно, предлагать её в простом магазине было бы глупо, но так приятно рассматривать в центре этого клочка бумаги собственное изображение… Напрашивался вопрос: что с этой купюрой можно сделать? Он вертел её в холёных пальцах, поглаживал, рассматривал, прятал в бумажник, пока, наконец, один друг, вдохновляемый рюмкой дорогого виски, не подсказал занимательную идею. Поразмыслив, Фомин улыбнулся:

       -- Наверное, впоследствии мы вволю посмеёмся…

     Это был не просто друг, но и крупный капиталист и конкурент Фомина, некий Симон Бернштейн. Он, как в своё время коварный Змий, повёл дело таким образом, чтобы заключить пари. Ставкой было слово «бизнес».

   Нужен был объект для шутки. Это не должен быть какой-нибудь крестьянин или рабочий. У таких людей слишком прагматическое мышление, с ними не интересно. Это должен быть человек с известной долей наивности и честности. Иными словами, «лох». В кругах, к которым близок Фомин, принято называть «лохами» всё население, но ему пришлось проездить целую неделю по городу, прежде чем был найден соответствующий типаж.

    -- Вот он! – воскликнул он, повергая водителя в шок. -- Останови!

     Впереди по пыльному тротуару брёл бедно, но аккуратно одетый мужчина средних лет. В руке он держал какую-то папку для бумаг. Оглянувшись к секретарю, Фомин велел:

    -- Ну-ка, разузнай мне об этом индивиде всё, что только возможно.

   Айзенберг, взглянув на объект с заднего сидения, одобрительно кивнул.

                Уже к концу дня на столе властителя жизни находилась требуемая информация.

                -- Вот ты какой… -- произнёс Фомин, дочитав последнюю страницу. – Изюмский…

                Он не мог знать, что с раннего утра Николай как раз размышлял о невозможности предложить женщине, к которой испытывал симпатию, нечто более весомое, чем чувства. На следующее утро скромный сельский учитель вышел из дому, намереваясь съездить в город, где сдавал внаём свою квартиру. Собственно, к началу лета, когда начиналась пора отпусков, Николай постарался избавиться от квартирантов, поскольку самому предстояло провести в городе длительное время. Как это часто случается, рейсовый автобус не приехал. В таких случаях приходилось идти к окраине села и ловить попутки. Одна машина проехала, другая… В этот день никому не хотелось останавливаться. От скуки Изюмский шаг за шагом всё дальше уходил от села. Вскоре он перестал обращать внимание на автомобили, утонув в объятиях своих мыслей. От этих дум его отвлекло нечто непривычное: совсем рядом остановился блестящий «Джип». Глядя на него оторопевшим взглядом, Николай не знал, что думать. Но дверное окошко плавно опустилось, из кабины выглянула довольно приветливая физиономия и произнесла тенорком:

                -- Милости просим, Николай Иванович!

                -- Здравствуйте… -- промямлил он. – Откуда…вы меня знаете?

                -- Как же вас не знать? – воскликнул пассажир. – Учёный, учитель, писатель… В определённых кругах вашими произведениями восхищаются…

   Изюмский покраснел. Частично от скромности, частично от удовольствия. Но, услышав о своих сочинениях, невольно вздохнул. И в этом вздохе содержалось столько невыраженных эмоций, что Фомин понял: именно на этом можно сыграть. Болевая точка, как и у всякой творческой личности.

   -- Да вы бы вошли в салон, господин Изюмский, -- вежливо пригласил неизвестный. – У меня есть к вам предложение.

     Из салона вышел водитель и предупредительно открыл перед ним дверь. Осторожно, словно опасаясь как-нибудь повредить дорогую обшивку, Николай уселся на заднее сидение.

                Его пригласили в самый роскошный ресторан города, угостили самыми изысканными блюдами, названий который несчастный учитель до тех пор не слыхал, после чего, наконец, Фомин перешёл к делу.

    -- Я долго думал, Николай Иванович. Ваши книги довольно интересны, и мне бы хотелось, чтобы они красовались на полках магазинов. Кроме того, вы вполне заслуживаете лучшей жизни, нежели та, которую вынуждены вести. Но у меня одно условие.

(прод. следует)

 Виктор Петрович, судья с немалым стажем работы,  любил завтракать на террасе. Ему казалось, что на свете не может быть большего удовольствия, чем кушать домашний творог со сметаной, запивая его ароматным чаем. Вокруг благоухают цветы, заботливо ухоженные садовником, поют птицы, на листьях декоративных деревьев радужными оттенками переливаются капельки росы. Эту идиллию он создавал для себя в течение многих лет. Не один десяток рабочих строили дом с видом на озеро, не один садовник тут натрудился, рассаживая плакучие ивы, корейские сосны, кустарники. Не одна бригада строителей измучилась достройкой мраморных колонн, беседки, забора, гаража, голубятни. Не зря завистливые языки оценивают это хозяйство в сумму, которая не укладывалась в воображение районных обывателей. Но подобные разговоры были ему нипочём, поскольку объект находился, в силу своего положения, на недосягаемых высотах как для местного населения, так и для его величества Закона. Да что говорить: при одном лишь упоминании его имени публика вздрагивала, а если и осмеливалась заговаривать о нём в укромных местах, называла его по фамилии – столь же внушительной, как и его положение -- «Кулаковский».

Допивая чай, он взглянул на запястье своей левой руки, на котором красовались дорогие часы, и, издав вздох сожаления, лениво поднял из-за стола довольно грузное тело. Однако, если бы даже не необходимость спешить на работу, ему бы все равно пришлось нарушить блаженное настроение, потому что в этот миг раздался троекратный звонок со стороны ворот.

-- Хозяин, там какой-то человек, -- доложил охранник, зрелый мужчина, в осанке которого чувствовалась военная выправка.

-- Узнай, чего хочет и доложи, -- лениво ответил Виктор Петрович, вытирая салфеткой холёное лицо.

Между тем, со стороны ворот послышался мужской голос:

-- Скажите, пожалуйста, а Кулаковский сейчас дома?

Охранник обратил к хозяину вопросительный взгляд, на который тот ответил лёгким кивком головы. Он узнал визитёра – это был один из местных пенсионеров по фамилии Рубакин. Иногда он подменял сторожа на тракторной бригаде. Во времена, характеризовавшиеся большей свободой в обращении людей к себе подобным, Кулаковский нередко коротал время в компании этого соседа – на рыбалке, за игрой в шахматы, а то и просто за «ста граммами».

-- Чего тебе, Фёдорович? – небрежно подавая руку, спросил хозяин.

-- Доброе утро, Виктор Петрович! – приветствовал его сосед, почему-то снимая шляпу. – Видите ли, тут такое дело…

-- Что, деньги нужны взаём? – с чувством превосходства и некоторой иронии прервал его судья. – Так я не даю.

-- Нет, что вы!

-- Так в чём же дело?

-- Словом, такое дело… Возвращаясь с дежурства, я пошёл по берегу озерца. Дойдя до камышей, -- помните, где мы с вами ловили карпов, -- я увидел что-то белое… Ну, как будто лишнее на фоне кустов… Приблизившись,  я оторопел: это была мёртвая девушка.

-- Мёртвая? – с подозрительностью взглянул на него Кулаковский. – Ты уверен? Откуда ты знаешь, что она мёртвая?

-- Да как же – лицо изувеченное, ноги поцарапаны… И совершенно нагая…

-- Нагая? Милицию вызвал?

-- Да думал я… Но решил с вами посоветоваться… Надо что-то делать.

-- Надо, надо… -- задумчиво произнёс судья. – Сейчас я позвоню в отделение, а ты ступай на то место, дожидайся оперов.

Спровадив гостя, Виктор Петрович направился в дом, состоявший из двух этажей.

Поговорив по телефону с начальником райотдела, он о чём-то задумался. Вместо того, чтобы спешить на работу, как планировал четвертью часа раньше, он почему-то заходил по комнате, напряжённо размышляя. Впрочем, это продолжалось недолго. Поднявшись на второй этаж, он оделся в обычный костюм и, покидая дом, сказал охраннику:

-- Когда придёт прислуга, скажешь ей, чтобы лучше протирала вазы. А Фросе вели приготовить часам к одиннадцати хорошую закуску. У меня будут гости.

-- Будет сделано, Виктор Петрович, -- сухо ответил тот.

У озера уже собирались люди. Представителей милиции ещё не было, но они должны были подъехать с минуты на минуту. Между тем, те человек двадцать, которые собрались, живо обсуждали событие, комментируя его каждый на свой лад.

-- Это, наверное, Вита, дочь Соколихи, -- предположил один из мужчин. – Как она, бедняга, переживёт, ума не приложу. Ведь кроме дочери, у неё никого нет…

-- А почём ты знаешь, что это именно Вита? – спросил кто-то.

-- Дак волосы, как у неё...

В двух шагах от мужиков стояли трое совсем молодых парней. Заметив, какими взглядами они пожирают юное, изувеченное тело, один из людей постарше снял с себя старый, видавший виды пиджак и набросил его на покойницу, прикрыв небольшую, но упругую грудь и живот, согнав при этом двух мух, ползавших по телу, как полноправные хозяйки.

-- Ану, салаги, прочь отсюда! – вполголоса прикрикнул он.

Парни, краснея, ретировались.

Завидев Кулаковского, люди отступили ещё дальше от трупа и прекратили разговоры. В этот момент из-за деревьев послышался шум приближающейся машины – наконец приехали представители правопорядка.

-- Так, что тут у вас? – обратился к зевакам непомерно упитанный человек с погонами полковника.

Узнав Кулаковского, он поспешил к нему, на ходу протягивая руку.

Тем временем следователь и эксперт занялись своей работой. Спустя несколько минут первый из них уже докладывал своему начальству:

-- Судя по всему, девушку сначала изнасиловали, затем удушили. Однако следов удушения не видать. Перед тем, как изнасиловать, её избили.

-- Сколько их было?

-- По всей вероятности двое. Девушка крепкой комплекции. Она могла бы дать отпор одному злоумышленнику. Экспертиза установит…

-- А одежда где?

-- Ищем, товарищ полковник. Но пока…

-- Ясно… Ищите, работайте.

Дождавшись, когда подчинённый ушёл, судья предложил:

-- А не зайти ли нам ко мне, Тарасович? Как в старые добрые времена…

-- Всегда пожалуйста, Петрович, -- улыбнулся начальник милиции. – Только побудем ещё несколько минут, пусть народ видит, будто я проникаюсь его проблемами – выборы на носу, сами понимаете…

Они понимающе улыбнулись друг другу.

В течение дня ничего толком установлено не было. Смерть девицы наступила, предположительно, часов в десять вечера. То есть, тело пролежало на месте в течение всей ночи. Судя по следам, можно было сказать с уверенностью, что преступник действовал один. Как он на неё напал, откуда явился, куда ушёл – на эти, как и на множество других вопросов, ответа не было. И куда он подевал одежду? Сколько не искали, не удалось найти ни одного лоскута. Мать, которая прибежала на место преступления, от горя едва не лишилась рассудка. А когда ей оказались отдать тело дочери, она долго причитала, умоляла, рыдала, выпрашивая позволения на то, чтобы получить возможность хотя бы в последний раз пожалеть свою Виту.

Проходили дни и недели, но об убийце не было даже предположений. Народ, зная нашу милицию, склонился к выводу, что уже и не найдут. Жизнь потекла своим чередом, в суматохе забот люди стали понемногу забывать о происшествии. Однако, если и раньше на этом берегу озера можно было редко встретить посторонних, то теперь он стал совершенно безлюдным. Даже рыбаки предпочитали обходить его десятой дорогой.

...Кроме одного человека. Этим человеком был Кулаковский. Вопреки привычкам, он стал там прогуливаться довольно часто, делая это по вечерам, но ещё до наступления темноты он находился дома. Выходя из дому, он брал с собой удочку и червей. Придя на берег, он разматывал снасть, забрасывал её подальше, но, вместо того, чтобы следить за поплавком, постоянно оглядывался по сторонам. Особенно, заслышав шелест в камышах… В эти мгновения хороший наблюдатель мог бы отметить, что грозный Кулаковский почему-то странно бледнеет и вздрагивает. Сколько раз в течение вечера он поднимался с раскладного стульчика и нервно осматриваясь, ходил туда-сюда, заглядывая под каждое дерево, изучая каждый кустик. Как будто в ожидании найти что-то особенное… Или кого-то…

Наступила осень. Городской мэр, заботясь о предстоящих выборах, в которых тоже принимал активное участие, решил устроить у озера развлекательный комплекс. С этой целью он нанял рабочих для спиливания деревьев. Едва услышав характерный шум бензопилы, Кулаковский чуть ли не опрометью выбежал из своего дома и направился к месту работ. Одно за другим валились деревья, которые, падая, издавали жалобные стоны. Как только крона очередной осины или ясеня касались поверхности земли, к ним спешили люди с топорами и ускоренными темпами рубили ветки.

Наступила очередь и того ясеня, у которого в своё время был найден труп девочки. Это дерево отличалось внушительными параметрами. Из-за мощной кроны оно даже как-то обособленно росло, как будто силой отодвинуло подальше от себя остальные деревья. Увидев, что пильщик приближается к этому ясеню, Виктор Петрович на какую-то минуту оцепенел. Однако он отличался внушительной силой воли: сделав над собой усилие, он подошёл ещё ближе.

Пила гудела, визжала и завывала в руках рабочего; дерево тревожно вздрагивало, сбрасывая на головы листья и мелкие сухие веточки. Кулаковский, словно чувствуя страдания ясеня и беспокоясь о нём, подошёл ещё ближе.

-- Эй, куда? – окликнули его. – Раздавит к чёртовой матери!

Однако Кулаковский, казалось, решил испытать судьбу – он сделал в направлении дерева ещё несколько шагов. Если бы кто-то попытался рассмотреть его лицо в этот момент, он был бы несказанно удивлён страшной гримасой, исказившей его.

Спустя какое-то время раздался оглушительный треск и дерево с шумом свалилось наземь, едва коснувшись кончиками листвы этого глупого человека. Сколь ласковым и лёгким не показалось это прикосновение, судья был отброшен на несколько метров. К нему подбежали обеспокоенные рабочие, но он тут же вскочил, изображая на лице улыбку.

-- Извините, решил испытать судьбу, -- объяснил он, отходя в сторону.

Пожав плечами, те продолжили труды. Мало ли какие глупости могут прийти в голову даже совсем взрослому человеку…

После этого Кулаковский вернулся домой и, не обращая внимания на прислугу, подошёл к бару. Налив полную рюмку коньяка, он осушил её залпом.

Одиночество… При некоторых обстоятельствах оно способно принести человеку облегчение и покой. Оно может превратиться в закадычного друга и советчика, способствуя духовному совершенствованию и развитию способностей. Но в случае с Петровичем всё обстояло значительно хуже. Десятью годами раньше умерла его жена, которая, в силу своего характера, могла терпеть любые капризы мужа. Любил ли он её? Наверное… «Конечно любил, -- рассуждал на свой лад  Кулаковский, -- А иначе чем объяснить тот факт, что не проходило ни одной ночи без игр Афродиты.» А потом – одиночество… Организм требовал, настойчиво требовал своего. Для того, чтобы удовлетворить его потребности, мужчина способен обзаводиться любовницей, пользоваться услугами «ночных бабочек», но Виктору Петровичу такие пути были заказаны – о репутации беспокоился. А любовница – это всегда путь к шантажу и вымогательству. Он знал это по опыту. Изредка удавалось урвать у судьбы минуты расслабления, но они случались только во время длительных командировок или отпуска. Этого было слишком мало для того, чтобы чувствовать себя полноценно довольным жизнью.

Однажды, прогуливаясь по берегу и размышляя о превратностях судьбы, он был удивлён, заметив посреди камышей совершенно обнажённое женское тело. Оно стояло почти по пояс в воде и радовалось жизни. Вода в начале лета обладает той благотворной энергетикой, которая придаёт такому телу особенной прелести. И что за беда с того, что эта плоть выглядела не до конца развитой. Но грудь – высокая и упругая, размера третьего, но животик – столь же упругий и излучающий жажду жизни, но ножки – настоящие, женские, -- всё это, по мнению Кулаковского, требовало почтения, внимания, преклонения.

Спрятавшись за ближайшими кустами, он наблюдал жадным немигающим взглядом, как девушка выкупалась и, выйдя на берег, начала вытирать это прекрасное тело грациозными движениями рук. Не долго думая, -- а, точнее, вообще ни о чём не думая, -- Виктор Петрович на цыпочках приблизился к ней сзади и, обхватив одной рукой за горло, а другой за грудь, прижал к себе. Последнее, что ещё оказался способным уловить потухающий и пульсирующий разум, было осознание, что проснулся «некто незваный» и настоятельно просится в эту чудесную плоть…

После всего, откинувшись рядом с девушкой в благостном и беззастенчивом изнеможении, Кулаковский окинул её взглядом, исполненным благодарности. Но вместо того, чтобы ответить ему тем же, это чудное создание почему-то заплакало. Усевшись рядом, оно рыдало взахлёб, не обращая внимания на своего обидчика. Ему стало не по себе. Конечно, с точки зрения закона, он только что совершил преступление, ведь по её лицу видно, что малолетка.

-- Да ладно тебе, детка, -- заговорил он, пытаясь прикоснуться липкой рукой к её плечу. – Не унывай. Не ты первая и не ты последняя…

-- Что… Что мне теперь делать? – едва разобрал он сквозь её рыдания.

-- А что делать? Жить, как раньше жила… -- ухмыльнулся он.

-- Жить? Как жить?

-- Ну… -- он развёл руками.

Ему было невдомёк, что для девушки, обделённой родителями, жизнью, деньгами, положением, единственным богатством может служить только честь. Да он и не понимал до конца значения этого слова, привыкнув без зазрения совести вертеть пунктами кодексов на своё усмотрение.

-- Слышь, ты ничего не говори матери, -- сказал обидчик. – А я тебе денег дам. Много денег... Если хочешь, мы можем иногда заниматься этим. И я всегда буду давать тебе деньги.

От этих слов она заревела ещё сильнее. Её тело как-то удивительно поникло и вздрагивало… Как птица, которой безжалостно обрубили крылья…

-- Я расскажу маме, -- наконец всхлипнула она.

Вдруг включился хладнокровный разум – не знающий ни жалости, ни сочувствия, ни упрёка. Взглянув на девочку, как на врага, Кулаковский повалил её наземь, взгромоздился сверху на её живот и начал избивать по лицу, превращая его в месиво. После этого, воспользовавшись тем, что девушка потеряла сознание, он схватил ворох её одежды, накрыл ею это лицо и прижал. Конвульсии и агония были слабенькими и недолгими… Завершив дело, Кулаковский спрятал одежду жертвы в расщелине между камнями у самого берега. О существовании этой расщелины знал только он.

Время шло. Поначалу, радуясь, что всё сошло с рук, Виктор Петрович испытывал несказанное удовольствие. Однако ближе к концу лета его всё чаще начала посещать какая-то необъяснимая тревога. Проснувшись в одну из ночей в холодном поту, он увидел над собой склонившуюся тень. Глаза не могли разглядеть её, но он и без того знал, что это Вита. Она смотрела ему в глаза.

С тех пор он не мог уснуть, а если и случалось задремать, то происходило это только при включенном свете. Мало того, он начал видеть девушку даже днём! Она попадалась ему повсюду – у шкафа, в котором он искал костюм, за столом посреди столовой, где он имел обыкновение ужинать, в ванной… Да, он частенько видел её за плёнкой… Иногда она прикасалась к его спине, словно напоминая о своём присутствии.

Ближе к концу осени Кулаковский, уже представляющий собою порядком осунувшееся и жалкое существо, осознал: дольше так продолжаться не может. Следует сделать всё, что угодно, лишь бы поскорее освободиться от навязчивой девицы. Но что именно? Пойти к попу исповедоваться? Ещё чего! Любой священник, услышав подобную историю, не преминёт сообщить о ней куда следует. «Нет, уж лучше это сделать самому, -- решил убийца.  – Да именно так, это принесёт облегчение.» Подумав таким образом, он и вправду отметил внутри себя некоторое вдохновение и уселся за письменный стол. Решительным почерком исписав три бумажных листа, он запечатал их в конверт и вышел из дому в направлении ближайшего почтового ящика. Охранник проводил его удивлённым взглядом, но, естественно, ни о чём не спросил.

Вот и ящик… Дрожащей рукой Кулаковский просунул в его узкую пасть признание, услышал характерный стук задвижки и вздохнул с облегчением. Ему стало легко и просторно, а сумерки, царящие в сердце, удивительным образом рассеялись. Снова дышалось в полную грудь, снова захотелось жить…

Однако, возвратившись в родные пенаты, он задумался: «А правильно ли я сделал? Ведь завтра же меня арестуют.»

Тоскующим взглядом он обвёл гостиную, вспоминая, сколько денег в это всё вложено. Подумал он и о любимых завтраках, состоящим из творога и сметаны, о любимой беседке, о солнце и курортах. Увы, всё это будет для него навсегда закрыто. Если дело дойдёт до суда, -- а в том, что дойдёт, Кулаковский не сомневался, ибо для того, чтобы нажить множество врагов, он не жалел ни труда, ни времени, -- ему «светит» пожизненное заключение.

-- Нет!.. – воскликнул он, не заботясь об акустике. – Нет, ни в коем случае! Что же я наделал?!

Вернуться к ящику, взломать его, если потребуется, извлечь злосчастное письмо!

Чуть ли не бегом он выбежал из дому, пробежал мимо охраны и пустился во всю прыть куда-то во тьму. Вот и ящик, надёжно заключающий в себе его страшную тайну. Когда-то, ещё будучи подростком, Витя, как и его ровесники, развлекались тем, что доставали из почтовых ящиков чужие письма. Потом, собравшись в каком-то тихом месте, они развлекались, перечитывая их. Долго смеялись, если текст был любовным. Всяческие «аханья» и «оханья» влюблённых доводили малолетних мерзавцев до исступленного смеха. Но особенное удовольствие им доставляли письма в армию, в которые чья-то мать заботливо вкладывала рубль, два, а то и десять.

Увы, то ли руки утратили сноровку, то ли конструкция ящиков с тех пор изменилась, -- Кулаковскому не удавалось подцепить письмо и извлечь его из металлической утробы. Он провозился не менее получаса, когда его, запыхавшегося и вспотевшего, застала за этим занятием какая-то парочка. Парочка… Кто они такие, откуда взялись в такое время, чего им не спится, этим юным глупцам? В темноте он плохо видел, даже очки не помогали.

-- Эй, дядька! – окликнул его голос, принадлежавший юноше. – Ты чего там ковыряешься?

Как же вздрогнуло тело Кулаковского! Ему показалось, будто пришла его смерть.

-- Я… -- промямлил он. -- Ребята, я письмо туда бросил, но потом вспомнил, что забыл кое-что дописать…

-- Да ладно. Утром придёт тётя Клава, попросишь её отдать тебе письмо. А сейчас лучше уйди, -- продолжал парень, держась от злоумышленника на безопасном расстоянии. – Давай, давай, а то сейчас участкового вызову.

Ему не оставалось ничего иного, он был вынужден… Его принудили к этому.

По крайней мере, этими словами успокаивал себя судья спустя четверть часа, когда закончил оттаскивать тела парня и девушки в придорожные кусты. Собравшись с последними силами, дрожа и пыхтя, он попытался оторвать почтовый ящик от крепления, но это не удалось. Только шуму наделал. В ответ на пронзительный скрежет металла о металл неистово залаяли все окрестные собаки. В эту минуту Виктор Петрович почувствовал, как волосы встают дыбом на его голове. Собственно, это уже был вовсе не Виктор Петрович, -- взлохмаченный, с расширенными от волнения и страха глазами, он напоминал взбесившегося медведя-шатуна…

Расшатывая в разные стороны опору, держась за ящик, потратив миллион усилий, он, наконец, почувствовал, как коробка в его руках подалась. От этого лёгкого ощущения в его сердце вспыхнула искра радости и надежды. Кое-как довершив вандализм, он схватил злосчастный ящик и уже собрался уходить, как вдруг за его спиной выстрелил чей-то голос:

-- А, поймал я тебя! Чёртово племя!

Это был старый Михалыч – известный пчеловод.

«Что делать? – затрепетала мысль. – Отправить и этого?..Может, получится договориться?.. Нет, свидетель мне не нужен…»

Он хотел было развернуться и наброситься на старика, но в тот же миг ощутил прикосновение к своей спине чего-то твёрдого… металлического.

-- Двинешься – выстрелю, -- тихо сказал старик. – А теперь медленно поворачивайся, чтобы я мог увидеть, что ты за чудо.

Перед внутренним взором Кулаковского пронеслась вся его жизнь – с былыми страстями и надеждами на будущее. Последним, что он уловил среди этих вихрей, были планы на зиму – он успел заказать путёвку в Турцию…

Поворачиваясь к нежданному врагу лицом, он споткнулся. Рефлекторно старик нажал на спусковой крючок охотничьего ружья, но дробь улетела куда-то в сторону, задев преступнику только правую руку. Пользуясь замешательством Михалыча, Кулаковский изо всей силы нанёс ему удар в голову и побежал, что есть мочи. Побежал, но без ящика, о котором позабыл второпях. «Вернуться, вернуться, ибо это смерти подобно!» – тайфуном невиданной силы завертелась в голове мысль. Увы, слишком поздно – вокруг неистовствовали собаки, на звук выстрела выбегали соседи. «Всё, это конец…» -- заключил он, чувствуя себя, как загнанный волк.

Вернувшись домой, он больше не медлил. Не имел права. Сейчас приедет милиция, старика допросят. Он его, конечно, узнал… К нему явятся менты, арестуют… Это конец…

Застрелиться? Пистолет, положенный ему по рангу, покоился в ящике стола. Но хватит ли силы воли сделать это?..

Подойдя к торшеру, Кулаковский отрезал от него шнур и обнажил провода. Остаётся лишь включить его в розетку и поднести эти смертоносные жилки меди к темью. Со всем будет покончено, останется лишь тьма, небытие, забвение…

Но в эту минуту ему страстно захотелось жить. Жизнь прекрасна. Можно радоваться каждому рассвету, каждому солнечному лучу, воспевая эту красоту, как это делают жаворонки. Но это уже не для него…

В этот миг зазвенел звонок. Он знал, что беспокоить его может только охранник из своей сторожки. Значит, пришли гости… Это – по его душу. Как черти из преисподней… Как Эриннии – древние богини возмездия, не ведающие жалости…

-- Всё…Пора… -- промолвил сдавленным голосом он.

Усевшись поудобнее в кресле, он взял в руки электрический кабель и, дрожа всем существом, включил его в сеть…

-- Наверное, от стыда, -- судили сплетницы, каждая из которых, несомненно, представляет себя в высшей степени порядочную и честную женщину.

Не проходило и дня, чтобы в кабаках, конторах или рынках не перебирали косточки Галине и её непутёвой дочери.

Но вот наступил день, когда публика, наконец, сумела расслабиться: в районной газете было опубликовано объявление о том, что такого-то числа состоится показательный суд над детоубийцей. Число совпадало с датой, на которую ожидался бесплатный рейс местного автобуса. Вот почему, еще начиная с обеденной поры, многие почтенные жители села начали тщательно мыться, приводить в порядок одежду и делать причёски – они наивно полагали, будто заседание суда не сможет состояться без их присутствия.

Когда в зал ввели подследственную, послышались реплики:

-- Позорище!

-- Таких расстреливать надо!

-- Куда милиция смотрит?!

Секретарь суда постучал ручкой о поверхность стола:

-- Тихо, товарищи! Встать, суд идёт!

Из другой двери одна за другой появились три фигуры, облачённые в мантии. Их глаза ничего не выражали – то ли в силу профессиональной традиции (мол, Фемида не должна выражать эмоций), то ли из-за очков, бросающих на присутствующих водянистые отсветы. Заняв места в креслах, члены суда пошептались, после чего председатель по фамилии Кулаковский, прокашлявшись, заявил:

-- Что ж, приступим…

Но с какой стороны приступить, он не знал. Проработав на своей должности около двадцати лет, он до сих пор не сталкивался ни с чем подобным. Собственно, с одной стороны, всё было ясно, как на ладони: родила, убила, спрятала. Но с другой – оставалось достаточно много неясностей, из-за которых опытный адвокат мог бы «завалить» обвинение. Девица совершила грешок, забеременела. Тщательно скрывая своё положение, продолжала трудиться на ферме у Сметаны, но потом ушла в неизвестном направлении. Её не видели в деревне  достаточно много времени. Однако перед самым сроком она снова объявилась. Только вместо того, чтобы вернуться к хозяевам и матери, она поселилась в самой крайней лачуге.

-- Скажите, подсудимая, -- спросил председатель, -- почему вы не обратились в больницу, почему вам не помогала мать?

-- Не знаю… -- промямлила Татьяна, поднимаясь с места.

Опустив глаза, она тупо смотрела куда-то в пол.

«Решила сыграть тупицу или же такая и есть? – задался вопросом Кулаковский. – Как же повернуть дело таким образом, чтобы не затронуть достоинство Сметаны? Сметана – кум областного начальника милиции. Наверное, стоит подвести эту глупышку к заявлению, что Сметана ничего не ведал о её положении и даже её саму никогда в глаза не видел.»

-- Как вы собирались рожать, если не состояли на медицинском учёте?

-- А я спросила у одной бабушки, -- ответила девица с той простотой, которая обычно свидетельствует о чистоте помыслов и ангельской невинности.

-- А почему ваша мать не повезла вас на осмотр врача?

-- Так мать же побила меня за то, что я отдалась за поездки в соседнее село…

В зале послышался смешок.

-- Какие поездки? – с недоумением взглянул на подсудимую Кулаковский.

-- Ну… Возила я с фермы Сметаны молоко и яйца в садик. А Сережка-ветеринар меня подвозил. Он сказал, что забава должна быть, я не давалась…

-- Кто такой этот «Серёжка»?

-- Я же говорю – ветеринар. Он подвозил меня на машине. Я не хотела платить по шесть гривен каждый раз, так он согласился за три. Только потом пришлось… Ну…того…

Присутствующие в зале крестьянки потупили взоры, а мужики захохотали:

-- Ай да Серёга!..

Судебный процесс мог превратиться в комедию. «Вот и Сметану уже выдала, зараза, -- начинал нервничать судья. – Что я скажу людям?»

-- Серёжка – это ваш любовник?

-- Та нет! Дался он мне! – покраснев, воскликнула девица. – Просто пришлось…

-- Это он отец ребёнка?

-- Какого именно ребёнка? До него я была нетронутой…

-- Я, кажется, чего-то не понимаю… -- почесал лысую голову Кулаковский. – Вы ведь признаёте, что родили ребёнка и убили его?

-- Да, вот вам святой крест!.. Но Серёжка – отец только того ребёнка, которого я выбросила в яму для свеклы.

-- Вы хотите сказать, что был… ещё один ребёнок?!

-- Ну да. Только он не от Серёги. Это уже после того, как мать меня побила, я встретила Петьку. Это тракторист из соседнего села… Второй ребёнок от него. Да и как же он мог быть от Серёжки? Ведь я с ним была всего лишь один раз…

От этих слов зал взорвался смехом, сколь бы кощунственно он не выглядел. Этой простой и наивной глупости не хотелось верить, но каждый, кто видел в эту минуту глаза Татьяны, переставал сомневаться, что она действительно верит в то, что говорит. Вместе с тем, это казалось удивительным фактом, если учесть, что в наше время каждая третьеклассница знает на сей счёт больше, чем эта взрослая тупица.

Пока присутствующие вытирали слёзы и слюни, судьи удалились на совещание. Возвратившись из совещательной комнаты, председатель объявил, что ввиду открывшихся подробностей заседание придётся отложить на неделю.

За это время нашли и допросили Тракториста и ветеринара, отыскали старуху, с которой советовалась подсудимая, выяснили ещё кое-какие факты. Вместе с тем, к Татьяне приставили государственного адвоката, в задачу которого вменялось не столько защищать её, сколько завуалировать причастность Сметаны. На неё повлияли увещевательные речи этого человека, потому она была готова рассказывать всё без обиняков.

Очередное заседание уже велось как по маслу. Как и в прошлый раз, мать подсудимой отсутствовала.

-- Я хочу сказать, что я совершенно несчастливая, -- заявила Татьяна.

В её речи на сей раз чувствовалась уверенность, -- наверное, адвокат хорошо её подготовил.

-- Когда я родилась, матери не было до меня никакого дела. Она могла оставить меня голодной и уйти шляться с мужиками. За мной присматривали соседки. А позже, когда я уже подросла, она только использовала меня в плане «Принеси воды» или «Сходи в магазин». Наверное, мои ровесники чувствовали, что я не такая, как они, поэтому со мной никто не дружил. Так что в школе я была одинокой, а возвращаясь домой, получала оплеухи за то, что не успела сделать ту или иную работу. Да, я глуповата. Но кому было меня учить?

Когда со мной случилось то, что случилось, мать, вместо того, чтобы проявить сочувствие, только побила меня. Вначале я не хотела этого ребёнка, мне было стыдно. Да и куда мне было рожать, если ни денег, ни вещей… Но потом во мне что-то проснулось. Я почувствовала, как ребёнок стучится в моём животе и прониклась к нему большой любовью. Ведь кроме него у меня никого не было… Моя мать настаивала, что будет лучше родить и продать это дитя на органы. Она слышала, будто есть в Киеве люди, которые этим занимаются. Мне стало страшно… Именно по этой причине однажды я сбежала из-под её надзора. Поселившись в другой деревне, я помогала одной старушке. Она мне платила какие-то деньги. На них я покупала пелёночки и всё, что необходимо. Мне хотелось пробыть там до самых родов, но та бабка внезапно умерла и мне пришлось покинуть её дом.

-- Значит, вы не хотели убивать малыша?

-- Нет, конечно!

-- Так почему же убили?

-- Дело было вот как. Вернувшись в свою деревню, я старалась жить тихо, чтобы не встречаться с матерью. Я боялась за ребёнка. Мне казалось, будто время терпит и я сумею в нужный момент обратиться в больницу. Но всё случилось раньше, чем я думала. Схватило меня на кухне, когда я собиралась готовить еду. Хоть и трудно было, я согрела воды, после чего улеглась на пол, -- чтоб постели не запачкать. Мне казалось, что мои кости раздвигает страшная и безжалостная сила. Было такое чувство, будто меня пытаются разорвать изнутри. Я промучилась час или два, подталкивая ребёнка, как могла. Почувствовав, что он вышел, я подняла его. Как же я радовалась его появлению! Кое-как добравшись до своей кровати, я запеленала младенца и уложила его. Но вдруг снова почувствовала такие же боли, как раньше. Снова чудовищная сила принудила меня упасть на пол и мучиться в болях. Так появился ещё один малыш.

-- Стало быть, это была двойня? – спросил Кулаковский, не скрывая гримасы отвращения, непроизвольно отразившейся на его сытом лице.

-- Да, именно двойня! Я этого тоже подняла, уложила в кровать и потом долго смотрела на них. Возможное ли это дело, скажите? Двое детей сразу! У меня – безработной, не имеющей ни жилья, ни мужа… Один – ещё куда ни шло, но двое?.. Разве я знала, что мне делать?! Один был точно лишний. Надо было выбрать. Но как я могла выбрать, если они оба были беззащитными и такими милыми? А ещё внутри всё болело, ноги подкашивались… Не выдержала я… Не знаю, что на меня нашло… Положила я на детей подушку и улеглась на неё… А потом всю ночь проплакала. Конечно, малыши померли под подушкой. Забрезжил рассвет, я взяла их, прижала к себе и вышла во двор. Одного я опустила в буряковую яму и присыпала землёй. Яма старая, со стен сыпется земля… А второго закопала в клубничной грядке…

-- Почему, зачем? Разве нельзя было их похоронить вместе?

-- Так покойники ж переговариваются, когда вместе лежат… Разве я знаю?..

В зале царила гробовая тишина. Некоторые бабы плакали, иные, будучи не в силах сдержаться, предпочли покинуть заседание.

-- Что было дальше? – спросила секретарь суда.

-- Потом?.. Потом мне стало так худо, что я слегла. Началось сильное кровотечение. Пришла соседка. Взглянув на меня, она сразу побежала за фельдшером. Тот, осмотрев меня, сразу всё понял… Я всё сказала, как на исповеди… Делайте теперь со мной всё, что хотите. Все равно мне жизни больше нет…

                Несмотря на признание Татьяны, приговора по её делу в тот день не вынесли.. Её поместили в психиатрическую клинику, обследовали на предмет вменяемости, а спустя месяц оправдали…

Коровы медленно встают, сначала на передние ноги, затем с трудом приподнимают широкий зад, который кажется еще тяжелеё от огромного белого, грузно свисающего вымени. Галка, более известная по прозвищу «Акула», и её дочь, опустившись на колени под самым брюхом коров, тянут сильным движением пальцев набухший сосок, и всякий раз, как они его сжимают, в ведро падает тоненькая струйка молока. Чуть желтоватая пена поднимается по краям, и женщины переходят от коровы к корове, до конца их длинного ряда.

 - Что с тобой, Танька? - спросила она.

И дочь -- рослая, рыжая, с огненными волосами, с огненно-красными щеками, вся в веснушках, как будто огонь брызгами попал ей на лицо, когда она причесывалась однажды на солнышке, -- пролепетала, тихонько всхлипывая, как побитый ребенок.

 -- Не могу я больше таскать молоко.

Подозрительно взглянув на неё, мать повторила:

-- Да что с тобой?

    Татьяна повалилась на землю между вёдрами и, закрывая лицо фартуком, ответила:

    -- Очень уж тянет. Не могу!

      Насторожившись, мать в третий раз спросила:

     -- Да что с тобой, говори же!

    Дочь простонала:

   -- Боюсь, беременна я!

И зарыдала.

 Тут и Галина поставила вёдра, до того опешив, что не нашлась, что сказать.

  Наконец, запинаясь, она проговорила:

     -- Ты.., ты... Ты беременна, мерзавка? Ты что, сдурела?

     Сама Галка ещё с юности прослыла непутёвой. Когда-то, как и многие ровесницы, изрядно «погуляла», потом вышла замуж за такого же пролетария, потом развелась. От брака или же не от него у неё осталась дочь, к которой она была по-своему привязана. Периодически она устраивалась на какую-то работу – преимущественно сезонную, -- чтобы к зиме бросить её. Но уже третий год Акула трудится на Сметану, состоятельного фермера, довольствуясь не только зарплатой, но и возможностью напиться молока, бесплатно поесть и даже поспать в уютном фермерском сарае. Люди поговаривали, будто фермер использует Галину не только для работы, но и ещё для кое-каких услуг.

        Татьяна пробормотала:

      -- Да нет, боюсь, что так и есть.

Мать ошеломленно смотрела, как дочь лежит перед ней и плачет, и вдруг закричала:

       -- Так ты беременна? Ты беременна? Где ж ты это нагуляла, шлюха?

       Девушка, вздрагивая от волнения, и глядя на мать туповатыми, почти коровьими глазами, прошептала:

         -- Думается мне, в машине….

        Акула старалась понять, угадать, узнать, наконец, кто же виновник такого несчастья. Хорошо, если это парень при деньгах и глуповатый – можно будет Таньку пристроить и самой пожить за его счёт --, умеючи, можно всё уладить, и тогда это ещё полбеды: такие дела часто случаются с девушками, Танька не первая и не последняя. Но всё-таки неприятно: пройдёт дурная слава, а ведь они у всех на виду. Она спросила:

         -- Кто ж это с тобой сделал, потаскуха?..

       Дочь, решившись всё рассказать, шёпотом произнесла:

         -- Да, наверное, Серёжка….

     Тут Акула в ярости бросилась на дочь и принялась колотить её с таким остервенением, что платок сполз с её массивной головы. Она била её кулаком по голове, по спине, куда попало, и девица, растянувшись во всю длину меж двумя вёдрами, которые немножко её защищали, прикрывала только лицо ладонями. Коровы от удивления бросили щипать траву и, повернувшись, смотрели на них большими выпуклыми глазами. Крайняя замычала, вытянув морду по направлению к женщинам.

       Галина устав бить и запыхавшись, остановилась.  Приходя понемногу в себя, она попыталась разобраться в том, что произошло:

  -Серёжка? Да как же это приключилось? Как ты могла? С сыном Сметаны? Ты что, рехнулась? Не иначе как он тебя приворожил, прощелыга! Или ты не понимаешь, что от него ничего не перепадёт? Его отец не позволит себя облапошить! Чего доброго, ещё с работы прогонит…

       Татьяна, всё ещё уткнувшись лицом в пыль, тихонько сказала:

     -- Это не тот Серёжка… Не Сметана… Ветеринар…Я не платила за проезд.

-- За какой ещё проезд? – нахмурила брови мать, но в тот же миг е  осенило.

         Каждую неделю, по средам и субботам,  в Татьянины обязанности входило возить в сельский детсадик продукты с фермы: молоко, сливки и яйца. Она отправлялась в семь утра с двумя большими сумками: в одной молочные продукты, в другой -- яйца; выходила на большую дорогу и дожидалась там рейсового автобуса. Иногда он ездил, но чаще приходилось довольствоваться попутками. Поставив сумки наземь, Татьяна садилась на край канавы и со скучающим видом посматривала на дорогу.   В это время почти ежедневно из деревни выезжал в соседнее село ветеринар – молодой парнишка, направленный сюда по окончании техникума. Зарплата у него была не ахти какая, потому он довольствовался скромным, повидавшим немалое количество ремонтов «Москвичом». Сергей производил впечатление довольно ограниченного существа, но всё-таки это был веселый, здоровенный малый, до того опаленный солнцем, исстёганный ветрами, вымоченный ливнями и покрасневший от водки, что лицо и шея стали у него кирпичного цвета. Всякий раз, завидев мать и дочь издалека, он кричал:

        -- Привет, девчонки! Как здоровье? Как живёте?

      Но обыкновенно получалось так, что рядом с Татьяной матери не было.

   Она открывала заднюю дверь, ставила сумки на видавшее виды сидение, после чего сама усаживалась рядом с водителем. При этом она поднимала одну за другой ноги, чтобы сесть поудобнее, и платье, задираясь, демонстрировало аппетитные икры.

                И всякий раз парень отпускал одну и ту же шутку:

                -- Смотри-ка, они не похудели.

И Татьяна смеялась, находя это забавным. Затем раздавалось: "Но-о-о, Малютка!" – и машина, подчиняясь его велению, подозрительно урча, двигалась с места.

    Доставая кошелёк из глубокого кармана, пассажирка медленно извлекала несколько гривен — плату довольно символическую – и, опустив глаза, подавала их Сергею. Тот брал, говоря:

         -- А забавляться-то ещё не сегодня будем?

         И он хохотал от всей души, повернувшись всем туловищем, нагло пяля на неё похотливые глаза.    Всякий раз, отдавая ему эти деньги, она испытывала странную боль в области сердца. А когда в кошельке не находилось мелких купюр,  она страдала ещё больше, никак не решаясь разменять крупную.

       И как-то раз, расплачиваясь, она сказала:

     -- А ведь с меня, как с постоянной клиентки, тебе не стоило бы брать больше трёх гривен, а?    

Он засмеялся:

     --Три гривны, красавица? Нет, ты стоишь дороже, ей-богу.

       Она настаивала:

       -- Для тебя это не составило бы и полсотни в месяц.

        Неистово нажимая на педаль, он закричал:

      -- Ну, что же…  Я парень покладистый…  Так и быть, уступлю такой раскрасавице… Только мне чтоб за это была забава!

Она простодушно спросила:

      -- О чём это ты говоришь?

       Его это так рассмешило, что он даже закашлялся от хохота.

     -- Забава, чёрт возьми, и есть забава. Ну, какая бывает забава у девки с парнем, когда они остаются вдвоем и без музыки?

     Она поняла и, покраснев, заявила:

      -- Такая забава не по мне. И не нравишься ты мне вовсе.

Но он не смутился и повторил, всё больше и больше потешаясь:

       -- Не миновать тебе этой забавы, какая бывает у девки с парнем.

      И с той поры всякий раз, как она ему платила, он смотрел на неё раздевающим взглядом и бесцеремонно спрашивал:

       -- Ну как, забавляться-то ещё не сегодня будем?

Полагая, что на шутку следует отвечать в том же тоне, она отвечала:

           -- Сегодня нет, Серёженька, а уж в субботу непременно.

            И он удовлетворённо восклицал, смеясь, как всегда:

            -- Ладно, красавица, в субботу, значит.

Всё же в уме она прикидывала, что за два года поездок она переплатила добрых двести гривен, а в деревне такие деньги на дороге не валяются. Она подсчитала также, что ещё через два года получится целых полтысячи.

         И как-то раз, в весенний день, когда они ехали и он по обыкновению спросил её: "Ну как, забавляться будем?" она ответила:

                -- Как хочешь.

Он, нисколько не удивившись, с довольным видом остановил машину и пробормотал:

                -- Ну вот и хорошо. Я ведь знал, что так и будет...

                Три месяца спустя девица заметила, что беременна.

                Обо всём этом она, жалобно всхлипывая, рассказала матери, и та, побледнев от гнева, спросила:

                -- Сколько же ты выгадала?

Татьяна ответила:

                --Гривен триста...

 Тут бешенство крестьянки прорвалось, она бросилась на дочь и опять начала её так бить, что у самой дух перехватило. Потом, придя немного в себя, спросила:

                -- Ты сказала ему, что беременна?

                -- Ясное дело, не сказала.

                -- Почему не сказала?

                -- Да он опять бы заставил меня платить.

                Акула задумалась, потом, взявшись за вёдра, проговорила:

                -- Ну, ладно, вставай и постарайся дойти.

И, помолчав, добавила:

                -- Смотри, Танька, ничего ему не говори, пока сам не заметит, чтоб нам этим попользоваться до седьмого, а то и до девятого месяца.

                 Та поднялась, всё ещё плача, растрепанная, с распухшим лицом, и продолжила путь тяжелым шагом.

                -- Ясное дело, ничего не скажу, - проворчала она.