Криминальная хроника. Из квартиры одинокой москвички воры похитили 100 тыс. долларов и 10 тыс. евро. При этом они проявили настоящее благородство и не тронули документов на получение пособия по безработице.

Владимир Можегов Второе отлучение Льва Толстого

 

Почему замалчивается столетие со дня смерти писателя

НГ Религия 2010-11-17 / Владимир Ильич Можегов - публицист.

 

В начале ХХI века со Львом Толстым случилась странная метаморфоза: его имя оказалось вычеркнуто из списка национальных «икон». Российские журналисты в массе своей молчат, западные с удивлением замечают, что упоминание имени Толстого стало неполиткорректным, утверждают, что великий писатель стал в России «неличностью» по Оруэллу, и называют происходящее «вторым отлучением». Действительно, столетие со дня смерти Толстого, отмечаемое во всем мире, на его родине совершенно игнорируется.

 

Впрочем, ничего удивительного в этом, кажется, нет. Живи Толстой сегодня, и за свои резкие выпады против Церкви, призывы к упразднению государства и мысли о безнравственности всякого патриотизма он вполне мог бы заработать уголовную статью за «экстремизм» и «разжигание». Но даже и после смерти Толстой остается опасен. «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой, несомненно, колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, Синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и в заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост», – писал в свое время Александр Суворин. «Львом, при рыке которого оживает спящая пустыня» называл Толстого знаменитый петербургский юрист Анатолий Кони. «Так стоит ли будить столь опасного зверя?» – размышляет власть и делает вывод, достаточно очевидный. Но приведет ли «второе отлучение» Толстого к желаемому результату? И не окажутся ли правы публицисты, утверждающие, что в начале ХХI века мы вступили в пространство «опасных дат», каждая из которых может стать источником новых потрясений? Вопросы далеко не праздные. Тем более нам важно сегодня разобраться в сути конфликта Толстого с государством и Церковью.

 

Превращение

 

Прежде всего признаем очевидное: учение Толстого действительно антицерковно – и по букве, и по духу. Сам Толстой, отвечая на определение Святейшего Синода, отлучающее его от Церкви, говорил: «То, что я отрекся от Церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо... То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо». С той же неумолимой последовательностью Толстой отвергает крещение младенцев, допущение разводов, освящение браков разведенных, прощение грехов на исповеди и прочие таинства Церкви, которые называет не иначе как «низменным, грубым колдовством». В елеосвящении и миропомазании, в почитании икон и мощей он видит одно только «колдовство». Церковное причастие называет обоготворением плоти. Священников сравнивает с разбойником, который «убивает целую семью, чтобы унести старую поддевку и 40 коп. денег», и отзывается о них не иначе как об обманщиках, движимых выгодой и жаждой наживы.

 

Таким образом, знаменитый обер-прокурор Синода Константин Победоносцев имел все основания сказать Толстому: «Вера Ваша одна, а моя и церковная другая… наш Христос – не Ваш Христос...» Обратившись же к собственному религиозному учению Льва Николаевича, мы, пожалуй, убедимся, что крайний радикализм и пафос отрицания всего, что не укладывается в его прокрустово ложе («сапоги выше Шекспира»), могут поспорить с «реакционностью» самого Победоносцева.

 

Переходя от чтения гениальных романов Толстого, наполненных ощущением софийности мира, звучащего единым многотрубным органом, к его же дидактическим апологиям религии «здравого смысла», нельзя не испытать горького чувства. Будто случилось колдовское превращение, и от всей палитры художника-демиурга осталась одна серая краска, от всего божественного органа – сиплая дудочка сектанта-проповедника…

 

Правда и то, что последователей Толстого во все времена отличали непримиримость и фанатизм, не меньшие, чем у их заклятых врагов-церковников. И еще большой вопрос – победи толстовство, не кончило ли бы оно все теми же любезными консервативному публицисту Константину Леонтьеву «арестантскими ротами для исправления заблудших душ», которыми кончили и большевики. Не зря коммунисты, в конце концов, признали Толстого своим, и сам Ленин окрестил его «зеркалом революции».

 

Но, как сказал Василий Розанов, защищая Толстого от нападок друзей-художников: «Великий дуб вырос криво, но от того не перестал быть великим дубом». Даже заблуждения великого человека значительны и многое могут рассказать нам о времени и мире.

 

Вера Толстого

 

Парадокс в том, что при всем невыносимом рационализме и истребительном упрощенчестве религии Толстого вера его питалась живыми и верными интуициями. Не много в мировой литературе встретишь таких глубоких и ярких описаний веры, как в «Войне и мире». «Бог – во мне» – вот ее краеугольный камень. Негодование писателя против официальной Церкви растет из осознания вопиющего противоречия этой глубокой интуитивной веры и царящего в мире насилия, Нагорной проповеди Христа и реальности Церкви, оправдывающей государственные казни. «Все, чему меня учили, что меня окружает с детства (дать отпор обидчику, отмстить насилием за оскорбление), построено на законе «зуб за зуб», отвергнутом Христом», – пишет Толстой в «Исповеди»… «Все, чему учит нас Церковь, – лишь беспрекословному повиновению царям и начальникам, лишь насилию, войне и казням «по воле Богом поставленных властей». Вместо Бога, которого знает всякая человеческая душа («Царство Божие внутрь вас есть»), церковники придумали внешнего Бога-Идола и подчинили его тотальной власти весь мир, а для самих себя определили место его жрецов и вельмож», – утверждает своими обвинениями Толстой. И нельзя не видеть точности его наблюдений, бьющих в самое сердце «симфонии» Церкви и власти.

 

Кризис официальной Церкви к концу XIX века стал очевиден не одному Толстому. «Церковь в параличе», – говорит Достоевский, «Церковь покинута Духом Истины и Любви», – утверждает Владимир Соловьев. Даже такой истый славянофил, как Иван Аксаков, с горечью вопрошает: «Наша Церковь… представляется теперь… какою-то колоссальною канцелярией… по образцу и подобию государства… Какой преизбыток кощунства в ограде святыни, лицемерия вместо правды, страха вместо любви, растления при внешнем порядке… Соответствует ли такой образ Церкви образу Церкви Христовой? Если же не соответствует, то она уже не есть Христова, – а если не Христова, то что же она?»

 

Весь этот сложный узел, завязанный тысячелетним браком Церкви и империи, и вызвал поход Толстого против государственного «левиафана» и его ответный удар.

 

Отлучение

 

В конце февраля 1901 года Российское телеграфное агентство сообщило об отлучении от Православной Церкви известного писателя Льва Толстого. Новость мгновенно облетела мир, дав пищу газетам и журналам на многие месяцы. Хотя в Российской империи специальным правительственным циркуляром запрещалось печатать известия, выражающие сочувствие писателю, новость горячо обсуждалась в каждом русском доме – от царских палат до крестьянских лачуг, где были хорошо известны двухкопеечные издания толстовского «Посредника». Вся Россия раскололась на два непримиримых лагеря – сочувствующих Толстому и проклинающих его.

 

Что стояло за этими событиями? Мысль об отлучении Толстого не была новой. Синод во главе с его обер-прокурором Константином Победоносцевым склонялся к этой идее еще в 1880-е годы, когда из-под пера Толстого стали выходить строки вроде таких: «Православная Церковь! Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженых людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженых людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ» («Исследование догматического богословия»). Однако Александр III на предложение Синода, как говорят, заметил: «Ну уж нет; мученического венца я на него не надену». Тем дело и кончилось.

 

После смерти Александра III Победоносцев вновь начинает говорить о необходимости отлучения Толстого. Власть еще колебалась, но дело решил выход в свет в 1899 году романа «Воскресение», полного беспощадного публицистического пафоса. Лицемерие и ложь церковных обрядов есть отражение лжи и лицемерия всего уклада государственной жизни, утверждал Толстой своим романом, прототипами героев которого стали многие известные лица. Сам Победоносцев был выведен в нем крайне отвратительным типом по фамилии Топоров. Вся российская действительность представлялась Толстому «живым трупом» (как называлась драма писателя), а единственным выходом из тупика оставалось, говоря словами героя той же драмы, «разрушить эту пакость». Определенно, враг насилия и поборник непротивления Толстой звал к «ниспровержению основ». Этот метафизический парадокс должен был получить свое разрешение, и ответ не замедлил себя ждать.

 

В 1900 году первоприсутствующим в Синоде становится давний недоброжелатель Толстого митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский). Взбешенный нападками Толстого, Победоносцев давно уже был готов расквитаться. Николай II, с детства находившийся под влиянием Победоносцева, по своему обыкновению предал дело на волю «мистического течения судьбы». Инициатива отлучения исходила от митрополита Антония, текст написал лично Победоносцев. Отредактированное Синодом и одобренное царем определение за подписью семи архиереев было торжественно провозглашено 24 февраля 1901 года. Толстой здесь назывался «лжеучителем» и обвинялся в ниспровержении всех церковных догматов. «Посему Церковь не считает более его своим членом до тех пор, пока он не раскается и не восстановит своего общения с нею», – говорилось в документе. Текст отлучения завершала молитва о покаянии и вразумлении писателя.

 

Еще раз отметим взвешенность формулировок Синода, немало контрастирующих с гневным обличительным тоном самого Толстого. Вот, например, что писал он царю в декабре 1900 года: «Из всех этих преступных дел самые гадкие и возмущающие душу всякого честного человека, это дела, творимые отвратительным, бессердечным, бессовестным советчиком вашим по религиозным делам, злодеем, имя которого, как образцового злодея, перейдет в историю – Победоносцевым». Кстати, и анафема Толстому, вопреки расхожему мнению, официально так и не была провозглашена. С другой стороны, понятно, что Синод, за которым стояла вся мощь государства, мог позволить себе быть холодно-сдержанным. Героическому же одиночке Толстому в его схватке с государством и Церковью оставалось лишь вызывать огонь на себя.

 

Правительственные и черносотенные публицисты, горячие головы по всей России восприняли определение Синода как команду начать травлю писателя. «Тебя давно ждет виселица», «Смерть на носу», «Покайся, грешник», «Еретиков нужно убивать», – писали Толстому защитники Церкви и престола. Некая Маркова из Москвы прислала в Ясную Поляну посылку с веревкой и сопроводительным письмом: «Не утруждая правительство, можете сделать сами, нетрудно. Этим доставите благо нашей родине и нашей молодежи». И подпись «русская мать». В «Тульских Епархиальных Ведомостях» появилась корреспонденция о следующем «чуде»: «Многими лицами, и в том числе пишущим сии строки, замечено удивительное явление с портретом Л.Н.Толстого. После отлучения Толстого от Церкви определением богоучрежденной власти выражение лица графа Толстого приняло чисто сатанинский облик: стало не только злобно, но свирепо и угрюмо... Впечатление, получаемое от портрета гр. Толстого, объяснимо только присутствием около его портретов нечистой силы (бесов и их начальника диавола), которым усердно послужил во вред человечеству трехокаянный граф». Из монастыря Глинская пустынь сообщали о написанной на монастырской стене злободневной фреске, изображающей Толстого, окруженного многочисленными грешниками и подписью: «Искоренитель религии и брачных союзов». Сообщалось, что возле картины толпятся богомольцы, а кто-нибудь из братии им разъясняет: «Еретик он и богоненавистник! И куда смотрят! Рази так нужно? В пушку бы его зарядил – и бах! Лети к нехристям, за границу, графишка куцый!..»

 

Сплошной поток проклятий и угроз в адрес Толстого не прекращался до самой его смерти. 14 июля 1908 года, в преддверии 80-летнего юбилея великого писателя, московская газета «Новости дня» опубликовала молитву, будто бы сочиненную самим Иоанном Кронштадтским: «Господи, умиротвори Россию ради Церкви Твоей, ради нищих людей Твоих, прекрати мятеж и революцию, возьми с земли хулителя Твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого и всех его горячих последователей...»

 

В то же время со всех концов мира и уголков России в Ясную Поляну летели письма и телеграммы с выражением горячей поддержки писателя, по городам России прокатились многолюдные демонстрации в его честь. Прошла волна открытых заявлений о выходе из православия. Вопреки ожиданиям Синода отлучение Толстого привело к необычайному распространению и популярности его идей, что вынужден был признать и сам Победоносцев.

 

Было немало людей, особенно близких к власти, которым дело представлялось в достаточно ясном свете. Юрисконсульт кабинета Его Величества Н.А.Лебедев писал: «Прочитал сейчас указ Синода о Толстом. Что за глупость. Что за удовлетворение личного мщения. Ведь ясно, что это дело рук Победоносцева и что это он мстит Толстому... Теперь что же. Может быть, десятки тысяч читали запрещенные произведения Толстого в России, а теперь будут читать сотни тысяч… По смерти похоронят Толстого, как мученика за идею. На могилу его будут ходить на поклонение... Что меня огорчает, так это отсутствие в епископах духа любви и применения истин христианства… Они наряжаются в богатые одежды, упиваются и объедаются, наживают капиталы, будучи монахами, забывают о бедных и нуждающихся... Удалились от народа, построили дворцы, забыли келии, в которых жили Антонии и Феодосии… служат соблазном своим распутством... «Дом мой домом молитвы наречется», они же сделали его вертепом разбойников… Все это горько и прискорбно...»

 

Однако подлинные последствия этих событий едва ли в полной мере осознаны и ныне. Сегодня исследователи признают, что отлучение Толстого имело эффект разорвавшейся бомбы, расколовшей страну сверху донизу – от царских палат до крестьянских лачуг. Это и понятно. Толстой слишком велик. Никому из смертных не удавалось с такой гениальной мощью явить в слове живую душу мира, душу России. А отлучение души от тела ни для кого еще не проходило бесследно. «Симфония» русской власти трагическим расколом отразилась в «зеркале русской революции». Трещина, прошедшая по телу страны, открыла дорогу большевикам, которым суждено было отлучить от власти и саму Церковь.

 

Что же сулит нам сегодня «второе отлучение» Толстого? Современные школьники едва ли знают, кто такая Анна Каренина, современному обывателю сам конфликт знаменитого романа покажется смешным. Тем не менее само имя Толстого для нас больше чем символ. Если была у России всемирная миссия, то исполнила ее не империя и не Церковь, а великая русская литература. Толстой и Достоевский – два ее могучих крыла, лететь на одном у русской «птицы-тройки» вряд ли получится. И если конфликт Толстого с Церковью не будет честно осмыслен и разрешен сегодня, то завтра, не исключено, нас снова ждут великие потрясения.

 

Ю. Малкова Розанов -  ЮДОФИЛ-АНТИСЕМИТ

«Юдофил-антисемит»

Разгадывая истоки вечности Израиля, Розанов хотел найти путь к спасению России. Евреи для него всегда были не просто нация среди наций, но физиологически одаренный, сексуально одаренный и, соответственно, религиозно одаренный народ.

Однако писателя справедливо прозвали «юдофил-антисемит»: психологически он был юдофил, а политически — антисемит. Отношение Розанова к евреям резко колебалось между восторженным увлечением их ветхозаветным бытом и крайним неприятием их роли в политической жизни России.

«Евреи» для Розанова — и философская загадка, и самая актуальная проблема современности. Показательно, что свои статьи по еврейскому вопросу Розанов планировал разделить на два тома: «Иудаизм» — с положительным взглядом на еврейство и «Иудей» — с отрицательным отношением к нему. И тех, и других набиралось поровну.

К первым, несомненно, относится работа «Юдаизм». Исследование это — на редкость глубокое проникновение в суть иудаизма, написанное неевреем. Оно пронизано горячим интересом автора к иудаизму, уважением к древнему народу, носителю таинственного Завета Авраама с Богом. Вся работа подчинена одной мысли — показать трансцендентный религиозный характер восприятия пола в иудаизме. «Корень еврейства» Розанов видит в обрезании, таинственно-непостижимой детской операции. Автор проливает свет на такие неведомые христианам стороны еврейства, как празднование Субботы и совершение в ночь на субботу полового акта, который евреи воспринимали как приближение к Богу. Много размышляет о «святой микве» — религиозном омовении, погружается в историю народа, обращается к Талмуду.

Вспышка розановского антисемитизма была вызвана полемикой вокруг «дела Бейлиса». В 1913 году вся либеральная интеллигенция и левая пресса встала на защиту еврея Менделя Бейлиса, обвиняемого в убийстве тринадцатилетнего подростка. По ходу расследования было высказано мнение, что убийство носило ритуальный характер, а раны будто бы свидетельствовали о возможном использовании крови христианского мальчика в иудейском ритуальном обряде. Общество с тревогой и волнением следило за следствием. Обвинения в религиозном изуверстве предъявлялись, собственно, целой нации. Либеральная его часть была убеждена, что варварский обычай жертвоприношения невозможен в цивилизованном XX веке. И суд над Бейлисом — это суд над оппозиционным к правительству еврейством, а ритуальное убийство — средневековая сказка, возрожденная антисемитами для возбуждения национальной и религиозной розни. Среди державшихся противоположного мнения многие были глубоко встревожены тем, что христианский мальчик действительно мог быть убит религиозными изуверами, и беспокоились, как бы дело не было замято под давлением сочувствовавшей Бейлису прессы. В то же время наряду с желанием основной части общества объективно разобраться в происшедшем обсуждение чрезвычайно болезненного вопроса дало националистам повод для антисемитской истерии.

Розанов оказался в очень трудном положении. С одной стороны, вряд ли среди русских был еще хоть один такой энтузиаст еврейского национального быта, знаток и поклонник иудаизма. С другой стороны — парадокс вечно противоречивого Розанова состоял в том, что при всех своих религиозно-философских симпатиях к еврейству в публицистике он почти неизменно выступал с позиций национальных интересов русского народа.

По мере приближения суда над Бейлисом Розанов публикует одну статью за другой. В период ожесточенной полемики, вызванной процессом, он высказывается о евреях в крайне резких выражениях. Было выпущено несколько его антиеврейских брошюр. Первая и самая скандальная из них — «Об обонятельном и осязательном отношении евреев к крови». В ней он доказывал, что евреям вообще присуще ритуальное и физиологическое влечение к человеческой крови, косвенно обосновывая виновность Бейлиса. Впоследствии Розанов за эту книгу и за другие свои антисемитские высказывания просил — в печати, публично — извинения у евреев. В другой брошюре Розанов выводил причину всемирных успехов еврейской нации из ее женственности и вытекающей отсюда необъяснимой «прилеп-ляемости» к соседним племенам, из «чар ласки и любезности». Резко антисемитский характер носит книга «Европа и евреи», которая рисует будущее Европы как мучительную борьбу против «семитизации европейского духа» и показывает принципиальную внутреннюю отчужденность еврейского «кошерного» мировосприятия от «трефных» европейских культур. И хотя в его обличениях основную роль играли не антисемитские мотивы, а неприемлемая для него связь еврейства с радикальным движением, это никак не уменьшило число его противников в оппозиционных кругах. Он оказался едва ли не в эпицентре конфликта.

Естественно, что в тот момент статьи Розанова на тему ритуального убийства воспринимались как призывы к погрому. И «либеральный террор» развернулся против него со всей своей пропагандистской мощью. Помимо охаивания в радикальной печати, он подвергался оскорблениям и угрозам неизвестных лиц, звонивших и писавших ему домой. Розанова, демонстративно противопоставившего себя «общественности», атаковали по всем фронтам. Не осталось в стороне и Религиозно-философское общество. Бейлис был признан невиновным, дело прекращено, а «дело Розанова» продолжалось. Осенью 1913 года Совет Общества постановил исключить Розанова, одного из своих основоположников, из своих рядов в связи с тем, что его последние выступления в печати были «несовместимы с общественной порядочностью». За исключение проголосовало большинство членов Общества, и одними из первых — бывшие друзья — декаденты Мережковский, Философов, Гиппиус.

После исключения для писателя настали тяжелые времена. Он подвергся общественному давлению и бойкоту в левой прессе. Совсем перестали расходиться книги, прекратились его воскресные журфиксы.

 

Василий Розанов за 90 минут Сост. Ю. Малкова М.: ACT; СПб.: Сова, 2006

 

Никола Тесла УДИВИТЕЛЬНЫЙ ОПЫТ НИКОЛЫ ТЕСЛЫ

 

Мои способности ограничены, и иногда случается так, что 

усилия, направленные на решение стоящей передо мной задачи, 

оказываются тщетными. Далее она становится для меня буквально 

вопросом жизни и смерти, потому что жгучее желание найти решение

постепенно обретает такую силу, что я совершенно не в состоянии

справиться с ним, с какой бы твердостью и постоянством ни 

направлял свою волю на это. Мало-помалу я прихожу в состояние 

максимально напряженного сосредоточения, рискуя заполучить тромб или

атрофию какого-либо отдела головного мозга. Мне представляется,

что я предвижу свою погибель, но, как человек, которого неотвратимо

несет к пропасти водопада, безропотно смиряюсь.

В процессе такого сосредоточения предельное напряжение 

способно вызвать из памяти былые образы, которые после каждого 

ментального погружения выныривают подобно пробкам на поверхность

воды и не тонут. Но после долгих дней, недель и месяцев отчаянной

работы мозга я наконец преуспеваю: рождается новый сюжет, 

заполняя всё мыслительное пространство, и когда дохожу до такого

состояния, то чувствую, что цель близка. Мои идеи всегда 

рациональны, потому что мое тело — исключительно точный инструмент

восприятия. Все его действия — лишь реакции на внешние 

раздражители, и правильные интерпретации этих внешних воздействий 

неизменно приводят к истине. Но я всегда счастлив, когда этот момент

остается позади, так как сверхнапряжение мозга чревато огромной

опасностью для жизни. Чтобы проиллюстрировать это, остановлюсь

на удивительном случае такого рода, который может представлять

интерес для ученых-психологов.

Несколько лет тому назад, когда была разработана моя система

беспроводной передачи энергии, я пришел к заключению, что для

придания ей прочного инженерного обоснования должен разгадать

тайны земного электричества. На первый взгляд, эта задача, 

казалось, требовала сверхчеловеческих способностей, но я набросился на

ее решение с дерзостью неведения и провел несколько месяцев в

напряженнейшей концентрации мысли, дойдя в итоге до 

отчетливого интуитивного ощущения, что нахожусь в состоянии полного 

изнеможения. После медленного возвращения к нормальному состоянию

сознания я испытывал мучительно острую тягу к чему-то, не 

поддающемуся определению. Днем я работал как всегда, и это чувство, хотя

и не исчезало, заявляло о себе намного меньше, но когда отходил ко

сну, ночные чудовищно увеличенные видения заставляли  

нестерпимо страдать до тех пор, пока меня не осенило, что мои муки были

вызваны снедающим меня желанием увидеть мать. Мысли о ней

заставили меня критически пересмотреть прожитые годы, начиная

с самых ранних впечатлений детства. Я всегда так явственно  

представлял ее в бесчисленных ситуациях и положениях, как это бывает

в реальной жизни, а теперь меня обескуражило открытие, что я 

совсем не могу вызвать ее образ; исключение составляли лишь сцены

незабываемого страдания. Была мрачная ночь, потоки дождя 

заливали землю, небо, казалось, разверзлось. Всем своим существом я 

чувствовал, что должно произойти что-то ужасное, и мой страх 

усиливался потому, что дом наш стоял отдельно от других; ближе всего к

нему находились церковь и кладбище у подножия гряды холмов,

кишевших волками. Старинные часы показывали полночь, когда моя

мать вошла в комнату, обняла меня и сказала: «Пойди, поцелуй 

Даниэля!». Мой единственный брат, восемнадцатилетний юноша 

выдающихся интеллектуальных способностей, умер. Я прижался ртом к

его холодным, как лед, губам, понимая лишь то, что наихудшее 

свершилось. Моя мать снова уложила меня в постель, укрыла одеялом,

немного помолчала и со струящимися по лицу слезами сказала:

«Господь дал мне одного сына в полночь и в полночь забрал 

другого». Это воспоминание было подобно оазису в пустыне, 

сохранившемуся в море забвения по странному капризу мозга.

Память о минувшем возвращалась медленно, и после 

длившихся долгие недели размышлений я оказался в состоянии ясно 

представить себе события далекого прошлого и увидеть их в ярком свете,

что приводило меня в изумление. Вспоминая всё больше и больше

событий ушедших лет, я добрался до обзора американского периода.

Тем временем страстное желание увидеть мать, с каждым днем 

становившееся всё более острым, доводило меня до отчаяния. Каждую

ночь моя подушка намокала от слез, и не в силах вынести это я

решил покончить с работой и поехать домой.

Так и сделал, и пережив массу цеплявшихся одна за другую

случайностей, оказался во Франции, в Париже, куда я бежал из 

Лондона, спасаясь от шума, поднятого вокруг меня в Англии. Я 

вынужден был на полуслове прервать одну из своих лекций, не дочитав

последних доказательств, и уехал, и пока был занят 

утомительными приготовлениями, курьер вручил мне телеграмму от дяди, 

сановного служителя церкви, в которой говорилось: «Твоя мать умирает,

поспеши, если хочешь застать ее живой». Я помчался на поезд, а

потом сломя голову ехал долгие день и ночь на перекладных, 

спешно подготовленных моим дядей, по горным дорогам и, в конце 

концов, добрался, весь в ушибах, усталый до изнеможения, до постели

матери. Она была в предсмертной агонии, но радость встречи со мной

сотворила чудо временного улучшения состояния. Я больше не 

отходил от нее, пока мое собственное состояние не стало таким, что меня

доставили в другое здание поблизости — немного отдохнуть. 

Оставшись один, лежа в постели, я раздумывал о том, что может 

случиться, если моя мать умрет. Возникнет ли возмущение в эфире? Смогу

ли я обнаружить его? В то время мои восприятия были обострены

до невероятной степени. Я слышал тиканье часов на расстоянии 

пятьдесят футов. Муха, садившаяся на стол в середине комнаты, 

производила в моем ухе глухой стук как от забивания свай, и я явственно

слышал «топот» ее ног, когда она сновала по столу. Будучи 

опытным, умелым наблюдателем, я умел объективно записать все свои

ощущения. Моя мать, являвшаяся гениальной женщиной редкого 

самообладания, с полным хладнокровием смотрела в лицо судьбе, и я

был уверен, что при последнем вздохе она подумает обо мне. Если

бы ее смерть произвела возмущение в пространстве, сложившиеся

условия стали бы наилучшими для его обнаружения на расстоянии.

Памятуя об огромном научном значении такого открытия, я 

отчаянно боролся со сном. Мои восприятия были обострены темнотой и

тишиной ночи, и я пристально всматривался и прислушивался. 

Прошло пять или шесть часов, показавшихся вечностью, но знамения не

было. Затем природа взяла свое, и я впал то ли в сон, то ли в 

забытье. Когда же пришел в себя, в ушах звучало неописуемо 

прекрасное пение, и я увидел белое плывущее облако, в середине которого

находилась моя мать и, склонившись, смотрела на меня полными

любви глазами; ее улыбающееся лицо излучало какое-то странное

сияние, не похожее на обычный свет; вокруг нее были напоминающие

серафимов фигуры. Завороженный, я смотрел, как видение медленно

проплыло через всю комнату и исчезло из вида. В этот момент меня

охватило чувство абсолютной уверенности, что моя мать только что

умерла, и тут действительно прибежала плачущая горничная и 

принесла эту скорбную весть. Это сообщение повергло меня в ужасный

шок, сотрясавший всё мое тело подобно землетрясению, и вдруг я

осознал, что терзаюсь в жестоких муках... в своей нью-йоркской 

постели. Так я понял, что моя мать умерла годы назад, но я забыл об

этом! Как могло самое дорогое из моих воспоминаний оказаться 

стертым в моем мозгу? Охваченный ужасом, я задавал себе этот вопрос,

и горечь, боль и стыд переполняли меня. Мои страдания были 

реальными, хотя описанные события являлись не чем иным, как 

воображаемыми отражениями того, что произошло раньше. То, что я 

испытал, оказалось не пробуждением от сна, а восстановлением 

определенной области моего сознания.

В то время когда произошли описываемые события, я 

пребывал в состоянии истерии, вызванной отчаянием от смерти матери, и

склонялся к тому, чтобы поверить, что действительно имело место

проявление психической энергии, посмертное послание от моей 

матери, но вскоре отказался от этой мысли, посчитав ее совершенно

абсурдной. Каждая моя мысль, каждое мое действие постоянно 

убеждают меня, что я автоматический механизм, отвечающий на внешние

раздражения, которые воздействуют на мои органы чувств, механизм,

способный развиваться и проживающий бесконечное множество 

жизненных различных ситуаций от колыбели до могилы.

Психические состояния и феномены, описанные мной, 

объясняются, несмотря ни на что, очень просто. По причине длительной

концентрации на одном предмете определенные ткани моего мозга

из-за недостаточного кровоснабжения и упражнения были 

парализованы и не могли больше реагировать должным образом на 

внешние воздействия. С переключением мыслей от моего основного

объекта они постепенно ожили и восстановились до своего 

нормального состояния... Сильное желание увидеть мать было вызвано

тем, что незадолго до моего погружения в состояние 

сосредоточенности я рассматривал сотканное ею художественное полотно, которое

она дала мне за много лет до этого, когда я покидал дом, и 

пробудившее во мне нежные воспоминания. И услышал пение, потому что

моя мать умерла утром в день Пасхи, когда шла утренняя месса, и в

церкви неподалеку от нашего дома пел хор. Но мне трудно было

найти источник внешнего впечатления, которое вызвало появление

видения, пока я не вспомнил, что во время одного посещения 

Европы, находясь проездом в Баварии, в Мюнхене, среди множества 

полотен увидел картину Арнольда Бёклина — прославленного 

швейцарского живописца, изобразившего одно из времен года в виде группы

аллегорических фигур на облаке. В своем творении художник был

так удивительно искусен, что облако с фигурами, казалось, 

действительно плыло по воздуху, как будто ему помогала какая-то 

невидимая сила. Это произвело на меня глубокое впечатление, и это 

объясняет феномен.

Многие из тех, кто твердо верит в сверхъестественные явления,

вероятно, скажут, что я получил послание от матери, но поскольку я

как грубый материалист «испорчен», то не способен к такого рода

тонким восприятиям. Возможно, они правы, но я не отступлю ни на

шаг от своей механистической теории жизни до тех пор, пока она не

будет опровергнута. Прозаический урок, извлеченный мной из этого

и подобных опасных, состоит в том, что мне следует остерегаться

концентрации сознания и довольствоваться заурядными 

достижениями.

Черняев А.Ф. Золото Древней Руси Система древнерусских саженей

Архитектор А.А.Пилецкий, исследовавший системы пропорционирования в древнерусской архитектуре, приводит следующий набор 12 древних саженей, полученный методом усреднения многих образцов измерительных инструментов [10]:

сажень городовая 284,8 см,
сажень без названия 258,4 см,
сажень великая 244,0 см,
греческая 230,4 см,
казенная 217,6 см,
царская 197,4см,
церковная 186, 4 см,
народная 176,0 см,
кладочная 159,7 см,
простая 150,8см,
малая 142,4см,
без названия 134,5 см

(некоторые сажени имели два и более названия, различные исследователи по-разному определяют их длину, названия двух саженей еще не найдены, и в настоящей работе они условно названы «меньшая» - 1,345 см и «большая» - 258,4 см. При дальнейшем изложении используются данные Пилецкого, который усредняет длину саженей с предполагаемым допуском ±1,5 см).

Кроме них в его работе встречаются еще три осредненных сажени без названия (нельзя исключить, что они были получены вычислением): 209,07 см (локоть этой сажени (52,27 см) в Египте называется царским локтем (?), что равнозначно названию «локоть фараона»), 205,4 см и 166,25 см (условно назовем египетской саженью). Отмечу, что сажень длиной 209,07 см на 4 мм меньше известной на сегодня длины древнеегипетской царской сажени 209,48 см, получаемой из царского локтя длиной 52,37 см умножением на 4 [11], и именно она, по-видимому, имела большое хождение в древности, поскольку длину ее локтя вычисляли с точностью ± 1,5 —2 см большинство исследователей пирамид, начиная с И. Ньютона (вычисленный им локоть длиной 52,395 см до сих пор носит название «локоть Ньютона»).

Обилие саженей различных видов, их диспропорциональность в единой кратности и несоразмерность никакому другому мерному инструменту, как уже упоминалось, всегда поражали исследователей и вызывали недоуменные вопросы о целесообразности такого числа типоразмеров. Ставит в тупик и отсутствие единой минимальной единицы измерения для всех саженей. (Таковыми, например, являются сантиметр для французского стандартного метра или дюйм для английского фута.) Древность времен скрыла от нас обстоятельства, породившие обилие саженей, а потому специалисты полагают, что единая основа пропорционирования совокупности всех их отсутствует и появление в качестве измерительного инструмента той или иной сажени есть следствие некоторого заимствования их или дробных им эле ментов у соседних народов. Да и о каком пропорционировании можно говорить, если заранее предполагается, что, например, церковная сажень имеет в основе древнеримские пассы, греческая — греческие оргии, великая сажень — шведский межевой локоть, а царская — египетский царский локоть и т.д. Иными словами, заранее предполагается, что славянский народ не был способен ввести единый измерительный инструмент, и потому собирает и бессознательно, диспропорционально использует знания, наработанные соседними народами. С этих позиций даже предположение о возможности существования строгой системы пропорционирования всех древнерусских саженей представляется просто невероятным. И, возможно, поэтому от исследователей ускользнула самая простая и самая совершенная из возможных систем пропорционирования, изначально заложенная в структуру древнерусских саженей — пропорционирование по золотому сечению. Или, что тоже самое, кратность всех саженей золотому числу Ф= 1,618033989... . Покажем ее, поделив последовательно величины пяти самых больших саженей на пять самых маленьких:
Ф = 284,8/176=258,4/159,7=244/150,8=230,4/142,4=
= 217,6/134,5=1,618.

Для доказательства пропорциональности числу Ф оставшихся царской и церковной саженей достаточно удвоить длину кладочной и простой саженей и разделить полученные результаты на длину царской и церковной саженей:
Ф = 159,7x2/197,4=150,8x2/186,4=1,618.

Известно, что пропорции, базирующиеся на золотом сечении, отличаются исключительно высокими эстетическими качествами и определяют наивысшую соразмерность между целым и его частями. А это означает, что все древнерусские сооружения, начиная с дворцов и храмов и кончая халупами под соломенной кровлей, несли в себе элементы гармонии золотого сечения.

Кратность всех саженей золотому числу (золотым пропорциям) однозначно демонстрирует надуманность всевозможных рассуждений о заимствовании в данную систему каких бы то ни было случайных измерительных инструментов (но не исключает обратного процесса — заимствования отдельных элементов системы другими народами, и, похоже, немалым их числом), да и древнерусские зодчие необоснованных или случайных размеров не допускали. Методы их творчества во многом остаются для нас загадочными. Они обладали, о чем и свидетельствует обилие пропорциональных "золоту" саженей, знанием, умением и методологией проектирования и возведения объектов, нам неведомыми и непонятными. Опуская вопросы проектирования и возведения объектов, рассмотрим, следуя А.А. Пилецкому [10], из каких элементов складывается система "золотых" русских мер и откуда она исторически исходит.

В структуру древнерусской системы мер явно заложены свойства числового ряда Фибоначчи (XIII век):
0,1,1,2,3,5,8,13,21,34, 55, 89,... 377, 610,987,1598,2885,...
образовывать каждый последующий член ряда из суммы двух предыдущих:
1+1=2; 1+2=3; ... 13+21=34;... 377+610=987... ... .

Отношение в этом ряду двух соседних чисел (большего к меньшему) приближается к золотому числу Ф по мере увеличения порядковых номеров членов ряда:
3:2=1,5; 5:3=1,666; 21:13=1,615; 55:34=1,617; ...
610:377=1,618... .

Это один способ получения приблизительной величины Ф. Как было показано выше, более точная величина Ф находится из решения уравнения, получаемого при делении отрезка в крайнем и среднем отношениях.

Золотое иррациональное число Ф было известно еще в Древнем Египте как основа образования бесконечного ряда величин, обладающих свойствами чисел Фибоначчи, получаемых в результате умножения или деления базисной единицы 1 на золотое число Ф. Ветвь ряда, образуемая последовательным умножением 1 на Ф, называется восходящей:
1; 1,618; 2,618; 4,236; 6,854; 11,090; 17,944; 29,034 ...
а другая часть ряда, образуемая последовательным делением 1 на Ф, называется нисходящей:
1; 0,618; 0,382; 0,236; 0,146; 0,090; 0,056; 0,034 ... 0.

Само число 1, первые три члена восходящего ряда и семь членов ряда нисходящего составляют египетский ряд чисел, получивших название "золотая пропорция" или "золотое сечение".

Золотая пропорция — единственная геометрическая прогрессия, у которой каждый последующий член ряда получается, как и числа Фибоначчи, сложением двух предыдущих членов, а весь ряд, за исключением базисной 1, состоит из иррациональных чисел.

Еще одним очень важным качеством обладают и числа Фибоначчи и члены золотой пропорции. Это их многовариантная слагаемость, обеспечивающая получение различными способа. ми одного из чисел того же ряда. Например:
2+3+3+5+8+13+21=55;
3+5+13+34=55;
5+8+8+13+21=55 и т.д.,
что является элементами комбинаторики и позволяет образовывать из этих чисел взаимосоразмерные и композиционно совместимые в частях и между собой величины.

 

далее см. http://www.proza.ru/cgi-bin/login/page.pl

ЗАМЕТКИ О ЯЗЫКЕ Никита Дробин

Мы с вами живём в эпоху перемен. Перемен радикальных, касающихся всех сторон жизни нашего народа. Перемен, последействие которых мы можем не только воочию наблюдать в хаотизации почти всех устоев русской цивилизации, но и ощущать на себе в виде настойчивых попыток перекодирования нашего сознания с помощью, так называемых когнитивных технологий. Последнее особо выпукло проявляется в суперагрессивном натиске на наш родной русский язык. 

Мы рассмотрим вроде бы, частные вопросы: о месте русского языка в нашей жизни, о формировании института омонимов и синонимов в филологии, но посмотрите, куда выведут нас попытки ответить на них.

 

ДАНО ЛИ НАМ ПРЕДУГАДАТЬ?

«Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с Богом, французским — с друзьями, немецким — с неприятельми, италианским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашёл бы в нём ВЕЛИКОЛЕПИЕ ишпанского, ЖИВОСТЬ французского, КРЕПОСТЬ немецкого, НЕЖНОСТЬ италианского, сверх того богатство и сильную в изображениях КРАТКОСТЬ греческого и латинского языков» (Ломоносов М.В.).

Так говорят только о живом организме. Но можно ли так говорить о современном русском языке, тем более что было это давно, а Ломоносов М.В., пусть и великий учёный – энциклопедист, но всё-таки не лингвист? По мнению же наших учёных филологов, считающих критерием развитости языка его распространение и темпы увеличения слов, русский язык давно отстаёт от других мировых языков и в первую очередь от английского, насчитывающего более 900 тыс. слов (кстати, с неологизмами Буша). Кроме того, русский является единственным из 10-12 ведущих мировых языков, который на протяжении последних 15 лет неуклонно утрачивает свои позиции во всех основных регионах мира, и по прогнозам в ближайшие 20 лет эта негативная тенденция сохранится (рисунок 1)[1].

Рисунок 1.

Тенденции распространения русского языка (млн. человек) в XX веке и в первой четверти XXI века (оценка и прогноз).

Появляются публикации, что у русского языка вообще нет будущего, что это «попросту незадавшийся язык. Со своими дремучими корнями он  неспособен освоить современную технику, выражаться кратко и точно. Забавно следить за его потугами, как он наворачивает на себя один суффикс, другой, лезет вон из кожи - а сказать, того что нужно,  не может»[2]…

Да, конечно, если говорить о научных терминах, то в этом «словотворчестве» мы находимся на ведомых позициях, хотя иногда из-за скромности[3].

Да, верно, степень охвата планеты русским языком после уничтожения Советского Союза резко снизилась, несмотря на его официальный статус языка ООН.

Но если русский это действительно неудавшийся язык, то почему программистская мировая элита представлена в основном русскими и индусами, то есть людьми, генетически связанными с русским языком и близким к нему санскритом? Почему у портовиков всего мира работа спорится только с русским матом[4], хотя своей нецензурщины у любого народа что называется «по самое не хочу»? В том же английском имеется богатейшая ненормативная лексика, основанная на словах fuck и shit[5]? Но главное даже не в этом! Почему, пользуясь русским матом и, так сказать, кожей ощущая его преимущество в точности передачи острых эмоций, носители других языков в обиходе используют слова и словосочетания, близкие к мату, но нагружают их совсем другим смыслом? Они что, делают вид, или на самом деле этого соответствия не замечают? Рискну привести некоторые такие словосочетания в сноске, их написание понадобится для обсуждения ниже[6].

Мельц Б. в «Вечернем Нью-Йорке»2 пишет: «Чтобы соединить два слова в русском, какие нужны усилия! Тут и согласование по роду, числу и падежу, и глагольное управление. Весь труд уходит на синтаксис и морфологию, а на семантику уже не остается времени». Автор, сам того не понимая, попадает в точку! Именно в этой фразе содержится ответ на все выше поставленные вопросы. Для пояснения сделаем краткий экскурс в филологию.

Все языки мира принято делить на два больших класса: синтетические и аналитические. Связь слов в предложении, или управление в этих двух классах осуществляется принципиально разными способами. В синтетических языках конкретное существительное стыкуется с другими словами путем синтеза наиболее подходящего образца из корнеосновы, применения флексий и добавок в виде приставок, суффиксов, окончаний. То есть для синтетического языка характерно соединение грамматического показателя с самим словом. Порядок слов в предложении может быть практически произвольным без существенного искажения смысла.

Общей чертой аналитических языков является выражение грамматического значения за пределами слова, отдельно от него — например, с помощью предлогов, союзов, артиклей, вспомогательных глаголов и других служебных слов, а также с помощью порядка слов. В русской фразе «отец любит сына» слово «сына» принимает падежное окончание. Если изменить порядок слов — «сына любит отец», то смысл фразы не изменится. В английской же фразе «the father loves the son» при смене порядка слов на «the son loves the father» меняется и смысл фразы — «сын любит отца», так как падежные окончания отсутствуют, и слово son звучит и пишется одинаково и в случае соответствия его именительному падежу русского языка, и косвенным падежам. Поэтому смысл предложения зависит от порядка слов в предложении.

В большинстве языков есть и аналитические и синтетические средства выражения грамматических значений, однако их удельный вес бывает разным. В зависимости от того, какие способы преобладают, различают языки синтетического и аналитического типа[7]. Классификаторы языков по содержанию неоднозначны и единодушны лишь по отношению к русскому и английскому, относя первый к максимально синтетическому, и считая другой почти полностью аналитическим.  

Зная принципы построения природных систем, нетрудно увидеть, что синтетический язык является природным, а аналитический – искусственным. Почему? В природе объекты, объединяясь в систему, должны частично измениться так, чтобы произошло это объединение.

Спектр излучения атомов водорода потому отличается от спектра излучения молекулы, что у атомов водорода, объединённых в молекулу, согласованно изменяется частота вращения электронов около ядра.

Мужчина и женщина, создавая ладную семью, соразмеряют черты собственного характера с характером второй «половины».

В синтетическом языке, как в живой системе, указанное свойство проявляется в изменении слов с целью получения определённого смысла предложения.

В искусственном образовании, коим мы считаем аналитический язык - слово абсолютно неизменно, варьируется только внешний согласующий элемент (или порядок). Как брачный договор между брачующимися сторонами, а не естество любви и согласия молодых.

Англоязычному по образу жизни и мышлению человеку очень трудно, а на уровне визуально-вербальной моторики и невозможно уловить связи слов за счёт их изменения, в том числе и при образовании словосочетаний, созвучных русскому мату (вот зачем пригодилась сноска 6). Слово без связей – это бобыль, маугли в стае волков: и не человек, и не волк.

Русский язык, потому и уникален, что является зеркалом природы. Именно поэтому важно отыскать и понять основные законы жизни русского языка.

* * *

Теперь относительно количественной массы слов, которая в английском языке так восхищает наших филологов. Жизнь показывает, что богатство языка, связано не с общим количеством слов, а с количеством употребляемых слов. Кстати, в науке также важны не все работы, а только те, на которые ссылаются.

Известно, что Книга книг «Библия» содержит 4646 слов[8]. Шекспир использовал около 12 тыс. слов, а Пушкин А.С. почти в два раза больше,  и то его ещё обвиняли, что он только приоткрыл дверь в народный язык, а не распахнул её, как следовало бы….

 

Основное различие между радио и телевидением в том, что по радио глупости можно только услышать, а по телевизору ещё и увидеть, как их говорят. (ТП)

 

Гусейнов А. А. Философия как утопия для культуры

 

Философия понимается сегодня по преимуществу как особого рода познавательное отношение к миру. Это, разумеется, верно. Философия прежде всего исследует принципиальные возможности рационального понимания мира. Этим она отличается, с одной стороны, от религии, которая апеллирует к откровению, с другой стороны, от наук, добывающих конкретное, предметно ограниченное знание. Однако философия  не только формулирует канон разума, не только познает мир. Она еще говорит о возможностях, пределах и путях совершенствования, идеального переустройства мира. Иногда говорят, что философия учит правильно мыслить. Моралисты говорят, что она еще учит достойно жить. И то и другое верно, но для философии не специфично. Правильно мыслить и достойно жить учит не только философия: например, наряду с философской логикой есть математическая логика, наряду с философской этикой существуют разные формы практического морализирования. Философия - и это, пожалуй, делает только она - соединяет одно с другим. Она учит достойной жизни в пределах и средствами правильной мысли.

Буквальное значение слова «философия» знают все: любовь к мудрости. Но мало кто, в том числе и из тех, которые проходят по ведомству философии, задумываются над его обязывающим смыслом. Почему, собственно, предметную область философии составляет любовь к мудрости, а не сама мудрость, как полагали первые воспитатели Эллады, за которыми закрепилось имя «Семи мудрецов», и те острые на ум, речистые учителя добродетели, которые самоуверенно называли себя софистами? Это объяснялось не просто стремлением быть более строгим в словах и еще меньше человеческой скромностью философов. Речь шла об ином понимании самого рода деятельности. Считалось, что мудрость есть свойство и состояние богов. Человеку же дано только любить её, избрав в качестве высшего и недосягаемого жизненного ориентира. Мудрость есть не только то, что философ стремится понять. Она есть также то, к чему он тянется, что составляет его страсть.

Философы, появившиеся в 6-5 веках в греческих городах, с самого начала воспринимались окружающими как люди чудные, странные. И странность их состояла не просто в том, что они интересовались вещами далекими и невидимыми, например, их очень волновали небесные дела, или ещё, им мало было видеть прекрасные предметы, им хотелось знать, что такое прекрасное само по себе. Странность их заключалась в ином: вещи далекие и невидимые значили для них больше, чем близкие и зримые. Философы исходили из другого порядка ценностей, несли другой строй жизни. Философствовать – значит учиться умирать, говорил Платон. Учиться умирать значило для него учиться отделять душу от тела и жить потребностями бессмертной души. Словом, философия больше, чем определенный род знания. Она есть в то же время определенный образ жизни. Среди мотивов, которые вызвали к жизни философию и составляют её внутреннюю движущую силу, исключительно важную и незаменимую роль играет моральный пафос совершенной жизни.

Своеобразие философии как рода познания заключается в том, что в ней эпистемологический акт становится одновременно этическим действием. Она показывает как мысль связана со смыслом, переходит в смысл и зависит от него. Имея в виду это единство гносеологии и этики философию можно определить как своеобразную утопию культуры.

I

Говоря о философии как утопии культуры, следует отметить два аспекта: общеметодологический и этический.

Общеметодологический или теоретический статус философии в существенной мере определяется тем, что она конструирует некий идеальный образ мира, который является пространством культуры в целом и внутри которого культура расчленяется на различные формы. В этом смысле она задает интеллектуально-духовную перспективу культуры. Разумно-целесообразный характер человеческой деятельности предполагает не просто и не только общие представления о мире, в котором эта деятельность протекает. Он предполагает также в качестве своей предпосылки идеально-завершенный образ мира, который придает миру внутреннюю цельность. Каждая конкретная форма культуры протекает в своем искусственно заданном пространстве: драма – в  пространстве театра, наука – в пространстве лаборатории, спорт — в пространстве стадиона и т.д. Помимо этих конкретных пространств и поверх них для культуры в целом нужно пространство осмысленной деятельности. Это пространство задается философией. Философия ограничивает деятельность пределами разума и фокусирует её на такую высоту, которая может быть аргументирована в качестве высшей, совершенной. После того, как философы «учредили» космос, установив, что мир представляет собой упорядоченное, гармоничное и неуничтожимое целое, они провели два принципиальных расчленения. Во-первых, они отделили неизменную закономерную сущность мира («воду», «логос», «единое» и т.д.) от его поверхности, изменчивых, преходящих явлений, т.е. то, что мыслится, от того, что мнится. Во-вторых, они выделили область человеческого произвола (сферу нравов, обычаев, других человеческих установлений), т.е. то, что зависит от самого человека и имеет вариативную природу, в отличие от того, что происходит неотвратимо и однозначно. Благодаря этим расчленениям, наряду с необходимостью природы, поверх и сквозь нее была выделена область свободы как область полновластия человека, позволяющая ему задать своей жизни тот смысл, который он находит разумным и наилучшим.

Философия задает пространство разумного человеческого существования тем, что  она отвечает на вопрос, каким бы был мир, если бы он был специально создан для этой цели. Она создает (конструирует) идеальный образ мира, скроенного по меркам человеческого разума. Тем самым она задает параметры разумного, осознанного человеческого существования, являющегося одновременно ответственным существованием, т.е. существованием, за которое человек отдает себе отчет и готов держать ответ. Ясно, что такой образ мира может быть утопическим. В этом смысле всякая философия есть утопия.

Философия задает утопические координаты культуры не тогда, когда она формулирует утопии в собственном (узком) смысле слова, описывая каким ей видится будущее. Философы могут и не заниматься  такого рода утопиями, кроме того, не только философы, а в наше время, как правило, не они увлекаются ими. Философы создают свои утопии тогда, когда формулируют основоположения своих учений, систем. К примеру, Платон утопичен не только тогда, когда он изображал идеальные состояния общества и писал «Государство». Прежде всего он утопичен в учении об идеях. Ведь теория идей - не только онтологическая конструкция, претендующая на адекватное (истинное) познание мира, но и этическая программа возвышения к подлинному, прекрасному и благому. Вот Спиноза говорит о субстанции с бесконечным числом атрибутов, из которых мы знаем только два. Лейбниц создает свою монадологию. Кант за феноменальным миром усматривает ноуменальный мир. У Гегеля абсолютная идея железной поступью идет к самой себе. Разве все это не утопические конструкты?! Ибо кто видел монады, субстанцию, вещи в себе, абсолютную идею?! И в то же время разве они не создают в каждом отдельном случае цельный образ мира, не замыкают пространство сознания таким образом, чтобы человек мог чувствовать себя уверенно, защищено, чтобы он мог осмысленно развивать свои возможности?

Философия не ограничивается просто конструированием идеальной модели мира. Она доводит свое понимание мира до формулирования абсолютных оснований человеческого поведения, которые, как правило, самими философами воспринимаются в их нравственно обязывающем смысле. Ответ на вопрос «Что я должен делать?», где под я понимается тот, кто задает вопрос, входит в специфическую предметность философии. Ответ этот прямо соотнесен с конструируемым философией идеальным образом мира – соотнесен таким образом, что его можно считать следствием в такой же мере, в какой и причиной. Философские образы мира рисуют не просто желательное будущее, а непременно действенное будущее, которое выступает как моральный проект, перспектива разумного существования.

Томас Мор мыслил утопию в качестве острова. Философия изображает саму вселенную в качестве такого острова. Гегель говорил, что философия вырастает из противоречия, разрыва между внутренним стремлением и внешней действительностью. Она, считал он, ищет прибежище в области мысли. В противовес действительному миру, который не удовлетворяет человека, философия мысленно конструирует некое идеальное царство, построенное на других эпистемологических и ценностных основаниях, дающих человеку новые надежды и открывающих перед ним новые перспективы. Сегодня это верно также, как и даже в большей мере, чем 2600 лет назад, когда возникающая философия «учредила» космос вместо хаоса и стала искать его элементарную, всепроникающую и упорядочивающую основу.

Рассмотренная в практическом аспекте философия выступает как путь, который идет к нравственному совершенству человека и общества. Понимание мира она доводит до формулирования программ добродетельной жизни. Еще в древности сложилось представление о философии как единстве трех частей (аспектов): логики, физики, этики. Этика при этом в большинстве случаев выступает как организующий центр и конечная цель, ради которой существуют две другие части. С тех пор структура философии усложнилась, тематика расширилась. Тем не менее деление на эти три части сохраняют силу основополагающей структуры философии.

Разрабатывая свои учения, доводя их до этических программ, философы решали также индивидуальные задачи собственного нравственного совершенствования. Они рассматривали свои учения в их нравственно обязывающем значении. Особое место философии в культуре определяется тем, что она культивирует в качестве достойного образ жизни, ориентированный на интеллектуально-духовные ценности. У Гераклита есть фрагмент (№ 15 в собрании M. Marcovich, № 101 у H. Diels), который звучит так: «Я искал самого себя». Разве не то же самое говорит Хайдеггер (в интервью 1969 г.), когда он на вопрос о том, что представляет собой философия, ответил: «Это одна из редких возможностей автономного и творческого существования»?!

II

Итак, философия призвана сконструировать идеальный образ мира и  идеальный способ существования в нем. Исторические образы философии, прежде всего ее качественно различные стадии – древность, средние века, Новое время – в существенной мере определяются тем, как она решала эти задачи, какие утопии, какие сверхцели она предлагала людям.

Античные философы исходили из убеждения, что человеческое совершенство достигается через посредство философии. В большинстве случаев они в самой философии как созерцательной деятельности видели высшую форму человеческого счастья. Была ли на самом деле философия в древности цементирующей основой общественного сознания или нет, соответствуют ли наши оценки тех или иных мыслителей тому, как они воспринимались современниками – открытый вопрос. Как бы то ни было одно, однако, остается бесспорным: сама философия мыслила себя как высшее средоточие духовных усилий, направленных на то, чтобы придать человеческому существованию совершенный смысл. И это – не самомнение философии. Это – ее функция, предназначение. Она для этого возникла. Появление слова «философия» традиция связывает с именем Пифагора. К нему же восходит классическое представление о трех образах жизни – чувственном, деятельном, созерцательном. Иллюстрируя их различие, пифагорейцы говорили, что на олимпийские игры приходят одни, чтобы что-нибудь купить и продать, другие, чтобы принять участие в состязаниях, третьи, чтобы посмотреть. Третьи суть философы, они культивируют особый – созерцательный, теоретический, духовный – образ жизни. Философы открыли новое измерение человеческого счастья.  Когда Сократ объяснял афинянам во время суда, почему ставит под сомнение привычные формы жизни, он говорил, что не может иначе, что он чувствует себя призванным к этому, словно его «бог поставил в строй». Нравственно-очистительный пафос присущ всем философским учениям древности, но, пожалуй, полней, последовательней, очевидней всего он воплотился в неоплатонизме. Плотин предложил такую многоступенчатую картину восхождения (обратного возвращения) людей к божественным высотам Единого, последним звеном которого является его собственная философия. Философия не просто указывает путь спасения, она сама есть этот путь. В последующие эпохи, как мы увидим, философия умерила свои амбиции и в том, что касается возможностей нравственного возвышения, не претендовала на первые роли и магистральные пути. Это случится в последующие эпохи. В античности же она уверена в исключительности и единственности своей освободительной миссии.

Древние, как я уже упоминал, предложили трехчастную структуру философии, включив в нее этику (наряду с физикой и логикой) в качестве обязательной и существенной части. Теперь следует добавить: этика, как правило, была для них больше, чем часть (аспект) философии, она – её фокус, конечная цель, лучшее из всего, что в ней есть. Когда они сравнивали философию с яйцом, этика отождествлялась с желтком, физика – с белком, логика – со скорлупой. Когда они сравнивали ее с телом, то этика была сердцем, физика – плотью, логика – костной системой. Когда они пользовались в качестве аналогии образом сада, то в роли этики выступали плоды, в роли физики – деревья, в роли ограды – логика. Какие замечательные аналогии! Этика – центр философии, имея в виду под центром точку, в которую она метит. Она – ее итог, завершение. Философия сама становится этикой, трансформируется в этику. Это происходит таким образом, что философское познание мира, реализуемое через физику и логику, оказывается душевным преобразованием человека, который таким образом обретает мудрость, максимально приближается к ней.

В средние века философия существует в непосредственной соотнесенности с теологией. В паре с ней. Место философии в средневековой культуре, а в значительной мере и духовный строй последней обычно определяется формулой: «Философия – служанка богословия». Здесь подчеркивается унижение, даже двойное унижение философии, состоящее и в том, что она сброшена с царского престола, и в том, что низведена до роли быть в услужении именно у богословия. Это, однако, не вся истина. Понятно, зачем богословию понадобились услуги философии. Оно нуждалось в них, чтобы укоренить религиозное мировоззрение в головах людей, подкрепить откровение аргументами разума. А почему философия согласилась на этот неравный брак?

Философия через религию заполняла образовавшуюся в её «космосе» моральную пустоту. Христианская утопия небесного царства в соединении с церковной организацией повседневности в плане нравственного ориентирования жизни оказались более реалистичными и действенными, чем то, что предлагала философия. Последняя, лишённая достоинства совершенной формы моральной практики, оказалась дезориентированной. Вместе с этической функцией она лишалась основы, вдохновлявшей её интеллектуально-познавательные усилия. Тяга к истине поддерживается жаром морального пафоса. Поэтому в условиях разрыва между ними философия могла существовать только в соединении с религией, паре с ней. За философией сохранилась познавательная функция, она была редуцирована к логике и физике, а этическая функция отошла к религии. Так как, однако, философия включает в себя этику как неотъемлемую свою часть, то можно сказать, что религия, поскольку она является носителем морального идеала, выступает как необходимое её дополнение.

Философия и религия в рамках того распределения ролей, которое было типично для средневековья, образуют как бы единый познавательно-этический конструкт. Теология была утопическим продолжением философии. Теология взяла на себя ответственность за всю ту проблематику, которая определяла моральный пафос и цели философии. Философия ограничила свои задачи техникой мышления. Это был некий единый духовный комплекс, в котором вопросы о смысле и целях деятельности стали компетенцией теологии, а вопросы о доступных человеку средствах их достижения - компетенцией философии.

Существенное изменение, которое претерпела философия в Новое время, и предопределило её историческое своеобразие, состояло в том, что она эмансипировалась от богословия и религии и вступила в союз с нарождающейся наукой. Философия в значительной мере способствовала становлению науки Нового времени и ее высочайшему престижу в системе общественных ценностей. Меру эту, конечно, никто точно определить не может, однако, совершенно очевидно: философия была необходимым элементом в системе факторов, ответственных за доминирование науки в обществе. Философия сформулировала три фундаментальные идеи, открывшие эру науки: а) идею самодостаточности природы; б) идею научного метода как всеобщего пути к знанию; в) идею научного технического и общественного прогресса, способного реализовать неограниченные возможности человека.

Согласно установившимся представлениям философия взаимодействует с наукой по линиям онтологии и методологии познания. Это утверждение не вызывает сомнения, за ним стоят серьезные и глубокие исследования. Оно, однако, не является исчерпывающим. Я бы даже сказал, оно не выявляет всей специфики союза философии и науки в том виде, в каком он сложился в Новое время. Философия и до этого дружила с наукой. Философские и естественнонаучные картины мира, как правило, составляли неразрывное целое. Философия всегда ориентировалась на доказательное знание – на фактическую достоверность и логическую принудительность суждений. Начиная с Фалеса, этого Адама европейской мысли, довольно типичным было сочетание в одном лице ученого и философа. Философия традиционно считалась синонимом теоретического знания, а философские факультеты вплоть до XVII столетия включали в свои программы естественнонаучные и математические дисциплины. Она ведь и возникает как натурфилософия. С зарождением современных наук, отделившихся от философии, опирающихся на собственные экспериментальные и теоретические основания, ситуация, разумеется, стала иной. Качественно иной. Философия оказалась перед лицом новых вызовов, проблем и трудностей. Тем не менее они не касались самой приверженности философии идеалу научности.

Философская санкция науки как единственно надежного способа познания имела огромное значение и для самосознания философии и для самосознания науки, а ещё больше для союза между ними. Философию и науку, несомненно, объединял и объединяет пафос истины. Но не только. Есть ещё один исключительно важный аспект, который часто упускается из виду. Наряду с тем и в продолжении того, что наука несла свет знания, она одновременно заявила себя и воспринималась в качестве силы, способной преобразовать мир – преобразовать его таким образом, чтобы люди смогли реализовать, предметно воплотить свое стремление к совершенной и счастливой жизни. Именно это решающим образом предопределило её доминирующее положение в общественном сознании. Она заняла в новоевропейской цивилизации положение аналогичное тому, какое занимала религия в традиционном обществе. И случилось это по той же самой причине: наука перехватила у религии функцию нравственно возвышающий силы, предложив для этого прямо противоположный путь. Вместо рая на небе обещала рай на земле. Теперь философия пошла в услужение к науке и, кажется, сделала это более последовательно и охотно, чем тогда, когда она служила теологии. Во всяком случае средневековые философы, кажется, не писали своих сочинений в форме катехизисов, в отличие от философов Нового времени, которые, случалось, строили свои труды по математическим образцам.

Сказано: познайте истину и истина освободит вас. Сказано в другое время, по другому поводу. Но утверждение это в полной мере относится к общественным ожиданиям, которые Новое время связывало с наукой и которые воплотились в её философском образе. Согласно этому образу, наука есть знание и в качестве знания она есть сила. Её итогом является не созерцание вечных сущностей, как то полагала древняя философия, а счастливым образом преобразованный и преуспевающий мир. Для понимания нового канона ценностей и нового типа связи философии и науки показательной, на мой взгляд, является фигура Ф. Бэкона – этого признанного родоначальника духовности Нового времени. Бэкон написал «Новый органон», в котором он старому аристотельскому органону, служившему опорой средневековой схоластики, противопоставил новый метод опытного естествознания. И он же написал «Новую Атлантиду», где изобразил счастливое существование в условиях технически преобразованного мира. У Бэкона, как у каждого из нас, было две руки, но эти произведения – «Новый органон» и «Новую Атлантиду» – он писал одной и той же рукой. Кстати заметить, духовно-освободительные проекты русского космизма как, например, воскрешение предков Н.Ф. Федорова или обживание планет К.Э. Циолковского, хотя и несли на себе следы времени и национального менталитета, тем не менее по сути своей были выражением того же убеждения и настроения, которые двигали Ф. Бэконом и другими основоположниками философии и науки Нового времени.  Словом, философия предложила людям научный метод, науку, преобразование жизни по канонам науки как новую утопию, путь в страну счастья.

Сегодняшняя ситуация в философии, говоря точнее, духовная ситуация эпохи в целом определяется следующим фундаментальным фактом. Научно-технический прогресс и научно-ориентированные социальные преобразования достигли таких успехов, о которых прежде, даже 100-200 лет назад не могли  и  мечтать. Они превзошли все ожидания философов. Но они не привели к земному раю, к совершенному состоянию, на которое уповала философия. Более того, воплотившаяся утопия обернулась антиутопией.

Проблема, перед которой стоит философия, - та же самая, перед которой стоит современное общество. У них нет идеальной перспективы. Нет некоего всеохватывающего, философски осмысленного и аргументированного идеала в качестве перспективы, вдохновляющей практические усилия  по совершенствованию форм жизни. Старая утопия, делавшая ставку на счастливое преображение мира через посредство науки и техники, потерпела крах. Новая утопия не выработана. Складывается впечатление, что общество собирается привыкать к укороченности и несовершенству земного существования, а философия – обходиться без метафизики и прорыва к трансценденции. Возможно ли это, есть ли место для философии в мире, который не собирается быть совершенным,  в котором нет места утопии? И может ли сама философия оставаться плодоносной, если она отказывается от конструирования идеальных моделей человека и мира? Можно предположить, что именно в этом, в отказе от утопий, в утрате морально-возвышающего пафоса заключается кризис современной философии. Сам факт этого кризиса косвенно подтверждает мысль, согласно которой жизненность философии заключается в сверхжизненности ее духовных конструкций. Вопрос о будущем философии есть вопрос, о ее способности снова открыть это будущее - сформулировать новые идеалы, новую утопию.

 

Вопросы философии. 2009. № 1. С. 11–16.