Часть третья

Дух молвил,
свой взгляд эфирный устремив
на Королеву Чар : "О, Фея!
благодарю тебя.
Я награждён тобой сполна,
обучен прочно и навеки. Знаю
минувшее, и потому смогу сложить
завет на будущее, дабы люди
урок ошибок извлекли
из глупости былой, ибо
коль вволю радости тебе,
душа людская не желает рая
опричь земного своего".

МАБ:
Переменись, растущий Дух!
Ещё под спудом вдосталь
всего. Ты знаешь, человек велик,
ты ведаешь, сколь туп он;
уж изучи, каков он есть,
сколь высока, изведай,
судьба, что Век неугомонный
готовит всяк живой душе.

Заметь возвышенный дворец, что посреди
столицы людной той вознёсся тьмою башен,
и сам похож на город. Патрули
угрюмых часовых рядами строго
окружи`ли его, насельцам чьим
век воли не видать, несчастным: разве ты
не внемлешь стонам си`рот, плачам
тех, кто без друга жив? Идёт сюда
Король, под цепью золочёной, нею
душа его прикована к нулю, дурак,
которого дворовые монархом кличут, раб
страстей, и пошлых аппетитов, он
не слышит воплей нищеты, смеётся
над страшными проклятьями, что бедность
бормочет про себя; и тихое довольство
его сухое сердце греет, в то же время
голодных тысячи исходят криком ради крошек,
истоптанных его распутством на пирах нелепых:
а бедным спасти б от голода любовь свою;
когда об ужасах расслышит он, гримаса
готова уж благочестивая к лицу, она сокроет
стыда нечаянный румянец пухлых щёк.

Вот к обеду
величия, излишеств, тишины влачит он
усталый свой, нелепый аппетит. Иль злато
блистающих вкруг многих яств из всех краёв
способно одолеть пресыщенность? Неужто
весны богатство тут не ядовито? А порок
бесчувственный, упорный, обратит ли
еду в убойную отраву? Всё же счастлив
король, ведь поселянин в непосильных
трудах до самой темноты,
и с раннего утра в ярме
не пробовал сластей подобных этим.

Заметь разлёгшегося на тахте роскошной
его, чей воспалённый мозг
бирюльки мечет праздно; ах! дрёма
несдержанности сходит слишком скоро,
а совести бессмертная змея зовёт
свой ядовитый выводок к ночной страде.
Чу! Молвит он! о, видишь взгляд безумный!
Не упускай из виду смертника лицо!

КОРОЛЬ:
"Без остановок!
Пусть это вечно длится! О, смерть страшна,
желаю, хоть боюсь, обнять тебя! Ни мига
глухого сна! Покой благой дражайший,
почто темнишь свои белы одежды
уныньем нищеты? Почто таишься
со смертью, одиночеством, уроном? То ли
не люб тебе дворец мой? О, Святой Покой
почти меня хоть раз, пролей хоть каплю
бальзама душе моей увядшей!"

ФЕЯ:
"Тщеславец! сей дворец -- благое сердце;
Покой не замарает белой ризы
твоим общеньем. Чу! Он бормочет
не снами мучится, агониею многоликой,
что скорпионами терзает проки жизни.
Не надо ада, что терзает тело
заблудшего-- земля в себе
зло заключает и лекарство грешным,
способна уследить всемочная Природа
преступника свои законов,
и наказать его, известно только ей
сколь кары отпустить за грех.
                                                      Не странно ль то,
что этот негодяй горд во своём несчастье?
Ничтожеством своим доволен, скорпиона
пожирателя ласкает? Странно ль то,
что трон из терниев обжив,
сжимая жезл железный, замурован
в тюрьме приятной, чьи заслоны
хранят его от милостей и благ земных,
его душа гуманности не ищёт?
То ли натура нежная его ополчилась против
обузы власти?  Нет, не странно это.
Да он, мужлан, весь в батюшку: живёт
и думает, и действует как он; незыблемый обычай
и протоколы коренятся
меж королём и добродетелью. Но странно
тем, кто не знает, что Природа не влечёт
грядущее из настоящего сама,
что не нашлось раба,
страдающего под гнётом извращенца,
ни бедняка, чьи дети голодают,
а ложе брачное-- проклятие одно,
которые очистили б престол!

Те мухи золотые,
что нежатся в сияньи при дворе,
жиреют с его гнили! что они?
Общественные трутни на спине
рабочего труда: измученный батрак
для них из почвы скудной выжимает
по горсти урожай; а тот бедняк,
что с виду жутче нищеты самой, всю жизнь
влачит во тьме кромешной шахт-- и умирает,
дабы насытить их величье; столь рабов
до обмороков горбятся, не зная
забот и горя лени.

Скажи, откуда короли и паразиты?
Откуда извращённый трутней род, который
причина рабского труда и нищеты
непобедимой тех, кто строит им дворцы
и хлеб насущный подаёт? Да, из порока,
из чёрного противного порока,
из грабежа, безумия, обмана, лжи,
из всесословной нищеты, из похоти и мести,
убийства. Паразиты сеют тернии везде.
А если б голос разума, он громок от Природы,
народы пробудил, и люд земной постиг бы,
что извращенья трутней суть разлад,
война, страдание, а добродетель
согласьем, миром, радостью жива;
Когда натура зрелая людей отвергнет
игрушки детские свои, померкнет
сиянье короля, чьё превосходство
тихонько сникнет, чей роскошный трон
пылиться станет в сокровенном зале,
где догниёт; а проявленья лжи
столь ненавистными, невыгодными станут
как ныне -- правды ремесло.

Где слава та,
что мощь чванливая земли
пытается увековечить? Дуновенье,
пинок шутливый Времени, одна волна
веков потока запросто сминают
блеск пузыря в ничто. Сегодня, ох!
тирана власть строга`, багровый взгляд его
разоры созерцает; властен жест,
что обращён к толпе. Приходит завтра!
Тогда власть гра`дине подобна, тает
на сме`рть себе. Взгляд гаснет, молния
в полнощном небе; замерла рука--
и стала червю кормом.

Поборник чистоты
униженный велик, не то, что короли
во пышности своей: живя, непобедим
добро души храня, он и на дне тюрьмы
свободен, гонит страх; дрожащий судия,
что властью облечён, старается впросак
связать неслабый дух, но если тот погиб,
то добрые глаза не излучают кротость боле,
и тянется рука лишь чтоб облегчить боль,
но красноречье палачей не в силах память
о жертве очернить. Да! гроб ему
взор погасил, а смерти злой мороз
истратил мощь его, но славы стяг нетленный,
что распростёрла добродетель над могилой,
и память неминучая о муже том,
что королям умы бередит, счастье
дущи его, что долг земной страданьем искупила
не минут никогда.

Не человек, монарх Природе неугоден,
нахлебник, не творец, ведь королевскими
и свиты их руками шулерскими мечут
пороки и нищета не карты, колья. Человек,
что жив в добре, не присягнёт позору.
Чуме опустошающей подобна власть:
касаньем раздаёт заразу; послушанье--
бич гениев, добра, свободы, правды,--
рабами делает людей, а образ человечий--
подвластным инструментом.

Когда Нерон,
над Римом полыхающим дикарски весел,
как враг живому, пил несытым слухом
агоний крик, озирал
разбег ужасного разора, чуял
в душе своей новорождённый смысл
разрухи, трепетом живущей,
ты думаешь, величие монарха
возвысилось над добротой? А если Рим
в одном порыве не низверг тирана,
порфиру жалкую не смыл потоком крови,
расстроила ли кротость план Природы?

Взгляни на землю ту:
златые урожаи спеют, солнце щедро
дари`т тепло и жизнь; плоды, цветы, деревья
растут вовсю; всё излучает там
согласье, мир, любовь. Простор тот
Природы молвит языком, речёт,
что счастью и любви покроно все, да
не человек. Он меч куёт,
который низлагает его волю; кормит
змей-сердцежоров для своей груди; возносит
тирана, сытого его бедой,
агонией его живущего. Иль солнце
сияет в одиночестве великом? Иль серебро
луны на королевских куполах спят слаще,
чем на соломенной стрехе? Или Мать-земля,
наставница рабочим сыновьям,
трудом и потом добывающим дары её,
добра лишь к малышам сопливым,
которые, живя на всём готовом, из мужчин
игрушки делают для прихотей своих,
в самодовольстве отвергая мир,
мужчинами ценимый лишь?

Дух Естества, о нет!
Твей основы чистый оттиск бьётя равно
в любой груди, где ты воздвиг
свой трон непрекословной власти.
Ты судия над теми, чей порыв
недолгой, хрупкой власти человека
бессилен словно ветер,
что зря минает;
а трибунал твой выше
позорища людского правосудья, точно так же
Бог превосходит человека!

Дух Естества (Nature,-- Природы, у меня эти два имени-- синонимы,-- прим.перев.), ты жизнь
сообществ нескончаемых;
душа могучих сфер тех,
чьи без числа орбиты лежат в Небесном омуте безмолвном;
душа малейшей твари,
отрада жизни чьей--
лишь миг сиянья  солнца, что в апреле;
подобно им, пассивным, человек,
не сознавая, всё к тому ж стремишься,
тебе судьба подобная грядёт,
придёт, созрев, наступит скоро;
её ты засыпаешь закрома,
бескрайние, чьих очертаний совершенство
незыблемо вовеки, для тебя!

первые на русский!) Терджимана Кырымлы
оригинальный текст поэмы см. по ссылке:
http://www.marxistsfr.org/archive/shelley/1813/queen-mab.htm

http://blog.i.ua/community/2051/501380/
Меня смутила вот эта строка: "Гармония взялась... за Созиданье"
Ну скажите на милость! Это как если бы Терпсихора облапила Талию((
Три "мира" и две "любви" в одной строфе, это бывает в 15 лет, когда хочется рифмовать, а НЕ ИЗ ЧЕГО.

Как вспомню детство: куры, петухи...
Букашки на ромашке, зелень кашки...
Я взялся за любовные стихи.
Ты принесла мне поллиста бумажки.

Избыток чувств шептал мне: "Сочиняй!
О чем? Да о любви, чего же боле..."
А Совесть злобно хмурилась: "Лентяй,
ты погляди: комбайны вышли в поле!"

Не зная сопромата и основ
черченья проективного, играли
мы в чувства, страсти и любовь
воображая небеса и дали.

Зачем ломать башку в тупой борьбе?
Путём простых, слащавых комбинаций
мы сочиняем строфы о себе
в песочницах, полянах резерваций

литературных. Гуси, индюки.
Игра, сюсю, пупу и реверансы.
Три клоуна. Жонгляж и кувырки.
Луна. Скамейка. В клубе снова танцы. 

Волшебный фаэтон скользил.
Ночь сказкою была`; тьма звёзд
усеяла иссиня-чёрный свод,
лишь на краю` его восточном
бледнела первая улыбка слабая рассвета.
Волшебный фаэтон скользил...
Из под копыт упорных
летели-полыхали сно`пы искр,
а где горящие колёса
кромсали горделивые вершины,
там полосы лучей стелились.
Уж нёсся фаэтон далёко за хребтом,
за высочайшею земною гранью,
соперницею Анд, чьё тёмное чело
над морем серебря`ным возвышалось.

Там, там внизу под трассой колесницы
покоен, будто дремлющий младенец,
лежал ужасный Океан.
В его зерцале тихом отражались
сникающие, не`мощные звёзды
и след огни`стый колесницы,
седи`ны ясные рассвета,
что облакам раскрашивал кудряшки
руна зари.

Казалось, колесницы путь
тянулся серединой небосвода
бескрайне брызжущего тьмою искр, оттенков
бессчётных, в полукружье метеоров,
что вспыхивали непрестанно.

Волшебный фаэтон скользил.
Когда они достигли цели,
похоже, скакуны уняли прыть;
уж моря было не видать; земля
казалась дальней, те`нистою сферой;
вращался в чёрном небосводе
разоблачённый солнца глаз,
его лучи крутые,
по воронку` резвейшему струились
и ниспадали, легче тех барашков,
что в океане пред кормой кипят.

Волшебный фаэтон скользил.
Земного ока вдалеке коснулся
мельчайший луч, мигнувший в небесах.
А вдоль, вокрест дороги колесницы
миры неисчислимые вращались,
в немыслимом разнообразьи
распространяли славу свою сферы
предивные на вид: иные
были` рогаты, что ущербная луна;
молочные иные, серебро
роняли, будто Веспер над закатным морем;
а те протуберанцами ярились,
не то миры на сме`рть-разруху обрекая;
иные солнцами сияли, затмевали
на миг, когда минал их фаэтон, иные земли.

Природы Дух-- здесь!
он в буйстве нескончаемом
миров, от их разнообразья
кружащиеся головы порхают
в твоём соборе ладном!
А тот легчайший лист,
что трепетом встречает ветра трёпку,
он внемлет тебе глуше, чем они?!
А тот пошлейший червь,
что шмыгает в могилы и жирует в трупах,
дыханьем вечным обделён твоим?!
Природы Дух! ты
свеж вечно, ровно эта сцена;
что этот, ладный твой собор!

Часть вторая

Уж не златые острова,
блистающие в токе света,
не пуховые покрывала
раскинулись по солнечному ложу,
не волн морских сырая гладь
мостит собор великолепный,
столь лепо, любо посмотреть,
богат сколь феи Маб дворец эфирный.
Уж полюби вечерний свод, просторный Зал!
Что Небо, мягко лёгшее на волны, он простёр
блистающего света этажи,
просторный свод лазурный свой,
и плодоносные златые острова,
плывущие по морю серебра,
а солнца мечут месивом лучей
сквозь тучи темноты кромешной,
а стен зубцы коралловые вкруг
взирают во Простор Небесный.

Волшебный фаэтон уж не скользил.
А Фея с гостьей
ступили в Зал Чудес.
А те каёмки золотые,
что на волна`х играли
под балдахином голубым
с эфирной лествицей, угомонились;
Свет и багровые туманы,
с напевом трепетным плыли`
в том неземном простор-покое,
хозяйским жестам тихо уступая;
над зыбью их податливой клонился Дух,
и , ощутив блаженство неземное,
не прользовался славным превосходством
добра и мудрости своей.

-- Дух!-- обратилась Фея,
окинув жестом бесконечный свод,--
Сей вид чудесный--
насмешка над величием людским,
но сто`ит добродетели ступить
в дворец небесный, покорится всё
благим стремленьям, заключённым
в застенки самости: желанья
Природы неизменной ненасытны.
Учись других счастливить. Дух, ступай!
Ты награждён сполна: минувшее восстанет;
увидишь настоящее; я преподам тебе
грядущего секреты.

Вот Фея с Духом
приблизились к зубцам стены.
Внизу потусторонь вселенная простёрлась!
Там вдаль во все края,
воображенью не под стать,
вращались сферы без числа,
членясь иль бешено сливаясь--
там ровно властвовал
закон Природы Вечной.
Вверху, внизу, вокруг
вертясь, системы те творили
гармонии неудержимость:
все неуклонно, заодно,
в тиши незыблимой, путями
своими следовали.

Там огонёк был,
мерцал в туманном удаленьи.
Ничьё ещё б, лишь око духа
к ней, сфере вёрткой, потянулось.
Ничьё ещё б, лишь око духа,
нигде б ещё,
как не в дворце небесном, внимало
деянью каждому насельников земных--
лишь свойства, время и простор
в строениях эфирных
способствуют тому; а мудрость
превозмогающая всё,
сжинает ниву превосходства, то земные страхи
минают-- и дерзанью нет преграды.

На зе`млю Фея указала.
Разумный Духа глаз
внял детворе насельцев близких.
Престольных легион казался взгляду
царями муравейников гражданских.
Сколь чу`дно! Всё, интересы, страсти
взаимные ущербы, мелкие метания,
тончайших нервов напряженья,
и то, что мозге каждом
производило мыслей канитель, плелось
позвенно в цепь великую Природы!

-- Глянь! -- Фея крикнула,--
развалины дворцов Пальмиры!
Где хмурилось величье, видишь?!
Где улыбалась роскошь, там?!
Осталось нечто?.. память
о чванстве, стыд.
Что там бессмертно?
Ничто... руины, те навеют
сказ грустный, мрачно
остерегут, и вскоре забытьё
украдкой уберёт остаток славы.
Монархи и захватчики горды
над миллионами коленопреклонённых,
людского рода, края трясуны,
дворцам подобно канут в забытьё,
когда руины тех под землю канут.

Близ Нила вечного
поднялись Пирамиды.
Нил будет течь путём своим привычным--
те Пирамиды рухнут.
Да! и камня не останется, чтоб указать
то место, где они стояли.
Забудут все и вся о них,
а имя зодчего в веках сотрётся!-- Заметь бесплодный степ
где ныне хлещет по` ветру-убийце
шатёр бродячего араба!
Здесь прежде Сэйлема развязные жрецы до неба
злат-минаретов сотни вознесли,
и ко стыдливому румянцу дня
распутство правили на славу.
О сколь сирот и вдов кляли
святые храмы те; а сколь отцов
сработались дотла в неволе, умоляли
бедняцкого Божка смести с лица земли тот срам,
а деток оградить от мерзкого урока
каменотёсов да от пагубы годам
нежнейшим жизней молодых
упокоенья старика-тщеславца ради.
Та грубая, нетёсаная раса,
что Богу-Демону ревела выспренные гимны,
жила набегами, рвала из чрев младенцев,
и старых не щадила, всех чужих
старалась извести оружием победным
под корень. О да, они были сильны!
Но кто их научил тому, что Бог
Природы щедрой дал указ особый
кроветорговцам? Род с именем своим
уж увядает, и рассказы плутовские
о царстве варварском, доверья нет им боле,
уходят в забытьё.

-- Где высились Афины, Спарта, Рим,
там ныне пустошь равнодушья.
Ничтожные и бедные домишки,
да и усадьбы богачей, убогие им вровень,
различны столь с дворцами древними,
крошащимися в запустенье ныне...
Долги и одиноки колоннады,--
в них заблудился Воли призрак,--
похожи на простую увертюру,
которые приелась нам в любимой пьесе,
с печалью вспоминаемой теперь.
Ого! Сколь всё переменилось,
каков контраст людских натур!
В толковище сократовом уж раб,
глупец трусливый, сеет смерть во славу
тирана своего, затем, дрожа, свою
кончину принимает;
где Цицерон, Антоний обитали,
там проклинает, лжёт и воздаёт хвалу
ханжа-монах при капюшоне.

-- Дух! Десять тысяч лет
едва ли минуло с поры той,
как во глуши, где ныне дикари
пьют вражью кровь, и будто обезьяны
нам подражая в варварстве своём
во сраме гимнов боевых ревут,
восстал державный город,
столица западного континента.
Здесь ныне-- мхом обросшие обломки
колонн, помятые неслабой хваткой века,
которые когда-то всем казались
зашитницами края от разрухи...
Здесь ныне ширь лесная во всю сцену,
груба в милейшей первозданности своей,
подобная запущенному саду...

нечаянному следопыту, чьи шаги
в пустыни дикой не нашли удачи,
конец былого не превозмогли.
А прежде был здесь богатейший торг,
сюда сходились отовсюду
пришельцы иноземные, суда
с товарами сплывались;
свобода с благоденствием благословляли
угодия равнины сей;  затем достаток,
проклятие людское,
приплод свой осквернил;
свобода с правдой, добродетель, мудрость
пропали безвозвратно; поздно спохватились
несчастные насельцы: беглецы
одни благославляли душу,
что претендует на бессмертие в веках.

-- Вот это же не ком земли,
но -- прежде живший человек,
не капля преходящая дождя,
что в облаке тончаешем виснет,
но кровь, бежавшая по венам;
От выжженных равнин,
где монстры Ливии ревут,
до самых мрачных прорв
Гренландии сырой,
до нив Британских, тех,
где золот урожай--
наш хлеб насущный днесь,
ты не отыщешь места,
где б город не стоял
погибший в тьме веков.

-- Сколь человек самонадеян!
Скажу тебе, есть живность та,
которой ломкий лист травы,
родящийся с рассветом,
и до заката гибнущий,
сдаётся миром безграничным;
я говорю тебе, что мелочь та живая,
дворцы которой-- пузырьки дождя,
живёт, и чувствует и мыслит ровно люди,
что склонности и антипатии существ мельчайших,
подобно человеческим, законами выходят,
хранящим добродетели мирков;
мельчайший трепет тел,
движеньица, которые едва заметны
суть выверены и точны,
как те величественные законы
что миром вертят вашим всем.

Умолкла Фея. Дух
в экстазе восхищения постиг
все знанья о былом: событья
минувших, удивительных веков,
которые преданья представляют
доверчивым глупцам по чайной ложке,
пред взором разума собрались вместе,
пусть и теряясь в множестве бескрайнем.
Дух будто в одиночку занял горный пик--
поток веков хлестал-клубился ниже;
вверху раскинулась пучина
раскованной вселенной;
и всё вокруг являло
непреходящую гармонию Природы. 

перевод с английского (впервые на русский!) Терджимана Кырымлы
оригинальный текст поэмы см. по ссылке:
http://www.marxistsfr.org/archive/shelley/1813/queen-mab.htm

Перси Биши Шелли
"Королева Маб. Философская поэма в девяти частях"
 1813 год издания

Часть первая

К Гэрриэт

Мерцает всюду на земле любовь минуя стрелы
напитанные ядом мира чья?
Чья теплота и похвала за дело
из добродетелей сладчайшая печать?

Под взором чьим душа моя воскресла,
чтоб в истине, высоких дерзновеньях зреть?
Во чьи глаза я засмотрелся смело--
и мiра стала мягче твердь?

В твои, о Гэрриэт: ты радуга мне в думах;
ты вдохновение моих напевов;
твои подснежники собрал я, буду
венок плести, тебе весенний, первый.

Храни в душе залог моей любви и ведай,
пусть времена меняются и годы чередой:
цветник, что на` сердце моём небедном
свят лишь тобой.

(вольный перевод, в размер не уложился, --прим. Т.К.)

-------------------------------------------
О, сколь чудесна Смерть,
Смерть, и брат ея Сон!
Она бледна, что тусклая луна,
бескровны суть уста её;
А тот, он розов что рассвет,
на троне волн морских сидит,
румянцем прыщет в мир;
а всё ж, обое чу`дно хороши!

Иль не оставит ничего гниенья дух
от этого небесного виде`нья
опричь развалины противной,
сердцам легчайшим в назиданье
для мрачных пересудов?
Иль это дрёма сладкая, и только,
чувств помраченье,
чей розовый рассветный дух
во тьму был изгнан?
Проснётся ли Иа`нте снова,
наделит радостью ту преданную грудь,
чей дух бессонный ждёт даров:
восторга, света, жизни и улыбки?

А что же Сила мрака,
удел чей во гнилых могилах,
примерилась к душе невинной?
Иль восхитительный тот образ,
что восхищение с любовью зрить не могут
без боя сердца бедного, чьих вен голубизна,
ручьями рыщет белоснежным телом,
чьи очертанья милые подобны
статуе мрамора живого, пропадёт?

Она воскреснет, да!
пусть члены е`я пылкие бездвижны,
и уж тихи сладчайшие уста,
что было выдыхали дымку
способную раж тигра усмирить
иль разморозить рыцарское сердце.
Ея божественные очи на замке`,
а по`верх бархата нежнейших век,
укрывших скудно синеву двух глаз,
устроился младенец Сон;
Сих локонов златая чернь,
грудь красит гордую её,
побегами плюща ложась виты`ми
по мрамору колонны. 

Ого! сей резкий звук откуда?
блуждающий, далёкий, тот,
что в запустении витает вечерами
и, отдаваясь, мечется по склону,
маня надеждой бдящих?
он мягче знака западного ветра,
он жёстче музыки бескрайней лиры,
чьи струны гении эфира треплют;
там радуга легка вразброс,
там лунные потоки,
они похожие на те, что льются,
через мозаику окна собора, но оттенки эти
с земными были несравнимы.

Встречайте колесницу Королевы фей!
Копыта скакунов небесных треплют воздух;
владелицы приказу повинуясь,
свернулись дымчатые паруса;
Явилась Королева Чар, она
погосту оказала милость,
и, не покинув экипажа, грациозно
склонившись, пристально смотрела
на дремлющую деву, молча.

О да! поэту одержимому мечтой,
когда серебряных дум-обла`ков кипень парит,
когда всё милое, великое, неведомое
манит, захватывает, возвышает,
когда фантазия вмиг сочетает
прекрасное и удивительное,
столь яркое и явное, неудержимое виденье,
не приходило, нет, ни разу не мечталась
ему вожатая воздужных скакунов,
пытающая волшебным взором
сон девушки.

Широкая медовая луна
сияла смутно в сладком силуэте,
светился ею ладный гостьи стан;
жумчужный и хрустальный фаэтон
не уходил с поляны осиянной,
и не касался плотности земной.
Свидетели пришелицы, чей образ
людскую славу скопом затмевал собой,
не видели луны-старухи,
не видели усопшей девы,
не слышали ночного ветра рысков,
не отзывались шорохам земным,
они видали сказочную фею,
они внимали чарам заобычным,
что наполняли одиночный склеп.

Был Королевы соткан стан из о`блак,
ни ниточки в нём немочи заката:
из тающего сумрака рассвета,
едва ль доступного очам пытливым,
столь лёгкого и тонкого; жемчужная звезда** (утренняя Венера,-- прим.перев.),
во блеске утреннего зарева-короны,
не ро`вня мягкостью величья своего,
светилу сильному, сияющему силуэтом Феи,
что озарял округу пу`рпур-ореолом,
волнующимся грациозно,
всем жестами Феи вторящим.

Покинула небесный фаэтон
Фей Королева, и махнула трижды
овитым амарантом* (неувядаемым цветом,--прим.перев.) жезлом,
её фигура тонкого тумана
в лад с ветром-непоседой колыхалась,
серебряные звуки полили`сь,
то ль речь, неведомые уху
неискушённому людскому:

ФЕЯ:
"Я Фея Маб, властительница тайн мiрских,
секретов глубины веков ушедших;
живу я в совестях людских неугасимых,
в упрямых, непреклонных летописцах;
грядущее, плод всех событий, собираю;
ни жало, вонзаемое строгой памятью
в грудь самолюбца чёрствую,
ни звон вечерний сердца праведника,
итожащего думы и деянья про`житого дня,
не упускаемы суть мною из вниманья,
известны мне зараннее, а потому
дозволено срывать мне за`навесу смерти, дабы дух,
в одеждах белых неизменный, изведать мог,
как поскорей достичь великого конца,
своей заветной цели, дабы ощутил
конечный благий мир всего живого.
За доброту награждена, счастливая Душа,
взойди в мой фаэтон!"

Земного заточения оковы
ниспали с духа Ианте`,
отпрянули, рассыпались соломой
под мощью великанской.
Вольна`, она во славе перемены
почуяла преддверие восторгов небывалых;
все грёзы дней, что про`жила она,
все от бессилия взбешённые виде`нья снов её
венчавших дни угасшие почерёдно,
готовыми казались ныне воплотиться.
взошла в волшебный фаэтон Душа;
серебряные покрывала распахнулись;
и, только было тронулась повозка,
вновь зыбь музы`ки тихой зарябила,
вновь скакуны небесные
лазурные подняли паруса, а Королева
поводьями тучистыми тряхнула
наказывая в путь.

перевод с английского (впервые на русский!) Терджимана Кырымлы
оригинальный текст поэмы см. по ссылке:
http://www.marxistsfr.org/archive/shelley/1813/queen-mab.htm

О, чудная алхимия Медеи--
куда плеснёт, там светится земля
цветами яркими, а сучья зеленеют,
побегами свежи! О, если б Бог,
отравами силён, отставил чашу,
которую когда живой осу`шит,
то ,став сосудом гневного бессмертья,
рабом , да про`клятым, не гордым
погибельною своею долей, бродит
по свету смертью во плоти`! О, если б
мечта в пещере мага тёмного, который
перебирает пепел из реторты ради
могущества и жизни, даже если
рука его хрупка, уже немеет,
законом настоящим воплотилась
в таком приятном мире! Улетел
как выдох лёгкий ты, его восход
лучами золотыми обряжает...
ах! ты улетел! храбр, мил, прекрасен,
дитя изящества и духа. Столько
на свете бессердечия творится
и говорится; черви, звери, люди
живут себе, а мощная Земля
с морей и гор, с пустынь и городов,
в закатах низких и восходах ясных
свои моления возносит. Улетел ты;
отныне не сумеешь ты познать,
ни полюбить таинственные тени
на этой сцене призрачной, они
бывали слугами честнейшими твоими,
увы, оставили тебя! пропавшего.
Над бледными губами, столь сладкими
пускай умолкшими, над этими глазами,
чей взор почил во смерти, и над телом
пока не тронутым насилием червей,
да не прольются слёзы, даже в мыслях.
Теперь, когда сошли оттенки жизни,
и все божественнейшие те стремленья
несомы ветром суть бесчувственным,
и да стихам не горевать высоким
по ним, оставим их, и да картина
иль изваяние не возбудят помина
в воображеньи слабом хладной силой.
Искусство, красноречье, представленья
везде и вечно тщетны и бессильны
урон оплакать, тот что обращает
сияние их в тень. То горе "глубже слёз",
когда похищено всё сразу, ко`ли Дух
минучий, что сияньем красил
мир окружавший нас, вдруг покидает
тех, кто остались, то не плач ни стон,
и не бред горячечный надежды цепкой,
но бледное отчаянье с покоем хладным,
Природы ширь, и паутина дел,
рожденье и могила, всё это иначе.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

                    О дивная алхимия Медеи,
                    Цветами заставлявшая сиять
                    Сырую землю, чтобы зимним веткам
                    Благоухать весной! Когда бы Бог
                    Яд снова превозмог своею чашей,
                    Которую однажды выпил смертный
                    И, яростью бессмертной переполнен,
                    Не видя исключений в царстве смерти,
                    Скитается поныне, одинокий,
                    Как смерть сама! О если бы мечтанье
                    В таинственной пещере чародея,
                    Упорно разжигающего тигель
                    Бессмертия, хотя его рука
                    Уже немеет, стало бы законом
                    Сей милой жизни! Но ты улетел,
                    Как трепетная дымка в золотых
                    Лучах денницы: ах, ты улетел,
                    Ты, доблестный, ты, нежный и прекрасный,
                    Сын Грации и Гения. Неужто
                    Бездушное бессмертно? Черви, звери
                    И люди живы, и Земля, царица,
                    В горах, на море, в городе, в пустыне
                    То радостно, то скорбно произносит
                    Свою молитву, а ты улетел;
                    Узнать уже не можешь ты теней,
                    Пусть призрачных, которые служили
                    Тебе и только; здесь они, однако,
                    И без тебя. Над бледными устами,
                    Что и в молчанье сладостны, над этим
                    Лицом, пока еще не оскверненным
                    Червями ненасытными, не надо
                    Слез, даже бессмысленных. Когда исчезнут
                    Все эти очертания и краски,
                    Пускай они останутся лишь в этом
                    Стихе, прерывистом и безыскусном,
                    А не в потугах рифм и не в картинах
                    Безжизненных, не в бледных изваяньях,
                    Скрыть не способных немощи своей
                    И холода. Искусство и витийство,
                    Все в мире слишком тщетно для того,
                    Чтобы оплакать превращенье света
                    В тень; это горе "глубже слез", когда
                    Похищен свет, когда покинул нас
                    Дух, нам светивший в мире, не надежда -
                    В неудержимых судорогах плача,
                    В отчаянье немом нам остается
                    Спокойствие холодное, костяк
                    Природы в паутине, где рожденье
                    И даже смерть обманывает нас.

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 672--720)

Коль на пороге зе`лена приюта
стоял скиталец, значит знал он,
что смертью зван. Ещё немного,
пока не налетела та, душою
высокою, святой воспрял он
к величию картин минувших,
дремавших в вялой памяти его,
ветрами музыки напитаным, готовым
через решётку камеру овеять.
Он руку бледную прижал к стволу
сосны дремучей грубому. Головку
больную умостил на камень
плющом увитый, ноги распростёр
над краем самой мрачной прорвы,
и замер, сил скончания заждавшись,
агонии парящей. Палачихи,
надежда и отчаянье, спали`;
ни смерти штурм, ни страх ухода
тревожили покой: лишь дум позывы
и то, что боль покинула его,
слабеющего пуще; дум поток
мелел покойно; он пока дышал
вот здесь, спокойно улыбаясь,
последним взглядом видел он луну
огромную, что на краю закатном
раздол-вселенной рог свой водружала,
сияющим плащом тьму облачая.
Покой постиг зазубрины холмов--
и тихо, только шаткий метеор,
рассыпавшись, свалился, кровь Поэта,
в согласии мистическом с Природой
дотоле тёкшая едва не замерла`.
И только точки меркнущие мелко
в ночи блеснули, выдох его резкий
остатком духа еле тронул ночь
застойную; покуда убывали
лучи игольчатые, сердце трепыхалось.
Но только небо почернело сплошь,
как тени облекли холодный образ,
немой, застывший, словно их земля
безмолвная, с опустошённым небом.
Туманом, евшим золото лучей
от солнца, гасшего в закате,
тот чудный образ оказался:
ни чувств, ни божьей искры, ни движенья...
Что лира хрупкая по струнам ладным чьим
ходили вздохи рая, яр-поток
когда то упоённый многогласьем волн, мечта
утишенная временем и ночью навсегда,
тиха, темна, суха, и ныне вне помина.

окончание следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

                    И на пороге этого приюта
                    Зеленого он знал уже, что с ним
                    Смерть, но, исход задерживая скорый,
                    Обрек он душу прошлому, призвав
                    Величие своих видений прежних,
                    Которые почили в нем, как ветер
                    С мелодией своей, чтобы повеять
                    Сквозь жалюзи. Он бледною рукой
                    Схватился за шероховатый ствол
                    Сосны, поник он головой на камень,
                    Опутанный плющом, и распростерся
                    Усталым телом на уступе скользком
                    Над мрачной бездной, и лежал он там,
                    Последнему парению предав
                    Скудеющие силы; скорбь с надеждой,
                    Мучительницы, спали; не страданье,
                    Не страх, нет, лишь прилив живого чувства
                    Без примесей мучительных питал
                    Мысль, постепенно в сердце иссякая,
                    Пока лежит он там, почти спокойный,
                    С улыбкой слабой; видел напоследок
                    Он в небесах огромную луну,
                    Которая на западе свой рог
                    Светящийся воздвигла, с тьмой смешав
                    Свой мрачный луч; нависла над холмами
                    Она уже; когда метеорит
                    Рассыпался во мраке, кровь поэта,
                    Текущая в таинственном согласье
                    С природою, почти застыла в жилах;
                    Покуда, убывая, свет во мраке
                    Двоился, переменчивые вздохи
                    Кое-когда еще смущали ночь
                    Стоячую; покуда не иссяк
                    Луч меркнущий, то замирало сердце,
                    То вздрагивало, но когда во мраке
                    Исчезло небо, тени облекли
                    Немой, холодный, бездыханный образ,
                    Как землю, как опустошенный воздух
                    И как туман, питавшийся лучами
                    И светом солнца ясного, пока
                    Закат не погасил его, так дивный
                    Прекрасный облик потерял сиянье -
                    Подобье хрупкой лютни, на которой
                    Играло небо, - бывшие уста
                    Волны многоголосой, нет, мечта,
                    Погашенная временем и ночью,
                    Никем не вспоминаемая ныне.

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 625--671) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html

Но кроме серой прорвы и сосны понурой
да тока вод , там был уступ укромный.
На самом крае той горы могучей
камнями да корявыми корнями
держась, он засмотрелся одиноко
в простор земли, на звёздный кров пологий.
Он был спокоен, будто улыбался,
пусть в лоне страха. Плющ обвил
руками тесно грани грубых ка`мней
и вечной зеленью листвы укрытьем
берёг плодам своим надёжный грунт,
не тронутый ничем, и здесь же
шалила детвора ветров осенних,
трепала листья пёстрые, чья немочь
красна, желта, а то бледна эфирно
затмила гордость лета. Там был стан
ветрам благим, дыханье чьё обучит
покою глушь. Один лишь шаг
людской, единственный, нарушил
уединения покой; один лишь голос
немых заставил отозваться эхом, голос
сюда с ветрами залетевший,
повлёкший человека облик,
прекраснейший средь всех людей,
чтоб обратить в сокровищницу эту
лихую глушь, чтоб грация с красою
в движеньи оказали милость,
музы`ку вихрю косному внушили,
листве сырой да гротам синим завещали
грудь белоснежную и впалые глаза.

Луна бледна, рогата висла низко,
лила во впадину земную море света
повыше горных пиков. Жёлтый мрак
залил окрестности, упился
луною измождённой: ни звезды,
ни шороха вокруг; сами ветры,
опасности друзья лихие, спали
в её обьятиях... О буря смерти!
невидимый чей рассекает лёт
ночь-дичь, о ты, Скелет огромный,
неудержимо мчащийся, всесильный,
ты мира хрупкого король: с багровых
полей резни, из нужников больниц--
святых приютов патриота, с ложа
невинности, и с эшафота, с трона
могучий глас велит тебе. Разруха
Сестрицу-смерть зовёт. Трофеи
богатые она собрала с мира
крадучись по` свету, родне подарок,
которым ты насытившись, почиешь;
в своих могилах сгинут просто люди
цветам подобны, иль червям ползущим,
впредь не откликнутся на зов твой гулкий
ничтожной податью сердец разбитых.

продолжение следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

                    
                    Но там, где был поток и где сосна
                    Над пропастью седою, был еще
                    Уступ укромный. Примостясь над кручей,
                    Поддержанный камнями и корнями,
                    Он позволял и небо созерцать
                    Со звездами, и темноту земную;
                    И в лоне страха тихо улыбался
                    Уступ. Оплел объятьями своими
                    Растрескавшиеся каменья плющ,
                    Даруя щедро свой вечнозеленый
                    Кров с ягодами сумрачными полу,
                    Не ведающему ничьей стопы;
                    И там же веселились дети вихря
                    Осеннего, разбрасывая листья,
                    Чье золото, чья бледность, чей румянец
                    Затмили гордость лета. Там гостил
                    Легчайший ветер, чтобы приучить
                    К покою глушь; однажды, лишь однажды
                    Шаг человеческий встревожил там
                    Безмолвное уединенье. Голос
                    Единственный там вызвал эхо; голос,
                    Раздавшийся средь веяний воздушных
                    Однажды, чтобы облик человека
                    Прекраснейший пустыню превратил
                    В сокровищницу, чтобы обаянье
                    И красота подвижная внушили
                    Там вихрю косному свои созвучья,
                    Величие природе завещав,
                    А листья и пестунья пестрых радуг,
                    Пещера, перенять могли бы краски
                    Ланит, очей и белоснежной груди.

                    Рогатый мрачный месяц море света
                    На отдаленный пролил окоем,
                    Вершины затопив сияньем. Желтый
                    Туман распространился, упиваясь
                    Изнеможеньем лунным; ни одной
                    Звезды не видно было; даже ветры,
                    Угрюмые товарищи напастей.
                    Заснули в пропасти; о буря смерти,
                    Ты рассекаешь сумрачную ночь!
                    А ты, Скелет великий, все еще
                    Неотвратимый в натиске жестоком,
                    В могуществе безжалостном твоем,
                    Ты царь природы бренной, с поля битвы
                    Багрового, из вони госпитальной,
                    Где умирает патриот, и с ложа
                    Девичьего, с престола или с плахи
                    Тебя зовет могучий голос. Кличет
                    Урон свою сестру родную смерть,
                    Ей указав обильную добычу,
                    Чтоб смерть сыта была; весь век влекутся
                    К могилам люди, как цветы и черви,
                    Но дважды в жертву не приносят сердца,
                    Бессмысленно разбитого навеки.

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 571--624) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html

http://blog.i.ua/community/2051/496893/

Я вдруг в поэта превратился:
попутал чёрт-- пошла рифмА.
.. и на колоне очутился:
ползу себе набрать ума,
смотрю всё вверх, не видя неба.
Неужто цель моя-- дыра?
Строчу немой от счастья. Мне бы
засесть за Блока. Не пора:
в вуали тонкой Незнакомка?
Ах нет, задрала ножку блядь
и каблучком о мрамор тонким
царапает. Хочу гулять.
Темнеет. Насекомых уйма!
Куда я лез?! Ты, муза, зла...
Мы, муравьи, зачем рискуем?
Обороти меня в орла.

                           По зе`леной траве
по берегу ручья он шёл, печатал
шаги нетвёрдые во мхи, а стопы
на тела пламень дрожью откликались.
Он словно с одра встал,маниакально
брёл в лихорадке, весь горя, не выпуская
из виду ту могилу, где лишь только
угаснет пыл, он сляжет. Быстро
шаги его стелились в тени,
по брегу говорливого ручья, и вот
торжественный покров сырого леса
сменился неба однотонным светом
вечерним. Камни серые во мху с прищуром
на толкотню ручья взирали. Разве
высокие худые стебли тени
на грубый склон под ветер клали;
лишь корни узловатые прасосен
убитых, голых пальцами сгребали
грунт строгий. Всё переменилось тут,
ужасно. Так же годы улетают:
морщины емлют лоб; редеет локон,
седеет; вместо росных глаз сиянья
шары студенисто блестят-- с шагами
цветы исчезли, миновала тень
прекрасная зелёной рощи, с ней ароматы,
с музы`кой ветерков. Невозмутимо
он следовал потоку, что полнея
катился лабиринтом дола, здесь
точил он путь себе по склону
походкой охладев. По берегам
утёсы высились, невероятны с виду,
вершины чёрные, нагие задирали
к заре вечерней, их обрывы,
темня долину, открывали небу
среди нависших глыб расселины и пасти,
в чьих закоулках тьма язычий
лилась потоком громкий. Чу! где путь
разинул каменные челюсти, обрывом
он завершался, и казалось, что
утёсов множеством навис над миром:
под блёклым небом звёзд и месяца в ущербе
виднелись острова, синели горы,
потоки пучились, равнины ширь
свинцовой дымкой крылась, а вулканы
мешали пламя с сумерком на горизонте.
Ближайшая окрестность отличалась
суровой наготой своей от мира. Вот сосна
с корнями в камне ветви распустила,
на всяк порыв ветров им отвечая,
а в паузах стонала как обычно,
и сочетала  с воем бесприютных
ветров песнь важную свою, а ширь-река
спеша и пенясь ложем грубым
валилась во немерянную пропасть
блуждающим ветрам ссыпая воды.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

                   
                    Шел берегом он, запечатлевая
                    Озноб и жар трепещущей стопою
                    Во мхах, как тот, кто счастлив и в болезни,
                    Позволившей встать на ноги, он шел,
                    Однако помнил, что идет в могилу,
                    Где угасает пыл. Шел быстрым шагом
                    В тени дерев поэт вниз по теченью
                    Речушки говорливой, полог леса,
                    Величественно царственный, сменился
                    Над головой однообразно светлым
                    Безоблачным вечерним небосводом.
                    Поток бежал и клокотал, вскипая
                    В камнях седых; высокая осока
                    Склон каменистый тенью щекотала;
                    Лишь ветром искалеченные сосны
                    Вцепились в неподатливую почву
                    Корнями здесь. Все делалось вокруг
                    Ужаснее, и, как чело с годами
                    Морщинится и волосы ветшают,
                    А вместо ясных влажных глаз шары
                    Мерцают, цепенея, так исчезли
                    Цветы и упоительная тень
                    Зеленых рощ с благоуханьем тонким
                    И с музыкой; он шел невозмутимо
                    Вниз по теченью. Речка в лабиринте
                    Расширилась, теченье убыстряя
                    В извилинах, и в ледяном напоре
                    Вода срывалась вниз. На берегах
                    Обоих высились теперь утесы,
                    В своих невероятных очертаньях
                    Являя башни черные в неверном
                    Вечернем освещенье, затемняя
                    Равнину, обнаруживая в кручах
                    Расселины, оскал пещер, готовых
                    Бесчисленными языками вторить
                    Гремучему потоку. Разжимались
                    Там каменные челюсти, чьи зубы
                    Вот-вот сомкнутся снова, сокрушая
                    Весь мир, а под ущербною луною
                    И звездами озера, острова
                    И горы облачатся в свинцовый
                    Вечерний сумрак, а закатный пламень
                    Холмов и тени сумерек смешались
                    На горизонте. Ближняя окрестность
                    В суровой безыскусной наготе
                    Опровергала прелести вселенной;
                    Сосна, которая пустила корни
                    В скале, раскинула косые ветви,
                    На каждый возглас ветра отвечая,
                    На каждое мгновение затишья
                    И сочетая с воем бесприютных
                    Потоков песнь свою, пока река
                    В своем шероховатом и широком,
                    Но жестком русле рушится, бушуя
                    И пенясь, в бездну, рассыпаясь градом
                    Летучим на блуждающем ветру.

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 492--570) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html

Туда ступил поэт. Его глаза вбирали
лишь свой остывший блеск сквозь пелену
волос редеющих, не с глади водной,
глубокой, тёмной; так людское сердце,
в мечтах поверх могилы засмотревшись,
своё лукавое подобье зрит. Он слышал
листвы шуршанье, трепет трав
настороже, напуганных пришельцем,
журчанье сладкого ручья, растущего
из тайных родников пещеры тёмной.
Казалось, Ангел рядом с ним стоял,
да не в одеждах светлых, серебристых,
Не взятыми у видимого мира
изяществом, величием, иль тайной
но трепетом деревьев, тишиной пруда,
ручьём прыгучим, сумраком вечерним
сгущавшимся в ту пору Ангел говорил,
держался ним, сливаясь воедино
с окрестом всем, но... лишь только взгляд
его вознёсся, думою ведомый,... два ока,
звёздные глаза во мраке дум повисли,
улыбки две лазурные, немые,
то ли маня его.
                            Послушен свету,
сиявшему со дна души, он шёл
изгибами долины. А ручей
живой и дикий между зелени дерев
пониже. Он ,бывало, пропадал
во мхах, вполне невозмутимо,
глубокий, тёмный. То он танцевал
на гладких валунах смеясь что детка,
затем поход его тянулся по равнине
все стебли и соцветия в поклоне
зеркальной гладью отражая. "О ,поток!
в неведомых глубинах твой исток,
куда стремится вод твоих загадка?
Ты мой близнец. В молчании твоём,
и в прихотях волны прозрачной, шумной,
в затерянном истоке и в пути петлистом
я нахожу своё, а неба широта
и океан безмерный точно скажут,
в какой сырой пещере, в облаке каком
твоя вода; вселенная ответит,
мои где думы вечные пристанут,
когда в цветах твоих мой хладный прах
рассеется по ветру".

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
                    И сквозь полупрозрачную преграду
                    Волос глаза поэта тускло-блеклый
                    Свой свет узрели в темной глубине
                    Воды; так человеческое сердце
                    Сквозь тьму могилы видит сон: свое
                    Лукавое подобье. Слышал он,
                    Как листья движутся, и как трава
                    Трепещет перед ним, и как ручей
                    Журчит, в тенистых водах возникая
                    Из родников, и виделся ему
                    Дух рядом с ним, одет не светотенью
                    Лучистою, не мантией сиянья,
                    Дарованного таинствами зренья,
                    Виденьем или прелестью приметной,
                    Но трепет листьев и молчанье вод,
                    Прыжки ручья и сумеречный вечер
                    Ему причастны были, словно нет
                    Иного... но... когда вознесся взгляд,
                    Задумчивостью движимый... два глаза,
                    Вернее, две звезды во мраке мыслей
                    Улыбкою лазурною светились,
                    Маня его.
                             И задушевный свет
                    Его повел извилистой лощиной,
                    Где своевольная дикарка-речка
                    Стремглав от одного к другому логу
                    Зеленому текла под сенью леса,
                    Срываясь иногда, скрываясь в пышных
                    Мхах, где напев ее неуловимый
                    Глубок и темен, а среди камней,
                    Обтесанных теченьем непрерывным,
                    Она плясала и, смеясь по-детски,
                    Равнинами струилась безмятежно
                    И каждую склонившуюся к ней
                    Травинку отражала. "О речушка!
                    В таинственных глубинах твой исток,
                    А где твое загадочное устье?
                    Ты, жизнь моя в причудливом теченье?
                    Твой тихий сумрак, блеск твоей струи,
                    Твои глубины, твой непостижимый
                    Путь - все меня являет мне; и небо,
                    И море мрачное скорее скажут,
                    В каком летучем облаке, в какой
                    Пещере воды бывшие твои,
                    Чем скажет мне вселенная, где мысли
                    Останутся мои, когда в цветах
                    Безжизненный распад меня постигнет".

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 469--514) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html