Когда человек живет страстями, то он не может подняться над жизнью, а опускается на дно. Страсть неразлучна с забвением о смерти; в страсти теряется ощущение не только вечности, но и времени. Страсть – самозамкнута и эгоистична; похоть может существовать, как дождевые черви под землей, лишь во тьме, и поэтому гасит свет духа и свет разума.

В физике существует закономерность: распад вещества вызывает выделение тепловой энергии. Теплота страсти – это теплота распада, теплота тления, поэтому конец страсти – опустошение души, подобное сумеркам смерти.

Человек - образ и подобие Божие. Ему дана задача – разгадать для себя тайну времени и смерти, как бы войти в нее, соединиться с ней: от этого зависит его личное спасение. Только добытое трудом становится достоянием самого человека. Диавол борется с памятью о смерти, как со своим грозным противником. Он предлагает человеку как приманку похоть, чтобы отвести его от Бога. А святый ангел-хранитель памятью о смерти, словно колокольным звоном, пробуждает человека от сна и иллюзий горького земного счастья и фантасмагории земного бессмертия. Александр Македонский завещал перед смертью положить его в гробницу так, чтобы люди видели правую руку великого завоевателя с раскрытой ладонью. В своей деснице он держал полмира, а после смерти не смог взять с собой ничего: рука с раскрытыми пальцами осталась пустой.

Рафаил

Если бы меня спросили, что самое красивое в этом мире, то я сказал бы: лик неба, обращенного к горам.
Утром снежные вершины кажутся облаками или стаей лебедей, которые, утомившись от полета, опустились на каменные глыбы. А днем облака, окрашенные лучами солнца, - как бы расшитые золотистой каймой, - становятся похожи на вершины гор, которые, оторвавшись от земли, плывут по небу как огромные льдины в голубом океане.
Небо – глубоко, как человеческое сердце. Небо никогда не бывает одним и тем же, как человеческая душа. Небо всегда ново, как будто видишь его в первый раз. Можно часами смотреть, не отрывая глаз, в его бездонную пропасть, наблюдать за облаками, меняющими свою форму, которые то похожи на воздушные замки, то на лилии в хрустальной вазе, то на чудовищ, вступивших в бой друг с другом. В горах краски видятся как бы через прозрачный кристалл; они контрастны и ярки. Здесь мало полутонов и переходов, как будто твердая рука написала картину, не смешивая красок палитры.
Ночью звезды с их мягким мерцающим блеском становятся похожими на жемчужины, рассыпанные по дну сказочного моря. Иногда кажется, что звезды это искры космического огня, которые взметнулись вверх из-за горизонта и застыли на лету в холодном пространстве ночи.
Необычен рассвет в горах. Его нельзя передать красками на полотне; его можно только увидеть своими глазами. На востоке появляется светлая полоса над горами. Сначала она неясного цвета, как волны весеннего разлива реки; затем она становится голубой, затем алой. Кажется, что заря разрывает черный полог ночи, и, сверкая радугой цветов, поет свою песнь, подобную гимну победителя. Вершины гор как бы пробуждаются от сна, а ущелья и пропасти, которые казались ночью черными тенями, отбрасываемыми горами, клубятся туманом, - как будто из бездны поднимаются волны сизого дыма. Небо в эти минуты похоже на голубой топаз, затем на лазурит. Встает солнце в короне лучей и кажется, что по голубому лазуриту текут потоки расплавленного золота.
Утро в горах чем-то напоминает творение мира; а вид пустынных гор – то время, когда земля еще не была осквернена грехом. Здесь особая красота – задумчивая красота камней, которые кажутся огромными цветами, выросшими в сказочном саду.
В ущелье гор всегда тишина, но особая певучая тишина, оттеняемая шумом ветра или звуком серебряного ручейка, который вьется, как кружевная вязь, среди камней и валунов.
Кавказ называют царем гор; а монахи и отшельники, живущие в его пещерах – это приближенные и друзья царя, которым он открывает ворота своих каменных дворцов, которых он одаривает своим вековым сокровищем – безмолвием, где исчезает само время, и сердце чувствует дыхание вечности.
Прекрасен закат в горах, когда облака кажутся окрашенными пурпурным цветом; они похожи то на венок из алых цветов, то, когда ветер гонит их к западу, – на здания, объятые огнем, на горящие города или острова, залитые кровью. Если это грозовые тучи, то небо похоже на страницы Апокалипсиса.
Что влечет монаха в горы? Почему просыпается радость в его сердце, как родник среди обломков скал и деревьев, впившихся своими корнями в камни, и душа сама начинает петь без слов и звука? Это – тайна, которую не открывают уста, заключенные молитвой. Здесь душа понимает то, что значит сказанное в словах псалма: "...Ты светишь дивно с гор пустынных".
Горы – это царство молчания, поэтому и мое слово уступает место
молчанию – этой песни во славу гор.
Горы – это образ духовного восхождения, где нужен непрерывный духовный подвиг и труд. Пропасти и ямы под ногами – это те черные провалы греха, которые сокрыты в человеческом сердце; змеи, притаившиеся под камнями – страсти, которые своими ядовитыми зубами уязвляют душу, когда притупляется духовный взор подвижника, когда он забывает о том, что вечная жизнь и вечная гибель решается в глубине его сердца, что самое главное не то, что творится вовне, а то, что в нем самом.
В безмолвии гор монах ищет безмолвия своей души, чтобы в этом молчании звучали слова Иисусовой молитвы, чтобы все силы его духа слились с вечно новым именем Бога, чтобы во мраке отрешенности от земного, где человек оставляет картины своего воображения и суждения своего рассудка, - в этой мистической ночи, - имя Иисуса Христа сияло бы в его душе, как утренняя звезда. Красота гор и неба учит его о Высшей Красоте а горы и небо - только тени этой красоты.
Монах похож на кладоискателя. Он непременно ищет молитвы, как сокровища, ищет так, как будто не имеет ее. Царство гор – его достояние, безмолвие пустыни – его радость.
Где то время, когда подвижники уходили в горы, бросая княжества и царства, как воины, оставляя свои дома, идут на бой с врагом? Их подвиги не могли исчезнуть, их молитвы, как невидимый покров, простерт над нашей страной. Горы Кавказа напоены благодатью, как от бесчисленных рек и родников, их подвигами и трудами. Века набросили свой невидимый покров на землю, здесь все изменилось, но Кавказ остался тем же.
Если бы горы имели уста, то они бы открыли нам имена тех, чьи тела лежат в неведомых миру могилах, а души сияют, как звезды на небесах. Мы не знаем этих имен, но мы чувствуем благодать в горах Кавказа, как будто перед нами открывается занавес времени. Эта радость – свидетельство о их невидимом присутствии. Поэтому, прославляя святых подвижников, мы молимся и тем, чьи имена сокрыты от нас до воскресения из мертвых.
Все святые, в горах кавказских просиявшие, очистите наши души от низменных страстей, чтобы и нам увидеть свет Горней Красоты – Свет Вечного Преображения.

На протяжении столетий мы нуждались в постоянной опеке наших учителей, нашего авторитета, наших книг, наших святых. Мы говорим: «Расскажите мне о том, что лежит за этими холмами и горами, этой землей». И мы удовлетворяемся полученными описаниями. Это означает, что мы живем со слов, наша жизнь поверхностна и пуста, мы люди 'со вторых рук'. Мы живем так, как нам говорят, либо следуем нашим склонностям, нашим стремлениям, либо подчиняемся обстоятельствам и окружающей среде. Мы - результат всякого рода влияний, и в нас нет ничего нового, ничего, что мы раскрыли сами, ничего оригинального, чистого, светлого.

На протяжении всей истории идеологи и религиозные лидеры заверяли нас, что если мы будем совершать определенные ритуалы, повторять определенные молитвы или мантры, приспосабливаться к определенным образцам, подавлять наши желания, контролировать наши мысли, делать возвышенными наши страсти, ограничивать наши аппетиты и воздерживаться от потакания сексуальным потребностям, тогда мы, истерзав в достаточной мере свой ум и тело, найдем нечто за пределами этой короткой жизни. И это то, что делали миллионы так называемых религиозных людей на протяжении веков, либо в одиночестве, уходя в пустыню, в горы, в пещеры, странствуя от деревни к деревне с кружкой нищего, либо объединившись в группу, уйдя в монастырь, принуждая свои умы приспосабливаться к установленному образцу. Но измученный, сломленный ум, ум, который хочет бежать от всякой суеты, который отрекся от внешнего мира и сделался тупым из-за дисциплины и приспособлений, - такой ум, как бы долго он ни искал, найдет лишь то, что соответствует его собственным искажениям. Итак, чтобы открыть, существует ли в действительности нечто за пределами этой тревожной, полной страха и соперничества жизни, необходим, как мне представляется,совершенно иной подход. Традиционный подход предполагает движение от периферии внутрь, к центру, с тем чтобы со временем, в результате практики отречения постепенно прийти к этому внутреннему цветению, к этой внутренней красоте и любви, - фактически же при таком подходе делается все, чтобы стать ограниченным, мелким и ничтожным; когда, постепенно очищаясь, снимая с себя один слой за другим, полагаясь на время и считая, что желаемое можно осуществить завтра, осуществить в следующей жизни, человек наконец приближается к этому центру, он обнаруживает, что там нет ничего, потому что ум сделался неспособным, тупым и нечувствительным.

В церковнославянском-то языке и существуют эти три слова: жизнь, житіе и животъ, что соответствует трем составляющим человека: духу, душе и телу. Для начала сравним их в форме прилагательных в сочетании со словом интерес: животный интерес, житейский интерес и жизненный интерес – чувствуете разницу? Жизнь телесная, жизнь как существование называется словом жив0тъ. Само слово живот происходит от прилагательного жив. Податель живота – Господь, Которого мы и называем Живодавцем. Характерно, что именно из этого значения слово в литературном языке сузилось до конкретного названия части человеческого тела, ответственной за обеспечение биологической жизни – брюха, чрева, желудка. Характерное прилагательное – животный. Животный страх – страх за биологическую «шкурку». Существительное животное первоначально обозначает вообще всё живое. В этом значении оно употреблено в молитве перед приемом пищи – биологическим, кстати, процессом. Жизнь душевная, жизнь как деятельность, как социальное проявление называется словом житіе. Отсюда жития святых (не животы и не жизни, а именно описания их деятельности, поступков), отсюда народно-разговорное житьё-бытьё. Соответствующие прилагательные житийный, житейский имеют тот же смысл. Житейский опыт – опыт, извлеченный из деятельности. Господь житием человека насильно не управляет, это самая зыбкая почва – море житейское – в отличие от основанных на камне веры Божиих даров: живота и жизни. Житие – зона нашей свободы и ответственности, по итогам использования которой с нас взыщется. Жизнь духовная, вечная, Божественная называется словом жизнь. В животе своем (существовании) житием своим (деятельностью) мы можем расположить Бога к дарованию нам вечной жизни. Вечная жизнь – это такой же подарок Бога, как и живот (земное бытие). Заработать ее невозможно, потому что всё, что заработано, «нажито непосильным трудом», не превосходит рамок жития. А жизнь эти рамки превосходит. Живот Господь дает каждому живому существу, возможность жития предоставляет каждому человеку, жизнь дарует святым (т.е. нормальным людям), проявившим себя в своем житии.

Но как же выражение живот вечный? Разве это не то же, что жизнь вечная? То же. Только слово вечный в этих сочетаниях немного по-разному работает. Как слово серый в сочетаниях серый волк и серая лошадка. Волк и без прилагательного серый – серый. А вот серая лошадка – это уже и не лошадь вовсе, не животное. Выходит, что слово серый волку не добавляет ничего, а лошадку превращает в незаметного человека! Так же и слово вечный: жизнь так и остается жизнью (в духовном смысле), а вот живот уже перестает быть способом существования белковых тел – и становится жизнью. Такое символическое употребление слов часто встречается в церковнославянских текстах: Царь Небесный – это не кесарь (т.е. не Цезарь, от которого и произошло само слово царь), краеугольный камень – это не строительный материал, как и камень веры – не минерал и море житейское – не водоем. Примеров множество.

Наумов

 В условиях существования наличного мира, по выразительному суждению одного древнего библейского философа, участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества пред скотом (Екклез. III, 19). Если теперь человек не ставит себе вопроса о смысле жизни животных, то по какому же праву он позволяет себе ставить этот вопрос о себе самом? Конечно, право это всегда можно определить как естественное право человеческого разума; но если разум может рассматривать человека не иначе, как только в пределах его земного существования, то на каких же основаниях он будет решать свой вопрос, да и какого же еще решения он будет искать? Ведь это уж каждому хорошо известно, что человек поживет и умрет, и если при этом допускается, что смерть есть полное уничтожение бытия человека, то ясное дело, что никакого вопроса о смысле жизни тут нет и быть не может. При таких условиях вопрос может ставиться не о смысле жизни, а только о целях человеческой деятельности в пределах жизни; потому что смысл жизни человек может только отыскивать, а цели своей деятельности он сам может создавать и сам же оправдывать. 

Для того чтобы человек беспрепятственно мог реализовать в жизни свое идеальное настроение, ему нужно быть выше мира, а между тем он связан с миром всеми условиями своего наличного существования. Поэтому он всегда и необходимо встречал и должен будет встречать себе большие и меньшие препятствия в устроении и развитии своей настоящей жизни по реальному образу жизни желаемой и ожидаемой. Действительная жизнь всегда и необходимо будет требовать от человека, чтобы он приспособлялся именно к ней, а не к другой какой-нибудь жизни; идеальное же сознание всегда будет требовать от него, чтобы он не сам приспособлялся к действительной жизни, а наоборот – ее бы старался поднять и приспособить к содержанию идеальной жизни. И так как оба эти требования предъявляются человеку не со стороны откуда-нибудь, а развиваются в нем самом как определения его самосознания и как мотивы его деятельности, то в них и создается для человека неизбежная борьба с собою самим, создается в человеке борьба идеала и действительности, – борьба различных принципов жизни.Ясное дело, что воплощение в жизни идеала ни в каком случае не может совершаться по одному только доброму желанию человека. Это воплощение необходимо должно вызывать в человеке тяжелую нравственную борьбу внутреннего-идеального человека с внешним-эмпирическим, и борьба эта должна вестись человеком не один какой-нибудь период жизни, а в течение всей его жизни до самой последней минуты ее.
В силу этого самого обстоятельства – что преобразование и развитие себя по идеалу человечности неминуемо требует от человека тяжелой и непрерывной борьбы с собою самим – сила идеального сознания в человеке легко может понижаться и даже совсем угасать. Правда, каждый факт этого понижения сначала болезненно отзывается в человеке мучительным укором совести и сильно тревожит его горьким чувством измены себе, – измены своему назначению и действительному смыслу своей жизни, но все это бывает только сначала. Постоянно судить и постоянно только осуждать себя ни один человек не в состоянии уже по одному только инстинкту самосохранения, потому что в случае постоянного осуждения себя человек наверное бы погиб от глубочайшего презрения к себе. Потому, хотя при угашении идеального сознания в человеке и совершается внутренний суд, однако на этом суде человек выступает не только обвинителем, но и защитником себя самого; и так как в качестве защитника себя самого; человек всегда действует энергичнее, нежели в качестве обвинителя себя, то он и выходит из суда своей совести всегда почти оправданным. Из непрерывного же ряда оправдательных приговоров себе человек постепенно создает общее оправдание всей практики своей наличной жизни и таким образом постепенно подготовляет не только устранение, но и прямое осуждение жизни по идеалу. Если самооправдание человека всегда почти начинается антитезой силы действительности и слабости человеческой воли, то оканчивается оно всегда почти не той, а другой антитезой – истины действительности и заблуждения мечты, т.е. человек всегда почти оканчивает оправдание своей наличной жизни полным отрицанием всякого другого мира, кроме существующего, и всякой иной жизни, кроме жизни в условиях существующего мира. Но как только допущено это отрицание, так решение вопроса о смысле жизни снова оказывается невозможным, и даже самая постановка этого вопроса является прямо нелепой.

Когда глубоководный батискаф медленно опускается в черную бездну океана, покрытые холодным потом страха люди смотрят на приборы или в иллюминаторы. Время от времени, выхваченные лучом прожектора, им попадаются на глаза такие подводные страшилища, которых ни на одной картине Босха не увидишь. Я говорю это потому, что осознать грехи и осветить покаянием глубину сердца — почти то же, что спуститься на дно океана. Кстати, количество людей, побывавших в космосе, в десятки раз превышает количество людей, опускавшихся на океанское дно. Думаю, что число нисходивших в бездну своего сердца точно так же мало. Большинство наших духовных потуг, связных с исповедью, похожи на стирание пыли влажной тряпкой, хотя сердце человеческое — это не полированный стол, а море великое и пространное: там пресмыкающиеся, которым нет числа, животные малые с большими (Пс. 103, 25).

Кто-то измучился каяться в одном и том же и стыдится исповеди, поскольку не исправляется. Кто-то годами не исповедовался, потому что охладел к вере, или осуетился, или обиделся на священника. А кто-то мечтает о первой исповеди, как мечтал Остап о Рио-де-Жанейро. Мечтает долго и бесполезно, без надежды на осуществление, потому что боится сделать последний шаг и склониться перед аналоем. Есть еще много разных состояний относительно исповеди. И лучшее из них — это такое, при котором человек не привыкает к святыне и не утрачивает благоговения, но всем естеством ощущает пользу этого Таинства. Ведь можно всю жизнь питать душу этим контрастом между тоскою раба, стоящего на коленях (в начале исповеди), — и вольным полетом орла, широко раскинувшего крылья (конечно, после).

Протоирей

Посмотри, как много людей, посмотри, как они любят жить, как ценят жизнь и как красиво они живут. 
Посмотри, как величава их поступь, как притягательны взоры, как грациозны жесты. Посмотри, как они веселятся, как они беззаботны и счастливы. Послушай, как умно они говорят и как мило шутят. 
Многое они узнали здесь, на земле, многие тайны земли им открыты. Но они не познали одной тайны... — малой, но весьма важной. 
А вот и другие люди. 
Смотри, как они жалки. Смотри, как они плачут. Слышишь, как безутешны эти стенания. Многия тяжкия скорби претерпели они. Их тела в ветхих и грязных одеждах, их руки грубы от работы. Каждую минуту они со страхом ожидают прихода новой беды. О, они хорошо изучили жизнь и знают ее не по книгам, им известны ея темныя и жуткия стороны. Тем более им дороги скромныя радости жизни, так редко встречающияся на их пути. 
Но и эти люди не познали малой тайны... — такой малой и такой важной. 
Какая же это тайна? 
Тайна сия гласит, что все умрут! 
Грустно?... 
Не грусти, ибо есть и другая тайна, тайна великая, следующая за малой. И эта великая тайна обещает, что все воскреснут и будут жить вечно. 

Как это вечно? 

Подобно вечному океану, плещущему волнами под солнцем? Подобно древним молчаливым камням? Подобно глубокому звездному небу? 
И да, и нет... Сравнения здесь, конечно, возможны, но что в мире сем способно доподлинно отобразить вечную жизнь, это внебытийное бытие? Только сама эта жизнь совершенно тождественна себе. И когда мы вкусим ее, а мы непременно вкусим ее, тогда воистину убедимся в ея реальности. А пока просто поверим в то, что все мы будем жить вечно. 
Но как и где будем мы жить вечно? С Богом или без Бога? Во свете или во тьме? Эти вопросы, словно кометы, прорезают космическую ночь нашего сознания. 
В той, другой жизни, в запредельном измерении будущаго века все иначе, все необычно для нас. 
Краса века сего там выглядит, словно уродливая язва. Радость, которой радуемся мы здесь без Бога, там обернется для нас вечным мучением, более тяжким, нежели все муки и скорби, терзавшия нас в земной жизни. 
Итак, вечная жизнь откроется нам или как вечное блаженство, или как вечная скорбь. 
Но кто в наши дни интересуется такими вопросами? Кто поистине мудр, чтобы познать малую и великую тайны? 
Мудрые — гонимы миром и посему вынуждены скрывать себя, словно щитом, завесою черных риз. 
Мир посылает тысячи стрел, пытаясь уязвить мудрых, но сотни тысяч святых ангелов охраняют их. 
Тогда мир задает мудрым лукавые вопросы и выставляет лживыя обвинения, дабы отвлечь их от единаго на потребу, дабы смутить и сбить с истиннаго пути. 
Но ответ мудрых — тихий шелест шерстяных четок... 
«Вы безумцы, — кричит мир. — Безценные годы жизни проходят. Идите же скорее сюда, к нам, на ярмарку волшебных огней». 
... ...Молчание. 
Только молитвенный шелест четок в ответ, и тишина. 
Эта тишина и этот покой безконечно сильнее «солнечных зайчиков», исчезающих при сгущении туч. 
Покой во Христе — это уже спасение. 
А спасение это жизнь. 
А жизнь побеждает смерть. 
Жаль, что сего не ведают миллионы людей, так ценящих жизнь, но не осознающих, что все мы умрем... но не все умрем умирая. 
Как трудно мудрым небесной мудростью сохранять себя от «мудрости» земной. И все-таки нужно хранить себя. Тем, кто желает слушать музыку тишины, должно стоять на страже собственнаго сердца. 
...Наступают часы безмолвия. На обитель иноков спускается ночь. Афон. Ночная молитва... 
Сотни цикад и прочих ночных певцов начинают высвистывать свои незатейливыя мелодии. Как хорошо молиться в эти таинственные часы, когда время измеряется уже не минутами, а узелками четок; молиться, прильнув мокрыми от слез щеками к теплым камням, нагретым за день солнечными лучами. 
Ветер освежает своим нежным прикосновением, вспоминается евангельское: «Дух дышит, где хочет» (Иоан. 3, 8). 
Святой Дух, как радостно-печальны Твои лобзания. Душа истаевает от них, словно воск от огня. Не оставляй никогда, о, Душе Святый, детей Твоих, пытающихся под черными ризами сохранить свои сердца от сетей мира. Дети Твои только и сильны Тобою. Внешне они безпомощны, но, благодаря Тебе, их души мужественны, а сердца мудры, будто имеют опыт прожитых тысячелетий. 
Борьба, страдание и распятие ждет детей Духа Святаго, этих кротких и пламенных крестоносцев... Но Ты Сам, Господи, устанавливаешь сроки. И кто может сказать Тебе: «Уже пора»? 
И потому, пока не приспели сроки, молятся Твои дети днями и ночами; молятся, укрываемыя Тобою в пустынном уединении, словно в раю, вновь возвратившемся на землю. Вместо пищи и пития вкушают они благоуханный нектар непрестанной покаянной молитвы. 
Охрани их молитву, Господи. Подари им вневременныя мгновения блаженнаго покоя. Дай им видеть Божественный свет. Ведь и они дарят свет страждущим: свет своих страданий за мир, свет слезных молитв, свет печали о человечестве, разлучившемся с Богом. 
Многие из нас, безплодных христиан, умиравших, подобно цветам в пустыне, испытали оживляющую пасхальную силу света. Сей свет исходит от Божьих детей, от препростых мудрецов неба. Возможно ли забыть излучаемый ими свет, искрящийся капельками небесной любви?... 

. В Пути имеют нужду лишь те, кто еще не прошел его, и более всего - те, кто остро осознает этот факт. Если рассматривать человека как набор инструментов, то переживаемый им кризис есть, прежде всего, кризис той инструментальной функции, которая является доминирующей в его существе. 

Стань тем знанием, которым ты обладаешь, и живи им; тогда твое
знание пребудет живым Богом в тебе.