Прочитано на http://www.pravmir.ru/stat-volnym-i-chistym-kak-zvezdnoe-nebo/

В неделю 12-ю по Пятидесятнице – Мф 19:16–26 (зач. 79):

И вот, некто, подойдя, сказал Ему: Учитель благий! что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную? Он же сказал ему: что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог. Если же хочешь войти в жизнь [вечную], соблюди заповеди. Говорит Ему: какие? Иисус же сказал: не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; и: люби ближнего твоего, как самого себя. Юноша говорит Ему: все это сохранил я от юности моей; чего еще недостает мне? Иисус сказал ему: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною. Услышав слово сие, юноша отошел с печалью, потому что у него было большое имение. Иисус же сказал ученикам Своим: истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное; и еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие. Услышав это, ученики Его весьма изумились и сказали: так кто же может спастись? А Иисус, воззрев, сказал им: человекам это невозможно, Богу же все возможно.

Наверное,немногие из нас, из наших соотечественников могут сказать о себе, что они богаты. И не потому, что все бедные. Говорят обычно: «я, слава Богу,не нищий», «мы не бедствуем», «у нас всё есть», «мы люди обеспеченные»,«я довольно состоятельный человек» и т. д. А сказать: «я богат» – такого почти что не услышишь. Почему? С одной стороны, денег, как говорится, много не бывает. Что такое богатство? Миллион рублей? Долларов? Или миллиард фунтов? Сколько бы ни было, хочется еще больше. А с другой стороны, в нашем обществе, хотя это явно и не формулируется, всё же пока что присутствует осознание того, что быть богатым (как и знаменитым) – некрасиво. Ведь от жизни никуда не деться, и всякий «обеспеченный» человек понимает, что вокруг него – тысячи и миллионы необеспеченных, бедных и даже нищих. И поэтому всякое новое приобретение, хотя и радует глаз и услаждает душу, всё же (хочется верить и надеяться) нередко сопровождается уколом совести: а так ли мне нужна эта вещь? А нельзя ли было истратить эти деньги с большей пользой? Но мы обычно довольно успешно нейтрализуем эту минутную слабость: всем  всё равно не поможешь, им дашь – они пропьют, не жалок нам нищий убогий (вольно ж без работы гулять!), я эти деньги своим горбом заработал – и т. п. И эти возражения во многом резонны. Но не во всем. И, пожалуй, даже не в главном.

Что говорит Христос? А говорит Он (и притом совершенно определенно – не передернешь, не перетолкуешь!): «продай имение твое и раздай нищим». Но ведь это же безумие! Сейчас это – имение, имущество, приносящее доход. И что – вот так это продать и раздать? Да эти нищие через день (ну хорошо – через неделю) опять будут такими же нищими. Что же толку от такой благотворительности? Тут надо бы создать фонд, может быть, выпустить  какие-то акции, облигации. Позвать серьезных людей, порешать вопросы.  Найти выходы на госструктуры, бизнес, Церковь. Наладить адресную помощь, обеспечить отчетность, прозрачность. Поработать над эффективностью, скоростью реагирования. В общем, дело-то очень серьезное. А Он говорит: продай – и раздай. Ну ясно, Он вообще не от мира сего. А нам-то тут жить.

Да, Христос и Его Царство – не от мира сего. И похоже, Он вовсе не заботился об эффективности расходования средств, полученных от предполагаемой реализации движимого и недвижимого имущества своего собеседника. Он заботился о его душе. И самый простой способ  усовершенствовать душу – это избавить ее от попечения о богатстве. Продать, раздать, забыть. Будет ли от этого нищим далекоидущая польза–  не о том речь. Но понятно, что польза душе, освободившейся от излишних земных пристрастий, – будет, и немалая.

Греховно ли богатство само по себе? Ответ здесь, как ни странно, отрицательный. Греховными могут быть наши дела, слова, мысли, намерения. Но топор, телевизор, компьютер, деньги – не греховны. Однако очень важно то, как мы используем ту или  иную вещь, какое воздействие эта вещь оказывает на нашу душу, нашу волю. Богатство, даже если и не вызывает патологической зависимости, как у скупого рыцаря, всё же, как правило, создает иллюзию защищенности, устойчивости,  самодостаточности его обладателя. Тут уже не нужен Бог, тут излишни  другие люди, постепенно умирает совесть и оскудевает любовь. Исключения, конечно, есть, но они редки – наше искаженное грехом естество легко  поддается обаянию купюр и монет.

Именно поэтому – трудно богатому  (а точнее, надеящемуся на богатство – Мк 10:24) войти в Царство Небесное. Впрочем, как сказал в свое время другой рыцарь, «трудно, но можно». И возможно это Богу, Который пришел призвать не  праведников, но грешников на покаяние. А наше дело – откликнуться на этот призыв, переменить свои мысли и свою жизнь. Расстаться с богатством иногда очень легко – особенно когда это происходит помимо нашей воли,  например, в результате стихийных бедствий. Но расстаться с  привязанностью к деньгам, избавиться от ложной надежды на них – гораздо  сложнее (яркий пример из русской поэзии – стихотворение Н. С. Гумилева «Крест»).

Как же бороться с привязанностью к деньгам? Сегодняшнее евангельское чтение дает нам ответ на этот вопрос: раздай нищим. Да, мы не сможем раздать  всё (и, надо осознать это, не сможем в таком случае стать совершенными). Да, мы будем очень осмотрительны и разборчивы, давая кому-то свои (свои – как нам кажется) деньги. Но надо потихоньку приучать себя к этому.  Иначе Господь сам позаботится о нашей душе – так, как сочтет правильным и нужным.

Священник Феодор Людоговский

Прочитано на http://www.pravmir.ru/odna-chetvertaya-dobra/

Временами я мечтаю о лодке Боромира. Этот герой погиб, защищая своих товарищей. Его положили в лодку, гружённую трофеями, и, пропев над телом погребальные песни, отпустили на милость бурному течению Андуина.

Бывают в жизни минуты, когда так хочется просто лежать в лодке не живым и не мёртвым, плыть, отдавшись течению, плыть и молчать, отпустив прошлое — плохое и хорошее, — и не просить будущего, а просто — плыть. Лежать в полудрёме, подоткнувшись медвежьей шкурой, и слушать мерное течение вечной реки. На груди — расколотый рог: его голоса больше не услышит никто, никогда — я отдал все долги, я всё выплатил с лихвой. И сердце пусть не стучит, не тревожит меня своим говором — никогда. Лодку слегка качнёт — коснёшься воды, легонько, только кончиками пальцев. И чтобы обязательно листья, осенние листья падали в реку и плыли рядом, слегка притопленные. И аромат осени в воздухе, и чтобы непременно дышалось  сосной, и — тишина, смешанная с шёпотом реки, с её дыханием…

Временами я мечтаю о лодке Боромира. У каждого из нас есть такие “лодки”, в которых мы прячемся, когда жизнь нас обманывает и будто нашёптывает с мягкой печалью: “у тебя нет оснований жить”. В подобных мечтах признавались многие люди. Это не стыдно, потому что это — человеческое, а всё человеческое — важно. Они доверяли эти мечты своим честным книгам, раскрывая чужим людям свои обнажённые сердца.

Тогда лежал бы я, дремля, Спал бы и был в покое, Среди царей и советных вельмож, Что зиждут себе строенья гробниц, Среди князей, у которых злато, Полнящих серебром домы свои. Там кончается ярость злых, Там отдыхает, кто утомлен; Узники в кругу своем не знают тревог, Не слышат голоса палача; Малый и великий там равны, Пред господином волен раб (Иов 3:13–19).

Блаженный Иов грезил о дремотном покое шеола, над Лермонтовым — “дуб склонялся и шумел”, вечный покой булгаковского Мастера такой же дремотный и величаво-грустный. Отчего-то людям безумно хочется “забыться и заснуть”.

…Взять бы всё вышенаписанное и порвать в клочья, развеяв прах прилюдно и  вызывающе, а автора наказать строго и примерно в назидание потомкам, чтобы нервно содрогались от мысли и намерения. Потому что уныние жутко привлекательно в своих образах. Какая это липкая и чарующая  греза! Как пленительно его вожделение! Уныние — обычная сладострастная  отрава, реальная и изнуряющая человека страсть с известным набором мук и томлений.

Однако народ унывает так люто и массово, что на всех  уже не хватает ни дубов, ни лодок. Только когда оно объемлет христианина — это особый случай. При всей пестроте и многообразии её личин, при всей неуловимой изворотливости её химер один из ликов этой страсти  следует обозначить особо. Слишком часто люди забираются в “лодки  Боромира”, когда устают делать добро.

Быть может, о таком опыте упоминал апостол Павел: делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем (Гал 6:9), или: братия, не унывайте, делая добро (2 Фес 3:13).

Проблема в том, что наше добро не усваивается. Это особенно ощутимо, когда  близкий человек, неоднократно облагодетельствованный тобой, предаёт  тебя. Так горько и больно бывает на душе, что — лежать бы в лодке, ничего не видя, никого не зная, “спать, дремля” без снов и пробуждения, без желаний и чувств. Такое случается между влюблёнными, среди отцов и детей, учеников и педагогов, многолетних друзей и сотрудников. Вопрос: почему добро пропадает? — ставится резко и принципиально, особенно для нас, христиан, только спустя десяток лет узнавших, что делать добро — это вообще-то сердцевина христианского опыта.

И вот сыплешь в человека мерою доброю, утрясенною (Лк 6:38), вкладываешь всю душу, а он остаётся глух и слеп к твоему труду. И спрашиваешь: не напрасно ли я тружусь, не пустые ли это траты сил и добра в бессмысленных попытках научиться любить ближнего? Люди просто устают делать добро. И в этом — пугающая странность. Потому что — как это можно устать от добра? Разве доброделание не должно приносить радость и успокоение? Откуда тогда это мертвящее уныние?

Тем не менее принято считать, что добрые дела — весьма полезное занятие. Так говорит апостол Павел, рекомендующий  Титу печься о том, чтобы уверовавшие в Бога старались быть прилежными к добрым делам: это хорошо и полезно человекам (Тит 3:8). Правда,не уточняется, кому полезно: тем, кому делаешь или самим делателям. По крайней мере, фраза, так любимая батюшками: наставляемый словом, делись  всяким добром с наставляющим (Гал 6:6), описывает выгоду конкретных заинтересованных лиц.

Однако в каком смысле здесь употреблено  слово “добро”? Во вполне земном и осязаемом: добро как материальные  блага — “то, что нажито непосильным трудом”. Такое же значение имел в виду Евангельский неразумный богач: душа! много добра лежит у тебя на многие годы (Лк 12:19).

Но в той же главе Послания к Галатам этот же термин содержит иной смысл: доколе есть время, будем делать добро  всем, а наипаче своим по вере (Гал 6:10). Разве Апостол здесь призывает галатов делать деньги,  наживать всякое добро? Нет, конечно. Здесь речь идёт о добре  нравственном.

Во многих языках мы встретим такую закономерность: слово добро распадается на два куста значений: материальные блага (мн.  число) и благо нравственное (ед. число). И в нашем родном языке у слова добро такие два значения, и латинское bonum несёт в себе те же смыслы, да и английское good того же поля ягода.

В греческом есть ещё одно слово с таким же семантическим ветвлением. В уже приведённой фразе: делая добро, да не унываем (Гал 6:9) стоит именно оно. Это же слово мы  встретим в необычайно красивом и утешительном восклицании из книги  Бытия: И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма (‘добра зело’) (Быт 1:31).

Уместно спросить: чего это вдруг меня, нормального человека, то есть не  лингвиста и не философа, вдруг понесло на всю эту “иностранщину”? А вот  неспокойно мне от вопроса: почему эти значения, так предельно чётко нами различаемые, настолько тесно сплетены в человеческих языках? Насколько лингвист надёжнее философа, настолько же язык нормальнее и мудрее всех наших уродливых разделений на стерильно-этическое и грубо-материальное.

Добро — это вот оно и есть то самое сотворённое Добрым, грубое и  материальное, которое неустанно прёт из земли и доверчиво бросается в  руки человека. Почему оно “до­бра зело”? Потому что сотворено на пользу  человеку. Всё сотворённое — добротно, полезно и прекрасно, и если человек употребляет его на пользу, то есть включает его в естественный  (то есть соответствующий замыслу Творца, а потому — добрый) порядок  вещей, он творит добро. Зачем вообще писать такие банальности? Затем, что наша обыденная христианская этика, прижатая к стенке и  спрошенная в упор, оказывается этикой аристотелевской.

У  Аристотеля нравственные поступки добропорядочного мужа имеют целью  стяжание блага. Стагирит описывает некоторую иерархию добра: на нижней  ступени — материальные блага, венчает же всё это добро — нравственная  красота поступка, и действия добропорядочного мужа есть своего рода этическая спекуляция: “он расточит имущество и почести и вообще блага,  за которые держатся другие, оставляя за собою лишь нравственную красоту” (Никомахова этика 1169а 20). Отдав без сожаления менее ценное, человек  получает взамен подлинное сокровище. Более того, “добропорядочным считается тот, кто всему предпочитает нравственную красоту. А можно  предоставить другу и [прекрасные] поступки, и даже прекрасней оказаться  причиною [прекрасного поступка] для друга, нежели совершить его самому”  (Никома­хова этика 1169a 34).

Как красиво сказано! Ну и что же, скажут, всё верно — то же и у христиан. Скажут и ошибутся, потому что у христиан иначе расставлены акценты. Добропорядочный муж у Аристотеля целью своего поступка имеет самого себя: “друзь­ям достанутся деньги, а им самим — нравственная красота, так что самим себе уделяется большее благо” (Никомахова этика 1169а 29).

Но ведь и христианин как будто бы должен именно к этому и стремиться: зарабатывать, как говорят, копеечку в Царствие Небесное. Однако, читая апостола Павла, убеждаешься в обратном: я угождаю всем во всем, ища не своей пользы, но пользы многих, чтобы они спаслись (1 Кор 10:33).

Другими словами, цель для христианина — не накопление нравственно прекрасных поступков, а реальная польза ближнего. Мы же часто больше заняты именно  сведением бухгалтерии наших добрых дел и поступков, и своих ближних используем, как это ни грубо звучит, именно — используем для  зарабатывания Царствия Небесного.

Вот поэтому христианина может и должна тревожить гибель добра и неуспех его благих замыслов. Добро пропадает и не усваивается, а значит, пользы нет ни воспринимающему, ни добротворителю. И это касается всего спектра добра, который включает в себя и доброе слово родителя или педагога, и слово Евангельское, и простое соучастие в чужом труде, и сочувствие чужому горю.

Происходит совсем как с сеятелем в Евангельской притче — сплошной камень и терновник.

Притчу о сеятеле не очень любят проповедники. Она слишком известна, слишком понятна и слишком проста. Кроме того, свободный полёт экзегезы невыносимо  сковывает тот простой факт, что Христос Сам дал толкование Своей притчи. При всей чистоте и прозрачности её смысла, ясности изложения и святой  простоте образов один момент притчи может разбудить недоумение читателя: как Господь, не вливающий новое вино в мехи ветхие (Мф 9:17) и запрещающий метать бисер пред свиньями (Мф 7:6), допускает гибель трёх четвертей семян?

На добрую почву упало одно семечко, остальные — при дороге, на камне и в терние — погибли. И тут — вполне иудин вопрос: к чему такая трата? (Мф 26:8). Ведь это не единственный библейский случай, когда пропадает добро. Вот — манна: что бы там ни говорили, это была чудесная пища, хлеб ангельский яде человек, брашно посла им до сытости (Пс 77:25). Однако Господь попускает этому хлебу гнить: и завелись черви, и оно воссмердело (Исх 16:20).

Подумайте: святыня — гниёт, в манне заводятся черви.

Черви заводятся и в людях. Когда видишь, как одарённый человек тратит себя на какую-то пустошь, когда таланты захлёбываются в вине, из-за глупости и  чёрствости гибнут замечательные замыслы, душатся добрые начинания,  прекрасные и нужные люди уходят в расцвете сил, люди, в которых столько вложено времени, трудов, усилий — всё — в могилу.

Почему столько добра пропадает?

Подобный вопрос, помнится, мучил преподобного Антония Великого, и ангел ответил ему: “Анто­ний, всё это суды Божии. Внимай себе и  спасёшься”. Однако Писание даётся нам как некий ориентир в понимании  судов Божиих относительно добра. Притча о сеятеле как будто бы фиксирует странную статистику эффективности наших усилий в доброделании:  усваивается только одна четвёртая добра, остальное — руда. Конечно, это  не жёсткая статистика, скорее образ, описывающий объективный закон, который мы должны иметь, помнить, делая добро, помнить — чтобы не унывать — что четвертушка добра стоит потраченных усилий.

Можно посмотреть и с другой стороны. Так ценен в очах Божиих человек, что Господь попускает гибель добра, даже попрание святынь, удушение очень нужных для общества начинаний — всё ради конкретного человека. Сколько  история знает моментов, когда нужный для страны, науки, Церкви, семьи человек, влиянием и талантами освещающий путь целой нации, погибал в расцвете сил, и с ним гибло его дело, такое нужное и полезное. Бог ценит нас больше нашего дела.

Наше дело и наша миссия могут быть благородными и очень полезными, но Господь попускает гибнуть любому добру ради спасения человека, то есть меня, того самого, кто это добро творит. Какая нелепость: гибель добра ради спасения человека. Большего юродства и не придумаешь. Между тем на Кресте произошло именно это. Всё это — суды Божии, Его мудрость и прозорливость. А Богу нужно доверять и подражать Его щедрости. Щедрой рукой Господь рассыпает Своё добро по земле, такой же щедрости наставляя чад Своих. Подражайте Богу, как чада возлюбленные (Еф 5:1).

Вот только кто-нибудь проницательный и смелый прочтёт и скажет: хорошо и приятно сыпать добром, когда ты видишь ясно и чётко, что принялась хотя бы четвертушка, — а Бог видит Свои плоды, — но как же нам, чья суть —  разлад, пройти стезёю Бога (Р. М. Рильке) — мы порой не видим и этой четвертушки, да и к добру нашему примешивается столько мелкой порочности и неуловимой нечистоты, что впору и в лодку лезть.

Как это верно!

Однако человек себе не судья. Подумать только — любимое развлечение христианина — люто и неистово вгрызаться в свою совесть, немилосердно препарировать себя и казнить — всё это есть, в сущности, незаконное и бессмысленное занятие. Ибо если бы мы судили сами себя, — пишет Апостол, — то не были бы судимы (1 Кор 11:31). А поскольку мы всё же судимы, то есть в известный момент предстанем пред Единым и Единственным Судией, то Его право — право судить — нам не дано.

Думаю, что однажды,  покинув этот мир, пройдя “путем всея земли”, окажешься в конце истории пред чистым и светлым ликом Господа. Ведь это непременно случится. И,  быть может, Он скажет: “Милое Моё дитя, как давно Я хотел видеть тебя.  Не удивляйся Моим словам: ты всегда был у Меня на виду, но Я так хотел  видеть тебя человеческими глазами. Я не дарю тебе никаких богатств — они и так твои. Но двум дарам ты будешь удивляться, не переставая: только  здесь ты поймёшь, как же ты прекрасен и дорог Мне и — сколько здесь  людей с радостным нетерпением ждут обнять тебя и расцеловать за всё то  добро, что ты принёс им. Прими нашу любовь. Вниди в радость Господа Твоего”.

В свое время пожнем, если не ослабеем (Гал 6:10).

Прочитано на http://www.pravmir.ru/ruki-i-golova-ili-zachem-nam-trud/ Руки и голова, или зачем нам труд

Протоиерей Андрей Ткачев

Хитро создан человек. Нет в нем ничего локального, отдельного, обособленного, но все друг с другом связано, включено в цельное единство.

Механистическое мировоззрение Нового времени разбирает человека на запчасти и  занимается каждой частью в отдельности: отдельно образование, отдельно здоровье, отдельно дела амурные и т.д. А вот седая древность знала иные подходы.

Было людям, давно и всюду, известно, что, например, здоровье зависит не столько от питания, сколько от мыслей и воспитания. Что почки болят у труса, а печень – у завистника.

Связана в любом обществе религия с экономикой, хотя многие в упор этого замечать не хотят.

Связана культура с экологией. Короче, связано все со всем, и прослеживание этих тонких и сложных переплетений делает человека иногда испуганным, но со временем –  рассудительным и осторожным.

Мне было и удивительно, и поразительно, и интересно узнать, что умственное развитие маленького человека напрямую зависит от мелкой моторики пальцев. То есть человечек будет неправильно, заторможено развиваться, медленно думать и плохо говорить, если пальчики его не будут вовремя научены застегивать пуговицы, лепить из пластилина, строить домики из кубиков.

Казалось бы, где пальцы? Где мозги? Где членораздельная речь? Что между ними  общего? Но все переплетено и связано взаимной зависимостью.

Связь  между руками и головой не прекращается и у взрослых. Монаху легче читать краткую молитву, перебирая четки. Работа пальцев – не каприз, а насущная необходимость. Монотонный труд часто может быть удобно соединен с молитвой, и человек может приспособить работу сердца и ума к чистке картошки или вскапыванию грядок. Любую беду легче пережить, трудясь. Это знали женщины, отправлявшие мужей на войну, терявшие сыновей. Не сойти с ума им помогал постоянный, часто нелегкий труд.

Можно вспомнить японцев, успокаивающих нервы перекатыванием в ладони гладких шариков. Можно вспомнить еще много кого… Но пора вернуться к кубикам, пуговицам и пластилину.

Наше время любит деньги, ценит мозги и пренебрегает  потом и мускульными усилиями. Мускульные усилия «канонизированы» только в пространстве спортзала ради сексуальности и вечной молодости. В остальном, связь между физическим трудом и умственным развитием не прослеживается, не утверждается, не культивируется.

Юных дарований готовят к важным общественным ролям перекармливания их различными интеллектуальными продуктами. Лучшие учебные заведения, лучшие репетиторы, лучший подбор предметов и преподавателей. А у молодого  поколения все равно все чаще в виде некоего родового признака  наблюдается потухший взгляд, отвисшая нижняя челюсть, непомерные  претензии к жизни и, одновременно, недетская усталость от нее. Плюс – заторможенная, бедная речь, достойная древнего каторжника, более смахивающая на арго по скудости словарного запаса.

Эти черты можно усмотреть и среди «мажоров», и среди простых. Эти черты «размазываются» по молодежи, поскольку дышат они, и дети бедных, и дети «припудренных», одним и тем же нездоровым воздухом современных господствующих идей.

Этот спертый мысленный воздух стоит разрядить и освежить молнией здравого смысла.

Вспышка! Ба-бах! Гром раскатов над головой. Присаживайтесь на корточки, слабонервные дети века 21-го, и креститесь от страха.

Гром прозвучал и в его раскатах явно звучит: «нужно трудиться!». Это и есть ионизирующие и освежающие слова. Нужно трудиться.

Трудиться нужно не потому, что труд из обезьяны сделал человека. У нас нет желания воскрешать марксову догматику и энгельсовский  метафизический бред. Более того, мы знаем, что труд бесконечный, труд  рабский, унизительный и изнуряющий иногда способен совершить обратное  чудо, «анти-чудо». Он способен превратить человека в животное. Причем, скорее в животное вьючное, забитое, а не в обезьяну.

Труд нужен для того, чтобы радоваться. Ангел, при всей чудесности своего светлого существования, не может опытно познать радость плотника, держащего в руках своими руками добротно сделанную вещь, например, журнальный столик. Между тем радости ангельские – восторг славословий, сладость молитвы – в некоторой мере людям доступны.

Дачто говорить! Воплотившийся Господь держал в руках и долото, и рубанок. Одна эта мысль способна превратить работу в праздник. Итак, трудиться  нужно, чтобы радоваться.

Вкуснее всего уха, сваренная из тобою же пойманной рыбы. Вкуснее всего помидор, сорванный с тобою вскопанной грядки. Меньше всего ты захочешь топтаться по клумбе, которую сам же разбил, или плевать на пол, который только что вымыл.

Труд дает радость и чувство ответственности. Адаму для того и была дана заповедь о возделывании сада, чтобы он, будучи царем, ощущал  ответственность за свое царство.

Бить витрины и жечь чужие машины в едином стадном порыве может только то животное, которое ничего не сделало своими руками.

Это животное виновато не полностью. Вместе с ним виноваты те, кто вскормил и его, и еще целые поколения людей либеральной кашкой, социальными  подачками, песенками про то, как человек хорош в своем естественном  виде. А ведь он не хорош. Он дик. В нем дремлет животное пострашнее обезьяны.

Это животное завистливо, агрессивно, жестоко, похотливо. У этого животного бесовское мировоззрение. Ему ничего, как бесу, не жалко, потому что оно, как бес, ничего не создавало.

Они и радоваться не умеют, те, которые ничего не сделали своими руками. Их радость, если и есть, то она бесовски мрачна и требует ночного клуба, оглушающей музыки, наркотических грез. Она бесовская, эта радость. Она  есть ад, который временно представляется раем. Временно, то есть, до попадания туда навеки.

«Мой дар убог, и голос мой негромок», – писал Баратынский. Мне нравятся эти стихи. Мой собственный голос тоже негромок, и им я все же пытаюсь уже давно кричать о том, что мы, христианская цивилизация 21-го века, по многим пунктам скатились ниже многих язычников. Опознав свои болезни, нам нужно учиться у всех, буквально у всех, кто только умнее, смелее, трудолюбивее нас. Так, законы Солона лишали человека права требовать на старости от детей помощи, если этот человек не научил детей никакому ремеслу.

Слушайте,христиане, и не говорите, что вы не слышали. В древнем мире не давали пенсий. Стариков кормили дети, а если дети не были родителями приготовлены к жизни, то старики умирали голодной смертью, и это считалось справедливым.

Примерьте на себя этот античный пиджачок. Это полезно. Представьте, что ваша старость напрямую будет зависеть от плода вашего чрева. Ничему вами не наученный, ваш отпрыск никого, в том числе и вас, не накормит, никому не поможет. Он будет безрадостен и бесполезен. Он будет злобен, завистлив и жесток. И это не теория, которую еще предстоит доказать. Это – реальная жизнь миллионов людей, отравленных ложными идеалами.

Один человек сказал мне однажды, что самые главные предметы в школе – это труд, физкультура и литература. Есть в этих словах известное преувеличение, натяжка. Но есть в них и изрядная доля правды, вернее – указатель верного направления движения.

Двигаться нужно в сторону пользы и радости, в сторону усталости, смешанной со счастьем.

Двигаться нужно в сторону умножения полезных навыков, в сторону неприхотливости и довольства малым, в сторону труда умственного и труда физического.

Это нужно, чтобы не коптить небо, не есть хлеб даром, не воровать, но быть способным на помощь.

Это нужно, чтобы исполнить заповеди. Чтобы знать, что такое радость, в  конце концов. Ведь улыбаться светлой улыбкой может только тот, кто умеет петь хорошие песни. А поется лучше всех тому, кто умеет трудиться, раз  за разом со лба вытирая ладонью пот.

Человек хитро создан, и все в нем связано.

Почитано на http://www.pravmir.ru/vechnaya-muzyka/

В то утро, отслужив молебен, я тут же принялся готовиться к отпеванию. Умер совсем ещё молодой учёный, недавно блистательно защитивший кандидатскую диссертацию. Болезнь проявилась год назад, как раз незадолго перед защитой. Городок у нас маленький, и о его беде люди сразу узнали и заговорили. Кто-то и меня просил молиться об этом молодом человеке, правда, прежде я не был с ним знаком, и в церкви никогда не видел.

Наши прихожане народ всё больше простой, неискушённый, а людей учёных в храме редко встретишь. Зови-не зови, всё равно не приходят, но здесь случай особый. Смертельно опасная болезнь делает человека куда как сговорчивее, а по-настоящему неверующих на самом деле почти не бывает. Вот и передал я ему приглашение зайти в храм пообщаться со священником. И он пришёл.

Вспоминаю его осунувшиеся плечи, блуждающий взгляд. Сам только-только узнав, что опасно болен, он никак не мог придти в себя и думать о чём-то ещё, кроме как о своей болезни. Чтобы спрятаться от этих мыслей, он каждый вечер напивался. И в тот день был выпивши.

- Ты веришь в Бога? А о вечности когда-нибудь задумывался?

- Я не могу думать ни о чём, кроме как о моей девушке, моей маме, моих друзьях. Не могу представить, что вот ещё пройдёт совсем немного  времени, и от меня ничего не останется. Этот мир будет существовать, всё так же будет начинаться утро, идти дождь, а я исчезну, растворюсь в земле. Мне страшно, святой отец. Ты спрашиваешь о Боге, но Бог – это что-то такое, о чём начинают думать в старости, а я никогда не буду старым.

Мы проговорили с ним около часа, и мне всё же удалось убедить его придти  на воскресную службу и даже причаститься. Пришёл он спустя месяц после  нашего разговора, немного успокоившись и смирившись с обстоятельствами.  Исповедовался очень кратко, больше для проформы, раз по-другому никак нельзя подойти под причастие. Причастился один раз, а потом пропал, и больше у нас в храме не появлялся, но я продолжал о нём молиться. Вынимая частичку на проскомидии, вспоминал ту нашу с ним единственную  встречу, снова видел его затравленный взгляд и печаль в глазах, которая  не покидала их до самой его кончины.

Я знал, что молодой человек  лечился и продолжал работать над диссертацией, отдаваясь работе всем  своим существом. Наверно, уходя с головой в исследования, учёный забывал о своих собственных проблемах. Иногда мы случайно пересекались с ним на улице. Здороваясь, я всякий раз справлялся о его самочувствии и приглашал на службу. В ответ он улыбался и уверял меня, что у него всё  замечательно. Почти никогда он не оставался один, кто-то обязательно был рядом, или его девушка, или кто-нибудь из родственников. Они тоже весело кивали мне головами, подтверждая, что у Юры всё хорошо, и что они обязательно придут за него помолиться, но никто так и не пришёл.

После проведённого курса лечения на самом деле ход болезни только усугубился, а все в один голос заверяли, что ещё немного, и он обязательно  поправится. Но больной понимал, что близкие лгут, потому что боятся, что в отчаянии он снова начнёт напиваться. И от этого всем станет только  невыносимее. Он делал вид, что верит им, и тоже улыбался, глядя на меня  своими серыми печальными глазами. Всякий раз, встречаясь с Юрой, я замечал, как молодой человек теряет в весе, его лицо становиться всё  меньше, но глаза остаются теми же, и казалось, что теперь они занимают  уже пол-лица, и от этого печали в них только прибавлялось.

Но однажды я встретил его рано-рано утром, когда спешил на литургию. Он был один и шёл мне навстречу откуда-то со стороны леса. Мы остановились, и я почему-то сказал:

– Если ты не придёшь, я больше не стану о тебе молиться.

– Нет-нет, пожалуйста, не переставай, я обязательно приду.

Действительно, он пришёл на литургию этим же утром, только под самый её конец. Встал  возле колонны у царских врат и смотрит на меня. Я как раз причащал, а  закончив, подозвал его и сказал:

– Юра, подойди, хочу тебя причастить.

Он с готовностью подошёл к чаше и сложил руки на груди. В тот момент мне показалось, что привычные печаль и страх, всё это время наполнявшие его глаза, отступили куда-то там далеко на  второй план, а в них наконец появился покой. Хотя, возможно, мне это  только показалось.

Готовлюсь к отпеванию, расставляю на столике всё, для этого необходимое, и жду, когда привезут усопшего.

Неожиданно за спиной слышу радостный женский голос:

- Отец Александр, как хорошо, что я тебя застала!

Поворачиваюсь, передо мной Ирина, старая моя знакомица. Когда-то, очень давно, мы с  ней даже немного дружили, потом наши пути разошлись, она вышла замуж и  уехала в Москву. Узнав, что я стал священником, Ирина возобновила  прежнее знакомство, иногда наезжая к нам всем своим семейством. Года три назад она почему-то пропала и перестала бывать у нас в храме, только  иногда звонила и, ничего не объясняя, очень просила молиться о дочери. И вдруг такая нежданная радость.

Честное слово, в других  обстоятельствах мы бы с ней не задумываясь и обнялись бы, и  расцеловались, но в храме и при кресте я не мог себе этого позволить.

– Ну, наконец-то появилась, пропащая душа. Думал всё, обиделась за что-то на нас с матушкой и совсем не приезжает.

Ирина смотрела на меня бесконечно счастливыми глазами и радовалась вместе со мной.

– Что ты, какие обиды. Просто всё последнее время я практически не  отходила от дочери. Только сейчас, наконец, могу говорить об этом  спокойно. А вообще, эти три года – самое чёрное время моей жизни. Ты же знаешь мою Полину.

Умная порядочная девочка, с отличием окончила  университет, вышла замуж. И словно гром среди ясного неба, приходит ко  мне и объявляет:

- Мама, я сделала анализ крови, мне ставят ВИЧ.

Представь, что я пережила. В одно мгновение рухнуло счастье моей дочери.  Выяснилось, что заболела от мужа, понятно, что жить с ним после этого  она не могла и ушла. Ну, это ещё ладно, вокруг рушится множество семей и это не смертельно, но такая болезнь… Однажды в минуты отчаяния Полина  попыталась с собой покончить. С того времени я от неё не отходила. Нужно было что-то делать, заставить дочь хоть немного отвлечься от мыслей о болезни, чем-то заполнить свободное время, и я предложила ей получить  второе высшее образование. И ещё мы стали вместе ходить в церковь. Раньше я, если и молилась, то очень редко, даже приезжая к вам приходила больше из любопытства, а грянула беда – и мы пошли к Богу. Со временем  Полина начала ездить в один храм в Подмосковье, а я молилась у себя недалеко от дома.

Помню, в первый раз пришла, встала у Распятия и  прошу Христа исцелить мою дочь. И понимаю, что мало только просить,  нужно что-то ещё и от себя отдать, пожертвовать, пострадать что ли, вот, как Он страдал. И надумала.

Помнишь, как я раньше курила?

Действительно, Ирина ещё тогда, в первые годы нашего знакомства, дымила как заправский мужик, выкуривая в день чуть ли не по пачке сигарет, и даже страшно  было представить, сколько она выкуривает теперь.

- За эти годы  курение стало частью моей сущности. Никто не мог представить меня без  сигареты. И тогда я подошла к Нему и сказала, всё, бросаю курить, а Ты,  пожалуйста, исцели мою девочку. Не так, чтобы сперва исцели, а потом  брошу, но наоборот – я бросаю курить ради её спасения. И вдруг откуда-то прямо-таки уверенность появилась: да, через три года она исцелится.

Три  года уже не курю, хотя далось мне это очень нелегко, но ради Полины я  готова была и не есть, и не дышать. Она лечилась, и каждый год врачи  отмечали положительную динамику. Этим летом дочь закончила второй институт, но самое главное – у неё прекрасные анализа. Батюшка,  представляешь, ВИЧ больше нет! В своё время я просмотрела множество  материалов об этой болезни и знаю: такого не бывает. Но его на самом деле нет! Вот, всё бросила и поехала к тебе, мне нужно с кем-нибудь  поделиться моей радостью. А с кем поделиться, как не с тобой? Ты же  молился о нас.

Я не скажу, что рассказ Ирины меня потряс. Когда становишься священником, перестаёшь удивляться чудесам и начинаешь воспринимать их точно норму. Что удивительного в том, что  Господь исцеляет человека от неизлечимой болезни, на то Он и всемогущ.  Удивительно, когда после оказанного тебе благодеяния, когда ты, умирая  от страха и безнадёги, неожиданно, будто преступник, стоящий на эшафоте, получаешь помилование и тут же забываешь того, кто тебя пожалел. Удивляет наша неблагодарность, с Богом так нельзя.

Помню, уже закончил причащать, выхожу давать крест, а моя алтарница шепчет:

- Батюшка, люди на причастие опоздали, больного ребёночка привезли. Причастите?

Никогда не отказываю причащать опоздавших младенцев. Очень уж взрослые  расстраиваются оттого, что дитя не причастилось. Однажды бабушка вот так принесла причастить младенчика, а уже поздно. Ссыпал частички в чашу,  вся Кровь, её оставалось очень мало, впиталась, и причастить его не было никакой возможности. А бабушка не уходит, стоит рядом с амвоном и как  заклинание повторяет:

- Батюшка, миленький, причасти внучка, – и через пять секунд снова, – причасти внучка.

Объясняю ей, как могу, мол, нет у меня возможности малыша причастить, прошу в  другой раз подойти, а она будто не слышит, всё твердит и твердит:

- Батюшка, причасти…

До сих пор у меня этот голос в ушах стоит… и её умоляющие глаза вижу.

Крепкий ещё мужчина подносит ребёнка, мальчика лет шести и держит его на руках.

– Поставьте мальчика на пол, – подсказывает алтарница.

Дедушка, извиняющимся тоном:

- К сожалению, он не может ни стоять, ни ходить.

Спрашиваю:

- Это с ним от рождения?

- Нет, это случилось всего с полгода назад, и никто не может объяснить, что с внуком.

В трапезной после службы ко мне подсел один из наших клирошан:

- Батюшка, ты знаешь этого дедушку, что приносил на причастие неходячего малыша?

- Нет, первый раз его вижу.

- А я знаком с ним и уже давно. Когда-то мы вместе учились в музыкальном  училище. Он неплохой музыкант, хорошо держит басовую партию. Они живут, – и он назвал место недалеко от нас. Несколько лет назад его положили в  областной онкодиспансер, а когда вскрыли, пришли к выводу, что пациент  неоперабелен. Зашили и отправили домой. Тогда же кто-то из врачей ему  сказал:

- Увы, в вашем случае мы бессильны, теперь вы принадлежите только Богу.

Самое главное, – продолжал собеседник, – что однокашник мой не был даже  крещёным. А тут такие дела. Но одумался, поспешил в церковь, окрестился, стал ходить на службы, молился, причащался. Вместе с ним в церковь  пришла дочь.

Время наступает, ему по всем срокам уже помирать  пора, а он всё живёт, и неплохо живёт. Прошёл новое обследование.  Посмотрели, метастазы исчезли, а больной орган восстановился, правда, не в полной мере, так что ему теперь приходится принимать гормоны.

Все его поздравляют, вот, мол, чудесное выздоровление произошло. Теперь  тебе, ох, как нужно Бога благодарить. А он понял, что вылечился, и  сделал вывод: значит, в церковь ходить больше не нужно. Вернулся на  работу, одно воскресенье пропустил – в храм не пошёл, второе. А там уже и вовсе крест с себя снял. Только человек-то он неглупый, понимает, что  Бог его для чего-то оставил. Для чего? Для покаяния, наверно. Стала моего приятеля совесть одолевать, так он, чтобы она его не мучила, убрал от себя всё, что напоминало бы ему о Христе. Иконы  попрятал, церковный календарь со стенки снял.

Помню, по делам заезжал в их места, и мы с ним случайно пересеклись. А он в своё время, как и я, пел там у них на клиросе. Мы и раньше, как встретимся, так и давай друг друга расспрашивать,  какие песнопения поёте, нотами менялись. Встречаемся, значит, я его по  привычке о клиросе расспрашиваю, а он отворачивается от меня и кривится  так, будто у него зубы болят. Оказывается, бросил петь и о прошлом  ничего слышать не желает.

И тут на тебе, другая беда: внучек утром просыпается, а встать не может. Ножки свело и всё тут. Звонил он мне недавно, мучается очень. Всё понимает, и что дети по нашим грехам  страдают, тоже понимает. Вот, на причастие мальчика принёс, а у самого  нутро продолжает упорствовать и никак не покается.

Рассказал я Ирине эту историю и предупреждаю:

- Если Бог тебя оставляет жить, то это не значит, что Он тебя особо  отличает, просто ты ещё не сделал того, что должен. И тебе по какой-то  причине даётся вторая попытка. Чудо не означает, что ты уже спасён, нет, это значит, что тебе ещё предстоит спасаться – всю оставшуюся жизнь.

Она внимательно слушает:

- Получается, что дедушке этому Бог даже не вторую, а уже третью попытку  предлагает, словно в лёгкой атлетике в соревнованиях по прыжкам в длину.

- Если уж сравнивать с лёгкой атлетикой, то скорее по прыжкам в высоту.

Пока мы так разговаривали, внесли тело усопшего, и мгновенно храм наполнился множеством людей. Всегда так, когда хоронят человека молодого, многие  приходят проводить его в последний путь. С одной стороны, очень жалко,  когда умирают молодые, а с другой, наверно, таким образом мы  подсознательно выражаем смерти свой протест.

Человек вечен и, даже будучи не особо верующим, он об этом догадывается, и тогда земная  кончина ему представляется какой-то нелепицей. Против торжества этой  нелепицы мы и восстаём.

Странно устроен человек. Рождаясь в мир,  все знают, что настанет день, и каждый из нас пойдёт дорогой отцов. Жить на земле нелегко. Мы вынуждены постоянно трудиться, в поте лица добывая хлеб насущный. А ещё нам нужно так много всего, и одежда, и жилище.  Стремимся найти верного спутника жизни, родить и воспитать детей. Разве  это просто? Сколько проблем и у супругов между собой, а ещё и с детьми. Мы постоянно болеем и боимся заболеть ещё сильнее. И, несмотря на  множество трудностей, постоянно цепляемся за эту жизнь, а когда человек  уходит в столь раннем возрасте, минуя все эти житейские тревоги и проблемы, жалеем усопшего. Наверно, это ещё и от того, что мы не знаем,  что там нас ждёт в вечности, не знаем её законов и правил. Потому всеми  силами стремимся задержаться здесь, во времени.

Мне тоже жалко  Юру, ведь ему не достались и те маленькие радости, что мы испытываем  здесь же, на земле. Он не познал любовь женщины, не успел стать отцом,  не порадовался внукам. А главное, его душа не созрела для Царства  Небесного, ведь по-настоящему самой главной встречи на земле, встречи  человека с Богом у него так и не случилось. Хотя и об этом мы можем  рассуждать только предположительно.

Во время каждения я смотрел на Юриных родственников, что стояли вокруг гроба, на его друзей и коллег.

Повторюсь, их было очень много, и мало кто из них не плакал. Видно, что они  скорбят по-настоящему. Мой взгляд скользит поверх голов, и я вижу Ирину. Почему-то она не ушла и осталась помолиться о незнакомом ей человеке. Ещё совсем недавно и она точно так же могла бы хоронить свою собственную дочь, но не позволила ей погибнуть. Встала между смертью, между  множеством непреодолимых, казалось бы, препятствий и своей единственной  дочерью. Встала и победила.

Продолжаю отпевать и ловлю себя на  мысли, что среди такого множества замечательных, умных, грамотных, красивых людей, в жизни, окружавших молодого учёного, не нашлось никого, кто взял бы на себя подвиг ради сына, любимого, друга. Хоть бы кто-нибудь начал ради него  поститься, молиться, отказался бы, ну, хоть от того же телевизора. В  наше время это уже поступок. Никто не взял его за руку и не пришёл  вместе с ним в храм. Найдись бы такой человек, как знать, может, и не  было бы сегодня этого отпевания.

Ещё отчетливее стало понятно его одиночество. Оно не покидало юношу и будто навсегда поселилось у него в глазах.

А может, встреча с Богом у него всё-таки состоялась? В момент, когда он  причастился и печаль в глазах сменилась на покой? Как хочется в это  верить.

После отпевания, глядя в это множество замечательных,  умных глаз, я стал говорить им о Христе, рассказывал о добре и о зле, о  лютой ненависти и святой любви. Наверно, я увлёкся и не следил за  временем, но мне так хотелось, что бы эти замечательные глаза меня  услышали.

Проводив процессию до катафалка, возвращаюсь в опустевший храм. Одна из Юриных родственниц дожидается у входа.

– Батюшка, прости, но должна тебе высказать, нельзя так. Родные устали,  почитай, всю ночь никто не спал. А ты всё говоришь и говоришь. Потом, и в ресторане у нас к определённому часу заказано.

- Прости, матушка, действительно, про ресторан я и не подумал.

Молча приняв моё извинение, женщина поспешила присоединиться к печальной  процессии из родных и близких. С того дня в храме я их больше не видел.

Священник Александр Дьяченко

Прочитано на http://www.pravmir.ru/iskusheniya-lyudej-cerkovnyx-i-necerkovnyx/ Досить велика стаття, але , якщо є час , варто прочитати.

Всё тонет в фарисействе… Б. Пастернак

Еще мрачнее и огромней Тень люциферова крыла… А. Блок

В нашем мире православный человек сталкивается с проблемой, принять которую он никак не может. Его никогда не устроит то, что люди, рядом с которыми так или иначе проходят его дни, не воспринимают Церкви Божией. Всякий, однажды, но навсегда вошедший в неё, очень чётко и глубоко ощущает её спасающую роль.

Любой человек, стоящий в храме Божием, вошёл туда потому, что захотел попасть в Рай, ибо те, кому это безразлично, туда не входят, а те, кто желает ада, идут в церковь сатаны. Некоторые же как-то иначе понимают своё спасение в надежде, что путём, предлагаемым иными конфессиями, они придут к Богу.

Но существует ещё очень немалая, если не сказать подавляющая, группа людей, которые не то что индифферентны к вопросу о вечной жизни, но отодвигают его решение на потом.

Если представить себе ситуацию, что некто  выйдет на многолюдную площадь и очень весомо заявит, что вот к этой  самой остановке прямо сейчас подойдёт автобус, и все желающие без  ограничений могут, сев в него, отправиться в Царство Небесное, то около  него если и соберётся, то очень маленькая горсточка людей, а все остальные разбегутся как можно дальше. Подобное же замечательно  сформулировал Блаженный Августин в своём вопле: “Господи, спаси меня… но только не теперь!”.

Через полторы тысячи лет мы находимся в той  же ситуации. Этой остановкой по сути своей является храм Божий, а  авторитетным голосом, собирающим людей, — колокольный звон, но  большинство людей обходит его стороной. Это-то и неприемлемо для православного сознания. Зная скоротечный характер жизни и её зыбкость, мы не желаем примиряться с тем, что близкий нам человек может пройти мимо своего спасения.

Вот о них-то и болит душа, но при этом напрочь забывается свой собственный духовный опыт и то, что сам недавно не ведал счастья и радости пребывания в Церкви. И тот, кто окунулся в эту радость, почувствовал её сердцем, теряет память о том, что совсем недавно она была ему самому недоступна. Зато приходит понимание, что без этого жить нельзя, и появляется желание поделиться своим открытием с теми, кто рядом. Вот ради них-то и проводится в мире проповедь Царства Божия, порой очень неумелая.

Но и такая неумелая проповедь очень важна, ибо она свидетельствует о нашем небезразличном отношении к миру и людям. И важно, чтобы всякое слово, обращённое к человеку мира сего, было пронизано любовью и состраданием к нему. А для этого необходимо хотя бы понимать его мироощущение, его аргументацию, и понимать ещё, почему его не тянет в храм и что ему мешает туда войти.

Не так давно я имел беседу с одним замечательным, ищущим и порядочным человеком, который, увы, исповедует самую распространённую и затасканную в наше время идею: “Бог Един и в каждой вере есть своя правда! И поэтому нет необходимости принадлежать к какой-либо конфессии, лишь бы  Бог был в душе”.

Да, пожалуй, с этим и не сильно поспоришь — идея  Божества и Его благости присуща всем религиям мира. Об этом, по сути, говорится в Писании: Во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему (Деян 10:35). Но возразить ему я всё же возразил, может быть, резковато, но, кажется, по существу: “Так-то оно так, Бог действительно Един, но если есть различия в исповедании Этого Бога, то за ними скрывается то, что существенно искажает Его восприятие. И тогда в каждом конкретном случае такого искажения, мы имеем право задавать вопрос: где у боженьки хвостик — ибо искажённый Бог не есть Бог, а Его подмена, которая пишется уже с маленькой буквы! И очень важно эту подмену опознать”. Ведь действительно и мы, и мусульмане веруем в Единого Бога(1).

Но для христиан Этим Богом является Иисус Христос, а для мусульман Он — всего-навсего пророк Иса, которого они очень любят, очень ценят, но не более того. И мы, и иудеи точно так же исповедуем Единого Бога. У нас общие истоки, общий Ветхий Завет. Но наш Христос для них является лжецом и обманщиком, и это нас с ними разводит в разные стороны. Признание ими Христа попросту означает прекращение иудаизма, ибо их вера — в Мессию, который ещё не пришёл, и для иудея пойти на такое немыслимо. Для нас же Господь является тем самым краеугольным камнем, отвергнутым строителями и сделавшимся главою угла (см. Мф 21:42), на  Котором держится всё здание нашей веры. Выбор веры, выбор нашего исповедания и упования нам безусловно необходим, ибо правыми в этом вопросе могут быть только одни.

Мы очень хорошо знаем те догматические различия и различия молитвенного устроения, которые разделяют нас с католиками. Мы хорошо понимаем, что в пафосе своей борьбы с католической церковью за чистоту и первоначальную девственную  незамутнённость веры протестанты “выплеснули из купели вместе с водой и младенца”, и теперь их вера в значительной степени лишена церковного  устроения.

Я уже не говорю о восточных религиозных течениях, где идея Божества редуцирована напрочь. Характерным примером является свидетельство одного моего замечательного друга, который стал очевидцем серьёзной дорожной аварии. Машина, в которой, судя по всему, ехали наши молодые русские буддисты, неожиданно перевернулась у него на глазах и полетела в кювет, продолжая свои кульбиты. Он остановился, чтобы в случае чего оказать помощь и вышел из своей машины.

Бедолаги, потерпевшие аварию, невредимыми выбирались из своего злосчастного, наконец-то вставшего на колёса автомобиля, и один из них машинально пробормотал: “Слава Тебе, Господи!”. Потом, после некоторой паузы, он ошалело посмотрел в небеса и произнёс: “Ой! А чего это я Будду-то не вспомнил?”.

Лукавый-хвостатый незаметно проскальзывает неопознанным в самые сокровенные участки человеческих чаяний и упований. Внедряясь туда, он корёжит человеческое сознание и искажает восприятие Бога и Его Правды в людском сердце. Образ этот подсказан книгой Клайва Стейплза Льюиса “Письма Баламута”(2). Во-первых, главным героем в ней является никогда не устающее существо, которое неусыпно трудится на ниве совращения человека с пути истинного. В чём в чём, а в неутомимости бесовской своре не откажешь, настолько изобретательны они, бесы, в своём злокозненном порыве(3). Советы, которые опытный Баламут даёт своему племяннику  Гнусику, только начинающему своё бесовское поприще, отличаются  логичностью и разумностью.

Все эти доводы каждый из нас  неоднократно пропускал через себя в течение своей жизни, но далеко не всякий и не всегда умел их отвергнуть и противостоять этой невидимой адской силе. Во-вторых, в оформлении этой книги был использован момент незримого присутствия лукавого в нашей жизни. На обложке изображена рукопись, на которую легла тень пишущего эти письма невзрачного, рогатого бесёнка(4). И так как самым опасным врагом является враг невидимый, было бы очень хорошо научиться опознавать его через тот шепоток, который периодически проносится в наших ушах.

Но, постулируя истинность и незамутнённость Православия и разделяя убеждённость в том, что в нём нет ни слабостей, ни недочётов, всё время задаёшься вопросом, почему же нас так мало, почему люди не видят в нашей вере по-настоящему Божьего присутствия. Конечно, легко всё свалить на происки бесов, тем более что их старания безусловно приносят свои плоды, но есть ещё и подходящая почва, которую они умело возделывают своими хвостами.

И этой почвой являемся мы сами, православные. И мы сами своей жизнью создаём слабости в Православии, создаём “хвостик”, которого в нашей вере нет и быть не должно. Если бы не мы, православные, мир давно бы уже пришёл к Богу. И каждому из нас необходимо самому себе дать отчёт в том, насколько он потрудился на поприще отращивания этого  хвостика.

Мы действительно воспринимаем наш приход к вере как осиявшее нас откровение и исполняемся искренней благодарности к Богу и  Его Промыслу за то, что не позабыл Он нас в Своём смотрении. Эта память о воскресившем нас к возможности спасения событии сохраняется на протяжении всей жизни, но очень часто само живое восприятие Бога и Его Царства в нашей душе тускнеет.

Как раз первые шаги в вере воспринимаются нами как значительные, и это на самом деле так, ибо все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе (Флп 4:13), и призывающая Божия Благодать поддерживает робость начинающего, и вся новизна увиденного и  прочувствованного укрепляет ростки его упования.

Но, к сожалению, эти успехи нередко приводят нас к совершенно ненужной самоуверенности, которая с одной стороны, придавая нам ощущение собственной значимости, обрывает этот самый поток благодати, ибо сила Моя совершается в немощи (2 Кор 12:9), а с другой — превозносит нас над теми, кто ещё не вкусил радости Церковной. В лучшем случае мы оказываемся снисходительными к таким людям, что само по себе воспринимается ими как оскорбление и уже является препятствием к вхождению в храм Божий, но чаще — попросту небрежны и высокомерны.

Безусловно, привести человека в лоно Церкви остаётся нашей вожделенной задачей, но меняется акцент, который переворачивает всё с ног на голову. Нам интересно не просто привести человека к Богу, а чтобы привёл его именно я. И на этом в нас христианство заканчивается. Ибо только по тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин 13:35), а здесь уже нет любви к ближнему, но только к себе.

Любовь предполагает чрезвычайно трепетное отношение к человеку. Именно так бережёт нас Господь, стараясь сохранить всё доброе и чистое, до чего мы смогли дойти своим скудным умом: трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит (Мф 12:20). Но нас, к сожалению, перестаёт интересовать сам человек, и мы пытаемся всеми силами изменить его под наше пускай и  правильное, открытое нам Богом разумение.

Важно не давить человека своей значимостью, а делиться с ним тем сокровищем, которое обрёл в своих поисках, которое накопил личным духовным опытом. И сколь бы ни был скуден этот опыт, но, идущий из глубины сердца, он  всегда оставит след в душе собеседника, ибо важно не только то, что мы проповедуем, но и то, как мы это делаем. И оскудение любви всегда  являлось первой причиной угасания веры. Именно поэтому вопрошает Христос о Своём втором Пришествии: но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле? (Лк 18:8).

Вложив в каждого из нас искру веры, укрепив нас вначале, Господь жаждет нашего ответа. Но Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его (Мф 11:12). Господь относится к нам как ко Своему наследию, которому Он готов вручить ключи этого Царства. Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедаю вам. Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего. Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал, дабы, чего ни попросите от Отца во имя Мое, Он дал вам (Ин 15:14–16).

И наследниками Его мы  становимся в том случае, когда творчески перерабатываем те дары, которые вручены нам Богом: одному дал он пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе (Мф 25:15). Но Он требует приращения даров,  причём, как видно из притчи о талантах, Он не требует их для Себя, а каждому оставляет то, что тот наработал и наоборот, отнимает то, что  вручил, если это зарыто в землю (см. Мф 25:28). Этой же притчей  пресекается зависть к людям, успешным в своих делах, столь распространённая в православной среде, да и вообще в нашем народе: ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет (Мф 25:29).

Правда, прежде всего это касается даров духовных. Вся наша кичливость собственным православным статусом зиждется на том, что, придя в лоно Церкви, мы безусловно меняемся. Прежде всего мы начинаем более или менее регулярно посещать храм Божий, исполняя тем самым заповедь о дне субботнем, которая раньше была в полном небрежении, и действительно перестаём совершать многие грехи, которые до нашего подлинного обращения были для нас почти что обязательными.

Но, преодолев грех, мы почему-то отбрасываем и сокрушение о нём, приписывая лично себе, а не Божиему водительству, заслуги в нашем преображении, и наоборот, сталкиваясь с проявлениями греховности ближнего, стараемся выказать всяческое пренебрежение к нему. Не стоило бы забывать, что всякий грех, который я замечаю в другом человеке, приковывает моё внимание к себе лишь потому, что ещё мною не изжит, что ещё живёт во мне, что ещё интересен мне, и предостережение Христово: не судите, да не судимы будете (Мф 7:1), — открывает для нас возможность через сердечное сокрушение, несмотря на нашу греховность, войти-таки в Царство Небесное.

Мы же упиваемся осуждением, ибо полагаем, что на фоне  греха другого человека, может статься, выглядим лучше. Мне это  напоминает замечательную фразу польского сатирика Станислава Ежи Леца из его “Непричё­сан­ных мыслей”: “Когда запахли фиалки, помёт сказал: Гм, ну что ж, они работают на дешёвом контрасте…”. Необходимо помнить, что этот самый дешёвый контраст мы устраиваем себе сами, ибо в осуждении мы размазываем грех по физиономии ближнего своего, смотрите, мол, какой некрасивый, в отличие от меня, родного, — а грехи-то ведь наши собственные!

И подлинным отношением ко греху является чувство отвращения, вызываемое грехом, когда я всеми силами стараюсь не соприкоснуться с ним. Греху невозможно сопротивляться тогда, когда он вызывает у меня приятное чувство, но лишь тогда, когда он для меня омерзителен, когда я ощущаю ужас от греха, или когда я бываю себе самому неприятен и смешон в грехе. И это чувство воспитывается духовной бранью через опознание собственной неправды с помощью молитвенного делания. И тогда грех ближнего будет вызывать уже не осуждение, а участие по отношению к человеку, впадшему в грех, оказавшемуся в такой тяжёлой ситуации. Да, мы действительно призваны ненавидеть грех, но при этом должны любить грешника, и подлинным призванием православного человека является сострадание к падшему, желание и стремление подставить ему своё плечо.

Но самым, пожалуй, ускользающим от нас моментом в нашей духовной жизни является молитва. Толком не распробовав её в начале нашего духовного становления, мы устремляемся на путь её количественного увеличения: вычитывания правил, акафистов и канонов, не вдаваясь серьёзно в их содержание и смысл. И очень скоро молитва выхолащивается. Но это проблема извечная. Ещё псалмопевец вопил из глубины своего  сердца: Господи воззвах к Тебе, услыши мя (Пс 140:1).

Проблема  богооставленности есть прежде всего призыв к поиску Бога, стимул нашего  духовного восхождения, поиска молитвы. Бог не может меня не слышать, Он  не глухой. И в целях воспитания человеческой души Он ждёт от нас усилий, иногда сверхусилий. Мы же скатываемся в рутину, которая поглощает нас.  Об этом в значительной степени скорбел протопресвитер Александр Шмеман в своих “Дневниках”. Мой отец, протоиерей Владимир Тимаков, неоднократно  предупреждал меня: Non progredi est regredi!(5), и это сугубо актуально  для духовной жизни, ибо молитва есть самое трудное дело на земле, — но  вместе с тем и самое сладостное и доступное каждому человеку в меру его  сил: просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам (Мф 7:7), — заповедовал нам Христос.

Но, слава Богу, есть перед  глазами люди, стяжавшие молитвенную радость и дарящие нам свой опыт, — это чаще всего смиренные и чистые сердцем тихие прихожане, которые  забыли, что такое осуждение и превозношение, и у них как раз есть  возможность учиться молитвенному деланию.

И ещё есть одна боль,  пронизывающая средоточие современной православной жизни. Она также непосредственно связана с рутинной закоснелостью человека нашего  времени. Это — отсутствие благоговения, ощущения святыни человеческим  сердцем. Это — взаимоотношение между сакральным и профанным. Святой по-еврейски kadosh, буквально ‘отделённый’ от всякой скверны, от всякой нечистоты. И профанировать святыню недопустимо. Мир сей всеми силами противится святости, и приходя в лоно Церкви, мы обязаны отрясать прах мирской со своих ног (см. Лк 9:5; 10:11).

В Церкви очень много  ограничений, которые воспитывают в человеке чувство ощущения святыни и причастности ей. Это чувство называется благоговением. И богослужебный язык, богослужебный строй, облачения, обряд и многие иные внешние проявления религиозной жизни способствуют постижению Таинств человеком, пришедшим в храм Божий. Но от самого человека требуется творческое осмысление и проникновение в само средоточие Церкви, отрицающее всякое  лицемерие. И безусловно, ханжество недопустимо для православного сознания. Оно является крайним проявлением фарисейства, которым так восхищался уже упоминавшийся Баламут (в другой притче К. С. Льюиса, “Баламут предлагает тост”), когда пробовал вино, настоянное на человеческих грехах нашего времени. Он сетовал (хотя, к счастью, и несправедливо) на отсутствие сильных злодеяний, аналогичных крепким  напиткам, но “Фарисейское игристое” по-настоящему утешило его злоалчность своим ароматом, густотой вкуса и изобилием.

Всё вышесказанное прежде всего относится к священству, дабы слова Господа нашего Иисуса Христа, не дай Бог, не применились бы к нам самим: они — слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму (Мф 15:14). Существует побасенка о том, как во время страшного шторма  батюшка, оказавшийся на корабле, пробрался, держась за перила, к рубке и поинтересовался у штурмана, есть ли надежда на спасение? Тот, ничтоже  сумняшеся, ответствовал: “Не переживайте, отче, — через пять минут все будем в Царстве Небесном!”. Батюшка истово перекрестился и завопил:  “Боже упаси!”.

По нам, священникам, большинство людей судит о состоянии Церкви. Я понимаю, что это неправильно, что весь опыт  церковной жизни готовит человека к иному пониманию всей религиозной ситуации. Во всех Таинствах Церкви существуют молитвы о священнических  грехах и недостоинстве, и всего-навсего о человеческом неведении прихожан. И всё, что совершается в Церкви, совершается несмотря на то, каков священник, так как там действует Сам Бог.

Но всё равно ответственность пастыря чрезвычайно велика, ибо раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много (Лк 12:47). В конечном итоге именно к нему приходит человек  со своими нерешёнными проблемами, и от того, какой ответ он получит, часто зависит его дальнейшее пребывание в храме Божием. Священник имеет право (более того, обязан) не дать ответа, если чувствует свою некомпетентность, и даже честно признаться в этом, но он не имеет права отмахнуться от проблемы или тем более от самого человека. Я хорошо понимаю, что в современном мире суета поглощает всех и вся, и у священников силы тоже небеспредельные, но всё же то, чем мы занимаемся, называется не работой, а служением. Служением Богу и людям.

Как мне рассказала одна моя хорошая знакомая, на вопрос о том, почему, имея такое количество нерешённых духовных и житейских вопросов, люди не обращаются к своему духовнику, являясь при этом деятельными членами общины, ей, умилённо воздев очи горе, ответили: “Да вы что? — батюшка такой занятый!”. Что бы там ни было, но главной заботой пастыря является вверенное ему стадо. И если к священнику боятся подойти его чада, то  это говорит о нездоровой обстановке в приходе. И хоть эта история  произошла не со мной, про себя знаю и помню случаи недолжного моего отношения к людям, ибо только искореняя свои собственные грехи, можно привести к Богу Его удел.

И нас, священников, сугубо касается  требовательное отношение к самим себе. Non progredi est regredi! — говорит о том, что на каждом новом поприще, на которое поставил тебя Господь Бог, нельзя оставаться таким же, каким ты был до того, а требуется восхождение на новую ступень. Та оторопь, посетившая, я надеюсь, каждого из нас, когда мы впервые пересекали пространство Царских врат и когда нас водили под руки вокруг Престола, должна  сохраняться в сердце священника до конца его жизни для напоминания ему о той высоте, на которую не ради его заслуг, а милостию Божией он был  однажды воздвигнут Самим Богом.

Мой отец с удивлением  рассказывает, что, будучи первым иподьяконом у архиепископа Кирилла (Поспе­ло­ва), он многократно помогал на священнических и диаконских  хиротониях, прекрасно знал всю последовательность Таинства, сам  инструктировал ставленников, куда им идти и что им делать, но при этом во время собственного поставления во священника удостоился от Святейшего Алексия (Симанского) нелестного эпитета: “Фу ты, какой бестолковый!”, — ибо поджилки у него тряслись, и он всё позабыл.

Я, будучи реаниматологом, многократно сталкивался с экстраординарными ситуациями, в которых требовалась решительность и отсутствие всяческих эмоций, когда о дрожании колен не могло быть и речи, и вполне научился справляться со  своим волнением в любых случаях, но во время священнической хиротонии  слёзы лились по моей физиономии градом, и я ничего не соображал.

Надеюсь, что каждый ставленник переживал нечто подобное, и свидетельствую, что лица людей, которых только что облачили в священнические ризы — возвели, по выражению святителя Амвросия Медиоланского, в величайшую и таинственную степень священства, — во всяком случае, в первые мгновения  выражают крайнюю растерянность и всем своим выражением показывают, что  сами новопосвящённые до сих пор не поняли, где они находятся — на Небе  или на земле. Куда только девается потом это чувство благоговения с  течением времени, и каким способом лукавому удаётся похитить его? Знаю  только, что не без помощи человеческой и что крайне редко кому удаётся  действительно совершить шаг духовного восхождения и стать иным, а не прежним.

У каждого свои дары. Но от священника всегда будут  требоваться молитва, благоговение, проповедничество и милостивое  отношение к приходящему к нему человеку. Но как призывать Того, в Кого не уверовали? как веровать в Того, о Ком не слыхали? как слышать без  проповедующего? (Рим 10:14), — восклицает апостол Павел. В наше время  даже достаточно образованные люди практически ничего не знают о Христе и Евангелии, и это несмотря на то, что информация об этом вполне доступна.

Не так давно в наш храм пожаловали представители  бельгийского телевидения. Они пригласили с собой профессионального  переводчика, который специально готовился к этой встрече. Но уже через десять минут работы переводчик оказался неспособным переводить беседу, и не столько потому, что не знал соответствующих православных терминов на английском — мы совместными усилиями находили их на французском, и бельгийцы вполне схватывали суть — сколько от того, что попросту не понимал проблематику, хотя никаких особо сложных моментов затронуто не было.

И я думаю, что для священника каждая возможность проповеди должна восприниматься как уникальный случай, предоставленный Господом Богом с целью просвещения данного конкретного человека. Но во-первых, проповедь эта должна идти изнутри, пронизывать всё естество проповедующего — ибо иначе это будет набор банальных формул, который только отдалит приходящего от Церкви, поэтому говорить надо о том, что интересно самому тебе. А чтобы это заинтересовало и другого, надо самому постигать тайны Царства Божия, не останавливаясь на достигнутом, и это — во вторых.

К сожалению, наша священническая деятельность всё больше и больше сдвигается в сторону требоисправительства и всё меньше и меньше склоняется к просвещению. Море литературы, которую в наши дни стало возможно иметь и читать, ждёт прежде всего  пастырского внимания. Нам, священникам, необходимо в ней ориентироваться, чтобы и самим пользоваться, и иметь возможность  рекомендовать ту или иную книгу в помощь при решении духовных вопросов  своим подопечным, помня при этом заповедь владыки Антония Сурожского: “Больше размышляй, чем читай!”.

Что же касается молитвы и благоговения, то это связанные между собою  явления. Они невозможны без сердечной чистоты, ибо молитва и есть  благоговейное стояние перед Лицем Божиим, всматривание и вслушивание в  Него, жажда богообщения. И если нет молитвы, нет сердечной чистоты, то нет и священства. В Православии есть Таинства, есть таинственная жизнь  во Христе, но при этом нет никаких секретов — всё открыто нам Богом, и  всякий желающий может войти в эту жизнь, проникнуть в неё. И наоборот,  под бесовским покровом всё сокрыто во мраке. Этот мрак называется ложью. Я глубоко убеждён в том, что всякий грех обязательно замешан на лжи,  являющейся необходимым катализатором и составляющей любого духовного  преступления. Недаром карамазовский старец Зосима увещевал своих чад:  “Детушки, прежде всего бегите всякой лжи!”.

Путь к Богу — это путь чистоты, предусматривающий искоренение в себе всякой неправды. У Бога  всё явно (см. Ин 15:14–16). Он нас избирает для нашего спасения, а дела  бесовские избираем мы сами, порабощаясь греху и удаляясь от Бога,  скрывая свои преступления. Отсюда и тайна беззакония, ибо у лукавого всё прикрыто, он не показывает нам своих конечных целей и мы не являемся  его соработниками, но исключительно рабами: человек, совершающий грех,  поистине не знает, что творит и на что себя обрекает, ибо раб не знает,  что делает господин его (Ин 15:15). Слова Христа, произнесённые по  поводу Его мучителей: Отче! прости им, ибо не знают, что делают (Лк  23:34), — можно расценить и как явное указание на участие неведующих в  работе вражией.

Я знаю, что жизнь во Христе предусматривает прежде всего анализ собственного духовного состояния. Я не готов обвинять  кого-либо в несоответствии должному образу священника. Понимаю, что сам  не являюсь примером для подражания, и этой болью делюсь со всеми, но  верю — Господь обновлял, обновляет и ещё может обновить меня: омыеши мя, и паче снега убелюся (Пс 50:9).

Сноски

1. Правда, сами мусульмане отказывают нам в том, что мы исповедуем  единобожие, но, думаю, это происходит от нежелания, а, может быть,  невместимости мусульманским, да даже и просто обыденным, сознанием догмата о Пресвятой Троице. И здесь весь вопрос об откровенном неприятии нашего взгляда мусульманами, а отнюдь не о каких бы то ни было подменах идеи Божества со стороны христиан.

2. Кстати, и образ автобуса тоже навеян произведением этого автора — “Расторжение брака”.

3. Я иногда думаю, что всё, призванное Богом к жизни, обязательно несёт в себе хоть какой-то элемент добра, иначе бы не устояло в бытии. Так и диавольский мир, некогда отпадший от Бога, отличается неутомимостью в поисках жертв — ибо “питается” грехами.

4. Я после  этого обратил внимание на роспись нашего храма Зосимы и Савватия  Соловецких: в изображении Страшного суда Ангелы предстоят крупными и  величественными, а бесы — мелкими, серыми и невзрачными; это говорит об  устоявшемся церковном представлении о духовном мире. Кстати, и  гоголевский чёрт, и аналогичный персонаж Достоевского отличаются крайней невзрачностью, но именно этих авторов признают глубокими реалистами,  изобразившими тайны мира духов.

5. Лат. ‘Отсутствие прогресса является регрессом’, букв. ‘Не идти вперед — значит отступать’.

Прчитано на http://www.pravmir.ru/preobrazhenie-kak-pobeda-ili-ne-zhalej-sebya/

«Некто, пришед в обитель, спросил старца: «Скажи мне, отчего я хочу, но не могу избавиться от пьянственной страсти?» — «Поистине, отвечал тот, можешь, но не хочешь, ибо жалеешь себя не по Бозе». —«Что же такое сия страсть?» — «Ничто иное она у тебя, отвечал старец, как ржавчина, тлящая гвоздь, изготовленный из железа гордыни и вбиваемый в руце и нозе Христа Спаса пропятого».

…Эти размышления на больную для многих тему я начал писать давно, да все никак не мог продолжить. Сегодня — взялся: вдруг почувствовал, что как раз самое время. Потому что — шестое августа по-старому, Преображение Господне.

Пришел с утра в храм мужик. Вид опознаваемый: синеватая одутловатость,  небольшая небритость, пиджачная помятость, черные очки, росины пота на лбу, судя по запаху — уже опохмелился, но слегка, не до степени «на другой бок» (хотя, если судить по приподнятой словоохотливости, и эта  степень не за горами, наступит уже сегодня). Расспросил у свечного  ящика, где какая икона, куда поставить свечку «за врагов и на удачу»…

Потом подошел ко мне. В голосе — смущенная бравада, вызов, глухая боль, детская надежда на авось:

- Святой отец, можно к вам обратиться или как?..

— Конечно.

— Вот вы тут Богу служите… А вот, например, как человеку бухать бросить? Там, молитвы какие-то у вас есть, или как-то вы лечите?

— А кто бросить-то хочет, вы?

В ответ мужик произнес длинный, не очень связный монолог, содержание  которого могут повторить — и повторяют — нынче в России многие:

Вот что-то бухаю, не могу остановиться, да это ерунда, а как не бухать,  ведь жена-теща-дети-родня — такие сволочи, не ценят, не понимают, а я  ведь такой и растакой, золотой, а им только деньги, и вообще рутина  заела, а может это и «бывшая» к бабке ходит, порчу наводит, всю жизнь  отравляет, потому что я — невинный страдалец, а она — исчадие зла, а  денег не хватает, и работы путной нет, а за копейки пахать дураков нет,  это все правительство виновато и проклятые олигархи, довели народ, и как тут не бухать, но как-то бросить бы надо, а не могу, вернее могу, но не получается, или получается, но не сейчас, а вот бы со следующего  месяца, ведь я, да я, да чтоб я! — а вот душа страдает, потому что жалко себя забубенного великой жалью, и никто не узнает, где могилка моя, и  эх! как нам не бухнуть, ведь мы русские и православные, а все зло еще и в том, что нас враги травят паленой водкой, пьем всякую дрянь, а ни врачи и никто не помогает, всем только бабки плати, ну вот хоть вы тут  церковные, обязаны же помогать;

и всё в таком роде — если не остановить, монолог будет бесконечен.

Я и остановил — уточнив суть:

— Так вы хотите бросить пить?

— А что, думаете, не смогу?

— Думаю, сможете. Если захотите. Нет ничего такого, чего бы человек, с помощью Божьей, не добился, если захочет.

Мы у Бога — дети. Если ребенок добивается чего-то хорошего и стоящего,  разве мать ему не поможет? Так и Бог поможет избавиться от поганого  рабства алкоголя (тем более, вы не ребенок и понимаете: станете  продолжать — разложится психика и сгниет тело, пьянство — медленное самоубийство).

Но избавляться придется в основном самому, с помощью Божьей, может, еще и с помощью врачей, но самому. Пьянство часто связано с гордыней, с самостью человека. Хотите избавиться от него — придется изменить свое отношение к себе, к людям, к жизни. А это нелегко… И начать надо с  главного — прекратить внутреннюю истерику и перестать себя жалеть.

Не знаю, понял ли он, о чем я… Помолчал и неожиданно сказал:

— Я в детстве бывал в церкви, с бабушкой. Вон, старушки вон те на нее  похожи. Цветы приносят к иконам… А что, по-церковному праздник какой-то?

— Да, завтра — Преображение Господне.

Он снял темные очки — глаза смотрели вниз и в сторону, их я так и не увидел — и горько усмехнулся:

— А… на горе Христос преобразился… знаю, читал. Он-то преобразился, ясно!…А мы-то?!…

Мы-то?

Мы — тоже. Вслед за Ним, с Ним, через Него.

В самом деле: когда мы читаем Евангелие, то видим, что Христос ничего не делал просто так.

Бог стал человеком, чтобы человек обожился, стал подобен Богу по благодати.

Христос пошел по воде — и показал делом: человек — повелитель стихий, обретя с  помощью веры свое Богоданное достоинство, и он может преодолеть  незыблемые, казалось бы, законы естества; и Петр шагнул на воды вслед за Ним.

Христос одним только словом исцелял безнадежно больных, изгонял из людей нечистого духа — и делать то же завещал и ученикам.

Христос сказал: «Молитесь же так: «Отче наш» — и явил всем людям не просто  Всевышнего, но самого настоящего Отца, не только Своего, но и нашего, с  которым мы отныне можем быть связаны не только и не столько почитанием и подчинением, сколько сыновней любовью.

Христос воскресил Лазаря, а потом воскрес и Сам — чтобы убедить нас: и мы, рожденные в  пронизанный смертью мир, можем и должны не бояться смерти, но пройти  сквозь нее и вступить в вечную жизнь.

Христос являл нам чудеса —  но не показывал фокусов, того, что могло бы просто поразить воображение, или даже явить величие и могущество Божества, но для нас, простых  смертных, быть недостижимым, а значит — бессмысленным. И на Фаворе Он  просиял нетленным светом — не для того, чтобы ослепить учеников и покрасоваться перед ними: вот, Я — Сын Божий, убедитесь и трепещите (и,  прибавим, даже не для того, чтобы впоследствии дать возможность сонмам  богословов защитить магистерские диссертации, разбирая запятые в писаниях Григория Паламы, и велемудрием речений убедить мир в  утонченности христианства).

Своим преображением Христос призвал к  преображению — всех нас, имеющих смелость назваться Его учениками (Сам  Он, мы помним, на Тайной Вечере назвал учеников — друзьями).

Стяжание Фаворского света стало не темой досужих бесед интеллектуалов — стало  содержанием жизни многих и многих подвижников, и не только их — всех  нас: непреображенные, мы умираем, не прилагая сил для стяжания этого  света в себе и своей жизни — тонем во тьме (ах, скажем, ведь мы не  подвижники — тем хуже для нас, не расслышавших Божьего призыва к подвигу не в скитах и пустынях древних патериков — в нашей обычной ежедневной  суетной жизни…).

Что такое избавление от привычного житейского рабства греху, тому же пьянству, как не начало нашего преображения?

Эй, мужик, ты ушел сегодня из храма, так и не сказав своего имени, — вернись, послушай, что скажу (митрополит Антоний Сурожский говорил: «Я плохой человек — но то, что говорю о Боге, правда», так  может и мои слова как-то тебе, горемыке, пригодятся…). Что тебе делать,  спрашиваешь? Прежде всего — очнуться, прийти в себя. И с похмелья — не  потянуться опохмеляться. Абстинентный синдром так тяжек? Тяжек. Но не  настолько, насколько смертельным его рисует тебе твое саможаление.

Не жалей себя.

Зови на помощь Бога и ближних.

Вот увидишь, они не откажут. Нужны будут лекарства — пусть лекарства,  только не пей, не пытайся погасить костер страсти бензином. Перетерпи  день. Второй. Два дня свободы! А там — еще и еще… И рано или поздно, с помощью Божией, Фаворский свет Христов, про который ты, говоришь, где-то читал как о красивой сказке, станет реальным светом твоей жизни.

Вернемся к началу, мужик, брат мой по несчастной земной юдоли, брат во Христе:  не жалей себя. Саможалением, основанном на грехе гордынной самости,  вообще пронизана вся наша нынешняя расейская жизнь.

За всю планету не скажу — но посмотри, что творится вокруг тебя, рядом, в подъезде, на улице, в твоем городе или селе: истерическим раскаленным саможалением  полны сердца людей — и они спиваются и скалываются, они бессмысленно  убивают первого встречного за неосторожно сказанное слово, потому что  «всё блин достало!», они идут друг на друга на таран, сидя за рулем  автомобиля и не желая уступить дорогу, они бесконечно судятся друг с  другом в судах, они забыли напрочь о том, что такое любовь, семейный тихий мир, сладость прощения, дружба и взаимопомощь, и слова о  творчестве, о вере, о жизни вечной для них стали пустым звуком…

Мы на войне, мужик, и погляди, сколько вокруг самострелов и дезертиров…

Вспомни рассказы фронтовиков: на фронте часто погибали именно те, кто очень  жалел себя и прятался, а те, кто не жалел, получали ранения — но  победили.

Мы на войне, и свет Фавора, открытый нам Христом — знамение нашей победы,  которая придет непременно, но до которой еще — воевать и воевать.

И в первую очередь — с самим собой.

Натрапив на цікаву статтю , так би мовити погляд зі сторони, втім чимось перекликається і з моїми думками.. Пропоную мовою оригіналу:

"Сокращение украинской армии имеет две составляющих - афишируемую и не афишируемую", - заявил сегодня, 15 августа, в интервью корреспонденту ИА REGNUM украинский политолог, директор Центра политического анализа "Стратагема" Юрий Романенко.

"Афишируемая составляющая говорит, что у нас нет серьезных внешних врагов, также как и денег содержать куцый огрызок советской армии. Потому, хлопцы, надо  сокращать. Этими аргументами потчуют обывателей, забывая сказать, что  если народ не кормит свою армию, то кормит чужую. Учитывая, сколько  миллиардов мы угрохали на абсолютно глупый проект Евро-2012, сетования,  что нам не хватает денег на армию, выглядят, как минимум, цинично", -  отметил эксперт.

"Что касается той части, которая не афишируется. В любой стране армия - один из институтов, который имеет легальное право  на насилие, пусть и очерченное нормативной базой. Это дает армии  определенный статус, которого не имеет ни один другой институт  государства. В нормальной стране армия, помимо функций по предоставлению услуг безопасности, выполняет также ряд не менее важных функций. Прежде всего, армия - хранительница традиций общества, которое она защищает. Во время службы в армии новобранцы доформировываются, как личности, потому вооруженные силы выполняют такие же воспитательные функции, как  система образования", - отметил политолог. "Совершенно не случайно Самюэль Хантингтон указывал, что во многих странах третьего мира, там, где армия является  сильным институтом, она выполняет консервативные и модернизационные  функции, в зависимости от ситуации. Есть масса примеров - Египет,  Турция, Чили, Пакистан, Венесуэла, где армия играла ключевую роль в  перезапуске государства или его стабильности. В этом плане положение  украинской армии целиком отражает положение украинского государства. Армия дезорганизована, слаба, статус офицер низведен до позорного  уровня", - продолжил свою мысль Романенко.

"Но, вместе с тем,  армия имеет прямой доступ к инструментам насилия. Это ключевой момент в  нынешней ситуации. Украина стремительно скатывается к хаосу. Не нужно  обманываться сегодняшним затишьем - это затишье перед бурей. Правящий  класс прекрасно осознает, какие времена ждут страну в уже недалеком будущем. Поскольку он заинтересован в сохранении власти, то  предпринимает превентивные меры, которые позволят опереться на штыки в  случае бунтов на Украине. Отсюда рост зарплат в милиции, усиленное внимание тренировкам внутренних войск, закручивание гаек в медиа и  т.д.", - считает он. "В этой ситуации армия, которая всегда была  пасынком украинского государства с 1991 года, воспринимается как потенциальная угроза, поэтому и предпринимаются усилия по ее сокращению. Тем более, что к этому постоянно подталкивают внешние силы, которые не  заинтересованы, чтобы Украина играла мускулами. Таким образом, стратегия режима очевидна - необходимо, чтобы как можно меньшее количество людей имели доступ к оружию. При этом, пожалуй, будет правильнее сказать, что  для режима Януковича опасна не сама армия, которая разложилась и вряд ли способна выполнить какие-либо серьезные задачи по обороне страны, а ее  склады, на которых есть оружие. В случае дестабилизации они могут быть использованы повстанцами, как это было уже неоднократно в истории  Украины", - отметил Романенко.

"Это угрожающий тренд. На одной стороне полицейское государство и парамилитарные структуры ФПГ, которые насчитывают десятки тысяч подготовленных бойцов, а с другой - безоружное, но обозленное общество, в котором все больше укрепляются  радикальные настроения. В этой ситуации, униженная украинская армия может стать тем фактором, который резко изменит баланс сил в пользу народа. Это прекрасно понимают в верхах", - резюмировал он.

Как сообщало ИА REGNUM, президент Украины Виктор Янукович инициирует сокращение на протяжении 2012 года Вооруженных сил Украины  на 8 тысяч человек, в том числе - на 5 тысяч военнослужащих. Так, Янукович внес как неотложный для внеочередного рассмотрения в Верховной раде Украины проект Закона "О численности Вооруженных Сил Украины на 2012 год". До конца следующего года он предлагает довести численность украинской армии до 184 тысяч человек, в том числе - до 139 тысяч военнослужащих.

Прочитано на http://www.pravmir.ru/uspenskij-post-dlya-chego/ Успенский пост (14–28 августа в 2011 году)

Пост… как много в этом слове для сердца православного слилось!

Перифраз известных нам слов, может, и не лишен иронии, но вдумаемся, как порой  причудливы, как разнообразны наши представления о посте.

Для кого-то пост торжественно-мрачен – и тем как раз ценен, ибо всякий подвиг формирует чувство собственно значимости (поэтому надо как можно  интенсивней накрутить себя в постнической изощренности), для кого-то светел и непринужден (как бы сам строго ни постился), кому-то – просто  правило церковной дисциплины, которое надо исполнить, «не заморачиваясь  глубинами и рефлексиями» (мясо-молочного нельзя? – не проблема: мы такие постненькие блюда сготовим, что пальчики оближешь!), а для кого-нибудь и вовсе – период в календаре, имеющий весьма параллельное значение для  него лично и для всей его семьи (поводы могут быть разными: «пост должен быть духовным», «пост – для здоровых, а мы все больные», «жизнь такая, что нет возможности выбирать в пище» и вообще «пост – это не главное»).

В этом многообразии нет единства, но мы сейчас не станем погружаться в  анализ каждого из отмеченных представлений, выявляя в них истинное и  отметая ложное, но сосредоточимся на теме поста Успенского.

Для начала отметим все же одну общую черту всех многодневных постов: они  предваряют светлое торжество, готовят к нему. Не в том смысле, чтобы,  вот, потерпеть скорбь, дабы на ее фоне полнее, ярче прочувствовать радость освобождения от нее, но в смысле подготовки души к вмещению  радости от соприкосновения с вечностью, в чем, собственно, и состоит суть любого христианского празднования.

В приготовлении к празднику Успения Пресвятой Богородицы в этом отношении существуют некоторые нюансы. Что мы собираемся праздновать? К какой радости готовимся? С Пасхой понятно, с Рождеством тоже – это важнейшие события Домостроительства нашего спасения, и память  святых апостолов Петра и Павла – торжество благовестия и устроения  Церкви, которую «не одолеют врата адовы» (Мф. 16; 18).

А Успение? Это же, формально выражаясь, смерть. Что тут праздновать? Ведь, в отличие от крестной смерти Спасителя,  кончина Его Пречистой Матери никого не спасла, не исцелила. Это было  горе для всех, кто с ней общался. В честь чего приготовительный пост,   может, ради того, чтобы ощутить бренность бытия?.. Нет, принцип тот же: приготовление к Радости.

Причем тут своя специфика. Обратите внимание, что праздник Успения Божией  Матери, предваряемый двухнедельным постом, как бы обнимается и пронизан  праздниками Ее Сына – так называемыми тремя Спасами: начинается пост  праздником, посвященным Кресту – жертвеннику нашего с Ней спасения,  символу богозаповеданной любви; в середине его – Преображение Господне, а на следующий день после Успения – память Нерукотворного Образа. Господь как бы обнимает Свою Матерь, ибо Ей «оружие прошло душу» (Лк. 2; 35)  скорбями за Сына, своей жизнью Она явила наглядный пример преображенной души, и именно благодаря Ей состоялось воплощение Слова,  свидетельствуемое иконописью.

Но почему из всех богородичных  праздников именно Успение так почитается, что предваряется многодневным постом? Да потому что для христианина «жизнь – Христос, и смерть –  приобретение» (Флп. 1; 21)!

Скорбь расставания, естественная и  понятная для тех, кто уже не мог с ней общаться по-прежнему, была, благодаря вечно опаздывавшему апостолу Фоме, перекрыта радостью  обнаружения, что Богородицу «гроб и умерщвление не удержаста». Сохранившая девство при рождении Богомладенца, Она не оставляет мира в Своем успении, будучи первейшей нашей молитвенницей.

Всякий пост, по выражению прот. Александра Шмемана, – «светлая печаль», но к Успенскому посту это относится в особенности. О нем уместно сказать: небесная печаль. Он, как верно было кем-то  подмечено, словно окрашен в лазурные тона. Быть может, именно Успенский  пост помогает лучше всего осознать сущность поста как такового, потому  что наилучшим образом пример постничества являет нам Пресвятая Дева,  чуждая от рождения всякой скверны и свободная, благодаря всецелому  устремлению души к Богу,  от человеческих немощей, и настолько же  нечуждая, близкая немощным людям, сочувствующая им, ищущая любой возможности доставить им самую простую, земную радость (вспомним, с чего начинаются чудеса Христовы).

Авва Евагрий называет кротость  «аристократической добродетелью». Царица Небесная явила ее в непоколебимой любви к Богу и людям, ради которых воплотился Ее Сын, к  тем самым людям, которых она видела глумящимися над Ним; к нам – своими  грехами присоединяющимся к Его распинателям.

Это хранение себя  «неоскверненными от мира» (Иак. 1; 27): от его злобы и малодушия, от его гордыни и подлости, от его человекоугодия и высокомерия,  бесцеремонности и равнодушия, разнузданности и бесчувствия, трусости и  дерзости – хранение себя от этих и множества других, зачастую  маскирующихся под добродетель, пороков и есть истинное постничество,  пример которого явила нам Пресвятая Богородица. О Богородице, по словам  лично знавших Ее людей, сщмч. Игнатий Богоносец свидетельствует, что  «Она в гонениях и бедах всегда бывала весела, в нуждах и нищете не  огорчалась, на оскорбляющих Ее не гневалась, но даже благодетельствовала им. Была кроткой в благополучии, милостивой к бедным и помогала им во  всяком добром деле».

Подражание Божией Матери в этих чертах должно быть средоточием нашего внимания в Успенском посту.

Умер как-то поп и приходит к апостолу Петру, у которого ключи от рая.
Тот его спрашивает: – А что ты сделал помимо того, что обязан по сану?
- Ну, это… А! Да! Я в рейтинге православных ресурсов две недели на первом месте держался!
- Аж две недели?
- Ну да, две недели!
- И выше Кураева даже?
- Ну да, выше Кураева…

На мою думку, бісова влада перейшла межі... І хто працює на СЬОГОДНІШНІ владу - співпрацівник лукавого...