А вот Иван вопрошающе смотрит на меня: ну говори- а я спешу отвлечь его. Я знаю имя вируса, но начеку чтоб не проговорится.
Что ты бормочешь? Что непросто получить? О какой болезни говоришь?
Никакой болезни, я не то имею в виду, просто думаю, есть свойства, которые трудно обрести. То ли говорю слишком тихо, то ли Иван не понимает, а Малина-то долго было понимал, угадывал, схватывал, а всё же он не желает меня ни раздумывающей , ни рекущей и ,кроме того, я ему ни слова о вирусе не сказала.

Да ведь орава противостояла было мне (а я собрала арсенал такой, что рук недоставало): разочарование, равнодушие; бесстрашием я обратилась к великим кошмарам, и не знаю, как Иван несмотря на это мне явился, невзирая на осаду,на это неутолимое отчаяние бессоницею назубок сыгранных ночей, непрерывную нервозность, навязчивую чуждость ко всему, но уже в первый час, когда Иван точно не с неба свалился,а ,улыбаясь взглядом, очень значительно и легко поклонился мне стоя на столбовой улице просёлочных улок, всё прочее оказалось посрамлено- и только за это с меня высокие и высочайшие ему награды, за то ,что он вновь открыл меня, и встряхнул ту, каковой была я в тот час, обнаружил мои прежние простые задатки, вызволил моё осы`павшееся Я- и молиться мне за Ивана благодарствуя за все его дары, за которые же, за которые? им счёту нет, и ни один не даётся- тогда я беру простейший, возвращённый Иваном смех.

Наконец, я наново воплотилась: обрела свои члены, которые из-за долгого небрежения ими казались мне чуждыми, я чувствую в себе токи всего, гладкие и поперечные мускулы после долгого оцепенение расслабляются, обе нервные системы восстановились одновременно- нет ничего существеннее этого восстановления, оздоровления ,которое под силу измерить и оценить также и новейшим инструментарием современной метафизики. Как хорошо, что в первый час я оказалась захвачена Иваном врасплох, в чём мать родила, и что я вслед за тем не рисуясь, не набивая себе цену, пошла с Иваном. Не упустила я своего урока- ведь тогда случилось нечто неслыханное, невиданное, не по читанным прописям, потребовался толчок извне, дабы так сложилось. Мелочь могла бы нам помешать, сбить с толку, вклиниться между нами- столь чувствительны суть начало и явление крепчайшей силы мира, ибо мир всюду и всегда болен, а она ,здоровая мощь, не желает проявляться в нём.  Клаксон мог оборвать наши первые фразы, полицай, увидавший неправильно припаркованный мотороллер, прохожий заорал бы, зашатался между нами, парень в гоночном авто отвлёк бы наши взгляды,мой Боже, только помыслить, сколько всего могло бы помешать нам! Звук сирены "скорой помощи" мог бы отвлечь меня, заставить взглянуть на улицу- не на букет георгин в витрине, а то Иван попросил бы у кого огоньку прикурить- и тогда не быть мне увиденной Иваном. Поскольку встрече угрожала опасность, нам хватило уже первых трёх реплик на здесь у витрины- и мы вслед на ними немедля покинули крайне опасное место, и сберегли многое своё. Нас вывели оттуда эти ничего не значащие короткие фразы. Не знаю право, надо ли доьавить, что теперь мы общаемся как все. Но мы не торопимся. -У нас вся жизнь впереди,- молвит Иван.

Всё-таки мы освоили первые диалоги, глупые начала и концы предложений, одинокие фразы, окруженные ореолом взаимного снисхождения, потворства, а большинство предложений доселе относятся к телефонным. Мы попеременно упражняемся, повторяем их снова и снова ,поскольку Иван звонит мне раз из бюро на Каринтсвком кольце ,второй- поздно пополудни или вечером из дому.

Алло. Алло?
Я, а кто ещё
Да, естественно, прости
Как мне? А тебе?
Не знаю. Сегодня вечером?
Так плохо слышно
Плохо? Что? Ты, значит, можешь
Едва слышу. Можешь
Что? Случилось что?
Нет, ничего, ты мне позже ещё
Естественно. Лучше я позже позвоню тебе
Я, правда, мог бы с друзьями
Да, если не можешь, тогда
Я этого не говорил, только если бы не
В любом случае ,позвони позже
Да, но только до шести потому, что
Но это для меня поздно
Да, и для меня ведь, но
Сегодня, пожалуй, нет смысла
Кто-то придёт?
Нет, только фрёйляйн Йеллинек уж
Ах так, ты больше не одинок
Но позже- пожалуйста, непременно!

У Ивана и у меня есть друзья, а кроме того- люди, которых я не знаю, а он- моих. С друзьями и посторонними нам приходится ходить в рестораны, а чаще всего -на минутку в кафе, а то ещё нам приходится занимать иностранцев, не зная, как начать с ними, и ещё часто нам нужно ждать звонка. Кроме договорных встреч случаются внеплановые, когда Иван и я встречамеся с разными делегациями: он со своей ,а я с другой- в одном заведении, тогда он кстати узнаёт, что я могу выделяться (в чём он сомневается), что могу быть разговорчивой (в чём он ещё больше сомневается). Ведь наедине с ним я тиха, ибо кратчайши слова- да, пусть, так, и, но ,тогда, ах!- столь нагруженныеы ,исходящие от меня со столиким смыслом, тысячекрат значимее рассхожих рассказов, анекдотов, сымпровизированных реприз, что друзья и клиенты слышат от меня, а к жестам ,каприччи, показным аллюрам, поелику я не рисуюсь перед Иваном, не прибегаю чтоб не рисоваться, и благодарна я, когда смею подать Ивану еду-питьё, когда украдкой почищу его туфли, вычищу пятна с его пиджака. Да, это наше! значит больше, нежели наморщившиеся лбы над меню, это не сиять на людях, не дебатировать, не расцелованная делегатом ручка, не анимированные поездки с друзьями в родные места, не рюмку на посошок в баре, поцелуи направо-налево и "прощайте"! Ведь когда Иван приходит на обед, естественно, за счёт института, то у меня может быть назначена поздно пополудни встреча в голубом баре- и у нас не выходит свидания, если только я не подстрою или не разлажу его: вот сегодня я ужинаю в "Штадткруге", а Иван- за городом, в Гринциге с иностранцами, а завтра я должна показать паре Хайлигенштадт* и Нусдорф- страшно подумать, а он в обществе трёх господ отобедает в "Трёх гусарах". Он водится с иноземцами, и я, часто- тоже, что например, мешает видеться нам с Иваном, остаётся только перезваниваться. И, подобно тому, как первая группа телефонных фраз связана с парой трубок, с мимолётными свиданиями перед тем, как разойтись с делегациями, вторая ,совершенно иная группа- оболочка "примерно".

Иван говорит, что постоянно слышит от меня "например". И чтобы вызвать поток "примерных" предложений в ответ себе, сам прибегает к ним, например, даже на протяжении одного часа, которой остётся нам до ужина.
- Что же, например, фрёйляйн Шлаубергер? А если я, например, впервые явлюсь к тебе домой днём- тогда ведь, например, наша встреча вызовет подозрения?
- Я ,например, никогда не заговаривал с незнакомками на улице, прежде мне и в голову не приходило, например, такое: незнакомец- с незнакомкой- и пожалуйте-ка!
- Не перебарщивай.
- Например, никак не возьму в толк, чем ты ,собственно, занята? Чем, например, можно заниматься дома битый день- и не утомиться? Позволь, мне, например, попазмыслить над этим. Нет, только не рассказывай.
- Пожалуйста, мне не составит труда!
- Я ,например, не любопытен, не говори мне, я только об одном спросил, да я же ведь неповторимо учтив.
- Иван, не надо!
- Что же тогда?
- Если я, например, сегодня вечером приду домой, усталая, да ещё придётся ждать звонкано я
- Придёшь домой- ложись-ка лучше спать, и сразу, фрёйляйн Шлаубергер.
И с этой фразой Иван весь вышел.
_____________________________________________
* букв "Священный город"- Вена, прим.перев.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Скажу вам, Солнц вставал как --
Вначале лентой был --
Плыл шлейф его что Аметист --
Бег белок "Сам!" гласил --
Холмы сдвигали вкось чепцы --
А бо`болинки* -- в стон --
Тода призналась я себе --
"Должно быть, вышел Солнц!"
Не знаю, как он уходил --
Порфирною дорожкой
которой Звёзды-детвора --
карабкались всё, крошки?
Пока дошли на тот конец --
и В-Сером-их-Смотритель --
открыл вечерних врат свинец --
и выйти проигласил их --

перевод с английского Терджимана Кырымлы
* - рисовый трупиал (птица Сев.Амер.)
 
318

     I'll tell you how the Sun rose --
     A Ribbon at a time --
     The Steeples swam in Amethyst --
     The news, like Squirrels, ran --
     The Hills untied their Bonnets --
     The Bobolinks -- begun --
     Then I said softly to myself --
     "That must have been the Sun"!
     But how he set -- I know not --
     There seemed a purple stile
     That little Yellow boys and girls
     Were climbing all the while --
     Till when they reached the other side,
     A Dominie in Gray --
     Put gently up the evening Bars --
     And led the flock away --

     1861

318

     Я расскажу вам, как восходит солнце.
     По временам -- лишь полоса
     И башня в море аметиста,
     Где краски скачут белками на небеса
     По головам холмов, поднявших шляпы
     Из птичьих стай, -- и тихо я себе сказала:
     "Должно быть, это солнце показалось!"
     Но как оно садится -- я не знаю --
     Пурпурной лесенкой,
     Которой желтые девчонки и мальчишки
     Карабкаются весело.
     Но лишь той стороны они достигнут,
     Как их наставник в сером
     Уводит всю гурьбу --
     И запирает двери...

     Перевод Л. Ситника

Пусть Иван создан и для меня, а всё же не могу одна притязать на него. Ведь он пришёл чтоб укрепить и придать объём согласным, заново отворить гласные, чтоб те зазвучали сполна, чтоб снова хлынули слова из уст моих, чтоб восстановить все порушенные взаимосвязи и разделаться с нуждами- ни йоты такого его не убавить мне; идентичные яснозвучные заглавные буквы наших имён, которыми заканчиваем свои записочки я буду подчёркивать, рисовать столбцом чтоб перекликались те, аукались, а когда сольём воедино наши фамилии, сможем предусмотрительно осторожно воздать хвалу Белому Свету, скромно воздать должное первым словам этого Мира, поскольку те непременно ждут этого- так ищем мы воскресения(восстановления), а не разрухи, ибо Иван своими взглядами должен смыть образы(картины) в очах моих, которые перед Ивановым явлением попали в сеть-вершу- и после многих смывов проявится тёмная, страшная, почти нестираемая картина, а Иван тогда резко бросит светлую поверх её, чтоб всякий сглаз от меня не шёл, чтоб избавилась я от него, отвратного: знаю, когда прилип, но запамятовала, больше не припомню...
(Ты ещё не способна, пока: многое мешает тебе...)
Но поскольку Иван принялся меня целить, не всё так худо на Земле.

Поскольку это однажды знали все, а теперь все забыли, почему так это тайно вышло, почему я затворяю дверь, задёргиваю шторы, почему я одна предстаю Ивану, мне следует подыскать объяснение причинам случившегося.  Я желаю это сделать не выгораживаясь, но напротив- чтоб снова выпятить табу, а Малина понял это без моих пояснений, ведь даже если поя спальня открыта, а я отдыхаю или лежу в постели, он проходит мимо в собственный покой будто нет вовсе моей двери, нет моей комнаты, дабы не профанировать былого и оставить шанс первым дерзаниям с последними нежными обьятиями. И Лина больше не убирает здесь, никто не переступает этот порог, ведь ничто не является, ни добавляется к подлежащему диагнозу, вскрытию, лечению- ведь мы с Иваном не таскаем, не колесуем, не истязаем друг дружку, мы совместно, спиной к спине обороняем своё, что никому не дозволено хватать. Потому, что Иван меня не расспрашивает, он доверчив, не мнителен,то и я становлюсь доверчивее. Хоть он не замечает два упрямых волоска на подбородке, и две первые морщинки под глазами не комментирует, хоть ему мой кашель после первой сигареты не досаждает, он даже прикрывает мне рот, когда я вот-вот сболтну лишнего, скажу-ка ему на некоем другом языке всё, о чём смолчала, с кожей и влосами, ведь чает-то знать он, чем я занята изо дня в день, чем занималась раньше, отчего лишь в три утра пришла домой, почему мой телефон вчера был занят час, и кому я отвечала по телефону- и с тем я , приготовив подходяшую фразу, молвлю: "Должна обьясниться...", а Иван прерывает меня: "Почему, что ты должна обьяснять мне? Ничего, вовсе ничего- кому-то, не мне же обьясняй- ничего не говори, ведь тут нет посторонних".
- Но я должна.
- Ты мне совсем не способна лгать, знаю это, я же это знаю.
- Но всё же, ведь я не способна лгать!
- Зачем смеёшься? Если ничего постыдного, можешь прямо.   Не пытайся лгать, ведь ты не можешь.
- А ты?
- Я? Ты должен это спросить?
- Не должен.
- Попробовать могу, но иногда смолчу тебе о чём-то. Что скажешь: ты против?
- Я понимаю. Я ведь должен понимать. Ты вовсе ничего не должен, ты можешь, Иван.

Пока мы столь мучительно наводим мосты, эта кровавая бойня в городе продолжается, эти невыносимые замечания, комментарии и ошмётки сплетен циркулируют в ресторанах, на вечерах, в квартирах, у Йорданов, у Альтенвилей, у Вантшура, или же она достигает беднейших посредством иллюстрированных журналов, газет, в кино и через книги, в которых так говорится о вещах, словно взаимо- и к нам стремятся и отталкиваются- и должно каждому заголиться, других до кожи раздеть, пропасть должна всякая тайна, разбиться всем затворённым ларцам, но где нет никакой тайны, нечего найти- и подступает беспомощность вослед за разбитиями, раздеваниями, перлюстрациями и визитациями, не горит Купина, ни лучика вниз, нет ничего в злопыхательстве и во всяком фанатичном рвении, а  нерушимый свод Закона Мира так и довлеет, непонятый, надо всеми.

Поскольку с Иваном мы говорим только о добром, а иногда (не над кем-то) смеёмся, покольку это заходит столь далеко, что мы улабаемся ещё ничего не сказав, то обретаем состояние , а котором становимся самими собой и, надеюсь, сможем передать его другим. Постепенно, одного за другим, мы инфицируем наших соседей вирусом, название которому я успела придумать, а коль грянет пандемия, то всем людям станет легче. Но я также знаю, сколь тяжко вызвать её, сколь долго ждать, пока люди созреют для заразы и как безнадёжно долго тянуться моему ожиданию!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

377

     To lose one's faith -- surpass
     The loss of an Estate --
     Because Estates can be
     Replenished -- faith cannot --

     Inherited with Life --
     Belief -- but once -- can be --
     Annihilate a single clause --
     And Being's -- Beggary --

     1862

Утратить веру -- превзойти
потерю Состоянья --
Именье может быть --
возвращено -- доверье- нет --

В наследство да`ден с Животом --
Завет -- однажды --так --
Утрачен пункт- пропал весь том --
И Житель -- Нищета --

перевод с английского Терджимана Кырымлы

377

     Утратить веру -- хуже, чем
     Именье потерять,
     Именье можно возвратить,
     Но веры -- не занять.

     В наследство вместе с жизнью
     Она дается раз.
     Ты -- нищий, если тронешь
     Одну из этих фраз.

     Перевод Л. Ситника

266

     This -- is the land -- the Sunset washes --
     These -- are the Banks of the Yellow Sea --
     Where it rose -- or whither it rushes --
     These -- are the Western Mystery!

     Night after Night
     Her purple traffic
     Strews the landing with Opal Bales --
     Merchantmen -- poise upon Horizons --
     Dip -- and vanish like Orioles!

     1861

266

     Земля, чей берег омывают
     Заката Желтые Моря;
     Она растет и отливает,
     Загадкой запада горя!

     Из ночи в ночь чредой пурпурной
     Сюда стремятся паруса
     Свалить опаловые грузы
     И раствориться в небесах.

     Перевод Я. Бергера

Есть -- где-то край -- полит Закатом --
Суть -- Жёлта Моря Берега --
Восстал -- и отливает статью --
Они -- их Запад загадал!

За Ночью Ночь
верти`т свой пурпур,
вершит посев Опалов Зла --
Купцы -- висят над морем круто --
и тонут -- иволгами там!

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Первая глава

Сча`стливо с Иваном

Снова выкурено и снова выпито, рюмки сосчитаны,и сигареты: ещё две оставлены на сегодня, поскольку между сегодня и понедельником три дня без Ивана. Но через шестьдесят сигарет Иван снова будет в Вене, он вначале вызвонит точно время, затем сведёт к подъёму будильник- тот сразу же отзовётся, затем Иван заснёт, столь быстро, как только он может, прокинется, разбуженный звонком, которому он в других случаях отзывается иначе: стонами, руганью, выкриками, жалобами. Затем он, забыв о звонке и в один присест очутившись в ванной, почистит зубы, станет под душ, затем побреется. Он повертит ручку транзистора чтоб послушать новости. Австрия, 1-й канал, АПА (Австрийское пресс агенство). Передаём краткий выпуск новостей: Вашингтон...

Ну и выскочки эти Вашингтон и Москва, и Берлин- как важничают. На моём Унгаргассе их никто не принимает всерьёз или смеются над ними как над их напориром, они здесь чужие советчики, они впредь не проберутся в мою жизнь, с которой я стремлюсь иным потоком, а именно, просёлками столбовой улицы, а теперь вот стою перед цветочной лавкой, чьё название должна придумать, а остановилась я на бегу только ради букета георгин в витрине, красного и семижды краше красного, невиданного, а перед витриной стал Иван, дальше я не знаю потому, что тотчас ухожу с Иваном, сначала- к почте на Разумофскигассе, где мы должны разойтись к двум разным окошкам: он- к "выдаче почты", я- к "отправлению бандеролей", и уже эта первая разлука столь мучительна, что на выходе обретая Ивана, я молчок, а он и не усомнился в моей готовности пойти с ним дальше, но перед нами лишь несколько домов. Межи уже прочно обозначены, это же просто клочок земли, который был предназначен для застройки, без феодальных претензий и без чёткого плана, обрезок земли, на котором стоят всего два дома, которые и в темноте можно отыскать, при солнечном и лунном свете, а я знаю досконально, сколько шагов мне предстоит отсюда наискось к Иванову дому, могу дойти и с завязанными глазами. Вот и дальний миръ, в котором я прежде живала,- я всегда в панике, с пересохшим ртом, с судорогами удавленницы- приспособленная под мельчайшие его важности, ибо истинная сила обитает здесь, пусть даже она, как сегодня, состоит из ожидания и курения- и с ними ей не исчезнуть. Телефонный кабель мне следует осторожно, поскольку он заверчен, десятижды шевельнуть поднятой рукой, пока его не распутаю, в  крайнем случае, и тогда могу, перед лицом опасности, уж набрать этот номер: 72 68 93. Знаю, что никто не ответит, но это меня не касается: пусть только у Ивана зазвонит, в занавешенной квартире, а оттуда, где я знаю, где стоит его телефон, трель оповестит всё, что принадлежит Ивану: это я, я звоню(кричу, взываю). И тяжелое, глубокое кресло, в котром Иван рхртно сиживает чтоб неожиданно задремать на пять минут, услышит это би дрем услышит это, и шкафы, и лампы, под которыми мы лежим вместе, и его рубашки, и костюмы, и бельё, которое он бросит на пол, чтоб фрау Агнеш знала: его надо снести в прачечную. С тех пор, как я могу набирать этот номер, бег жития мого прекратился, никаких мне непредвиденных затруднений, не вперёд и не с дороги: я перевожу дух, останавливаю время и звоню, и курю, жду.

А если б я по какой-то причине два года назад не переместилась бы на Унгаргассе, если бы ещё жила на Беатриксгассе, как в студенческие годы, или -за границей, что часто бывает после, тогда б я попала в иной круговорот да так и не узнала бы, что есть важнейшее на свете: всё, что достижимо мною, а именно- телефон, трубка и шнур, хлеб и масло, копчёные сельди, которые я на ужин в понедельник подношу,поскольку они- лакомство Ивана или колбаса высшего сорта, она- лакомство моё, что всё- из удела(марки) Ивана от дома Ивана. Также- пишущая машинка и пылесос, которые прежде невыносимо шумели, должно быть, выкуплены этой доброй и могучей фирмой и освящены; автомобильные дверцы больше не хлопают под моим окном; без Иванова попечения не осталась даже природа, поскольку прицы здесь по утрам поют тише, а затем засыпают ненадолго.

Но этим моё обретение не исчерпывается, и странным кажется мне, что медицина, которая себя считает наукой и быстро прогрессрующей, ничего не ведает о следующем обстоятельстве: что здесь, в этой округе, где нахожусь я, утихает боль, между домами 6 и 9 на Унгаргассе, что несчастья умаляются, рак и тумор, инфаркт и астма, лихорадка, инфекции и переломы, даже мигрень и ревматизм слабеют, и я вопрошаю себя, не долг ли мой оповестить учёных об этом простом средстве чтоб способствовать широкому скачку вперёд, который предполагает все напасти превозмогать всё более рафинированными медикаментами и уходом? Здесь также почти утихают нервный тик и стенокардия обычные в этом городе, которым подверженны все, а шизотимия, всемирная ширящаяся щель раздора, незаметно стягивается.
Что беспокоит, так это только поспешный поиск шпилек для волос и чулок, лёгкая дрожь при окрашивании ресниц тушью и при манипуляции красками для век, узкой кисточкой, при извлечении воздушной подушечкой светлой и тёмной пудры. Или когда глаза на мокром месте, а ты мечешься из ванной в коридор и обратно, ищещь карман, носовой платок, подтираешь помаду на губах, такие вот незаметные психологические перемены, бег на ватных ногах, когда сантиметр длится, и некоторая потеря веса, ибо уже далеко за полдень, а учреждения начинают закрываться, а затем- инфильтрация этих партизан, дневных грёз, которые поздемно пробираются и выныривают, занимая Унгаргассе, который внезапно оказывается запруженным ими с их прекрасными прокламациями и одним-единственным словом-лозунгом, которое они считают своей цель, и как могло б звучать нацеленное в грядущее слово, если не Иван?

Оно значит Иван. И всегда снова Иван.

Наперекор напастям и рутине, вопреки жизни и смерти, вопреки случайностям, всем этим радиоугрозам, всем газетным заголовкам, которые несут чуму, наперекор сочащеймуся из пола и с потолка предательству, вопреки медленному самоедству и поглощенностью внешним, наперекор ежеутренней жалостной мине фрау Брайтнер иду я сегодня на ранневечернее свидание и курю, всё раскованнее и увереннее и столь долго, и столь уверенно ,как никому не дано, ибо я знаю, что одержу победу под этим знаком.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

248

     Why -- do they shut Me out of Heaven?
     Did I sing -- too loud?
     But -- I can say a little "Minor"
     Timid as a Bird!

     Wouldn't the Angels try me --
     Just -- once -- more --
     Just -- see -- if I troubled them --
     But don't -- shut the door!

     Oh, if I -- were the Gentleman
     In the "White Robe" --
     And they -- were the little Hand -- that knocked --
     Could -- I -- forbid?

     1861

248

     Почему меня на небе --
     Ангелы -- не слышат?
     Слишком громко я пою?
     Можно -- тише!

     Вот бы ангелы меня
     Испытали
     Выслушать вполне могли,
     Но не стали.

     Если б я была мужчиной --
     в "Белой робе"
     Не было б отказа мне
     В этой пробе.

     Перевод Л. Ситника

Что -- Меня не пустят в Небо?
Песне громко -- литься?
Но -- могу в "миноре"
тихо, Птицей!

Ангелы б меня послушали --
вот -- ещё разок --
вот -- ах -- побеспокоила --
двери -- на замок!

Если б -- "белые одежды",
проповедей жгут --
А они -- изящной Ручкой --
Я -- Меня -- не ждут?

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Когда память моя подбрасывает только приятные воспоминания, оставшееся в прошлом, прижитое, оставленное, тогда я далеко, очень далеко от пропавшего слоя мемуаров, в котором мне больше ничто не смеет мешать.
Что мне может мешать мне всматриваться в город, в котором родилась: почему именно его ,а не что-то иное должна припоминать я? Мне пришлось зубрить "дважды два" в школе, названной в честь величайшего сына нашего города Томаша Кошата, который написал песню "Ферлассн, ферлассн, ферлассн бин и" ("Забытый, оставлен, заброщенный я", венск.диал.- прим.перев.),- это я уже умею; в Школе бенедиктинцев я посещала уроки закона божьего пополудни, с одной одноклассницей, а остальным ученикам-католикам преподавали их религию только по утрам, отчего до полудня я всегда гуляла; молодой викарий, должно быть ,оказался контуженным в голову, а старый декан-крепким, бородатым, он считал вопросы с мест незрелыми. Гимназия урсулинок заперта- я уже толкала-трясла её дверь. После выпускных экзаменов в кафе "Музиль" мне наверное не досталось порции сладкого, а так хотелось- и вижу себя разделывающей вилочкой торт. Возможно, порция торта досталась мне только два года спустя. В начале прогулки над озером Вёртер, недалеко от насосной станции меня впервые поцеловали, но я больше не вижу лица, которое приблизилось было к моему, даже имя чужака должно быть занесло покрылось илом на дне озера, только продуктовые карточки помню ещё немного, их дала чужаку ,который не пришёл к насосной на следующий день , поскольку был зван прекраснейшей дамой города, которая в большой шляпе фланировала по венским улицам и точно звалась Вандой; однажды я следовала за ней до Ваагпляц без шляпы, простоволосая, ненадушенная и уж конечно не уверенной походкой двадцатипятилентней фрау. Незнакомец, вероятно, был в бегах или отлучился купить за дойчмарки сигареты на чёрном рынке чтоб курить их с прекрасной большой фрау, только мне уж тогда было девятнадцать лет, а не шесть со школьным ранцем за плечами, когда это случилось. В ореоле величия покоится маленький мост Глан там, не на вечернем озёрном берегу- только этот упоённый полудённым солнцем мост с двумя маленькими мальчиками, которые тоже с ранцами, а старший, который по крайней мере на два года старше меня, кричит: "Ты, ты там, иди сюда, я тебе чего-то дам!" Слова забыты- но не лицо мальчшеское, первый важный вызов, необузданный всплеск радости, и то, как я стояла, помедлила, первые шаги по мосту к некоему иному и ,сразу за ними- шлепок по лицу, жёсткой рукой: "Вот. Ты, получай своё!" То был первый удар мне в лицо и первое осознание истой радости другого от битья. С руками на лямках ранца, не плачущая, размеренно шагающая есть некто, которою я была однажды, одолела дорогу из школы домой этот единственный раз не сосчитав попутных заборов, впервые столкнувшись с людьми, что напрочь забывать нельзя: с чего началось, где и как, сколько слез было пролито.
Это было на Глансбрюке. Это был не озёрный променад.
В то время, когда немногим выпало родиться в дни такие, как, например 1 июля, юбилейный сразу для нескольких достославныйх личностей, или 5 мая, который просто триумфальная арка-колыбель первых младенческих криков мироустроителей и гениев, я долго не могла додуматься, за что мне честь такая досталась -быть рождённой именно в "свой" день.  Я не знаю радости общности ни с Александром Великим, ни с Лейбрицем, ни с Галилео Галилеем, ни с Карлом Марксом: мне не довелось родиться звёздный час гения, оттого однажды на корабле "Роттердам", плывущем из Нью-Йорка в Европу, где отмечались дни рождения всех пассажиров, когда подошла моя очередь и под дверь мне сунули конверт с поздравительной открыткой от капитана, я ждала полудня чтоб оказаться удивленной среди многих сотен пассажиров
и под распевку  "happy birthday to you" получить, подобно немногим счастливчикам до меня, торт от фирмы.  Но я оказалась одна, я отчаянно озиралась по сторонам- нет, столовый зал пуст- и я наскоро разрезала торт на три голландских стола, и произносила спичи, и пила, и держала речи, я не переношу качки, всю ночь не сомкнула глаз, и я убежала к себе, и заперлась в каюте.
Это было не на мосту Глан, не на прогулке у озера, это было также не в Атлантике ночью. Я плыла только сквозь эту ночь, пьяная, к нижайшей ночи.
Лишь позже меня осенило, что в "мой" день кто-то умер, наверняка. На беду прибегнув к вульгарной астрологии, поскольку верю в высшие предначертания и никакая наука загадке моей не отмычка, связала я собственное начало с неким концом ибо почему бы кому-то не начать жизнь в тот день, когда душа покидает другого человека, чьё имя, однако, мне не ведомо, но важно то, что одновременно с этой мыслью в памяти моей возник кинозал за Каринтским кольцом ,где я два часа кряду в цвете, но сидя в темноте, впервые увидела Венецию, удары вёсел по воде, а музы`ка с отблесками фонарей простирались вдаль по глади залива, а их "дадим-дадам" увлекло меня в общество главных и второстепенных героев с их танцевальными па.  Так я оказалась в Венеции, которую дотоле не видела, тогда, в некий ветренный, трамвайно-трезвонящий день венской зимы. Музыку я часто после припоминала, переиначивала, импровизируя, её- и всё невпопад ,не так, но однажды услышала "дадим-дадам" из соседней комнаты, разорванную в клочья многогласой дискуссией о схватке монархий, о будущем социализма- и ещё один из спорящих раскричался когда его оппонент неосторожно выразился по поводу экзистенциализма или структурализма, а я всё прислушивалась надеясь уловить ещё хоть такт, но дискуссия обратилась в крик, а я потерялась, поскльку ничего иного служать не желала. Я часто ведь не хочу слышать, и видеть часто не желаю. Так, например, не желаю видеть погибшую, свалившуюся с утёса у Хермагора лошадь, ради которой, чтоб кликнуть подмогу, я даже прошагала пару километров, но ведь оставила её с двумя деревенскими мальчиками, которых тоже не желаю знать; или ещё: не желаю слушать "Большую мессу" Моцарта и стрельбу деревенского карнавала.

Я не желаю рассказывать: всё ,что ни припомню, досаждает мне. Малина заходит в комнату, он ищет полупустую бутылку виски, подаёт мне рюмку, наливает себе и молвит: "Ещё мешает, пока. Тебе ведь мешает иное воспоминание".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы