Он последовал за ней. Кем она могла быть? Ему недоставало опыта точной оценки. В её улыбке не было ничего пошлого, ни слишком ободряющей она не казалась. Незнакомка держалась в десяти шагах от Густава: тот держался в постоянном удалении. Всякий раз, когда она миновала фонари, вдовец пристально всматривался в очертания её фигуры и неизменно крепло убеждённость Густава, в том, что он- свидетель ускользающей походки своей жены и с безумным наслаждением пытался о себя убедить : эта- она. Он наговаривал себе: теперь, когда я на расстоянии, если этот образ... эту походку... эту причёску вижу... разве я не счастлив? ... Незнакомка словно не замечала преследования: шагала себе беззаботно. Путь её пролегал мимо городского парка. Идя, она касалась пальцами прутьев ограды. Густав содрогнулся. Он припомнил, как довольна была его жена пробегая пальцами по стенам, заборам, решёткам. Ему показалось, что эта баба идущая в десяти шагах впереди, делает то же нарочно, и одновременно он знал, что его ощущение совершенно безумно. И с этого мгновения стал различать он в повадках этой бабы нечто нарочное, ему, Густаву в пику... да, ему показалось, что та нарочно передразнивает покойницу. Усталость на секунду овладела сознанием несчастного: он чуть не решился свернуть прочь и уйти восвояси оставив насмешницу. Но та будто влекла за собой- и он пошёл следом. Она свернула в арку, затем -в проулок, затем- на улицу, названия которой Густав не знал: здесь пропала она в одном из ближних домов. Он простоял недолго у ворот ожидая её возвращения. Он разглядывал окна. Вскоре одно на третьем этаже отворилось. Оттуда показалась дама, что он преследовал: он не мог в темноте рассмотреть ни её лица, ни направления её взгляда, но всё же Густаву показалось, что незнакомка смотрит вверх. Затем она, раздвинув локтями створки, посмотрела вниз. Он поспешил прочь, поскольку не желал быть замеченным. Возвращаясь к себе тёмными улицами, он думал о ней совсем не как о чужой, нет: это была его жена, его мёртвая жена, она в том доме, на третьем этаже раздвинула оконные створки локтями ,посмотрела вниз.  Он не мог думать ни о чём другом, но- только об одном: будто знает её давно. Он, немало измучившись,попытался было вытравить из собственного сознания блажь, но его усилие пропало попусту. Наконец, очутился он в некоей гостинице, ел и пил. Духота была необычайной. Чем сильнее пьянел Густав, тем его муки, уже не донимавшие душу, заботливее кружили рядом. Неожиданно ему встретилось сегодня существо, одно совершенно определённое существо, значимое для вдовца- это была женщина, это была почти его жена, и та помнила о нём, да, ему казалось, что та помнила о нём.
Ночью ему приснилась умершая. В лесу, где они провели последний летний отпуск. Они лежали вдвоём на просторной свежезелёной поляне. Их щёки, горячие, соприкасались ,и эта невинная близость переполнина Густава столь возвышенным счастьем, что затмила собой радость прежних взаимных обьятий. Неожиданно супруга пропала. Он увидал её, бегущую вдоль опушки: несчастная неслась воздев руки ,точно как та, виденная им в иллюстрированной  газете, погибающая в огне балерина. В этот миг отчётливо смирился он с тем, что не осталось у него возможности пережить утрату наслаждения,- и всё же не оставил он лужайки, но зашёлся бессильным криком. Тогда и проснулся  несчастный от собственного стона. Сквозь отвор окна доносились первые, неясные ещё шумы утра: отчётливо слышался только птичий щебет из городского парка. Никогда прежде одиночество не внушало ему столь нестерпимый ужас. Тоска, что испытал он по женщине, только что лежавшей с ним рядом на траве, касавшейся его щеки горячей, живой  своей щекою, звала и влекла неслыханно, так, что смерть Густаву показалась легче вечной разлуки. Он любил покойницу как можно любить лишь живую, невыносимо тоскуя по мёртвому, он вдыхал дух её плоти, он будил её губы, словно та снова была рядом и готова принять его поцелуй. И тогда Густав выкрикнул имя покойницы ,ещё раз, громче, раскрыл свои обяьтия, приподнялся, встал с кровати, уронил руки - и устыдился, что оставил ту, с которой уж не мог разделить свои радости, печали и грёзы, ту, что осталось ему только оплакивать, но желать возбранялось.
Встав утром очень рано, он час гулял в парке, а в бюро работал столь прилежно, будто примерным поведением снова хотел искупить грех. Мысль явилась ему, впервые, необычная настолько, что Густав удивился: не уйти б ему из неуютного мира? мира, который ему уж не сулит наслаждений, но шлёт одни испытания?  Он вспомнил о дальнем своём родственнике по материнской линии, который уже будучи зрелым мужчиной, ушёл в монастырь. Эта возможность успокоила Густава.
Пополудни он снова лежал на кровати, а вечером ушёл на прогулку. Он знал свой путь. Он явился на прежнее место, присел на ту же, что вчера, скамью. Он ждал, и когда мысли его воспарили, и в вечерней духоте нечто вроде полудрёмы овладело им, пробудился он с чувством, будто ждёт свою жену. Он попытался было усилием воли образумиться. Он, растерянный и уставший, теперь желал только одного: безоружным сдаться на милость прописанной ему, неминучей судьбе. Множество народу проходило мимо, и дамы, и девушки тоже, но Густав ждал одну, свою незнакомку. Вдруг показалось ему, что та не придёт. Ну, пусть так, но он же знал, где та живёт: мог бы постоять у ворот, зайти в дом, подняться лестницей... нет, это исключено: как знать, живёт ли она одна? ... В любом случае, попадётся.
Было поздно: темнота наступала. Внезапно увидал он ту, что ждал. Но та прошла мимо- и он не заметил её. И снова узнал по знакомой ускользающей походке. Его сердце затрепетало. Он быстро встал и последовал за ней. Ему показалось, что незнакомку до`лжно окликнуть именем своей умершей супруги,- а всё же чувствовал он ,что этого не следует делать. Он шагал так быстро, что скоро паче чаяния поравнялся с нею. Та ,обернувшись, искоса улыбнулась ему, будто что-то припомнила, однако, затем зашагала быстрее. Он преследовал её как во хмелю. Наконец, он дал волю своему безумию: вообразил, будто она и есть усопшая, а разум его не перечил сердцу. Его взгляд жадно липнул к женской шее. Он прошептал имя супруги, ещё раз, громче, он выдохнул ей вслед... : "...Тереза..."
Та замерла. Он поравнялся с ней, совершенно испуганный. Она глянула ему в глаза, тряхнула головой, удивлённая, и  намерилась было уйти. Неверным голосом вымолвил он :"Прошу Вас... прошу Вас... " Та ответила совершенно спокойно: "Что вам угодно?" Это был совсем чужой голос. После, когда он  припоминал этот миг, то видел себя совсем юным, безбородым, почти ребёнком, ибо она посмотрела на него так, как взрослые глядят на случайных, чужих детей.
Она продолжила: "Откуда вы знаете меня? Откуда вам известно моё имя?"
Ему не показалось странным совпадение. Он ответил :"Я вас уже вчера... увидел..."
"Ах, вот". Она, вестимо, подумала, что Густав распросил о ней у соседей. Он немного осмелел.
"Вчера я заметила было...- заговорила она, - вчера вечером, что за мной кто-то шёл. Я не сворачивала, а тот всё следовал за мной. Не так ли?" Они пошагали рядом. Густав внезапно ощутил себя будто под колпаком, как после двух стаканов выпитого вина.
"А что ж не говорит со мной спутник? Пожалуй, в диковинку ему, что я одна гуляла вечером? Днём -другое дело, ну-у ,не правда ли? Днём в городе всегда много дел?"
Он прислушивался к ней. Ему было приятно. Его голос ласкал его. Она улыбалась искоса, поглядывая на Густава, будто ждала ответной реплики- и тот ,наконец, решился: "Теперь днями так жарко, что ничего не поделаешь: приходится под вечер выбираться. Комнатной прохлады теперь днём на воле не сыскать".  Он обрадовался тому, как свободно и пространно ответил, чего, впрочем, не ожидал.
"В этом вы правы. Но, собственно, там , где живу я... ну, вы же знаете.... - она мило улыбнулась,- туда солнце не достаёт. Правда,  должна сказать, когда на бульвар в полдень выхожу- будто в горящую печь окунаюсь".
Её реплика дала ему повод заговорить о жаре, которая лютует в бюро, о своих коллегах, которые, бывает, засыпают за столами. Спутница посмеялась- это ободрило его, и искренне радуясь собственной речи да вниманию незнакомки, поведал он о многом: как проводит свои дни; о том, что недавно овдовел... последнее слово проронил он с неким удовольствием, впервые за долгое время, а ещё Густаву польстил последовавший за признанием многозначительный взгляд спутницы.
Затем она рассказала о себе. Он узнал, что та- любовница очень молодого мужчины, который как раз теперь с родителями выехал на дачу, и только через две недели должен вернуться.
"А так он в семь вечера всегда у меня, и мне так приятно, что я даже не знаю, как убить время когда остаюсь одна. Мы обычно гуляли вместе , а теперь вот одной приходится бродить. А он и не знает ничего о том... ох, он не должен проведать, он такой ревнивый! Но, прошу вас, охота ли сидеть одной прекрасными вечерами, ну не так ли? Хоть поговорить с вами... и этого мне нельзя. Но ,видите ль, после восьми суток сплошного молчания беседа с вами- чистое удовольствие".
Они были уж вблизи дома Терезы.
"Вы сразу к себе, фрёйляйн?- молвил он,- Посидимте недолго на скамейке в городском парке и поболтаем малость".
Они свернули, прошлись немного к парку и ,выбрав аллею потемнее, присели на скамью. Она оказалась совсем рядом, полуприкрыла глаза и когда замолчала, показалось Густаву, что он сидит со своей женой. Но когда незнакомка заговорила, Густав съёжился. Он заметил, что эта дама, недолго молчавшая по соседству, убаюкавшая было его теплом своим, вдруг осмелилась по-обезьяньи копировать манеры умершей. Он ощутил лёгкую досаду. Он чувствовал, будто некая известная сила, которой он не дал права,  пытается подчинить его себе а он, Густав, должен дать ей отпор. Кто же эта особа? Женщина, подобная многим, не чета ему: любовница молодого мужчины, который отдыхает с родителями на даче, а прежде  -бывшая любовницей десяти или сотни иных. И всё же, ничего не поделаешь: сквозь её платье проникает телесное тепло,- тем же делилась с ним умершая жена. У этой та же походка, та же шейка, те же ямочки на щеках. Он потянулся к ней. Он жадно вдыхал запах её волос. Ему захотелось поцеловать её в шею, он сделал это: она позволила. Она шепнула нечто- он не разобрал. Он переспросил, ещё раз коснувшись губами её шеи: "Что ,Тереза?"
 "Мне пора домой: уже поздно".
"И чем вы займётесь?" 

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Дни стали теплее, а вечера были просто чудесны. Он пуще прежнего затосковал по умершей и временами ужасное ощущение невосполнимой утраты мучило его столь тяжко, что ,верно, влекло за собой новое несчастье. Как-то раз воскресным послеполуднем прогуливался он в Дорнбахском парке. Весна уж явилась туда во всём великолепии, деревья укрылись свежей листвой, поляны запестрели цветами, дети играли и бегали, молодёжь располагалась на опушке леса- и понял несчастный, насколько он одинок, и не знал ,как дольше влачить своё горе. Ему захотелось заголосить. Он, вытаращив глаза врипрыжку торил свой путь, ловя удивлённые взгляды прохожин. Он, желая убежать от людей, искал троп наверх, в одиночек, меж высоких берёх и сосен, взошёл на Софийский холм. С вершины увидел он долины и холмы в предвечернем, красно-белом ореоле, а ,оборотившись, рассмотрел город, утонувший в бледно-серебрянной дымке. Долго простоял он -и успокоился. Вдоль дороги, спускающейся вниз и там, в долине, исчезавшей из виду, низко плыли лёгкие облачка пыли, едва доносился оттуда шум проезжающих экипажей и людские крики, звонкий смех раздавался оттуда. Медленно стал он спускаться, да не лесом. Изредка останавливался, тяжко вздыхая, будто невесть какая забота на него свалилась. Внезапно сгустились сумерки. Мимо красивых дач влекомый людским потоком, вскоре явился он к весьма популярному частному саду. Фонари горели. За одним столом в глубине сада располагались музыканты: они играли на губной гармони, скрипке и флейте, а один высоким голосом пел сладостно. Подальше от них, у самого входа, занял Густав место. Он рассматривал людей что были поближе. За соседним столом сидели две юные девушки, которые ему показались очень симпатичными: он их долго рассматривал. Он вспомнил юность свою: ведь с той поры не засматривался он таким взглядом на женщин.  В сознании всплыли дамские образы, запоминавшиеся изо дня в день по пути в бюро, силуэты, впрочем, ничего не значащие для Густава. Сегодня, напротив этой двоицы юных блондинок ,он впервые вновь ощутил себя молодым мужчиной. А ещё припомнил он вдруг, что и дамы на улице иногда засматриваются на него- и с радостью смешанной со страхом осознал, что жизнь для него ещё не прошла стороной и есть пока милые дамы и барышни, которых ему предстоит обнять. И будто дрожь проняла губы да шею когда подумал он о предстоящих ему поцелуях. Особенное возбуждение охватило его, когда вообразил было Густав одну из девушек сидящих напротив в собственных обьятьях - и он прижмурился. Но ,закрыв веки ,увидел он лик умершей жены и всмотрелся внутренним вглядом в её рот, дрогнувший было как тогда в предчувствии поцелуя. С отвращением открыл глаза он. Эти девушки уже не для него. Он чувствовал, что ни одна женщина на свете не заменит ту. С прежней силой явилась сегодняшняя боль- и он знал ,что потерян для мира и его радостей. Он стыдился пытливых праздных взглядов ,а только что отринуте желанье дотронуться рукой до некоей женщины преисполнило его отвращением и позором. Совершенно уничтоженный, отправился он к себе. Ему хотелось себя кастрировать: он преодолел весь путь пешком и явился домой уставшим настолько, что собственная душа и тело казались ему колесованными. Неспокойный, тяжёлый сон сморил его. а проснулся Густав с предчувствием чего-то ужасного.
Несколько последовавших за этим дней он мучился в поисках новых порядка и сути собственного существования. Густав успел убедиться, что дальше сносить яростную душевную боль он не должен, иначе утратит способность осознанно жить. Он дивился своей прежней, до знакомства с женой, жизни, казавшейся ему теперь полусном. Исключая служебные обязанности, с которыми Густав справлялся не без удовольствия и с присущей ему аккуратностью, его потребности оставались неразвитыми. Он охотно слушал музыку да изредка почитывал путевые заметки. И спроси он себя, чем милее заняться, лучшего ответа чем "путешествовать" не нашлось бы. Но он не мог оставить службу. А ожидаемый короткий отпуск казался ему бесценным. Впрочем, положа руку на сердце, Густаву вовсе не хотелось бы оказаться обуреваемым тяжкими воспоминаниями в незнакомой местности. Таким образом ,относительное душевное упокоение, дарованное несчастному ранней весной, миновало. И товарищество коллег в гостинице уже претило ему: он приходил туда реже, а откланивался раньше. Однажды вышло так, что Густав, возвращаясь домой, погасил огонёк-  и такой страх обуял беднягу, что он присел на ступени и ,шаря по карманам, застонал. Когда же ему удалось отыскать и зажечь спичку, и дрожащее пламя озарило его, то Густав попробывал было рассмеяться, но сдержал улыбку: ему ещё оставалось открыть дверь... У себя он взглянул в зеркало- и не узнал себя. Он подошёл ближа, настолько, что испарина осела на глади. В руке держал он свечку на блюдце, которое водрузил на призеркальный комод. Затем Густав удалился, на шаг, два ,присл на кровать и быстро ,пожелав тотчас спрятаться, разделся. Улёгшись, он накрылся с головой- и вспомнил было ,что свеча горит, - но  не осмелился встать. Тогда решился он бодрствовать пока та не выгорит до основания. Медленно убрал он покрывало с глаз: свеча на комоде отражалась в зеркале. Он засмотрелся на пламя- и через несколько секунд уснул.
На следующее утро припомнился ему не минувший приступ страха, но случившаяся несколько дней тому назад прогулка на Софийский холм. Из памяти последняя явилась как приятное приключения- и как избавление замаячила задумка что ни день гулять за городом ,а по вечам являться в тот же сад чтою рамматривать фланирующих девушек и дам в лёгких летних туалетах с "солнечными" зонтиками. Но на этот раз после службы он не решился выехать за город: настолько устал, что прогулка представилась ему совершенно невозможной. Не раздевшись, лёг он на кровать, ощутил себя медленно поправляющимся после болезни. Вечером вышел он на медленную прогулку кольцевым бульваром и тихо тешился ловя знаки внимания встречных девушек. Некоторые, едва заметно оборачиваясь, дарили было его долгими взглядами, которые казались Густаву давно забытыми ,но такими нужными ему огоньками. Дальше желания не заходили. Он даже и не думал завести знакомство или обнять одно из этих созданий :он радовался уже их наличию да взглядам.
Спустя ещё несколько дней, покончив с послеобеденной дрёмой, Густав стал посреди комнаты- и показалась ему недавняя собственная жизнь несуразицей. Самым замечательным обстоятельством оказалось, однако, то, что вдовцу давно уже не припоминалась покойница- и он захотел заплакать во искупление вины. Но слёз не было.  Зато на бульваре, когда череда фрау миновала его, покатились те по щекам, понемногу ,как будто стыдясь собственной скупости и медлительности.  Скоро показалось Густаву, что исполнил он некий долг, и зашагал он проворно, и ощутил довольство упругой ходьбой. С неожиданной ясностью осознал он, что снова желает и должен быть счастливым.  Да, и вкусил он наслаждаясь мысленно от грядущих роскошей: подумал о доброй сотне бабёнок, которые не откажут если что. Каждая встречная улыбка, каждый жест вызывали лёгкую приятную телесную дрожь. Он радовался возможности вызвать по собственной воле приключение, случись оно через неделю или завтра, или сегодня, или через четверть часа, когда ему, Густаву, пожелается- и сама неопределённость возможности задорно дразнила его. Он присел на скамью поблизости публичного сада, откуда доносилась музыка, в такт которой, казалось, вышагивали проходящие мимо особы. Он снял шлапу, поклал её на колени - и показалось бедняге, что тяжёлый железный обруч удалился с его головы. Густав ощутил, что пора ему претворять в жизнь уточнённый тут и сейчас свой план. Словно сегодня в шесть пополудни трауру суждено было закончиться- и новые ,не те что пару часов назад, права и обязанности обрёл несчастный. Однозначно, в тот миг он был спокойно уверен в праведности своего желания и чувствовал, что оно вот-вот легко утолится.
Он долго просидел пока не заметил поблизости, должно быть, только что встретившуюся парочку. Молодые говорили тихо, но Густав смог кое-что разобрать: те назначали свидание на завтра.
И тогда-то Густав решил подыскать себе фразы для возможного сближения: это показалось ему настолько трудным, что он покраснел от робости. Он обдумывал, как с каждой из встречных дам заговорил бы. Вот, прошла мимо девушка с маленьким мальчиком. Он сказал бы ей: "Гутен абенд, фрёйляйн. Что за прелесть ваш мальчик! Правда, герр мальчик?" При этом ему, Густаву. следовало улыбнуться, ибо несомненно хороша острота: малыш- "герр"- и мадемуазель, верно, улыбнулась бы. Та была уже в десяти шагах, но бедняга так и не осмелился. Вот, подошла довольно толстая дама с нотами. Её спросил бы он, должна ли та носить ноты. Затем прошлась пара совсем юных штучек: одна- с коробкой в руке. Вторая, с "солнечным" зонтиком, что-то быстро и важно наговаривала спутнице. Её попросил бы он: "Поделитесь-ка и со мной беседой". Но это было бы слишком нагло. Вот, прошла мимо, очень медленно, некая молодая особа, она покачивала головкой, углублённая в себя, будто не занимал ничуть её этот мир. Минуя Густава, эта женщина взглянула на него и улыбнулась так, будто припомнила старого знакомого. Тот встал, но не сразу ,и не будучи удивлён нечаянной улыбкой, но поражён сходством прохожей со своей женой. Сзади та выглядела странно похожей на неё настолько ,что Густав почти перепугался. Да, и причёска была такой же, и подобную шляпку некогда надевала его жена. И по мере того как незнакомка удалялась, всё сильнее Густаву чудилось, что она и есть покойная. Он боялся, что та оборотится ибо черты её лица имели мало сходства с покойной: только походка, силуэт, причёска, шляпка.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мой вечно чёрный человек стучится в двери,-
не враг, не кредитор, не смерть: он слишком серый.
Он туг как старый кошелёк, он медью полон,
он -угоревший уголёк, он безголовый.
Стоног приятель, нездоров, он златозубый,
он волосат как сто быков, он туп и грубый,
умён, находчив, утончён, всегда в фаворе:
в азовской бане мор бычков :рыбалка? горе.
Мой человечек говорлив как Терек-речка:
в пески? потом: теперь- в разлив... Иван на печке.
Богат что Крез...а я-таки не слишком беден.
Мой негритос не голубой, он бредит леди!
Он мой ровесник, он почти...он вовсе старый.
Мой серый маленький двойник, он мне не пара.
Да этот тип почти чужой мне, незнакомый:
ему претит свободный стих: гад уголовный.
И двери настежь, нет часов, стучится сердце:
душа моя без лишних слов прогнала перца.

Ужасная зима миновала. Когда он впервые снова отворил окно, первые запахи весны вторглись в его комнату, за ними донёсся смутный уличный гомон- и почувствовал населец, что жизнь его ещё не кончена. Отныне всегда, пополудни вернувшись из бюро, проводил вечера он у распахнутого окна. Он придвигал кресло к подоконнику, брал книгу в руки и силился читать, но книга почти сразу же оказывалась на коленях - и он смотрел вдаль. Его квартира находилась на последнем этаже: из окна видать было только бледное небо. В последние дни марта ветерок из городского парка нёс сюда аромат первоцветов.
В последний день октября минувшего года умерла его жена. С той поры он продолжал жить как оглушённый. То, что она умерла в молодости и его, ещё молодого, оставила одного на земле, не укладывалось в сознании вдовца.  В первые недели после похорон отец покойницы из пригорода ,где имел небольшое дело, изредка наезжал в гости к Густаву, но отношения, которые никогда не были прочны между последним и стариком, скоро совсем прекратились.
Его родители умерли рано. Те жили слишком далеко от столицы, в городке, который оставил он чтоб отучиться в венской гимназии. Вышло так, что почти всю юность провёл он среди чужих. После смерти отца, который  был нотариусом, пришлось семнадцатилетнему Густаву оставить гимназию, где учился он с прилежанием, но без дарования. Сирота поступил на железнодорожную службу, которая обеспечила ему приличный достаток и виды на дальнейшее, хотя и нескорое, продвижение. С той поры юность его утишилась. В бюро исполнял он долг свой, а потребности имел умеренные. Ежемесячно он раз посещал театр, а все субботние вечера проводил в дружеском кругу сослуживцев. На двадцате четвёртом году жизнь его утратила покой. Некая молодая дама, с которой сдружился он на юбилейных спевках, стала его любимой. Он степел некоторые муки ревности и сильно страдал когда та с супругом покинула Вену. Вскоре ,однако, Густав перёвёл дух и удовлетворился прежним покоем, а жизнь его вернулась на круги своя.
Четыре года спустя познакомился он с девицей, что заходила в гости к семье тогдашних его квартирохозяев. Густав сразу осознал, что лучшей спутницы жизни ему больше не сыскать. Он старательно расспросил её соседей дабы разузнать побольше о будущей супруге своей. Она год до того была влюблена, затем жених её умер и с той поры, казалось, тихая печаль покорила её без остатка. Новая знакомая была простой с виду девушкой из среднего мещанства, но, кроме прочего, с выдающимися музыкальными способностями. Поговаривали, что она способнее некоторых прославленных певиц. Самолюбию Густава льстило умение его  снова и снова исторгать улыбки девушки: он уже охотно припоминал первое любовное приключение юности гордясь не утраченной им способности впечатлять благородных дам. Он был весьма счастлив тем ,что Тереза, впервые заговорив с ним, улыбнулась: в тот вечер он даже захмелел от гордости, впрочем, сам не зная, отчего. Минуло несколько месяцев- и новая знакомая стала его женой. И ему тогда показалось, что жизнь его только начинается. Осознание того, что в его, Густава, обьятьях заключена молодая особа, которая никому кроме него не принадлежит, полнило молодого мужа блаженством. Поначалу он боялся опускать чистое создание в горнило собственных страстей, но поскольку та отдавалась взаимно с подобной безоглядностью, он в полной мере вкусил счастье супружества.
То обстоятельство, что брак долгие годы оставался бездетным, не омрачало супружеские отношения. Семейное гнездо оставалось средоточием согласия и радости. Густав удалился от прежних знакомых. Визитировали молодую пару немногие,а именно отец Терезы и одна из её подруг, перезревшая барышня, которую Густав в известной мере ценил лишь то, что она изредка подпевала жене.  Обычно же тереза пела соло, что было ему милее всего. Часто просил он на сон грядущий тихонько исполнить вещь Шуберта. Супруги сближались под пение- и сумрак спальни замирал в ожидании чуда.
Терезиного приданого хватило только на скромную обстановку простой квартиры: жить супруги вынуждены были на мужнино жалованье. Но домовитость молодой жены не давала нужде спуску: супругам даже удавалось каждое лето по три недели отпуска отдыхать в одном и том же лесном селе что в Нижней Австрии. Будущёё видилось им как безоблачное совместное житьё, уныние старости оставалось в пока недосягаемой дали, а о конце они и не задумывались вовсе. По истечении семи лет брака они оставались парой любящих.
В сентябре, вскоре по возвращении с отдыха в провинции, Тереза захрворала. Сразу же не оставившему и тени надежды врачу Густав не поверил. Смерть Терезы казалась ему напрочь невозможной. Та же, почти не жалуясь, быстро угасала. Он ничего не понимал. Только в последние дни октября стал осознавать он, что ему предстоит: Густав оставался дома и не отходил от кровати больной. Необычайный страх снизошёл на него. Он вызвал двоих известнейших профессоров: те ничем не смогли помочь, только подготовили его к худшему. Только в последнюю свою ночь почувствовала Тереза, что скоро преставится и простилась с мужем. Эта ночь минула, за ней почался долгий день. Дождило. Густав сидел у изголовья терезиной кровати и видел как жена умирает. Она скончалась в час когда ночь разразилась.
Затем пришла ужасная зима. С первым дуновеньем весны, теперь она казалась Густаву долгой, тяжёлой, невыносимой ночью. Да и собственные служебные обязанности исполнял вдовец как в полусне, от которого только вот начал понемногу отходить. И с каждым весенним днём стал Густав оживать. Боль, его лютёйшая врагиня, начала понемногу ослаблять свою мётвую хватку. Густав задышал попривольнее: он почувствовал, что ожил. Вечерами он гулял. Он одолевал долгие пути, призабытые им за долгие годы: сначала- улицами города, затем- как можно дальше за город , в луга, леса, на холмы. Ему нравилось шагать уставшим. Он боялся ночных возвращений домой. Ночью тискали его стены квартиры-темницы, а просыпаясь, Густав плакал не только от боли, но и от страха. Он возобновил сношения со своими старыми знакомыми: изредка являлся в гостиницу, где некоторые коллеги изредка вместе ужинали с последующей ночёвкой. Когда он рассказал им, как плохо спит, те посоветовали ему выпить вина немного больше обычного. Когда он последовал совету, то заметил за собой непривычую лёгкость и живо разделил общую беседу. После того вернулся домой Густав и представилось ему , уже одинокому, что друзья, известным образом "уценив" его, посмеялись было над вдовцом- и он несколько устыдился.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Ну что за бестолковица! Кто в это поверит?... Ему даже не дадут столь долго говорить. Никто не поверит в эту глупую историю... и Джеронимо не поверит... И Карло искоса взглянул на брата. Голова слепого по привычке покачивалась в такт шагам, но лицо не выражало ничего, а бельма таращились в пустоту. А Карло вдруг догадался, что за мысли витают под этим лбом...: "Такие вот дела. Карло окрадывал не только меня, но и чужих людей... Хорошенькое дело: зрячий, а проморгал-таки..." Да, пожалуй... нет, именно так думает Джеронимо... И даже если б не нашли при мне денег, мне это не оправдало б, ни перед законом, ни перед Джеронимо. Они запрут меня, а его... Да, его- со мной, ведь у него этот золотой... И Карло не смог дальше размышлять, настолько он был сбит с толку. Ему показалось, что отключился он от всего и знал только одно: что охотно отсидит год ареста... или десять, пусть только Джеронимо поймёт, что он, Карло, лишь ради него решился на кражу.
И вдруг внезапно Джеронимо остановился, да так, что у Карло душа ушла в пятки.
"Ну и что теперь?- рассерженно спросил жандарм, -Вперёд! Вперёд!" Но тут он с удивлением заметил, как слепой уронил гитару, поднял руки и обеими ладонями охватил лицо брата. Затем приблизил слепой губы свои к губам ничего не понимающего брата и поцеловал его.
"Вы свихнулись? - спросил нищих жандарм, -Вперёд! Вперёд! Неохота мне изжариться!"
Джеронимо, ни слова не проронив, поднял гитару. Карло глубоко выдохнул и снова поклал ладонь на плечо слепому. Возможно ли это? Брат не сердится на него? Он наконец уразумел...? И с сомнением глянул искоса на младшего.
"Вперёд!- крикнул жандарм, -Желаете вы наконец...?!" - и двинул Карло под рёбра.
А Карло, ведомый твёрдой рукой слепого, снова пошагал дальше. Он шёл проворней прежнего. Ведь он наблюдал улыбку Джеронимо, счастливую, как ту, детскую, не забываемую, не виденную им наяву двадцать лет. И Карло улыбнулся тоже. Показалось ему, что всё плохое осталось позади: ни суд, ни мир уж не страшны. Он, Карло, снова обрёл брата... Нет, обрёл его впервые...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

"Спасибо, -откликнулся Карло,- вообще-то мы не спеша пойдём. Увидим ещё, как ты станешь встречать проезжающих. Бормио на том же месте стоит, никуда не делось, правда ведь?" И улыбнулся и пошёл снова поднялся лестницей.
Джеронимо стоял наготове в мансарде: "Ну, я готов отправиться".
"Пора,- молвил Карло".
Из старого комода в углу достал он немного провианту и бросил в котомку, а затем молвил: "Хороший день, только холодно очень".
"Знаю",- отозвался Джеронимо. Они спустились вниз.
"Потише иди- сказал Карло- Тут ещё спят те двое, что прибыли вчера вечером." Осторожно братья спустились во двор. "Хозяин тебе привет передал, а ещё простил нам двадцать чентезими за последний ночлег. Он теперь отлучился и вернётся только через два часа. Мы его увидим только в следующем году".
Джеронимо не отозвался. Они вышли на дорогу, которая расстилалась перед ними ещё в сумерках. Карло взял за левую руку брата и они молча пошагали прочь в долину. Через полчаса дорога стала шире. Туман стелился из-за спин ходоков вниз. А над макушками нищих высились невидимые в обрывках хмарева вершины. И Карло подумал, что пора сказать брату...
...Но ,не сказав ни слова, достал золотой из кармана и протянул его брату: тот зажал его пальцами правой руки ,а замеп приложил к щеке, ко лбу и .наконец, кивнул: "Да, я его узнал".
"Ну вот, - отозвался Карло и отчуждённо взглянул на младшего".
"Даже если бы чужак не сказал мне ничего, я узнал бы."
"Ну да, - обречённо выдохнул Карло, -но ты же понимаешь, почему я там ,внизу, перед другими... я перепугался, что ты спустишь сразу... А видишь, Джеронимо, теперь как раз , думаю, время тебе купить новый сюртук, и рубашку, и обувки тоже, точно ведь- поэтому я было..."
Слепой убедительно покачал головой: "Зачем?"- и он провёл ладонью по сюртуку: "Довольно хорош, достаточно тёплый. Уж мы идём на юг".
Карло не сообразил, что Джеронимо не рад, а значит, не простил его. И он продолжил: "Джеронимо, разве я не правильно поступил? Тогда почему ты недоволен? Он же наш, золотой, не правда ли? Он наш сполна. А если б я тогда признался, кто знает... О, это хорошо, что я тогда не сказал тебе, вестимо!"
И вскричал Джеронимо: "Перестань лгать, Карло, я сыт этим!"
Карло остановился, выпустил ладонь брата: "Я не лгу".
"Я же знаю, что ты врёшь!... Всегда врёшь!... Ты уже солгал стократно!... И этот золотой приберёг для сетя, но испугался- вот что!"
Карло повесил нос на квинту и промолчал. Он снова взял за руку слепого и пошагал с ним дальше. Ему стало больно оттого что Джеронимо возвёл напраслину, но, собственно, теперь его удивило то, что младший не огорчился.
Туман рассеялся. После долгого молчания  Джеронимо заговорил: "Потеплеет". Он бросил это равнодушно, как само собой разумеещееся, он сто раз говаривал это- и в этот миг почувствовал Карло: для Джеронимо ничего не изменилось. Для Джеронимо он навсегда останется вором.
"Ты уже проголодался? -спросил он младшего".
Джеронимо кивнул, из кармана сюртука достал хлеба и сыру, поел немного.  И братья пошагали дальше.
Навтречу им проехала почта из Бормио. Кучер крикнул им: "Уже вниз?!" Потом были другие экипажи, все ехали им навстречу.
"Воздух из долины, - молвил Джеронимо и в тот же миг, за быстрым поворотом внизу показалось село Фелтлин".
Может быть, размышлял Карло, ничего не изменилось... ну, пусть, украл я у него... всего одну монету.
Туман внизу понемногу оседал- сияние солнца пробивало широкие штольни в нём. А Карло подумал: "Может, неразумно было так быстро покинуть постоялый двор... Кошелёк под кроватью- это в любом случае подозрительно..." Но теперь ему было всё равно! Что худшее теперь ждёт его? Брат, которому он повредил глаза, считал себя обманутым им, Карло, уже годы напролёт и не расстанется со своим убеждением впредь- что может быть хуже?
Внизу показалась большая белая гостиница, будто купающаяся в рассветных лучах, а ещё пониже, где долина, уже пошире, простиралась вдаль- село. Молча шагали братья, а Карло всё держал руку на плече слепого. Они миновали пригостиничный парк, а Карло увидал завтракающих на террасе постояльцев в лёгких летних одеждах. "Где желаешь передохнуть?- спросил младшего".
"Ну, в "Орле", как обычно".
Они завернули в малый постоялый двор на противоположном конце села. Братья присели в трактире и заказали себе вина.
"Что вы так рано к нам?- спросил их хозяин".
Карло малость струхнул: "Почему рано? Десятое или одиннадцатое сентября- разве рано?"
"В прошлом году, припоминаю, вы намного позже спустились было".
"Вверху уже так холодно,- парировал Карло,- что прошлой ночью мы замёрзли. Да, точно, я должен передать тебе: ты не забудь масло отослать".
В кабаке было душно и влажно. Странный непокой овладел Карло: ему захотелось немедленно на волю, на битую дорогу, что к Тирано, к Эдоле, к озеру Изео, куда угодно, в дали дальние ведёт! Вдруг поднялся он.
"Уже уходим?- удивился Джеронимо".
"Нам надо же сегодня к  полудню поспеть в Боладоре: в "Оленях" останавливаются экипажи- это хорошее место".
И они пошли дальше, шли, шли часами безостановочно. Изредка присаживался Джеронимо на милевой камень ( на версту- прим.перев.), или братья растягивались на мосту чтоб отдохнуть. Они пересекли ещё одно село. У постоялого двора собрались экипажи. Путники высаживались и разминались- а нищие не останавливались. Снова вперёд битой дорогой. Солнце взбиралось всё выше: должно быть, настал полдень. День был похож на тысячу минувших.
"Башня Боладоре,"- бросил Джеронимо. Карло всмотрелся. Он удивился, сколь точно способен брат "просчитывать" окрестности,- действительно: башня Боладоре показывалась из-за горизонта. Оттуда кто-то шёл навстречу ним. К ним кто-то шёл навстречу. Наконец, Карло увидал жандарма: такие встречались им, бывало, в пути. Но Карло всё-же немного струхнул. Но когда мужчина подошёл поближе и Карло узгнал его, то успокоился: то был Пьетро Тенелли. В минувшем мае обедали было с ним нищие на постоялом дворе Рагацци в Мориньоне, и служилый рассказал тогда страшную историю как однаджы чуть было не заколол его босяк.
"Там один остановился,"- произнёс Джеронимо.
"Тенелли, жандарм,"- бросил Карло.
Наконец, они поравнялись.
"Доброе утро, господин Тенелли,- молвил Карло и остановился".
"Пусть будет на этот раз так,"- пробурчал жандарм- Должен вас спехом препроводить на пост в Боладоре."
"Э!- воскликнул слепой."
Карло побледнел: "Как можно?"- подумал он. "Но мы не туда направлялись. Мы не знали..."
"Это вам, пожалуй, по пути,- улыбнулся жандарм, - ничего с вами не станется если дошагаете".
"Почему ты молчишь, Карло?- окликнул брата Джеронимо".
"О да, я говорю... Прошу вас, господин жандарм, как это сталось, что вы... что нам теперь... или, более того, что я должен.. пожалуй, не знаю..."
"Такие вот дела. Может быть, ты невиновен. Откуда мне знать? Так или иначе, пришла к нам по телеграфу ориентировка на вас: задержать, мол, и препроводить, поскольку подозреваетесь вы в краже там, вверху, денег у людей. Ну, и возможно, что вы окажетесь невиновными. Итак, вперёд!"
"Почему ты молчишь, Карло?- снова окликнул брата Джеронимо".
"Но чего ты желаешь, Джеронимо, что сказать мне? Всё выяснится: я сам не понимаю..."
А в голове его мелькало: "Должен я ему всё разъяснить до того, как мы предстанем перед судом? ...Пожалуй, так не пойдёт. Жандарм услышит нас... Что же делать? Вот на суде и выложу всю правду. "Господин судья, -начну- должен сказать вам: это кража не похожа на прочие..." И он замялся подыскивая нужные слова чтоб ясно и понятно изложить на суде суть дела. "Вчера проехался через границу и обратно этот господин... он, должно быть, умалишённый... или ,по крайней мере, ошибся он... и этот мужчина..."

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

"Довольно,"- отрезал Карло,- "идём!" И он поволок брата за собой лестницей наверх где на голом земляном полу был их бивак. По пути Джеронимо непрестанно кричал: "Да, вот день настал, да, теперь знаю я! Ах, погоди ты. Где она? Где Мария?  Или ты отнёс её в сберегательную кассу?! Э, я пою ради тебя, я играю на гитаре: моими трудами живешь- и ты вор!" ... Он упал на соломенный тюфяк.
По проходу доносился слабый отблеск,- из приотворённой двери единственной на постоялом спальни. Мария стелила кровати. Карло всмотрелся в опухшее лицо брата, в его посиневшие лубы, прилипшие ко лбу пряди: тот казался на несколько лет старше своего срока. И помалу опомнился Карло. Не сегодняшним было недоверие слепого, оно годами зрело под спудом, и только, пожалуй, мужества недоставало слепому предже высказать его. И всё, чем Карло делал ради брата, оказалось напрасным: раскаяние -зря, жертва всею жизнью своей- впустую. Что теперь оставалось Карло? Должен он и далее день за днём- кто знает, долго ли- вести слепого сквозь вечную ночь, заботиться о нём, для него нищенствовать- и никакой платы кроме недоверия и насмешек не получать взамен? Если брат его, Карло, считает вором, то любой чужак способен быть таким же, если не лучшим, поводырём.  Пожалуй, оставить слепого, удалиться от него прочь навсегда было б разумнейшим выходом. Но в таком случает Карло признал бы свою вину, а брат оказался б ,что называется, обманутым и ограбленным, одиноким и жалким. Да, а за что б он сам взялся тогда? Ну, он ещё не стар: коль оказался б сам по себе, то что-нибудь ещё б предпринял. По крайней мере, слугой везде б устроился. И пока эти мысли витали в голове Карло, глаз не сводил он с брата.  И увидел он вдруг того сидящим на камне у обочины озарённой солнцем дороги, уставившегося бельмами в светило, что не сияет ему, а руками тянущегося в ночь, что всегда окружала его, младшего. И прочувствовал Карло, что как у слепого нет на всём свете такого поводыря, так и у него ,зрячего, нет другого брата. И уразумел, что любовь к брату давно стала единственной сутью его, Карло, жизни -и он впервые совершенно отчётливо понял: надежда на взаимность, с которой он не хотел так просто расстаться, позволяла ему доселе сносить тяготы жизни.  Надо или перетерпеть недоверие слепого ,или отыскать средство окончательно переубедить того. ...Да, если бы раздобыть золотой! Если бы он, Карло мог утром сказать слепому: "Я его ведь припрятал чтоб ты с рабочими не пропил монету, чтоб народ не украл её у тебя..." или что-нибудь ещё...
Шаги приблизились к деревянной лестнице: проезжающие шли на покой. Внезапно голову Карло пронзила мысль достучаться к ним, поведать чужакам всю правду насчёт сегодняшней истории и выпросить у них двадцать франков. Но Карло знал же: это абсолютно безнадёжно! Они не поверят ни слову.  И он ещё припомнил, как те испугался и побледнел один из этих когда Карло внезапно из тумана явился перед экипажем.
Карло растянулся на тюфяке. В покое было совершенно темно.  Наконец, услышал старший брат, как рабочие, громко переговариваяст, затопали вверх по ступеням. Вскоре после того пару ворот на дворе затворили. Слуга ещё раз прошёлся лестницей, вверх и вниз, затем наступила полная тишина. Карло слышал только храп Джеронимо. Раздумья Карло начали путаться обращаясь в сон. Когда старший брат проснулся, только темнота окружала его. Он посмотрел в потолок, где было окно: только напрягши глаза, Карло высмотрел в непроницаемой черноте тёмно-серый четырёхугольник. Пьяный Джеронимо глубоко уснул. А Карло задумался о дне грядущем- и ужаснулся. Он думал о ночи после этого, скорого, дня, о следующей за ним ночи, о будущем, что не лучше прошлого -и страх одиночества овладел старшим братом.  Почему вечером он не проявил характер? Почему не подошёл он к чужакам чтоб попросить у них двадцать франков? Может, проезжающие смилостивились бы. И всё ж, наверное, так к лучшему. Внезапно он приподнялся и почувствовал как бьётся сердце. Он понял ,почему- к лучшему: если б те узнали его ,то заподозрили б, ...так, но... Он уставился на серую полоску, которая едва начала светлеть... То, что Карло невольно подумалось в тот миг, было невозможно, совершенно невозможно! ...Дверь напробив была не на замке, но всё же они могут проснуться... Да, там... серая, светлеющая полоска посреди темноты была новым днём................................
Карло встал, словно влекомый туда, и коснулся лбом холодной балки. Почему же он встал? Чтоб поразмыслить?...Чтоб попытаться?... Зачем же? Это же невозможно и ,кроме того, это же воровство. Воровство? Что значат двадцать франков для таких людей, которые ради удовольствия ездят за тысячи милей? Они даже не почувствуют недостачи... Он подошёл к двери и легонько приотворил её. Напротив, в двух шагах, была другая, затворённая. На гвозде вбитом в столб висели одежды. Карло рукой потянулся к ним... Да, если б люди оставляли свои заработки в карманах, житьё было б простым :не надо было б  больше ходить и просить... Но карманы были пусты. Ну, что теперь остаётся? Снова к своему тюфяку. Всё же, есть, наверное, лучший способ добыть себе двадцать франков, не столь опасный и поправеднее. Если бы он, Карло по цетезими утаивал, пока не собрал бы двадцать франкоы, то смог бы их обменять на золотой. ...Но сколько пришлось бы копить: месяцы напролёт? может, год? Ах, если б он был мужественнее! Карло всё ещё стоял в коридоре. Но что это за полоска мутного света, падающая на пол сверху? Возможно ли это? Дверь напротив всего лишь притворена, не заперта?...Чему удивился он? Уже месяцами дверь не запирали. Карло припомнил: только трижды этим летом в покое спали люди, дважды - подмастерья, а ещё раз- турист, который поранил ногу. Дверь не на замке- ему недостаёт только смелости, да - и ещё удачи! Смелость? Худшее, что может случиться- если обое проснутся, и тогда одна надежда на отговорку. Карло глянул в щель. В комнате было пока темно, так, что он сумел различть только очертания двух спящих. Он прислушался: те дышали ровно, без запинок. Карло легонько приотворил дверь и босиком, совершенно неслышимо, прокрался в спальню. Обе кровати стояли у стены напротив окна.  Посреди комнаты находился стол- Карло приблизился к нему. Он пошалил рукой мимо бутылки- и нащупал связку ключей, перочинный нож, книжечку- и больше ничего...Ну конечно!... Как только он мог подумать, что эти оставляют деньги на столе?!  Ах. нужно скорее прочь!... А всё же, может быть, ещё одна, счастливая попытка- и повезёт?! ... И он приблизился к кровати у двери: тут, на кресле нечто лежало... он почуял это!... револьвер... Карло сильно вздрогнул... Только этого не хватало! И почему тип поклал...приготовил... револьвер на кресле? Если он проснётся -и заметит Карло?...всё ж, нет, Карло скажет путешественнику: "Уже три часа, милостивый господин, вставайте!" И Карло не тронул револьвер.
Стариший пробрался вглубь комнаты. И там, на другом кресле под штуками белья... Небо! это... это кошелёк... он держит его в своей руке! В этот миг Карло уловил лёгкий храп,-  и упал, раснянулся на полу у  ножек кровати... ещё раз -храп, глуьркий выдох, кашель - и снова тишина, глубокая тишина. Карло надолго замер лёжа, выжидая, не шевелясь, с кошельком в руке.  Уже проник рассвет в спальню. Карло, не осмеливаясь встать, понемногу отползал вперёд к двери, достаточно широко открытой чтоб прошмыгнуть прочь. Он прополз дальше, в коридор- и только там медленно, глубоко дыша, поднялся. Он открыл кошелёк: в нём оказались три отделения. Слева и справа- только мелкое серебро. Тогда расстегнул Карло среднее отделение- и нащупал там три двадцатифранковые монеты. На миг только захотелось Карло забрать пару, но он сразу же опомнился: вынул один золотой- и закрыл кошелёк. Затем стал на колени старший брат, посмотрел через щель в комнату, где снова воцарилась полная тишь, и тогда точным броском послал он кошелёк под вторую кровать. Когда чужак проснётся, подумает он, что казна свалилась с кресла. Карло осторожно выпрямился. И тогда легонько скрипнула под ним половица- и в тот же миг услышал он из-за двери: "Что это? В чём дело?" Карло дважды широко шагнул назад, затаив дыхание, и направился в свою каморку. В безопасности он прислушался... Ещё раз скрипнула там кровать- и снова тишина. Зажав пальцами, рассматривал он золотой. Это удалось! удалось! Он взял двадцать франков и может сказать теперь своему брату: "Видишь теперь, что я не вор!" А ещё им надобно сегодня пораньше выбраться на юг к Бормио, затем- дальше, мимо Фелетин... затем- к Тирано... затем- к Эдоле... к Брено... к озеру Изео, как в прошлом году... Не забыть же, как позавчера сказал он сам хозяину: "Через два дня отправимся мы в долину."
Всё светлее становилось, мансарда полнилась лёгкой предутренней дымкой. Ах, вот проснулся бы Джеронимо! Тах легко шагается на рассвете! Ещё до восхода надо им уйти. Гутен морген хозяину, слуге и Марии-  и прочь, прочь... И через два часу пути, уже в долине обьянится он с Джеронимо.
Джеронимо вздрогнул и вытянулся. Карло окликнул его: "Джеронимо!"
"Ну что ещё?- он оттолкнулся руками и привстал."
"Джеронимо, нам пора в дорогу."
"Зачем?"- и он уставился бельмами на брата. Карло знал, что младний не забыл о вчерашнем, но не вымолвит ни звука о том, пока снова не напьётся.
"Холодно, Джеронимо, а нам надо прочб. Сегодня уж ветер не стихнет,думаю, а нам пора идти. К полудню окажемся в Боладоре."
Джеронимо поднялся. Шорохи пробуждающегося дома множились. Внизу, на дворе хозяин разговаривал со слугой. Он обычно вставал ещё затемно когда отправлялся в дорогу. Он подошёл к хозяину и молвил :"Мы хотим попрощаться."
"Ах, вы нынче уходите? осведомился хозяин."
"Да морозит так, что во дворе не выстоять, а ещё ветер сквозит."
"Ну , передайте привет Балдетти когда спустишься в Бормио, и чтоб тот не забыл, что должен мне масла послать."
"Да, я передам. Кроме того, за ночлег... -он взялся за котомку."
"Оставь ,Карло, -сказал хозяин,- Двадцать чентезими дарю твоему брату: я его тоже слушал. Доброе утро."

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Вами манипулируют-
вы убегаете. Маску-
лихо мазками. Пирровы
(свадьбы не будет) сказки.
Вишни поспели, читаны:
соком по блогам брызги
...что-то часы коричневы.
Вы- это ваши визги?
Чьи-то цитаты- матами.
Щами из головизны,
виллами или хатами,
приступами укоризны
крались куда карнизами?
Луны- нулями. Розы
наперекор кризису,
на карамель- прозу.
Вылизаны парадные.
Крылья? Одна улыбка.
Что накропали- крадено?
Нету кому`бытка.
Бычится ариаднами-
жизни осерединены.
Весело. О-
-синово.

Ещё один экипаж с пассажирами прибыл. Джеронимо и Карло сошли вниз. Джеронимо пел, а Карло протягивал шляпу, а проезжающие бросали ему подачки. Джеронимо, коазлось успакоилася.  Он изредка спрашивал :"Сколько?" и легко кивал ответам Карло.  Между делом Карло пробовал собраться с мыслями. Но его не покидала мысть, что нечто ужасное деется, а он совсем безоружен.
Подымаясь ступенями вверх, братья услыхали хохот и громкий разговор биндюжников. Младший крикнул Джеронимо: "Спой-ка и нам чего, а мы не обидим! Не так?",- биндюжник обратился к коллегам.
Мария, что как раз вошла с бутылкой красного вина, молвила: "Не подначивайте его сегодня: он не в духе."
Не отвечая, Джеронимо стал посреди комнаты и запел. Когда закончил, биндюжники поаплодировали ему.
"Подь сюда, Карло,"- крикнул один возница,- "и мы тебе отсыплем наших денег, как люди внизу!" И он поднял мелкую монетку высоко в руке, будто хотел бросить подачку в шляпу, что ему протянул Карло. Тут-то Джеронимо схватился за руку и сказал: "Лучше- мне, лучше- мне! Она может туда упасть и провалиться, туда!"
"Куда туда?"
"Э, ну! Между ног Марии!"
Все засмеялись, хозяин и Мария- тоже, только Карло остался безучастен. Никогда Джеронимо не отпускал подобных шуток!...
"Садись к нам!" -позвали биндюжники. "Ты клёвый парень!" И они подвинулись чтоб освободить место Джеронимо. Беседа путалась и крепчала. Джеронимо говорил со всеми, громче и страстнее чем когда бы то ни было, не отрываясь от рюмки. Когда Мария снова вошла, попытался он зацепить её.  Тогда сказал один возница другому: "Ты, может думаешь, она красива. Это же старая страшная баба!"
Но Джеронимо ухватися за подол Марии.  "Вы все дураки,- сказал слепой- Думаете, мне нужны глаза чтоб рассмотреть её? Ещё я знаю ,где Карло, э! Он стоит у очага, а руки держит в карманах и улыбается".
Все глянули на Карло, который ,разинув рот, прислонился к очагу и ,действилельно, скорчил ухмылку ,будто нарочно чтоб не подвести брата.
Вршёл слуга: если ездовой народ желает прибыть в Бормио ещё засветло, надо им поспешить. Те встали и буйно простились  Братья снова остались одни в приезжем покое. Вот и наступил час, когда они привыкли укладываться. Весь постоялый двор погрузился в тишину как всегда в это послеполуденное время. Джеронимо, нолова на столе, казалось,  спал. Карло вначала побродил туда-сюда, затем, однако, присел на скамью. Он очень утомился. Явь ему казалось тяжким, вязким сном. Карло надо было обо всём подумать: о вчерашнем, позавчерашнем и самом давнем и ,особенно, о летних дорогах, которыми он с братом странствовали, и о заснеженных тропах,- но все было так далёко и непостихимо, что будто и не повторится.
Под вечер явилась почта из Тироля и, почти сразу за ней- с небольшним интервалом, повозкиа туда же, на юг. Ещё четырежды спускались братья во двор. Когда они в последний раз поднялись в приезжую, маслёнка на столешнице потрескивала. Рабочие каменоломни пришли, они свои хижины срубили рядом, в двухстах шагах вниз за постоялым двором. Джеронимо подсел к ним. Карло, ему казалось, что его одиночество длится уже очень долго, остался на своей скамье. Он слышал, как Джеронимо громко, почти криком, рассказывал о своём детстве, что помнит совершенно отчётливо то, что успел повидать собственными глазами: персоны и предметы; о своём батюшке: как тот работал в поле; о садике и ясене у стены, о приземистом домике, что принадлежал семье; о двух дочурках сапожника, о воградниках на холмах за церковью; да, и ещё- о собственном детском личике, что ему выглядывало из зеркала навстречу. Как часто Карло слышал всё это. Сегодня ему претило старое. Всё звучало иначе: каждое слово Джеронимо обретало некий новый смысл и казалось направленным против брата.  Карло шмыгнул к двери и вышел снова на дорогу, которую уже скрыли сумерки. Дождь кончился, было очень холодно, а мысли воспоминания явились Карло манящими его вдаль, глубоко в темноту, чтоб наконец уложить его в канаву за обочиной, убаюкать и не разбудить никогда... Внезапно услыхал он перестук приблидающегося экипажа и увидел блеск двух фонарей, что всё приближались. В поаозке, что пронеслась мимо, сидели двое господ. Один из них, узколицый и безбородый, съёжился от испуга когда силуэт нищего из темноты выхватили фонари. Карло, остановившись, поднял шляпу.  Экипаж с фонарями исчез.  Карло замер стоя в сплошной темноте. Внезапно он содрогнулся. Впервые в жизни в темноте его обуял страх.  Нищепо показалось, что не стерпеть ему и минуты. Странно сгустились в затуманенном сознании кошмары, которым Карло сострадал как слепому брату, и погнали старшего на постоялый двор.
Когда нищий явился в приезжую, то увидал обоих пассажиров, которые только что проехали мимо: те оживлённо беседовали сидя за бутылкой красного. Они даже не заметили прихода Карло. 
За другим столом сидел, по-прежнему, в компании рабочих, Джеронимо.
"Где ты пропадал, Карло?" -спросил испуганно Джеронимо,- Почему оставил своего брата одного?"
"И что же?"- испуганно отозвался старший.
"Джеронимо угощает народ. Мне всё равно, а народу сдаётся, что завтра наступят плохие времена".
Карло ментнулся к брату, схватил его за руку: "Идём!", приказал ему.
"Чего тебе?"- закричал Джеронимо.
"Идём спать," -молвил Карло.
"Оставь меня, оставь меня!  Я  з а р а б а т ы в а ю   деньги, я волен со своими деньгами поступать так, как вздумаю, э! ты ещё не все дыры заткнул! Вы, может, думаете, он меня всем обеспечивает? О нет! Я же слепой! Но есть добрые люди, есть добрые люди, которые говорят мне: "Я дал твоему брату двадцать франков!"
Рабочие смеялись.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Слуга крикнул снизу: "Эй, слепой человече, тут люди!"
Совершенно машинально поднялись братья и пошагали ступенями вниз. Два экипажа приехали одновременно: один с двумя господами, другой- со старой супружеской парой. Джеронимо пел, Карло стоял подле него, обескураженный. Как могло это случиться? Брат не верит ему! Как это только возможно? И Карло смотрел со стороны на собственного брата певшего сорванным голосом, испуганно. Ему, казалось, явились роящиеся во лбу Джеронимо мысли ранее не замечаемые Карло.
Экипажи уже уехали, а Джеронимо пел себе. Карло не осмеливался прервать его.  Он не знал, что сказать ему, он боялся дрожи в голосе снова. Сверху раздался смех, и Мария крикнула: "Что ты поёшь всё? С меня ты ничего не сбашляешь!"
Джеронимо замолк посреди песни, он захлебнулся и струны жалобно звякнули одновременно. Затем он отправился ступенями вверх, а Карло- следом. В покое он сел рядом с калекой. Что делать? Не оставалось ничего на выбор: надо ещё раз разъяснить брату.
"Джеронимо,- начал Карло,- клянусь тебе... опомнись же, Джеронимо, как мог ты поверить, что я..."
Джеронимо молчал уставившись в окно: там сгустился серый туман. Карло продолжал: "Ну, не обязательно тот был спятвишим, он ошибся... да, он ошибся..." Но он чувствовал, что сам не верил в сказываемое.
Джеронимо неуверенно отстранился. А Карло продолжал с неожиданной живостью: "С чего бы мне? Ты ведь знаешь: я ем и пью не больше твоего, а когда покупаю себе новое платье- ты знаёшь... На что мне столько денег? Что мне с ними делать?"
Джеронимо процедил сквозь зубы: "Не ври. Я слышу как ты лжёшь!"
"Я не лгу, Джеронимо, не лгу я!"- возразил Карло испуганно.
"Э, ты ей уже отдал, да? Или она получит после?"
"Мария?"
"Кто ещё, как не Мария? Э, ты, лжец, ты- дурак, вор!"- и как бы не желая сидеть рядом, двинул локтем брата в бок.
Карло встал. Вначале посмотрел на брата, затем вышел во двор. Засмотрелся во все глаза на дорогу, что утонула в буроватом тумане. Дождь поутих. Карло сунул руки в карманы штанов и пошёл за ворота. Ему казалось, брат тащится следом. Так что же произошло? ...Он никак не мог сообразить. Что она за человек: дал франк, а сказал- двадцать! Должно быть обьяснение случившемуся? ... И Карло покопался в памяти: может кого-то он где-то мог завести врага,- и тот прислал мстителя?... Но так и не всмопнил, кого обидел: он ни с кем не вступал в открытый поединок. Он ведь двадцать лет ничем не занимался, только простаивал на дворях и обочинах со шляпой в протянутой руке... Может быть, кто озлился на него по женской части?... Но как долго он ни с одной не водился... кельнерша в "Ла Розе" была последней, в начале прошлого года... но за ней не было хвоста... Ничего не понятно! ... Что в том, неизвестном, мире с людьми творится? ...На что, вообще, они являются сюда... что ему, Карло, известно о них? ...Тому чужаку был прок в сказанном Джеронимо, мол, дал тебе двадцать франков? .... ну вот... и что теперь далать? ...С одним ясно: Джеронимо теперь ему де доверяет!... Этого он не мог вынести! Что-то надо предпринять... и от поторопился назад.
Когда Карло вернулся, Джеронимо лежал навытяжку на скамье и ,казалось, не заметил прихода брата.  Мария принесла обоим еды и питья. Братья за ужином не проронили ни слова. Когда Мария убрала тарели, внезапно хохотнул Джеронимо, и молвил ей: "Что ты за это себе купишь?"
"За что?"
"Ну что? Новое платье или серёжки?"
И тогда же загремело на дворе от груженых телег, голоса громкие раздались,- а Мария поспешила вниз. Через пару минут явились трое биндюжников и сели за стол. Хозяин вышел к троице с приветом. Приезжие шутили над непогодой. "Сегодня ночью заснежит,- молвил один."
Второй рассказал, как десять лет тому назад в середине августа на Йохе пошёл снеги почто подморозило. Мария подсела за компанию. И слуга подошёл, осведомился насчёт своих родителей, которые жили внизу в Бормио.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы