Р.М.Рильке "Владимир, облачный художник", рассказ
- 31.08.09, 16:31
Вот они: снова на самом дне, ненужные, отщепенцы, обманутые и обманувшиеся во всех отношениях. Всяк держится за себя и презирает тех ,кто повыше и пониже.
В таком-то настроении высказывается Барон: "Не сто`ит впредь заходить в это кафе: ни газет, ни обхождения, ничего".
Двое других в точности того же мнения.
И так длятся посиделки да за мраморным столиком, который не ведает, чего троица от него хочет. Покоя желается им, только покоя. Поэт продуцирует его сколь ясно, столь же и звукоподражательно: "Чушь, -произносит он по прошествии получаса".
И снова все согласны.
Ждётся Бог знает чего.
Художник заболтал ногой. Он глубокомысленно созерцает её, недолго. Затем, вникнув в суть "маятника" ,заводит:
"О, тупость, тупость,
да ты- моя забава..."
Время давно вышло, пора отсюда. Одни за другим уходят они, воротники торчком. Погода в тон им. Хоть вой, хоть реви.
Чем заняться? Остаётся одно: собраться меж пятью и шестью у Владимира Любовски, посумерничать. Вперёд же: Паркштрассе, 17. Ателье.
*
К Владимиру Любовски приходят только ради его работ. Он именно выкуривает, выдувает свои картины, все. Ателье, всё, полнится фантастическим чадом. Счастье твое, коли сквозь Пра-туман отыщешь кратчайший путь к дряхлому дивану, на котором обитает Владимир, день за днём.
И сегодня как вчера. Он не встаёт, невозмутимо дожидается двоих "обманутых". Те садятся справа и слева от хозяина, каждый- на свой манер и по нраву. Они где-то разыскали зелёный шартрёз и сигареты. Само собой разумеется, они потребляют то и это с минами людей ,постоянно жертвующих собой. Сигареты даже прекрасны: Боже мой, чем же ещё подсластить жизни несчастные.
Поэт откидывается назад: "Разве не халтура- жизнь, для мазилок, а?"
Владимир Любовски молчит.
Те ,двое, выжидают в охотку. Так хорошо в благоухающей темноте. Сиди себе спокойно, а всё же один да и заговорил:
"Как вам это удаётся, Любовски: у вас вовсе не пахнет скипидаром?"
Барон уточняет: "Напротив. У вас где-то цветы?"
Тишь. Владимир пребывает далеко за своими облаками.
Но троица терпелива. У них и время, и шартрёз.
Они знают это: ждать- и он явится.
И вот, приходит:
Пых. Пых. Пых, затем- милые, медленные слова, что светом странствуют и вещи издали удивляют. Облака воспаряют столь высоко. Точно домашнее вознесение.
Например:
Пых. "Это значит, что люди ищут Бога вдали. Они ищут Его в Свете, который чем выше, тем резче". Пых. "А Бог ждёт где-то ещё... ждёт... в самой сути-гуще Всего. Глубоко. Где суть корни. Где тепло и темно..." Пых.
А Поэт неожиданно заходил туда-сюда.
Трое думают о Боге, что угнездился за фасадами вещей... невесть где...
"Страшиться...?" Пых. "Почто?" Пых.
"Человек же всегда над Ним. Словно плод, которому некто подставил, держит красную чашу. А коль плод поспеет, он падёт..."
Вот, Художник разорвал клуб дыма, так- неосторожным жестом: "Ге-р-р-р-р Бог, -молвит он и находит на диване бледного человечка со странно округлившимися глазами". Глаза с вечным трауром за всем глянцем,...столь по-женски радостные. И совсем холодные руки.
И Художник замирает в нерешительности. Он больше, право, не знает, чего желалось ему.
Хорошо, что Барон вмешивается: "Вы должны изобразить это, Любовски..." Ч т о ?...Барону неведомо в точности. И всё же он повторяет: "Правда, Любовски". Последнее звучит несколько покровительственно против воли Барона.
Владимир уже совершил было долгий путь от ужаса через тьму удивления. Наконец ему даётся улыбка, он грезит: "О да, завтра". Пых.
Для троицы не осталось в ателье простору. Друг дружку толкает. Уходят, все: "До свидания, Любовски".
За углом трясут с ненужной резкостью друг другу руки. Спешат расстаться.
Удаляются взаимно.
Маленькое, уютное кафе. Ни души внутри, только гудящие лампы. Тут Поэту засочинялось: строки легли на оборот старого конверта. И всё торопливее почерк, и всё мельче: строка за строкой, многонько.
Там, на шестом этаже, в ателье Художника- приготовления к завтрему. Напевая, хозяин, сдул пыль с мольбертов, старую пыль. Явился новый холст наружу, светлый что чело. Хоть венчай его.
Только Барон в пути. "Половина одиннадцатого, Олимпийский театр, боковой вход!- наказал доверительно он кучеру и пошёл себе дальше". Ведь ещё полно времени для отдыха и туалета. Кому сдался он, тот Владимир Любовски?
*
Владимир притворил дверь и ждёт, пока совсем стемнеет. Затем сидит он, щуплый, на краешке дивана выпростав ледяные ладони. На него находит легко и тихо, без натуги и пафоса... единственное, что он пока не выставлял напоказ, что ему одному принадлежит. Его одинокая суть.
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы