Камера обскура глаза помнит
голые покрашенные стены, пока электросветик
кладёт из хромированных нервов комик;
так бедность покушается на эго; некто,
застукан голым в комнате реальной,
точнее в зеркале в клозета,
улыбкой прикрывается, он нашу повторяет
фамилию, но страх во всём заметен.

Не точно так виновны ль мы, коль потолок
не выдаёт понятных в общем трещин? коли тазик
сдаёт призвания священного залог
во имя омовенья тела; если полотенцу казни
лиц злых, что тычутся в сухие складки, невдомёк?
иль коль окно, слепое от испарины, не допускает
тьмы, той ,что саваном окутывает уголёк
неоднозначных наших перспектив за краем?

Двадцать лет назад привычная бадья
знаменьями полна, не просыхала; но теперь
не вызывают вентили опаски; краб, змея
и осьминог,-- вгляд не усекал химер,
искавших лишь фатальных перерывов ритуала,
для нападенья,-- точно, удалились;
оскоменное море отвергает чудо-покрывала
их плоти, оборвёт на мыло.

Мы в рубикон шагаем-- наши члены
колеблются в воде, зеленеет их окрас
родной, дрожа; во снах возможны перемены
конкретных контуров, что запирают нас?
факт абсолютный неуступчив даже
глазам ,что сомкнуты неверием; бадья
ведь существует за спиною нашей;
чиста, блистает кромка бытия.

Но всё ж смешные голые края
толкают к фабрикации одёжды, чтоб укрыть
подобный абсолют; торчащее карает:
всяк день нас принуждает новый мир творить,
украдкой тихий ужас облекать в пальто
из пёстрых выдумок; в листву эдема
мы маскируем прошлое, чтоб будущий итог
ростком пробил сегодняшнее бремя.

Из этой спецбадьи колени выдаются
что айсберги, а локонов каштан
ложится стружкою "морской капусты";
а хлопья мыла носит ураган
и бьёт о берега былинные; наверно,
мы шлюп воображаемый ведём
меж скал святых безумья, а со смертью,
что гасит сказочные звёзды, обретаем дом.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Tale of a Tub

The photographic chamber of the eye
records bare painted walls, while an electric light
lays the chromium nerves of plumbing raw;
such poverty assaults the ego; caught
naked in the merely actual room,
the stranger in the lavatory mirror
puts on a public grin, repeats our name
but scrupulously reflects the usual terror.

Just how guilty are we when the ceiling
reveals no cracks that can be decoded? when washbowl
maintains it has no more holy calling
than physical ablution, and the towel
dryly disclaims that fierce troll faces lurk
in its explicit folds? or when the window,
blind with steam, will not admit the dark
which shrouds our prospects in ambiguous shadow?

Twenty years ago, the familiar tub
bred an ample batch of omens; but now
water faucets spawn no danger; each crab
and octopus--scrabbling just beyond the view,
waiting for some accidental break
in ritual, to strike--is definitely gone;
the authentic sea denies them and will pluck
fantastic flesh down to the honest bone.

We take the plunge; under water our limbs
waver, faintly green, shuddering away
from the genuine color of skin; can our dreams
ever blur the intransigent lines which draw
the shape that shuts us in? absolute fact
intrudes even when the revolted eye
is closed; the tub exists behind our back;
its glittering surfaces are blank and true. 

Yet always the ridiculous nude flanks urge
the fabrication of some cloth to cover
such starkness; accuracy must not stalk at large:
each day demands we create our whole world over,
disguising the constant horror in a coat
of many-colored fictions; we mask our past
in the green of eden, pretend future's shining fruit
can sprout from the navel of this present waste.

In this particular tub, two knees jut up
like icebergs, while minute brown hairs rise
on arms and legs in a fringe of kelp; green soap
navigates the tidal slosh of seas
breaking on legendary beaches; in faith
we shall board our imagined ship and wildly sail
among sacred islands of the mad till death
shatters the fabulous stars and makes us real.

Sylvia Plath

Радуги рифм тик,
вечера чудный вскрик,
счастье аккордов бега,
боль, с ней Мадонны лик
горькая жизни нега...

Цветик, что бурею смят,
венчик, могилой принят,
счастья чуток малый,
звезда, обрастает тьмой,
шаль красоты и печали
над прорвою земной.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
см. также перевод Олега Комкова, погуглите : "Звёзд упавших покой: Мгла красоты и печали Над пучиной мирской."

Kleiner Gesang

Regenbogengedicht,
Zauber aus sterbendem Licht,
Glueck wie Musik zerronnen,
Schmerz im Madonnengesicht,
Daseins bittere Wonnen...

Blueten vom Sturm gefegt,
Kraenze auf Grber gelegt,
Heiterkeit ohne Dauer,
Stern, der ins Dunkel fuellt:
Schleier von Schoenheit und Trauer
Ueber dem Abgrund der Welt.

Hermann Hesse

Всё утро на земляничной поляне
они говорили о руссских.
На корточках меж грядок
мы внимали.
Мы услышали, как главная, женщина, молвила:
"Сбомбить их с ландкарты".

Слепни гудели, тихо зависали-- и жалили.
А земляника стала
плотной и кислой.

Мэри выдавила: "Мой дружок
слишком стар, тяжёл на подъём,
если что станет..."

Небо было высоким и голубым.
Двое детей ,играя в салки, смеялись
в высокой траве,
Неуклюже задирая ноги, они перепрыгивали
изрезанную колеями дорогу.
Поля полнились бронзовеющими молодыми мужчинами,
мотыжащими салат, полющими сельдерей.

--План утверждён, -- сказала женщина.--
Нам давно следовало бы разбомбить их.
--Не надо,-- воспротивилась девочка
с белыми косичками.

Её голубые глаза выдавали смутный страх.
Она примирительно добавила: "Не пойму, отчего
вы всегла говорите так..."
--О, не беспокойся, Нельда,--
мигом отбрила женщина.
Он встала, токий командирский силуэт
в выцветшей робе.
Деловито спросила нас: "Сколько кварт?"
Она отметила сумму в блокноте.
А мы продолжили сбор.

На четвереньках между рядами,
мы выхватывали из листвы
быстро наловчившимися руками
осорожно, "в чашку", ягоды, прежде, чем
сломать стебель
щепотью большого и указательного пальцев.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
* На Западе клубника с виду --это давно крупноплодные сорта земляники, она дольше хранится,-- прим.перев.

Bitter Strawberries

All morning in the strawberry field
They talked about the Russians.
Squatted down between the rows
We listened.
We heard the head woman say,
'Bomb them off the map.'

Horseflies buzzed, paused and stung.
And the taste of strawberries
Turned thick and sour.

Mary said slowly, 'I've got a fella
Old enough to go.
If anything should happen...'

The sky was high and blue.
Two children laughed at tag
In the tall grass,
Leaping awkward and long-legged
Across the rutted road.
The fields were full of bronzed young men
Hoeing lettuce, weeding celery.

'The draft is passed,' the woman said.
'We ought to have bombed them long ago.'
'Don't,' pleaded the little girl
With blond braids.

Her blue eyes swam with vague terror.
She added petishly, 'I can't see why
You're always talking this way...'
'Oh, stop worrying, Nelda,'
Snapped the woman sharply.
She stood up, a thin commanding figure
In faded dungarees.
Businesslike she asked us, 'How many quarts?'
She recorded the total in her notebook,
And we all turned back to picking.

Kneeling over the rows,
We reached among the leaves
With quick practiced hands,
Cupping the berry protectively before
Snapping off the stem
Between thumb and forefinger.

Sylvia Plath

Я отсылаю синий ключ
что вёл меня в урок брадатый;
ведь он меня бы залюбил--
я отсылаю синий ключ
в темнице глаза мне видать
просветку сердца, расчленёнку...
Я отсылаю синий ключ,
что вёл меня в урок брадатый.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Bluebeard

I am sending back the key
that let me into bluebeard's study;
because he would make love to me
I am sending back the key;
in his eye's darkroom I can see
my X-rayed heart, dissected body :
I am sending back the key
that let me into bluebeard's study.

Sylvia Plath

Холмы по шагу-- в белизну.
Народ ли, звёзды на меня
взирают грустно: разочаровала.

Состав, за ним, линейкой,-- выдох.
О, лошадь
медленная масти ржавой,

подковы, бубенцы печальны...
Всё утро
утром было тьмою бралось,

цветок, один остался.
Покой сдержали мои кости, далью
тех полей мне сердце тает.

Грозят они
позволить мне вдаль-- на небо
беззвёздное, безотчее, тьма-омут.

перевод с английского Терджимана Кырымлы    

Sheep in Fog

The hills step off into whiteness.
People or stars
Regard me sadly, I disappoint them.

The train leaves a line of breath.
O slow
Horse the colour of rust, 

Hooves, dolorous bells -
All morning the
Morning has been blackening,

A flower left out.
My bones hold a stillness, the far
Fields melt my heart.

They threaten
To let me through to a heaven
Starless and fatherless, a dark water.

Sylvia Plath

*The sheep также "тихоня", -- прим.перев.

The Couriers

The word of a snail on the plate of a leaf?
It is not mine. Do not accept it.

Acetic acid in a sealed tin?
Do not accept it. It is not genuine.

A ring of gold with the sun in it?
Lies. Lies and a grief.

Frost on a leaf, the immaculate
Cauldron, talking and crackling

All to itself on the top of each
Of nine black Alps.

A disturbance in mirrors,
The sea shattering its grey one -

Love, love, my season.

Sylvia Plat

Слово улитки на блюде листа?
Не моё. Не примите его

Уксуса чистого банка-жестянка?
Не принимайте её. Не исконна.

Золото чистого перстень от солнца?
Ложь. Ложь и беда.

Майский мороз, безупречный
котёл, молвящий с треском

только себе на девятке Вершин
чёрных.

Переполох в зеркалах,
Море, дробящее серость седин...

любо мне, любо, живую.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Камера обскура глаза помнит
голые покрашенные стены, пока электросветик
кладёт из хрома нервы водостока комом;
так бедность покушается на эго; некто,
застукан голым в комнате реальной,
точнее в зеркале в клозета,
улыбкой прикрывается, он нашу повторяет
фамилию, но страх во всём заметен.

Не точно так виновны ль мы, коль потолок
не выдаёт понятных в общем трещин? коли тазик
сдаёт призвания священного залог
во имя омовенья тела; если полотенцу казни
лиц злых, что тычутся в сухие складки, невдомёк?
иль коль окно, слепое от испарины, не допускает
тьмы, той ,что саваном окутывает уголёк
неоднозначных наших перспектив за краем?

Двадцать лет назад привычная бадья
знаменьями полна, не просыхала; но теперь
не вызывают вентили опаски; краб, змея
и осьминог,-- вгляд не усекал химер,
искавших лишь фатальных перерывов ритуала,
для нападенья,-- точно, удалились;
оскоменное море отвергает чудо-покрывала
их плоти, оборвёт на мыло.

Мы в рубикон шагаем-- наши члены
колеблются в воде, зеленовеет их окрас
родной, дрожа; во снах возможны перемены
конкретных контуров, что запирают нас?
факт абсолютный неуступчив даже
глазам ,что сомкнуты неверием; бадья
ведь существует за спиною нашей;
чиста, блистает кромка бытия.

Tale of a Tub

The photographic chamber of the eye
records bare painted walls, while an electric light
lays the chromium nerves of plumbing raw;
such poverty assaults the ego; caught
naked in the merely actual room,
the stranger in the lavatory mirror
puts on a public grin, repeats our name
but scrupulously reflects the usual terror.

Just how guilty are we when the ceiling
reveals no cracks that can be decoded? when washbowl
maintains it has no more holy calling
than physical ablution, and the towel
dryly disclaims that fierce troll faces lurk
in its explicit folds? or when the window,
blind with steam, will not admit the dark
which shrouds our prospects in ambiguous shadow?

Twenty years ago, the familiar tub
bred an ample batch of omens; but now
water faucets spawn no danger; each crab
and octopus--scrabbling just beyond the view,
waiting for some accidental break
in ritual, to strike--is definitely gone;
the authentic sea denies them and will pluck
fantastic flesh down to the honest bone.

We take the plunge; under water our limbs
waver, faintly green, shuddering away
from the genuine color of skin; can our dreams
ever blur the intransigent lines which draw
the shape that shuts us in? absolute fact
intrudes even when the revolted eye
is closed; the tub exists behind our back;
its glittering surfaces are blank and true. 

Yet always the ridiculous nude flanks urge
the fabrication of some cloth to cover
such starkness; accuracy must not stalk at large:
each day demands we create our whole world over,
disguising the constant horror in a coat
of many-colored fictions; we mask our past
in the green of eden, pretend future's shining fruit
can sprout from the navel of this present waste.
In this particular tub, two knees jut up
like icebergs, while minute brown hairs rise
on arms and legs in a fringe of kelp; green soap
navigates the tidal slosh of seas
breaking on legendary beaches; in faith
we shall board our imagined ship and wildly sail
among sacred islands of the mad till death
shatters the fabulous stars and makes us real.

Sylvia Plath

Воздух--- мельница крюков "????......"
Вопросы, без ответов--
блестят, охмелевшие мухи, чьи
жала целующие невыносимы
в матках зловонных спёртого духа под соснами летом.

Помню

запах мертвецкий солнца вне деревянных кают,
жесть парусов, длинные просоленные саваны.
Раз некто увидел Бога-- снадобье в чём?
Раз некто был схвачен--

и ничего не осталось,
ни башмака, ни пальца, употреблён,
тщательно употреблён, в зареве солнца, колеров
тех, что дошли к нам из древних соборов.
Снадобье в чём?

Пилюля подноса для общей вечери,
хожденье на тихие воды? Память?
Или вздымание ярких обломков Христа
на виду грызунов,
тех ручных цветоедов, особ

упования чьи столь низки, что удобны..............
Горбун во своём чисто вымытом особнячке
в сени спиц клематиса***.
Нет здесь великой любви, только нежность?
Помнит ли море

"аки посуху" шедшего?
То есть, просадка молекул осталась?
Дышат ешё дымоходы мещанские, окна потеюти Значение утечек от молекул.
Дымоходы города дышат, поты окна,
Дети скакалками вертят.
Солнце цветёт: это герань.

Сердце не стало.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Mystic

The air is a mill of hooks----
Questions without answer,
Glittering and drunk as flies
Whose kiss stings unbearably
In the fetid wombs of black air under pines in summer.

I remember

The dead smell of sun on wood cabins,
The stiffness of sails, the long salt winding sheets.
Once one has seen God, what is the remedy?
Once one has been seized up

Without a part left over,
Not a toe, not a finger, and used,
Used utterly, in the sun's conflagration, the stains
That lengthen from ancient cathedrals.
What is the remedy?

The pill of the Communion tablet*,
The walking beside still water**? Memory?
Or picking up the bright pieces
Of Christ in the faces of rodents,
The tame flower-nibblers, the ones

Whose hopes are so low they are comfortable-----
The humpback in his small, washed cottage
Under the spokes of the clematis.
Is there no great love, only tenderness?
Does the sea

Remember the walker upon it?
Meaning leaks from the molecules.
The chimneys of the city breathe, the window sweats,
The children leap in their cots.
The sun blooms, it is a geranium.

The heart has not stopped.

Sylvia Plath

* http://en.wikipedia.org/wiki/Communion_table, стол собрания для тайных вечерей, используется в нек-рых протестрантских церквях   в м е с т о  алтаря;
* "The walking beside still water", см.метафизическая интерпретация 23-го Псалма  http://www.selfgrowth.com/articles/beside_still_waters_a_metaphysical_interpretation_of_psalm_23 ; "Псалом 23. Песнь Давида. Господь – пастырь мой. Не будет у меня нужды ни в чем. На пастбищах травянистых Он укладывает меня,  н а   в о д ы   т и х и е   п р и в о д и т   м е н я . ...";
*** Клематис или ломонос-- см. на фото вверху,--прим .перев.

Тот монумент- колосс, что
на коне,
завистливо грызомый морем
(пытающимся ,к валу по волне,
за сливом влив
его сничтожить, непрестанно),
сосем не вы,
моя любовь, о,
мой идиотище, кто
ногой одной
попал (была б она) в компост
костей и шкур,
замешкав выйти, не иначе,
в страну чудес, лишь облаком
ведо`м,-- он взглядом
в непогрешимую луну упёрся.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Letter to a Purist

That grandiose colossus who
Stood astride
The envious assaults of sea
(Essaying, wave by wave,
Tide by tide,
To undo him, perpetually),
Has nothing on you,
O my love,
O my great idiot, who
With one foot
Caught (as it were) in the muck-trap
Of skin and bone,
Dithers with the other way out
In preposterous provinces of the madcap
Cloud-cuckoo*,
Agawp at the impeccable moon.

Sylvia Plath

* Cloud-cuckoo см. по ссылке: http://en.wikipedia.org/wiki/Cloud_cuckoo_land ;   "The German philosopher Arthur Schopenhauer used the word (German Wolkenkuckucksheim) in his publication On the Fourfold Root of the Principle of Sufficient Reason in 1813,[1] as well as later in his main work The World as Will and Representation[2] and in other places. Here, he gave it the figurative sense by reproaching other philosophers for only talking about Cloud-cuckoo-land",-- прим. перев.