В закат отбывают последние лодки и остров глотает их по одиночке, и звуки моторов их гаснут, как спички. Везде лабиринты каналов, озёра и остров совсем не обжит – только пляжи. Под ивами к берегу сходится рыба, бросаясь от тихих шагов врассыпную. Кострища свежи, кое-где зарастают – трава и песок удивительно белый. Ленивый и длинный, как день ранним летом еще до Купала, Днепром проплывает медлительный, важный речной пароход. В этих сумерках влажных везут рыбаки огромную рыбу, и страшно становится после такого отлить ночью за борт. Они возвращаются – все эти лодки на тихом ходу в тишине ближе к ночи. И песни вполголоса, грубые лица уставших мужчин становились тем глуше, чем ближе они к приближаются к суше. Асфальт убивает в них важное что-то – как жажду охоты, азарт быть свободным, и воду, и ветер, казацкую волю днепровских притоков и плавней под небом. Их жены с детьми уже вышли на берег и радостно машут в закатную темень – мужчины вернулись, мужчины вернулись, мужчины вернулись… заглавная тема.

По левому борту большой черный бакен мерцает зеленым закатному небу. Причалы пусты – лихая швартовка, фонарик с причала и синий бассейн подсветят дорожку и убранный столик. Влюбленная пара за пятый десяток с двухкорпусной яхты – они загорели, их волос – солома. В потертых, просоленных, выцветших шортах бредут мимо лодок, взойдут к себе на борт. Она идёт в душ, и потом полуголой выходит на верхнюю палубу к мужу, а он чистит рыбу на пирсе бетонном – умело и быстро, как будто не жизнь он потратил на это, а целую вечность. Шевелится воздух – горячий и влажный, как мысли о Кубе, и капает мёд из вечернего лета, и нет ни намека на то что есть завтра. Общаются тихо и вовсе немного, слова узнавая скорее по жестам, и держат так часто друг друга за руки – и я понимаю, что теплое счастье, налитое в реку смывает печали. Проносится чайка, огонь сигареты случайно сорвется и падает в воду, и тут же погаснет. И красное солнце за ним повторит тот же трюк через время. Господь докурил, оставляя на память копну облаков от своей сигареты. На почту к нему не приходят ответы, экран угасает. Настольная лампа с тугим абажуром касается пальца и в комнате тихо, и тихо в парадном, и небо вокруг отдает тишиною. Сверчки за окном разбивают посуду. Ты снова нигде, никогда, и повсюду…

Яхтсмен-англичанин седой и весёлый сидит за столом с длинноногой девицей, и русским акцентом намерено нежно она что-то шепчет ему по-английски. Им тихо, им радостно, пусть и раздельно для каждого смысл создает эта радость. Им так хорошо – это так очевидно, когда ты идешь, пусть не глядя, но рядом.
Приходишь в свой номер – немного голодный, уставший с лихвою, с проделанной дыркой почти что под сердцем – еще бы немного и мог бы случиться престраннейший случай… Мобильный в последний кричит – Батарея! Безвременно гаснет, и комната эта, и эта кровать вдруг становятся больше, чем все на планете пустые вокзалы, и ты неизвестно зачем отпускаешь долой свои мысли, и спишь до рассвета. Такое случается разве что летом, и может потом повторяется снова, и больше уже никогда не случится – ни с кем-то другим, кем ты больше не будешь, ни с кем-то другим, кем ты мог быть когда-то. Запомни все даты, забудь про все даты, забудь всё на свете и северный ветер тебя никогда ни за что не разбудит. Мы просто смешные напрасные люди. За это он нас никогда не осудит – он сам нас такими придумал когда-то.



[ + фото ]

Происходящие из отцов и кровных обид своих матерей,
На истощение в грязь лицом, харкая в лица закрытых дверей,
Мерно и верно чеканя шаг, трубку бросая на полпути,
Вместо ура кричим – не мешать и продолжаем туда идти,
Где нам давно не давали пройти, где перед носом захлопнули дверь,
И сохраняем отцовский стиль, вместо одной выбирая две
Полных бутылки, крепких стены, трудных судьбы и ночи без сна.
Добрые дочки, лихие сыны копят наследство, пытаясь не знать,
Что отдают своим детям на жизнь, кроме заветов, клятв и обид.
Острые ложки, тупые ножи, сердце которое вечно болит.

Вещи падают на песок в переплет сосновых корней. С головой под воду бросок и минуту живешь в тишине.
Кто теперь пожинает плоды, кто не выучил свой урок и глядит из речной воды, как июнь идет за порог?
На вопросы ответов нет, да и надо ли? Знаешь сам – ни с одним кто знает ответ не случаются чудеса.

Меда ли, крови ли, яда ли, что бы мы там ни делали, мне от тебя не надо.
Знаешь, на самом деле, все это лишь обряды – подлости, зла, добродетели.
Сами себе свидетели, сами себе награда. Ты не бываешь рада, если тебя заметили.
Я нахожу отраду в точке на белом свете, где ни один из смертных всуе не кажет имя.
Черт бы со всеми с ними – был бы табак и ветер, красное и сухое, двадцать часов покоя,
Пепел на сигарете вздрагивал и кружился, в каждом своем ответе мы вынимали жилы,
Каждым своим вопросом грели бы нетерпенье. Девочка-загляденье, ангел простоволосый.

Я посмотрел на календарь и понял, что куда ни плюнь
Через неделю в городах почти закончится июнь.
Среда – живительный рубеж тех, кто до неба достает,
А вот достать до потолка, увы не может, как ни врет
Себе от том, что есть мотив. И цель ясна, а проку нет.
Умельцы кратких перспектив, приверженцы грядущих лет:
Не хочешь очень, но идешь, и очень хочешь, но стоишь.
Твой годовой круговорот не кабала, а только лишь
Рабочий график и дела, поставленная кем-то цель,
И на какой-то из реклам читаешь: «Оставайся цел,
Наивен, бодр, смел, горяч – все то, что некуда девать.
В наборе редкостных удач ты помещаешься едва.
И кто там после разберет – ты шут, лакей или портной?
Когда за полдень лезет год – июнь уходит за спиной,
Как, вдоволь навалявшись кот, как переспевший сладкий фрукт.
Слегка подкрашенный компот, в который ягодку кладут,
Чтоб приукрасить бытие и успокоить в сердце дрожь.
Мой миокард не так хорош, чтобы теперь любви твоей
В нем не болеть. Прости. Забей…
Умрешь когда-то, как и я – смешная родинка моя
Не перестанет быть твоей.

Тридцать девятого декабря, сорок второго марта, будто бы в понедельник
Тополи встали в ряд, картой не билась карта, будто мне было дело.
Все они говорят о подтасовке фактов, шитых ниткою белой.
Делаешь вид, что рисуешь, я тут с вопросами «как ты». Будто интересуюсь
Делом твоим, а не телом. Признаки катаракты – видеть чужие пределы,
Не откликаться несмело, не отзываться на почту, кратко отписывать в блоге...
Милый, она сумела – больше тебя не хочет. Кастинг. Вакансия бога.
Ровный девичий почерк.

При полной луне все тени длинней,
Июнем во тьме так сладко дышать.
Сдавайся же мне при полной луне,
И будем соседям мешать.

В такой тишине смешно не кричать,
В такой темноте глаза не нужны.
Лишь контур бедра и контур плеча,
Затылка, руки и спины.

Не ведая сутр, не зная досад,
Не вправе сказать и смолчать,
Ты выпадешь утром, как в травы роса,
Губами поставив печать.

кінцева у місті зустріне дощем
ховайся мерщій у свій шарф величезний
автобус з тобою за обрієм щезне
автобус з тобою за обрієм щез
ховайся ніхто там не знайде крім мене
засни і ніхто там не знайде тебе
в строкату ряднину квітчасто зелену
у ранішнє небо як ЛАЗ голубе

Рискуя надоесть вам, автор считает своим долгом чередовать тематику и не углубляться в меланхолию, а потому часто ругается матом, культивирует любовь и томаты, улыбается хорошим людям, а нехороших иногда пиздит в воспитательных целях.


Послезавтра случается лето, в люк троллейбуса пялится церковь и кондуктор считая билеты, и, сидящий с паршивой оценкой старшеклассник, несутся на встречу зацветающему жасмину, взгляду девочки в гордую спину, обнаженной подкладке жакета, на желтеющей в парке скамейке. Город выглядит полураздето, детвора после школьной линейки не расходится в приступе счастья – у киоска считает копейки, по ладошке их двигая к краю.
До единого каждый здесь знает – что июнь начинается в мае, что смешная собака хромая ждет тебя после школы с котлетой, что варенье хранится в буфете, а конфеты вредны только взрослым, что не мериться силой и ростом разве только слабак не захочет, что игрушки шевелятся ночью, отгоняя все детские страхи, что на хлеб к маслу нужен лишь сахар, а не сыр с колбасой этой мерзкой. Что любая на свете железка для чего-то всегда пригодится, что, как книги читаются лица, а когда ты растешь тебе снится, что летая, земли не касаясь, помогают в полете ресницы.

Не хочется, знаешь, описывать – странный осадок, о той стороне, где исполнилось, но не случилось. Учась выбирать, выбираешь из списка возможных, затем только тех, что уже невозможно не выбрать. И в силу того, что при доле известной нам злости вполне поддается любое известное дело, не злись никогда – отучись преднамеренно злиться. И если внутри сейчас больше, чем видишь снаружи, плевать я хотел на всё то, что снаружи осталось. Ну что еще дальше? Купи себе новую трубку, и утром успей уставать, чтоб сидеть на работе, потом вырываться из города в свой промежуток, и нехотя ехать обратно, считая минуты. Минуты, секунды, часы – что осталось до срока.

Наверное слово "обязан" полезное слово, но лично во мне оно кончилось раньше всех прочих. Имея свой жизненный план ты навряд ли захочешь подумать о чем-то другом и обязан закончить. Проблема всех планов лишь в том, что один выполняя, ты должен придумать другой, чтобы дальше стараться, но я не хочу – это кончилось, больше не нужно. Поможет не отпуск на месяц – мне хочется выйти, захлопнув со звоном стекла эту дверь за собою. Вернуться на ринг, чтобы выбить дурацкие мысли, купить мотоцикл, чтоб ветром развеять остаток. Уехать из города ночью и не возвращаться. И не возвращаться в себя до какого-то срока.