Кеша считал себя рокером заслуженно. У него даже майка черная была с большими красивыми буквами "AC|DC". И хотя он стал продвинутым в этом деле недавно, дела это не меняло. Мало-ли что слушают люди до того, как просветляются вдруг к познанию глубин роковских?
Читать с интересом дальше
http://uda4a.org.ua/archives/3535Отыграл.
Взвалив на плечи свои роли,
Ушел,
По кубикам любовь хлебать.
Наевшись досыта тобою.
На сцену - снова
В упаковках
Слезу по капле выдавать.
Состав, несколько раз дернувшись, остановился. Зимнее утро, уловив слабым дыханием неподвижность пространства вагона, казалось, умертвило само время. Отрешенную тишину слегка задевал только чей-то приглушенный храп. Через грязные узоры на стекле я в забытьи смотрел на низкие служебные здания напротив своего окна. Рядом на узкой вагонной полке лежала, повернувшись к стенке, уставшая жена. Маленький столик, привыкший к дорожному беспорядку, не стыдясь рассказывал о хаотичности ночного ужина. Меня тоже клонило ко сну, но в поездах спать я никогда не мог. Через минуту сонный покой неподвижных тел нарушил железный лязг открывающейся двери. Толстая добродушная проводница неспешно выполняла свою рутинную работу.
Полчаса назад поезд прошел проверку паспортов на венгерской границе. По вагону суетливо бегали пограничники в смешных остроконечных картузах с широкими козырьками. Весело гоготали, демонстрируя скудный запас русских словечек, из которых выделялось особо популярное - "Горбачев". На венгерском громко высмеивали пассажиров за совсем не европейский вид, не подозревая о том, что добрая четверть вагона свободно читала патриотические стихи Петефи в оригинале. Особенно странно было слышать это из уст молодца в зеленой форме, лицо которого призывало скорее в монгольские степи, чем в умеренный климат Европы. " Такой генотип в наших мадьярских селах, пожалуй, уже не встретишь." - подумалось мне тогда.
Проверка поезда затянулась на два часа, измотав обе противоборствующие стороны. Ночь перед тем спокойной назвать тоже было нельзя. Нервное напряжение, связанное с доставанием билетов, томительным выглядыванием состава из закрытого вокзала, штурмом поезда и многочисленными проверками, снималось в вагоне долгими застольями и рассказами о том, как у нас все плохо.
Чтобы сидеть в этом набитом вагоне, я с женой прошел длительную цепочку мытарств. Оформление советского загранпаспорта оказалось весьма неблагодарным делом. Получить же ваучер на выдачу югославских динар выдавалось просто невозможным. Высокие железные врата под натиском обезумевшей толпы прогибались подобно татарскому луку. Два милиционера, успев привыкнуть к ежедневному брожению, равнодушно смотрели на народ и только время от времени отходили в сторону пообщаться с теми, кто дозревал для дачи должностному лицу при исполнении.
Проблему решил отец жены. Казалось, это ему совсем ничего не стоило. Как он доставал вожделенные ваучеры, теперь уже никто не узнает. Но то, что нам казалось невозможным по этическим соображениям, для него являлось обычным фокусом человека, входящего в круг избранных. Билеты из задней двери кассы вынес также он. Буднично всунув мне их в руки, попрощался и уехал "решать вопросы".
Нам досталось сполна лишь выматывающее ожидание на вокзале, стоя возле четырех чемоданов, набитых "подарками" для принимающих на ночь сербов. Те по эстафете передавали из рук в руки бестолково-наивных советских туристов. Чемоданы с добром за две или три койко-ночи становились законным достоянием предприимчивых сербов. В небольшом городе Воеводины два разных по духу взгляда на мир, ошалело смотря друг на друга, состязались в выносливости.
Я неторопливо поднялся, чтобы подышать свежим утренним воздухом. Выглянув из дверного проема, увидел далеко впереди себя аккуратное здание вокзала. На перроне стояло несколько человек официального вида. Лениво пробежал глазами по большим буквам "кириллицей" под крышей вокзала. Буквы всем приезжим недвусмысленно гласили -"СУББОТИЦА". Полминуты тупо изучая надпись, впускал в себя осознание того, что это конечный пункт нашей поездки. Поезд стоял тихо, упорно не раскрывая местным зевакам, что в нем теплится какое-то бытие. Наконец увиденный глазами факт полностью совместился с моим трезвым восприятием действительности. Быстро вскочив с подножки, я направился донести увиденное до жены, ноона мой энтузиазм отбила равнодушной репликой:
- Не выдумывай глупостей. Какая Субботица? Вон, весь вагон спит. Дай и мне хоть немного вздремнуть.
Окончательно настроившись верить рассудку, я продолжал настаивать. Но жена, махнув рукой, только подметила:
- Ты смотри там... Из вагона особо не вылезай, а то в Венгрии останешься. Что я тогда буду делать?
Наше препирательство прервал трубный глас появившейся проводницы:
- Вста-ем! Граждане пасса-жи-ры, собираем вещи! При-е-хали! Субботи-и-и-ца!
- Ну? Что я тебе говорил? Давай вытаскивать шмотки. - в сердцах отчитывал я все еще не пришедшую в себя супругу.
Вагон дружно, по-армейски, взорвался новой жизнью, став похожим багажной пестротой на закарпатский базар.
Перрон быстро наполнялся колыхающейся толпой. Таща всевозможные баулы, человеческий материал ринулся к единственной одностворчатой двери, призывно зовущей всех своей открытостью.
Словно песок в средневековых часах, ополоумевшие люди протаскивали себя и свои богатые дары через узкое горлышко-дверь, спеша попасть в неизвестность. Внутри возле двери, с нескрываемым озорством, молодой пограничник в странной полувоенной униформе ускорял втискивание громким подбадриванием.
Многие сербские слова были толпе понятны, но заряд дружелюбия и восхищения она в них почему-то не улавливала. Всем было ясно, что солдатик наслаждается диковинным зрелищем. То и дело, взмахивая руками, парень с заметным акцентом выкрикивал:
- Бистро! Бистро давай. Курва!
Своим независимым видом пограничник проявлял над всеми приезжими несомненное превосходство. Толкая очередного "чемоданника" в сторону прохода, снова и снова бросал каждому:
- Курва! Бистро!
Казалось, весь его предыдущий жизненный путь был лишь добросовестной подготовкой - донести простую глубину этих дружественных слов до каждого представителя великой братской страны. Представители, не успевая благодарить, попадали к месту проверки.
Это был длинный узкий стол, который вежливо представляли люди в черном. Будто только что выпрыгнув из кадров фильма Алана Паркера, с твердой решимостью штурмовиков, проявляли они всю серьезность нашего положения.
Подтащив чемоданы к столу, я услышал нетерпеливое, с неправильным ударением на первый слог:
- Суда! Суда - чэмодан!
На высоком табурете из бара, невесть как очутившемся здесь, восседал красивый черновласый мужчина лет тридцати. Его правый заостренный сапог из дорогой блестящей кожи находился прямо на столе. Левый, на подогнувшейся ноге, упирался на ножную перекладину. Пальцем мужчина властно показывал на пространство возле ноги. Его угли-глаза выражали неготовность принятия любых возражений.
- Откривай! - заорал он угрожающе. Я показал содержимое. Палки серой колбасы, водка и нехитрый ширпотреб не вызвал в нем никакого восхищения.
- Пас! Пас давай! - продолжал вопить таможенник, приказывая рукой убрать чемоданы. Я отдал наши паспорта. Хотел было спросить - зачем, но передумал. Вид радушного хозяина этой страны не обещал приятной беседы по данному вопросу.
Оставив документы у проверяющих, мы двинулись к выходу из зала. На ходу я кое-как втискивал в чемоданы разбросанные вещи. Позади себя услышал наивный вопрос очередного "баульщика" к служащим:
- А когда паспорт отдадите?
Напрасно простодушный советский мужчина задавал этот провокационный вопрос. Один из таможенников, рысью подскочив к нему, резко развернул его тело к проходу и со всей силы пнул ногой в спину. Не ожидая такого исчерпывающего ответа, мужчина пролетел метра три и наверняка бы упал. Но я схватил его в охапку и плавно опустил присесть. В растерянных глазах "туриста" увидел полное непонимание происходящего. Испорченная напрасными идеями голова товарища не вмещала восприятие здешнего тщательного гостеприимства.
Подавленные происходящим, мы шли по отгороженному железными щитами коридору к большому загону. Сюда следовало пройти всем советским гостям для ожидания своей участи. Загон все больше и больше заполнялся вконец обалдевшими людьми, подобно скоту, не ведавшими о правильном в обществе поведении. Отовсюду были слышны самые фантастические версии происходящего.
Прошло часа два. От нечего делать и от щемящей тоски по советскому паспорту, без которого, казалось, теряешь всякое человеческое значение, я отвлекал себя разговорами с собратьями по необъяснимому.
Вдруг из здания напротив огороженного пространства вышел таможенник в плаще и форменной фуражке. Сжимая двумя руками стопку красных "молоткастых" документов, он направлялся в сторону вокзала. Кто-то из толпы, не выдержав, крикнул:
- Паспорта давай!
Таможенника передернуло. Он резво развернулся и минуту молча изучал притихшую толпу. Казалось, сейчас неким шестым чувством отгадает виновника прерывания его торжественного шествия, который тут же провалится сквозь землю. Медленно убрав правую руку со стопки, он поднял ее. Вытянул раскрытую ладонь с растопыренными пальцами. Обращаясь ко всему замершему скоплению в единственном числе, громко и зло вымолвил:
- Пьет! Пьет час будэш чекати!
Я смотрел на таможенника и у меня из головы со страшной силой неумолимая примитивная правда жизни навсегда вытаскивала миф о величии нашей страны, о ее непобедимой, на фиг никому не нужной мощи, о защищенности под сенью ядерного щита и пламенной бескорыстной дружбе югославского и русского народов.
Через год, в девяносто первом, пересекая границу Польши, на небольшой сельской таможне, находящейся на красивейшем горном перевале, я уже не удивлялся, когда пограничник показал нам рукой - подождать. Он начал было проверять наши документы, но тут подъехала ватага подвыпивших, в лохмотьях, мотоциклистов. Увидев их, он улыбнулся и сказал нам:
- Стоп. Сперва проедет Европа. Сперва ей дорога.
Но меня это уже не волновало. Мой мозг не занимали надуманные государственные мифы. Мне не было никакого дела до своей или польской страны. Мое государство находилось внутри меня. Я его вез с собой. В державу, которую представлял этот надменный пограничник. И оно было сильнее. В Субботице, в скотском загоне, я очистился. Теперь я навсегда жил сам по себе.
http://uda4a.org.ua/Мой сайт
Митяй сидел в трактире и пил горькую. Уже после второй рюмки его закрученная мысль ушла в сторону осуждения жены. Он развивал видение настойчиво и скрупулезно, не упуская ни одной мелочи, дабы вопрос решался правильно. А решать было что.
Маня, супруга Митяя, не кормила его третьи сутки, резонно считая, что такие пропащие люди не достойны внимания. А тем более пропитания из ее уставших от непонимания рук.
Митяй держал обиду до сегодняшнего дня, не выражая особо неприятие. Но сегодня в нем проснулось справедливое возмущение. Проявившееся в настойчивом употреблении водки, как надежного средства забывать трудности.
К ночи Митяй, окончательно углубившись в жалость к себе, пропил последние деньги. Усугубив таким положением свои страдания. Которые не замедлили проявиться в непочтительном отношении к официанту. Тот упорно отказывался менять двести грамм перцовки на Митяя помятый пиджак.
В результате Митяй оказался в месте, не совсем приспособленном к размышлениям. Так как там всю ночь орали жрицы любви, бессовестно относясь к милицейскому терпению. Милиционеры же их добродушно упрекали. Убедительно рассказывали о том, как полезны обществу настоящие чувства..
Утром с головной болью и странной бумажкой в руке он отправился к жене показать свои извинения. Отложив таким образом решение вопроса на неопределенное время. А именно, когда чаша терпения переполнится новыми думами в сторону Манькиного непонимания семьи и брака. Приводя тем самым в гармоничное равновесие свой страждущий и обиженный регулярными неприятностями организм.
" Как хорошо, что я не спешу, как некоторые другие, измученные бытом, завязать с жизнью!", - радостно размышлял Митяй, наминая горячих щей из рук податливой Мани. Готовой периодически прощать нерадивого мужа ради самого святого. Что всегда было, есть и будет. Ради жизни на земле!
А за окном мирно гундосили голуби. Радуясь крохам и солнцу. Им не было дела до Мани и ее супруга. У них начинался брачный период. И им вовсе не надо было делить между собою пищу. Чтобы подавать друг дружке ее с рук, а потом прекращать это делать. Так как они еще не изобрели разум, а за ним непонимание. Чтобы завершить развитие изобретением водки. Как лучшего средства для погружения в прошлое. В котором и Митяй и Маня когда-то были голубями.
У Аврелия в тумбочке жила смешинка. Да-да. Не где-нибудь, а именно там. Дело в том, что в тумбочке Аврелий имел обыкновение прятать водку. Чтобы утром опохмелиться. Только таким образом он мог продолжать наслаждаться жизнью. Которая была и так наполнена разными непредвиденными обстоятельствами. Что совсем не способствовало гладкому отношению к миру.
Так вот, открывая тумбочку каждое утро, он имел возможность вдоволь посмеяться. Так как Зинка, сожительница его, ночью подлым образом водку перемещала в место, только ей знакомое. А делала она сие исключительно из практических соображений. А не из стремления к ровности трезвых отношений. Она, вообще, мало разбиралась в том, что такое нравственность в современном обществе. К ее стыду, Зинка не читала ни Вейнигера, ни тем более Ницше. Что, впрочем, не мешало ей добросовестно исполнять женский труд.
Зинка совершала несправедливость в отношении Аврелия вынужденно. Ибо только таким положением вещей она могла требовать от сожителя беспримерной любви. Настойчиво влезавшей в ее сердце из экрана старого телевизора. Там настоящие мужчины щедро делились трепетом с изнеженными женщинами.
Любовь в сахарном рафинаде заставляла Зинку мучиться до утра, терпеливо дожидаясь, когда сожитель проснется и подарит ей жалкое подобие того, что творилось в ящике.
Аврелий такому утреннему отрезвлению от ночных кошмаров не сильно радовался. Особенно, когда открывая тумбочку, вместо желанной водки обнаруживал смешинку. Он себя внутри бранил за лень относить утреннее лекарство в место понадежнее. Но наружу неудовольствие не вытаскивал, опасаясь нехороших последствий от Зинки. Которая могла неожиданно и обидеться. С большими неприятными выводами для дальнейшего сожития.
Поэтому приходилось ему по утрам быть хорошим лицедеем. Изображать радость от того, что может тут-же угодить Зинке в чем угодно. А ей только этого и надо было. Она всегда утверждала нехороший принцип, что за все в жизни надо платить.
Платил, однако, с большой натяжкой на качество, Аврелий в постели недолго. Имея в голове мысли о другом, более надежном виде удовольствия. Выражавшемся в длинных умных беседах с Митричем за бутылкой. Митрич был человеком серьезным и вот-вот должен был разгадать тайну Бермудского треугольника, которому посвятил уже треть своей жизни.
Зинка героически сопела и добавляла недостающее в наслаждении сильно развитым воображением. Потом в доброте своей вытаскивала заветную бутыль для Аврелия. Без коей тот не мог следовать заветам, добросовестно впитанным из умных учебников. А тем более радоваваться всяким хитросплетениям бытия, раздражавшего Аврелия своей неупорядоченностью. Он любил, чтобы во всем присутствовала ритмичность.
Разобравшись с вынужденной любовью, Аврелийй уходил к Митричу заканчивать недоработки с Бермудами. Зинка же носилась по дому, совершая разные нужные вещи. Чтобы вечером накормить уставшего от научных изысканий сожителя, а ночью спрятать опять бутылку. Всунув вместо нее в тумбочку смешинку.
Та морщилась, но терпела. Предвкушала новый триумфальный выход.
Она провела ладонью по его волосам и тихо спросила:
- Почему ты сегодня такой грустный?
Он смотрел куда-то вдаль за окно, где уже второй день дождь с ветром танцевали дикий непокорный танго, и в глазах его не было умиротворения.
http://uda4a.org.ua/archives/3247Читать дальше
