Первый раз чужая рука залезла Оэну Слизински в штаны потрогать набухший член, когда ему едва исполнилось семнадцать. К сожалению, он не мог обрадоваться такому подарку на день рождения, хотя мечтал о чем-то подобном этом вот уже три года. С тех самых пор, как впервые нашел в доме кассету с фильмом для взрослых. Первой причиной отсутствия поводов для довольной улыбки на тощем, обтянутом бледной кожей лице он считал, как ни странно, то, что дело произошло рано утром, во время "рассветного стояка". То есть, когда он еще спал, один за другим просматривая свои юношеские сны. Второй же числилась куда более интимная причина - рука принадлежала его, еще непротрезвевшему, отцу.
Папаша мертвой хваткой вцепился в достоинство сынишки и начал трясти его в разные стороны, приговаривая: "Теперь ты настоящий мужик, Оуэн! Теперь ты сможешь показать бабам, что такое быть Слизински!"
Оуэн, в тот момент, меньше всего хотел каких-то там баб и носить свою фамилию. В момент, когда его твердый член теребил кто-то, кроме его самого, он ревел. Он плакал, сильно зажмурив глаза и молил Господа Бога отправить папеньку обратно в колонию строго режима и провести его по Зеленой Миле на самые небеса. В тот момент, когда его достоинство краснело от стыда, он был готов сам до хрустящей корочки поджарить последнего живого родственника на электрическом стуле.
Но, кажется, в тот самый момент Бог, там наверху, на всю врубил Джимми Хендрикса и не слышал о скромной просьбе семнадцатилетнего Слизински. Поэтому Оуэну и его яйцам пришлось еще несколько минут терпеть унижения алкоголика-отца. Потом, довольно неожиданно, все прекратилось: папаша, свалившись с кровати, уснул, пронизывая окружающее пространство тошнотворными запахами спиртного и виртуозным свистом. То ли из носа, то ли из глотки.
Оуэн в миг поправил трусы и слез с кровати. После чего, схватив старшего Слизински за ноги, потащил по полу до самой гостинной, попутно не стесняясь бить тело об все возможные углы и двери.
В ответ он не получил даже скромного недовольного "иди к черту, мелкий ублюдок".
И это ему нравилось.

С тех пор прошло десять лет, а Оуэн все еще не мог забыть свой семнадцатый день рождения. Ему часто снился сон, в котором к нему приходил отец. Останавливаясь еще в дверном проеме, он начинал тянуть руки к сыну, а тот каждый раз пытался не дать чужим пальцам коснуться его крайней плоти. Каждый раз после такого сна Оуэн просыпался в холодном поту. Каждый раз - в три часа ночи. И каждый раз - с твердой скалой между ног. Размером с гребаный Эверест.
Оуэн совсем не хотел признавать, что тот случай, в выпускном классе, возбуждал его больше любой пышногрудой красотки с длинными ногами, которых он, порой снимал на несколько долгих часов у антикварной лавки старика Луи. Он не хотел верить в то, что это возможно. Как он не верил в святость Библии и теоретическую возможность испортить яблочный пирог.
Оуэн любил пироги. И часто скучал по родным.

- Слизински, ты любишь меня? - неожиданно прервала его размышления Чичи. Она была сероглазой блондинкой с чуточку кривоватыми ножками, но с самой искренней улыбкой, которую он только встречал.
Кажется, они были вместе целую вечность. Хотя календарь указал бы куда более короткий срок - две недели. Они По-очереди приходили друг к другу. Готовили вместе еду, занимались сексом, смотрели «Дискавери» и снова занимались сексом.
Чичи и Оуэн отлично ладили.
- Что? - Слизински сделал вид, что не расслышал и почесал нос.
- Ты слышал, дорогой, не притворяйся. - Ей не составляло труда расколоть нежную скорлупу, под которой прятался одинокий мальчуган с ранимым сердцем и черными, как ночь, бровями.
Она улыбнулась.
- Ты чувствуешь ответ.
Оуэн посмотрел в глаза Чичи. Карие против серых. Карие и серые. Карие в серых.
- Чувствую. Но, знаешь ли, - девушка закусила губу, - мы, женщины, хотим время от времени слышать правду.
- Приятную правду. - уточнила она, позволяя серому раствориться в карем.
Слизински поцеловал Чичи, продолжая, по привычке, сопротивляться. Конечно, он знал ответ. Она его тоже - знала. Это была всего лишь игра. Игра, в которую они играли не в первый раз. Игра, которая пока еще не желала надоедать.
К тому же, они вместе всего лишь четырнадцать дней. То есть триста тридцать шесть часов или больше двадцати тысяч минут. Не говоря уже о секундах - их была целая вечность. Оуэн предпочитал считать в днях - так было удобнее. И не так страшно.
- Ты меня боишься? – Чичи задала новый, немного неожиданный, но очень правильный вопрос.
Карее продолжало образовывать единое с серым.
Поцелуи, один за другим, лишь ускоряли эффект. Губы умело играли роль катализатора.
- Да. – Оуэн совсем не стеснялся. И не раз признавался в этом прежде. Он боялся ее почти также, как своего отца. И обожал – не намного меньше. Он вздрагивал от каждого ее прикосновения. Кожа покрывалась рябью при каждом ее вздохе.
Ему нравилось это. Возбуждало сильно. Но и, честно говоря, пугало.
Они снова поцеловались. Крепче, чем прежде. Тонкие, жесткие губы Чичи и крупные, мягкие – Оуэна – вновь встретились. Сверху – его губа, затем ее, потом снова его. И снова ее.
Парень повалил ее на лопатки и накрыл собой.
Затем позволил ей повалить себя.
Оуэну нравилось, когда Чичи проявляла напористость и силу. Ему нравились поцелуи, которые один за другим неспешно атаковали его тело. Сначала шею, затем грудь.
Чичи любила покусывать его соски, а затем, посмеиваясь, спускаться ниже.
Она знала, что он проделает то же самое. Что он точно такой же поклонник прелюдий. И также терпеть не мог прикосновений рук к гениталиям партнера…

- Ты настоящий Слизински, - умирая, говорил ему отец. Ты, мать его, весь в меня! – кричал папенька, стуча по столу бутылкой русской водки. – с головы до пят. С жопы и до кончика твоего малыша. Весь в меня.
Оуэн, зачарованно слушал речь отца. Каждый раз, когда тот умирал перед сном…

Их секс длился ровно восемь минут. Восемь минут бесконечного счастья. Для Чичи. Для Оуэна.
Для каждого из них. Для серого в карем. И наоборот.
Восемь минут, которые они так любили. И которые всегда оставались исключительно восьмью. Не семью, не девятью.
Восемь. Как Белоснежка и компания гномов-работяг. Как количество щупалец у осьминога.
Восемь минут. Как десять лет назад, когда, пьяный в дребезги отец, крепким «рукопожатием» поздравил сына с днем рожденья.
Восемь минут, ради которых ему хотелось жить.
Но которые каждый раз заканчивались слезами. Безудержными ручьями Амазонки, стекающей по лицу младшего Слизински.
Он едва сдерживался, чтобы не закричать. Чтобы, черт подери, кончая, не произнести имя отца.
Не проронить ту единственную тайну, которую не стоило знать Чичи.

Ты строчками забытого поэта Коснешься зыбкости моей без слов. Прозрачностью, печалью силуэта Лишишь наш мир укоров и углов. Сбежишь ручьями звонкими по телу, Забыв про непорочный свой узор. Слегка игриво, но еще несмело Изменишь грусти нотки на мажор. Свою судьбу - чуднейшую на свете: Не смеешь ты корить - таков уж мир. Есть только ты, и только - в белом цвете. Случайно с неба павший дезертир.

Казалось, что в комнате, освещенной лишь лунным светом, никого нет. 
Ни звука. Ни шороха. 
Лишь молчаливые книги, десятками, а то и сотнями, обращенные корешками в сторону единственного окна. Здесь рядами выстроились все тома американских и европейских классиков XVII-XIX веков, с покровительственной насмешкой поглядывающие на сложенные в темном углу брошюрки. Внимательный гость, попади он сюда, встретился бы взглядом с позолоченными литерами, выписывающими имена Дюма, Дефо, Филдинга, Гольдони, Гете, Лафонтена, Твена, Скотта, Шелли и многих других.   
Казалось,хозяин этих книг все свободное время посвящал именно чтению. Кое-где проглядывались закладки. 
А в само мцентре комнаты тлела горстка пепла, очертив вокруг себя миниатюрную цирковую арену. 
-Ты все еще здесь? - вдруг донеслось из угла по левую сторону окна. 
Кажется, это и был хозяин. И он очень не хотел видеть здесь загадочного визитера. 
-Еще бы, - эхом отозвался другой угол. 
И снова наступила неприветливая тишина. Теперь изредка прерываемая сопением хозяина,  атакже хрустом пальцев рук гостя. 
Кажется, каждый думал о чем-то своем. 
-Знаешь, тебе ведь правда здесь не место... - казалось, хозяин был готов вышвырнуть ненавистную персону,засевшую в двух метрах от него. 
Но в голос ечиталась еще и усталость. Такая, какой она бывает у старых мужчин, вдоволь повидавших на своем жизненном пути. 
-Тебе зде-е-е-есь неме-е-е-е-с-с-сто, - дурачась, ответил другой, молодой угол.
Звонкие нотки читались в каждом звуке. В каждой Б, З и Д. 
-Перестань, - продолжил незнакомец, - ты ведь сам этого хотел. Сам просил, чтобы я оказался здесь. И я был. Что теперь изменилось? Солнце все еще светит, звери по-прежнему спариваются, а песок продолжает оставаться песком! 
-Это была ошибка...
-Оши-и-и-и-бка, - повтори лвизитер. Его скрытые тенью брови приподнялись 
-Именно. Ты должен понимать, что рано или поздно, каждый человек устает. Поэтому он и человек... - попытался оправдаться старик. 
-Знаю, я ведь тоже че-ло-век. -Казалось, с этими словами гость собирался броситься в пляс, попутно сделав тройное сальто. 
-Ты...
Хозяин комнаты не договорил. Ему хотелось прокашляться. Даже больше, чем закончить подвешенную в воздухе фразу. 
Но он сдержался, лишь слегка почесав грубыми ногтями шею, пытаясь тем самым избавитьс яот легкого зуда. 
-Кто я? – смеясь, спросил визитер, зачем-то прикрывая ехидную улыбку руками. 
Старик не ответил. Лишь громко вздохнул. Ему хотелось позвать свою жену. Ее звали Ребекка. Каждый мог представить женщину с таким именем, как ему вздумается. Но только старик знал, какой она была. Его Ребекка. Она всегда находила ответы на самые сложные и самые глупые вопросы. Тонкие губы, за которыми можно было следить целую вечность, произносили именно те слова, которые нужно. "Истина всегда прячется рядом" - эти слова он сказал жене тридцать пять лет назад,а она, в свою очередь, не уставала их повторять. Часто после этого добавляя: "Сырный пирог готов, дорогой". 
Казалось,именно в сырном пироге, таком теплом и вкусном, крылась вся правда. Ответы на все вопросы. 
Старик, сглотнув слюну, улыбнулся. 
-Да, я помню тебя, о сырный пирог! – неожиданно пропел гость, и продолжил: 

Сырный пирог сотворила Ребекка. 
Запах его разносился везде. 
Съест хоть кусочек несчастный калека, 
Мигом умчится к далекой звезде-е-е-е. 

Закончив, гость рассмеялся и четырежды стукнул по стене. 
-Довольно! Заткнись! - старик привстал, но тут же рухнул на пол. 
-Нет, это с меня довольно! –отрезал противоположный угол. – Это ты заключил со мной сделку. Это ты все это время наслаждался тихой, беззаботной жизнью в Богом забытом городке. Черт тебя подери, старик! Ты ведь не лучше меня. Нет, ты  хуже! 
Гость привстал и сделал шаг в сторону горстки пепла. 
-Ты плаваешь в дерьме, - продолжил он. – И, заметь, это дерьмо тебе нравится не меньше того гребаного сырного пирога. Да и жену, тридцать лет, как мертвую и скормленную червям,вспоминаешь только, когда нужна ее помощь. Ты, мать его, муравей. Эгоистичное,самовлюбленное насекомое. 
Еще шаг. 
Старик закрыл глаза и обхватил руками ноги чуть ниже колен. Мелкая дрожь прокатилась по всему телу. 
-Муравей-муравей-муравьишка. –договорил гость и присел у горстки пепла. Засунув указательный палец в самую середину кучки и провернул его по часовой стрелке, словно это был чей-то анус. 
Хозяин полутемной комнатки застонал, сжав половинки задницы как можно крепче. 
Визитер вытащил палец и облизал его со всех сторон: 
-Да, мой любимый привкус лжи илицемерия. Именно ты, папаша, сделал его таким. Добавил в этот прах соли и перца по собственному усмотрению. Кажется, немного шалфея? 
Гость посмотрел в окно и подморгнул Луне. Та, в ответ, одарила его призрачным светом и едва уловимым блеском. 
-Вставай, старик, нам пора. - продолжил он. - Тело Говарда требует свидания с тобой в городской больнице. Тот самый мертвый ссыкунишка, которого ты старался не замечать при жизни. Тот самый Говард, который убил тридцать три вьетнамца. Тот самый Говард, который так хотел прострелить твою прекрасную, дряхлую головушку, при первой возможности. Вставай! Вставай!Вставай! 
С этими словами гость схватил старика за руку и одним движением поднял на ноги. 
В воздухе запахло пережаренной индейкой. 
Старик встал лицом к лицу с молодым парнем. Посмотрел в его карие глаза. Такие же были когда-то у него самого. Посмотрел на его широкие плечи, нежную, розоватую кожу. Смотрел и видел себя. 
Задолго до Сильвертауна. Задолго до Ребекки. 
-Давай, -спокойно сказал гость, - собирайся.
И поцеловал старика в губы, игриво укусив за нижнюю губу. 
Старик плакал. Сквозь прикрытые веки ручьями телки слезы, одназа другой падая в горстку пепла.
Одна за другой превращала серые хлопья в пожелтевшие страницы. 
Последние шесть упали на обтянутую кожей обложку. 
Затем, старик,на пару с поредевшими морщинками улыбнулся и открыл глаза. 
Гостя не было. Тишину комната, свое спокойствие и девственность она разделяла снова только с ним одним.
В маленьком зеркальце на двери он видел только Колина. Преподобного отца Колина.
Липкие губы отдавали клубникой. 
Старик поднял с пола Библию, вытер ее  рукавом черной сутаны. Осмотрел комнату и вышел, дважды провернув ключом в замке давно просевшей двери. 
Каждый поворот ключа он, почему-то, сопровождал странным стишком: 

Сырный пирог сотворила Ребекка.
Запах его разносился везде. 
Съест хоть кусочек несчастный калека, 
Мигом умчится к далекой звезде-е-е-е.

Перевернуты фразы мнительные,
Распростерты объятья колючие.
Где же судьи, такие бдительные?
Где улыбки во тьме гниющие?

Затухают мечты фривольные
Утро будит огнями свинскими.
Что ж вы давите место мозольное?
Почем пишете буквы латинские?

Очи зреть не хотят, отчаявшись.
Ноги молча относят к вечности.
Перед Каина камнем раскаявшись,
Перед смертью людской беспечности.

Одичавший, стою над пропастью,
С пят до лба я облит молитвами.
Vivendi Ratio* влился с робостью -
Перед ходом по венам. Бритвами.

*смысл жизни

поверьте, порою бестыже,
а может и вовсе - мило.
зажмурив глаза, по крыше
она всему миру мстила.

она преспокойно с ветром,
шепталась о кошках диких
о том, как мечтала кедрам,
дарить по одной гвоздике.

она безупречно смело,
даже без нотки серой
с ногой через край - пела,
питаясь от солнца верой.

она, разукрасив щеки,
и мудро с налетом тени
мечтам наносила упреки
да не по одной, а жмени.

она для небес спокойно
дарила свой свет надежды,
с луною, такою стройной,
менялась ночной одеждой.

она ложилась на крыше,
с пестрым миром в обнимку,
взлетала все выше, выше,
давая играть пластинке.

поверьте, пластинка звонко,
(а может, и вовсе тихо)
в груди отражалась ломко,
сводила с ума, чертиха.

на утро веснушек море,
дарило тепло прохожим,
сама же - терпела горе.
где-то под самой кожей.

А шагом, слегка шальная,
она отмеряла годы.
и помнила, что чужая.
под этим небесным сводом. 

У тебя не прошу прощенья.
В этот миг я немного пьян.
Слышишь звонких сердец биенье?
Пред паденьем в извечность ям?!

Я теперь не ищу ответы.
В этот миг я их знаю все.
Только я, да и то - аскетом.
В самой гуще "живых" шоссе.

Я тебя ненавижу даже.
В этой злобе - я сам не свой.
Я теряюсь в своей пропаже
Умирая подчас с лихвой.

У тебя не прошу и слова,
В этот миг я закрою дверь.
Может ты наконец готова?
После сотни таких потерь?!

Только след мой умыт волною.
Эхом звонким замолкнет день.
Я хочу заболеть мечтою,
Ну а ты - лишь былое. Тень.

Дерьмо, конечно, можно обсыпать сахаром. Но пончиком оно от этого не станет.

черничное небо. дынный песок.
ночь отрешенных. тревога.
кажется, он бесконечно продрог
шагать по усохшей дороге.

звезды поникли. глухая луна
эхом гудит - вот чудная!
охапка печали и грусти тона.
судьба его - девка дрянная.

глаза полуслепы. морщин глубина -
считает шаги до провала.
в груди проростают огнем семена,
и движут страданий штурвалом.

скоро обрыв. И еще шаг вперед,
спасающий вечным паденьем.
время летящее - снова замрет.
кому-то даруя рожденье...

Землю укрыли гранитные блики,
Холодно. Тихо. Здесь любят молчать.
Слева и справа - священные лики - 
На сердце оставили скорби печать.

Раненным эхом осколки в груди:
Все, что исчезло - зарылось в песок.
Она ведь не сломится, верно? Гляди!
Внутри не исчезнет мечты голосок...

Медленно, зыбко присядет у края,
Рукой проведет вдоль холодных камней.
Что-то разрушилось. Что - не признает -
Оставит пылиться на грани теней.

Нежно поправит поникшую розу
Звонко заплачет, прощаясь с мечтой.
Устало привстанет, противясь морозу.
Скажет: "Прощай". И уедет домой.

Может быть год, ну а может - мгновенье.
Сколько прошло? Перестала считать.
Смыла из сердца былое забвенье.
Вновь стала жить, улыбаться, мечтать.

Роза поникшая, тихо рыдает.
Скромно обвив потемневший гранит.
Здесь, рядом с ней, уж никто не мечтает.
Та, что с печатью - с улыбкою спит.

Я играю с тобой в прятки. 
Ты со мной - как-то не очень. 
Да, в любви моей есть опечатки. 
Я в ошибках - предельно точен.

Но ведь прятки - игра всего лишь. 
Для тебя - не совсем, наверно. 
Непривычно ты в сердце колишь, 
мимо кожи и мимо вены.

Не найти мне тебя, играя. 
А тебе меня - и не надо. 
Ты реальная, ты - живая. 
Я же - вместо живой преграды.

Потеряюсь, наверно, мигом. 
Ты, зажмурившись, посчитаешь. 
Я исчезну, без слов, без криков. 
Ты, запомни, меня - не знаешь...