Снегопад – это четки небес,

Что кружатся так медитативно,

Воскреся ряд видений, столь дивных,

Через память насиженных мест,

Среди ликов всех восковых кукл

И в сиянии елки игрушек,

Как синички по краю кормушек,

О насущных хлебах в плену дум,

Мы застынем, войдя в снегопад,

Заполняет природа пустоты,

Наших мыслей зияющих соты,

И слова, что всегда невпопад.

Нет вакуУма, как ни крути,

Далеко не библейские выси

Очень кратко и емко помыслив

Отправляют снежинки кутить

Под расхожий напев «Раз, два, три»,

Под бессилье зазубренной мантры

Объяснить существующим варнам

Пустота – не снаружи. Внутри.

Зима закроет праздный взор

И заметет следы все Герды

На склонах дремлющей Говерлы,

Словно желая скрыть позор,

Она насыплет в закрома

Сребряну пыль из детских сказок,

Скрипеньем едущих салазок

Расскажет быль про времена

Где инкрустирован узор

Зрел на поверхностях снежинок,

И зимние, с шипами шины

Слагали повесть песьих свор.

Но в ожиданьи волшебства

Синеет поднебесья китель,

Как через робкую обитель

Блуждают взгляды божества,

Взмывают ищуще лучи,

Как бог Египта в силе, славе,

Чтоб человечьих душ анклавы

Согреть и, может, пробудить.

Я не слышу биения снежного сердца – 

Только шорохи в белом над полем витают,

Средь вседневных напоров гармоний и терций

Тот ритмичный узор – он почти нечитаем.

И пусть кажется, будто статичны березы,

Сколько музыки в кронах и ветвях сокрыто!

Говорить о домах так – совсем несерьезно,

Да простят архитекторы за слог избитый.

Пусть мелодии писаны в белом следами

То бездомных собак, то домашних пираний,

Освящением года конца солнце станет,

Отпечатком помады над нот письменами,

Поцелуем, прервавшим нить длинного слога,

Еретичным костром на замерзшей Европой,

Полноте отправляться на поиски Бога

В зазеркалие книг, что писал Мефистофель.

И пунцовое солнце застынет навечно,

Как печать короля, что по центру конверта,

Птицы легким движеньем, как почерк беспечный,

Сядут на провода нотами оперетты.

Но я глух к этим щедрым закатным руладам,

Сколько лет ни один аккорд душу не тронет,

Записать – для меня это будет наградой

Сердца ход меж снегов, перистальтик и болей.

Дав добро мертвецам хоронить своих мертвых,

Им позвольте прикручивать рифмы к куплету,

Коль не слышен стук в наших вселенной задворках,

Это не аргумент, что и пульса-то нету.

За окнами исходит день

И белые ресницы елей

Ждут знака свыше (провиденья?)

Чтобы, застыв, заиндеветь.

По плоским крышам всех трущоб

Скребется солнце цепеллином,

В плену прекрасных чистых линий

Дерев застрял его остов.

Багрянородные лучи

Устало бороздят сознанье

Оцепеневших (не в нирване ль?) зданий

Без намерения лечить,

И без желания помочь,

С единой миссией - облегчить,

Ступени, стены цвета лечо

Утонут в приступе, 

чье имя - 

ночь.

2011

Какое утро, монсеньёр!

Смеется солнце так лучисто,

Скользя вдоль по проспектам чистым

И серебря дерев шиньон.

А лучше утра – не сыскать

Чтоб, приосанясь, на дуэли

И, полы распахнув шинели,

Шагнуть вперед, ловя печать

Судьбы. И белые кресты

Ловить руками в пышном снеге

С единой мыслью о побеге

В синь над крахмальностью простынь

И ват блаженных облаков,

И длинных теней от утопий,

Зима в среде поэтов «в топе»

Что ж, мимо их прекрасных слов …

Какая жалость, монсеньёр!

Дантесы ходят безоружны – 

Вас убивать им нахрен нужно,

Скорей, скрывая свой позор

Пройдитесь зимнею стезей,

Как там писалось? «В томной неге?»

И льдами скованные бреги

Пусть Вам напомнят вечный сон

Где разум любит пребывать

На нем цветной узор воздушный

Из инея. И ветр послушный

Печных дымов не клонит рать.

- Сон разума рождает чудовищ.

- Не будите Творца, ведь все люди исчезнут!

Снегопад – это та же молитва,

Только зренье, увы, не готово

Отделить безразличною бритвой

Облегченье несущее слово

Что несется сквозь точки-пунктиры

К крышам страждущим многообразно,

В темноте лихо пляшут сатиры

Мохнорыло и так копытасто,

Не понять легкий, велеричистый

Древний слог, для меня нечитаем

Не веди чрез майдан, снежно-чистый,

Поле не перейди, там где Каин,

Не срывай гроздья позднего гнева,

И не стань для кого-то обузой,

Не гляди в подсознанья химеры

Как в глаза у известной медузы,

Не… а, впрочем, откуда я знаю?

Все лишь домыслы-предположенья,

Нам ль сияют обещанным раем

Букв и звуков снежинок движенья?

Мы поутру напишем сонеты

И трагедии – ликом суровы,

Пробежав легким почерком следа

Во дворах белых молитвослова.

Последний ангел осени

Ушел тропой осин,

Крестным знаменьем осенил

Отшельник-девясил,

Исчезли листья разные

В есенинском бору,

Поутру ветви праздные

Склоняет к серебру

Ядреный посвист плоскости,

Стеклянность речек-жил,

Покой-смиренье возраста,

Где инок-Даниил

Выводит  буквы красные

В начале на письме,

Меж Костромой и Вязьмою

Шагает по тесьме

Трюкач, артист и фокусник

Светило-ратибор

Средь неба синеокости

И птичьих склок и ссор,

И идолы побитые

Лежат на мхах полян,

Какими уж молитвами

Не полнилась земля,

Но, покидая капище,

Мы к Храму не пришли,

Нальют церква пожарища

В сусальный ковш зари.

Через тихий парк быстрыми шагами я почти бегу навстречу кому-то. Осенняя аллея мелко нарезана тонкими лучами бледного, то ли катящегося за горизонт, то ли падающего в обморок солнца. Ветер трется спиной о коры деревьев и на лице его проступает маска блаженства, и листья начинают то мелко трепетать, то мотать своими венценосными головами из стороны в сторону, точь-в-точь как телята в горячую и переполненную слепнями летнюю пору. Ветер следит по лужам и тогда меднолатые шеренги дерев начинают бешено вихлять бедрами в предательском свинге. Ветер также треплет черный балдахин на встречной фигуре, и полы его начинают смачно шлепать, как влажные губы записного пьяницы. Фигура тяжело опирается на гладкую, отполированную до блеска частым употреблением рукоять … не будем акцентировать чего именно. Откуда-то из чада костров извлекается грубо слепленная глиняная кружка с недолитым немного до краев вином. Я осторожно беру сосуд и оглядываюсь назад, но вместо значимых событий вижу почему-то дермантиновые цветочка на детском теплом комбинезоне, часы с глупой дарственной надписью и встроенным барометром со стрелкой, навечно застывшей на отметке «переменно», да еще обрывки страшных младенческих сновидений. Обернувшись, я обнаруживаю кружку пустой, лишь на дне мертвая муха грустно созерцает все сияющее великолепие осеннего вечера мириадами своих сетчатых глаз. И ветер, бездельник, запропастился куда-то, и дымы костров, словно нацеленные стволы зениток, простерлись строго вверх и, кажется, не шелохнутся.

1998

Не золотая, но изящно позлащенная осень входит в окно с каждым ясным рассветом, как бы стараясь разбудить в душе то, что еще не умерло или атрофировалось, что способно радоваться, восхищаться и ценить быстротекущую красоту увядания. И в лобовое стекло авто вместе с бьющим прямой наводкой, низко висящим рассветным солнцем вихрем врываются и мгновенно уносятся прочь пейзажи мест, где мир лежал передо мной, как карта средневекового мореплавателя, испещренная многочисленными белыми пятнами и обещающая открытие новых материков и континентов. А ныне … А теперь поля и долы бесконечной Отчизны, несущиеся под колеса не роскоши, но средства передвижения, беспорядочно утыканы рыжими деревьями, словно фишками неудачно сделанных ставок в каком-то сюрреалистическом казино. Деревья небрежно сбрасывают плоды многодневного труда летних лучей и долгие тени указывают в направлении «светлого прошлого». И от пронзительной сентябрьской синевы кружится голова и дрожат руки, перебирающие четки воспоминаний, и щиплет нос дым отгоревших своё много лет назад костров, и горчит во рту отрезанный ломоть былых речей. А мои друзья, те, кто «далече», а кто рядом погружен в арктическое месиво здорового цинизма и очень здравого безразличия, и их былые слова уж не ласкают слух и не греют сердце. И лишь солнце любуется открывшейся роскошью крон, каждый день заново влюбляясь в ювелирно отделанные сокровища рощ, лесов и садов, наполненные бесчисленным множеством оттенков левитановской охры и васнецовского сурика. И каждый день древа платят подати неусыпному времени, и не ослабевает рука берущего. Увы, не ослабевает.

1999