Ноябрь

В осенней тьме, во тьме холодной встает классический Пушкинский рассвет, медленно всплывает, и на улице, словно на любительском снимке в крошечной ванночке, нехотя проступают стеклянные лужи, окончательно окоченевшие бездомные псы и нагие деревья со своими несуразными и голыми локтями, пятками и коленными чашечками. Листья порастерялись в бесконечных и неравных схватках со свирепым Бореем, и теперь жалкие уцелевшие остатки некогда шикарных и шумных армий безразлично сметаются неторопливыми, вечно никуда не спешащими дворниками в братские могилы-кучи. Восточная скула неба розовеет, словно щеки псевдоблагородной девицы наливаются румянцем при умело сказанном двусмысленном комплименте. В неизъяснимой вышине, в безмолвии, куда не долетают звуки начинающейся суеты и вечного бессмысленного и бесцельного движения, парят легкие, уже окрашенные в самые нежные и теплые тона облака, всем своим видом и поведением оправдывающие научный, но безумно красивый термин «перьевые». Какие-то пустяковые заморозки, да и то, по словам Гидрометеоцентра, на почве, но какое мертвое оцепенение разлито в продымленном индейскими трубками костров воздухе! Как безвольны попытки всплывающего, как мыльный пузырь над прачкиным тазом, солнца вскарабкаться хоть сколь-нибудь выше по небесному своду. И только луна, своим серпом навивая воспоминания об относительно счастливом прошлом, и невольно напоминая о горьком настоящем, строго и сосредоточено висит в непросветленной еще этой части сини, словно решает какую-то казуистическую задачу неимоверной степени сложности. Но мы отстраненно, которую уж минуту, смотрим на кипящий чайник. Нам бы её заботы!