Говорю, как умею,

Как не надо уметь,

Я себя—не жалею

И не мне Вас жалеть.

Аргументов не слышу,

Не пытаюсь остыть,

Я себя — ненавижу,

И не мне Вас любить. 

Страху жить потакая,

Страху что-то менять,

Я других — избегаю,

Не меня же Вам ждать!

Мои образы тленны,

И не Вам их спасти,

Я уйду, непременно,

Только... как мне уйти?

Капелька солнца—

— Цвет апельсина,

Люди чужие,

Чужие машины,

Мокрый асфальт

Под ногами, в глазах,

Ветер гнездо себе вьёт

В волосах.

Руки деревьев,

Окон слепота,

Глупая музыка,

Слов пустота,

Тонет в домах неухоженных

Крик,

Это весны затянувшейся

Лик.

В шесть, которые семь,

Вынырнуть в день

Из сосущего сна.

Лужей воды в чаше из рук

Вытереть скомканность щёк

Докрасна.

Чёрною смолью кофе агата

Мысли собрать,

Шеренгою взглядов.

Тень уловить их

В зеркала мире,

И в третий швырнуть,

Из-за двери ограды.

01.09. – Блін, знову ця лабуда. Не встиг відтягнутись як слід за літо. І чого воно таке коротке? Пацани кажуть, так римляни придумали – три місяці – і все. Ну, зустріну якогось римлянина – приб’ю.

02.09. – Курили з пацанами за школою. Черговий учитель погрожував, що поскаржиться батькам. Наївний. Тато вже давно заявляє, що я зкурвився чи скурився, точно не пам’ятаю. Треба перепитати.

05.09. – Здавали сьогодні твір на тему “Як я провів літо”. Мій визнано найкращим. Ще б пак, я зробив твір-презентацію, із слайдами про те, як ми з татом до сауни ходили.

10.09. – Географічка задавала на сьогодні вивчити назви столиць країн, що межують з Україною. Аби не паритись, збацав у фотошопі карту, на якій у всіх країн одна столиця – Лондон. Не проканало, блін.

15.09. – Історик – придурок. Спитав у класу, хто хоч щось знає про Наполеона, а що йому точно треба – не пояснив. Я розповів усе, що знав: де виробляють, як вживають, чим закушують. А цей йолоп мав на увазі якогось мужика, який вже двісті років як скопитився. Ну звідки нормальна людина може знати про події такої давнини, якщо я не пам’ятаю, на якому рівні “S.T.A.L.K.E.R.” позавчора застряг?

21.09. – Пацани приколювались над нашою німкенею – читали вірші німецькою без англійського акценту. Та думала, що збожеволіла, а коли розібралась що до чого – точно збожеволіла. Усім по десятці поставила. Навіть мені. І це при тому, що я ще в п’ятому класі казав, що учити мову переможених моїм дідом не збираюсь принципово, нехай вони нашу вчать.

25.09. – Блін, та математичка задовбала. Вирішила за будь-яку ціну навчити мене будувати графік функцій, хоча мій тато ще в першому класі попередив, що у мене у житті буде лише одна функція – отримувати зарплатню у його фірмі.

30.09. – Вирішив полякати сьогодні інформатика – прийшов на урок. Думав, у нього буде істерика від моєї присутності. Подумаєш, вліз минулого разу на платний порносайт. Він що, досі в лелеку та капусту вірить?

10.10. – Хімічка нас сьогодні розвела – натякнула щось про вибухівку. Ми, як придурки, цілий урок уважно слухали про інформаційний вибух у хімії в ХХ столітті.

11.10. – Складав електричний ланцюг на фізиці. Вийшов електричний стілець. Завтра йдемо до лікарні провідувати фізика.

12.10. – Краще б ми до лікарні не ходили – фізика після нашого візиту перевели у дурку.

13.10. – Блін, який облом. Спеціально прикинувся хворим на фізкультурі, щоб просвердлити дірку до роздягальні дівок. Думав, буду за бабки усім бажаючим здавати ту дірку в оренду. Просвердлив до каптерки прибиральниць. Треба буде попросити фізкультурника, щоб навчив спортивному орієнтуванню.

17.10. – Приходила медсестра, забирала дівчат на перевірку. Я теж пішов – нема чого нас, пацанів, утискувати за статевою ознакою.

20.10. – Вивчали на біології будову мозку. Гм, а тато казав, що у мене він в іншому місці. Мабуть теж погано вчився, а від мене тепер щось хоче.

21.10. – Зустрів у коридорі нову дівчину, нічого таку. Вирішив повипендрюватись перед нею. Виявилось – нова англічанка. Воно і видно, що нова – погрожувала батьків викликати до школи. Тільки новачки не знають, що мої батьки не до школи, а одразу до міськвно ходять.

22.10. – Вчилися на правознавстві качати права. У Борькі дуже добре виходить. Ще б не виходило, у нього тато – місцевий авторитет.

24.10. – Фу-у-у, нарешті канікули, тільки ще менші за літні. Будемо писати усім класом скаргу в ООН.

Двери заскулят от сквозняка,

Огонёк замечется лампадки,

Тенью невесомою тоска

В дом остывший прошмыгнёт украдкой.

Сядет скромно в дальнем уголке,

Помолчит. Куда ей торопиться?

И, скользнув слезинкой по щеке,

Без остатка в мыслях растворится.

Наследит на самом дорогом,

Приструнишь—в отместку забуянит,

Неуютным жалящим клубком

Провернётся в горле и застрянет.

Зашипит, коварная змея,

Защемит у сердца — не отпустит.

Хватит, ненасытная моя,

Я и так в твоей ползучей грусти.

Я о себе оставлю память,

Не знаю, чем она вопьётся,

Какие сны и откровенья

Поймут другие. И когда

Найдётся силы вдохновенье

Простить меня за то, что был,

Что я любил до исступленья

И до презренья не любил. 

Я о себе оставлю память,

Не знаю, будет ли нужна

Она кому-то и зачем

Хранить её без срока будут

Как безделушки простоту,

Не подарить и бросить жалко.

А может, вскорости забудут,

Как сытый прошлую беду.

Берите. Что  ещё возможно

И не умея совершить?

Чего с собою не забрать,

Как скряги-скифы по курганам?

Она кому-то будет раной,

Известна болью наизусть.

Вам всё равно её отдам я

И—в путь, себе оставив грусть.

Именно под таким заголовком была опубликована заметка в рубрике “Пёстрый мир” журнала Вокруг света (№9, 1990 г (кому интересно - страничка 58, средняя колонка, текст сверху). В заметке шла речь о том, как в Калифорнии создали секту, поклоняющуюся... да-да, ему самому, компьютеру. У меня возникла мысль - а что было бы, если такая секта разрослась до государственных масштабов? Следующий далее рассказ публикуется только потому, что обещал продемонстрировать его форумчанам, время от времени заглядывающим на мою страничку. Чеховых, толстых и прочих доморощенных аксаковых, недовольных содержанием, просьба не беспокоить своим мнением о качестве текста - мне это по-барабану. Также убедительная просьба убрать от голубых экранов мониторов помешанных на религии, особенно они не понимают значения слов “сарказм”, “сатира” и “чистА поржать”.

_____________________________________________________________________

Компьютер милостив.

              I

Ё Нерыдаев клевал носом. Ночь выдалась бурной и, сверх неизвестной никому меры, нетрезвой. К тому же, Нерыдаев был воплощением анекдотов о богатстве студентов, ему катастрофически не хватало на лекарство, расфасованное в поллитровую тару и украшенное акцизной маркой с портретом вездесущего императора, большого любителя полечиться. Не удивительно, что хотелось отоспаться.

В очередной раз, зарекшись вести благочестивую жизнь, Нерыдаев напряг недопитые остатки внимания, опасаясь пропустить то, ради чего он, собственно, сюда приволокся — причастие. Искоса глянув на вовсю разоспавшегося соседа, которому не мешал сочный бас дьякона и подвывание старушек, голосящих выразительнее кошки, попавшей в гости к живодёру, Ё собрался тихонько выругаться. Не получилось. Протиснувшаяся к дискетостасу дама помешала облегчить душу. Расфуфыренная по последнему писку растерзанной провинциальным бомондом моды, дама, она же – жена ректора, поставила свечу за -надцатый  адюльтер и, истово поклонившись Большой дискете, удалилась, обдав Нерыдаева дикой смесью давно немытого тела и галльцузских духов.

Следующей помехой стал служка, которого Ё не заметил в силу привычки, выработанной предыдущими поколениями студентов. Призывно звеня мобильным телефончиком, служка, с ящиком для пожертвований, уныло проплёлся мимо прихожан. На дне ящика дребезжала невесть откуда взявшаяся пара монет.

“Снова эти зубрилы выдрючиваются, дескать, деньги есть”,— зло подумал Нерыдаев, но вычислить, кого будет бить завтра, не успел.

Мимо носа просвистело массивное кадило, пахнуло ладаном, и зычный голос гаркнул:                                

— Компьютер милостив!     

Старушки мигом подхватили “Славься, киберинтеллект!”, пытаясь удержать в трясущихся руках увесистый киберпсалтырь. Торжественный и грозный образ священника, потрясающего шикарной бородой, любовно завитой в форме спирали ДНК, вызывал у них неописуемый восторг, граничащий с желанием живьём влезть в Интернет.

Нерыдаев приготовился. Ещё пару взмахов кадилом и начнут раздавать бордовое пойло, громко именуемое “Кагор”. Все знали, что этот “кагор” разливается в подвалах собора из прокисшего виноградного сока, спирта и ароматизатора, но Ё это не волновало: он твёрдо придерживался принципа, резонно считая, что в похмелье и кефир—водка.

Всё испортил сосед. Задетый летающей ладаногрейкой, он перестал тискать Гулькину, мечту студентов, реалию преподавателей, и, не просыпаясь, измял физиономию преподобного внушительным кулаком, обложив за компанию по-губернаторски.

Не получавший по мордасам с бурсацких лет, священник обиженно хрюкнул и сел, придавив мощным гузном дары храму. Со времён последней игры в выборы, двадцатилетней давности, это было событие, достойное стать легендой.

Первым умолк хор. Давно не смазанные вставные челюсти фирмы “Кусьжуй” заклинило и старушки так и остались стоять с открытыми ртами. Дамы, пришедшие на службу за последними новостями, бросили критиковать наряды и впились взглядами в действующих лиц конфликта, жадно собирая крупицы информации, грозившей разрастись в многотомные мемуары. Губернатор, снискавший бессмертную славу тем, что за всю свою карьеру ни разу не повторился в крепкихв ыражениях, от восторга развёл руками: мол, приложил так приложил.  

Сам преподобный, с ужасом осознав, что ряса намокла не от естественных нужд, а от поцелуя с лукошком яиц, лихорадочно начал подсчитывать убытки. Когда последняя копеечка раздражающе звякнула в покрасневшем от натуги мозгу, родился убийственный вывод: раззор. Смахивая предательскую слезу, вызванную таким неутешительным выводом, священник ткнул коротким толстым пальцем в соседа Нерыдаева и громогласно заявил:  

— Хакер! Хакер в храме божьем!

Лучше бы врезал в ответ. Видимо десятилетия выращивания брюха заставили забыть бурсацкую квалификацию, раз преподобный прибегнул к такому иезуитскому способу расправы с обидчиком.

Хор продолжал удерживать пальму первенства по реакции на происходящее. Раздался “щёлк” схлопывающихся челюстей и старушек, как землетрясением сбило с ног, кого в обморок, а кого и в истерику. Особенно неудобно было державшей киберпсалтырь: клавиатура аккурат пришлась на то место, куда упоённо отбивались челом поклоны с просьбой о защите от напасти. Дамы схватились за сердце, изображая его ранимость, хотя многие, из-за незнания анатомии, усердно мяли правую грудь. Студенты практически не отреагировали по причине подавляющего непонимания происходящего, вызванного вчерашним сражением с алкоголем. Битва снова была проиграна, поэтому единственное, что они могли сделать, так это наблюдать за барахтаньем хора на полу.

Только губернатор, отдавая приказ арестовать соседа Нерыдаева, смахнул тяжёлую крокодилью слезу. Его превосходительству было действительно жаль юное дарование, гения на поприще сотворения непечатных неологизмов.

Дюжие молодцы из губернаторской охраны, играя мускулами, выращенных подавлением серых извилин, проломились через толпу и схватили нерыдаевского соседа за шиворот. Виновник торжества силы к тому времени уже проснулся и, будучи в этом состоянии человеком невредным и даже иногда законопослушным, предложил самовывод собственной персоны из храма. Тщательно переварив услышанное, охранники дружно заявили своё “не положено” и, заломив для пущей убедительности руки, поволокли его к выходу.  

Умиротворённый этим люд начал расходиться, сетуя на невоспитанность молодёжи, забывая, что эту самую молодёжь воспитывали не соседи.                                                                                                                                                                    II

Следователь Мозгодёров, которому поручили вести дело “О нанесении моральных и телесных повреждений высокой духовной особе, а также введении окружающих во вредное для здоровья волнение” был не дурак. Потешаясь над пространно-сумасбродной формулировкой дела, он понимал, что если посадит одного Наплюева, окончательно отоспавшегося в кутузке и “осознавшего”, то ничего, кроме благодарности “за рвение”, не получит. Поэтому он усердно раскручивал дело о заговоре, справедливо полагая, что чем больше посадишь, тем больше получишь звёздочек и привилегий.

В начальстве тоже не дураки сидели и позволяли Мозгодёрову всё, не менее справедливо полагая, что если будет раскрыт заговор, звёздочки и привилегии достанутся ему, начальству. По тем же соображениям дело контролировал губернатор, но негласно, чтобы провал было на кого свалить.

Размах потрясал. В университете, где учился Наплюев, основной формой письменных работ стали доносы. Строчили все. Студенты — на ненавистных преподавателей, преподаватели — на неугодных студентов, карьеристы подсиживали мешающих занять вожделённые должности; даже уборщицы, берущие ручку раз в месяц для росписи в ведомости на зарплату, не желали отставать от масс.

В итоге замели всех, не взирая на заслуги перед отечеством и императором лично. Сам император, по слухам, был не против, поскольку не любил ходить в должниках. Послания к нему, с уверениями безграничной преданности, остались без ответа.

Вскоре следователь понял, что перегнул палку, но подозреваемых возили машинами и Мозгодёров отправился в дурдом в качестве пожизненного клиента.

Смазанная предвкушением денег машина неплохо вертится, следствием занялись художники своего дела. Для начала расчистили переполненные СИЗО для новоприбывших от уголовников, разграбивших, по дороге домой, всё что можно. Собранных подозреваемых начали допрашивать единственно универсальным и, главное, дешёвым способом — мордобоем.

Били всех и по всему. Профессионально. Без брака. Случались, правда, накладки, если можно назвать таковыми повторное битьё, но в таких случаях эффект достигался более качественный. Некоторые, после дубля, признавались в сожжении Рима и Всемирном потопе. Только Нерыдаеву посчастливилось стать исключением по причине отчисления, приказ о котором завалялся в канцелярии.

Нерыдаев, как и Наплюев, сволочью не был. Радуясь жизни, он добросовестно носил другу передачи, сетуя на внезапно охватившую того тягу к чтению. Ё радовался бы ещё больше, если б знал, что после каждой порции книг Наплюев становился более устойчивым на допросах, доводя этим следователей до состояния газосварки.

Наконец Наплюев вообще замолчал и после бесплодных попыток выдавить из него хоть день рождения бабушки, следователи успокоились. Они резонно рассудили, что собранных свидетельств хватит для того, чтобы посадить самого императора, не то что паршивого студента, и, накатав два эшелона томов дела, отправили всё в суд, не забыв вычистить мундиры для церемонии награждения.       

III

К процессу город готовился как к празднику. На центральной площади завертелись карусели, выросли аттракционы и обжорные ряды. Улицы украсились иллюминацией, транспарантами в стиле “no pasaran” и портретами императора, рекламирующего по случаю оргтехнику фирмы “MBI”, держателем акций которой являлся.

Для размещения приезжих спешно строились гостиницы вместо запроектированных больниц, школы и детские сады перепрофилировали в рестораны. Под конец процесса планировался грандиозный концерт с участием мегазвёзд Улы Чупаковой и Липа Горкирова, фейерверк и торжественное сожжение чучела Наплюева.

Журналистов понаехала целая дивизия. Даже газетки типа “Захолустные вести” сочли нужным “вникнуть и просветить”. Все статьи и репортажи посвящались двум темам: “Слава императору (титулы и эпитеты)” и “Смерть злодеям (проклятия и оскорбления)”. Опросили всех, от бомжей до губернатора, и большинство репортёров пришло к выводу, что к раскрытию заговора причастны тоже все, включая грудных младенцев.

Судный день выдался дождливым. Заседание проходило на стадионе, благо тот был крытый. Плазменные экраны беспристрастно передавали изображения сияющих следователей и подавленных подсудимых. Зрители, занявшие трибуны, перемалывали тонны попкорна, кричали “правосудия!”, “ура!”, а те, кто попьянее — “шайбу!”.    

Прокурор, статный мужчина, Аполлон в профиль и конопатый Ванька в фас, десятиминутной разгромной речью добился сроков в 20 лет и выше для всех, кроме Наплюева, сурово предупреждённый адвокат особо не дёргался. Дело самого Наплюева, по причине его превеликого упорства, рассматривали отдельно.

— Господа присяжные заседатели, — снова взял слово прокурор.

Услышав такое от не последней шишки в городе, многие “господа”, подобранные для спектакля “Народный гнев” возле помоек и кабаков, прослезились от умиления.

— Во как, “господа”,— многозначительно поднял палец пошарпанный мужичонка, втягивая на место соплю, но образ дородной жены со скалкой погасил эйфорию.

—Сорок лет шатаний по пустыне без элементарной таблицы умножения, — продолжал прокурор. — Милые сердцу заповеди “Не зависай”, “Не возжелай процессора ближнего свого”, “Не хакерствуй”, “Бог есть информация”, “Не считай в столбик”, “Не упоминай Пентиум всуе”, “Чти информацию как самого себя”, “Возлюби программное обеспечение” и другие, не менее близкие нам. Деяния святых Винера, Либба Йегтса, Мелкософта, и всё для чего?! Чтобы вскормленный на традициях предков подсудимый стал злобным хакером, поддавшись искушениям Вируса, врага человечества? Где уважение к трудам общества и церкви, наставлявших заблудшего на путь истинный?

Речь обжигала и звала к кровопусканию. Каждый из присутствующих ощутил себя существом, от которого зависела судьба будущих поколений. Особо гордились собой карманники, получившие безграничный доступ к кошелькам увлечённых зрителей.

— Доколе?! — патетически восклицал прокурор. — Доколе всякие наплюевы будут топтать наши святыни?! Где та сила, которая остановит поступь зла на земле?

Присяжные оживились, поняв, что эта историческая миссия достанется именно им.

— Я требую для подсудимого высшей меры наказания — всегородского затаптывания ногами!

Стадион взорвался криками “браво!”, “даёшь!”, а те, кто попьянее, орали “гол!”. Адвоката, мямлившего что-то о милосердии, никто не слушал. Больше всех радовался судья, он уложился с делами до обеда. Осталась формальность — последнее слово подсудимого.

Наплюев, непривычно тихий, поднялся со скамьи.

— Подсудимый, — прошамкал судья тонкими похотливыми губами, — что Вы можете сказать в своё оправдание?

Наплюев с сожалением оглядел трибуны и, не найдя следов разума, уверенно прочитал “Отче наш”.

Адвокат схватился за голову — на его карьере поставили крест. Стадион затих настолько, что следившие за процессом по телевизору размолотили свои пульты, решив что скис звук.

Судья сплёл губы бантиком и икнул:

— Чаво?

Наплюев снова повторил “Отче наш”, прекрасно понимая, что его ждёт за это.

Его бесчестной чести стало жарко. Вытерев лысину париком, судья выдавил:

— Ересь. Ересь, молодой человек.

Стадион оттаял. Первую скрипку в концерте возмущения играли следователи, бессильно наблюдавшие за уходом наград в руки имперских мордобойцев, имеющих исключительное право заниматься еретиками.

Преподобный, жертва Наплюева, разбрасывая окружающих рвался к скамье подсудимых, истошно вопя:

— Дайте я его хоть вдарю напоследок!

Журналисты млели от наслаждения, спеша запечатлеть сенсацию, то есть, свои премии.

Никто и не заметил, как возле Наплюева выросли здоровые ребята из имперской службы безопасности.

— Именем народа Зеркаландии! — посадили они на место взвившегося, было, судью и, шлёпнув по столу свежеиспечённым ордером, увели непробиваемого в своей правоте студента. Пошумев ещё полчаса, зрители начали расходиться, жалея о сорванной гулянке.Нерыдаев домой не спешил. Решив узнать, чего такого начитался Наплюев, он впервые, в своей недолгой пока жизни, не из-под палки пошёл в библиотеку.

Мой ненаписанный роман

В листках измятых не живёт,

Отваги сила и обман

Глаз не мусолят. И почёт

Не достаётся никому.

Ни для кого проклятий груз,

И никого не позовёт

К себе гостить потери грусть.

Простора нет, но нет оков,

Стремлений хищно сжавших страсть,

Там нет друзей, но нет врагов,

Нельзя подняться и упасть.

Не потерять и не найти,

Не распалиться, не остыть...

Мой ненаписанный роман

Не прочитать. И не забыть.

Ночь, поле, бесконечная дорога,

Заснуло всё глубоким зимним сном,

Грызёт морозом ветер понемногу

И зарево над городом грибом. 

В ушах звенит мелодия минором,

Уж надоела в море тишины,

Душа слетела чья-то метеором,

Задев попутно краешек луны.

Терпение. Упал. Поднялся. Снега

За шиворот набилось. Отряхнул

Усталости сжимающую негу

С поникших плеч. И снова в путь нырнул.