Это был Новый Год:
одеянья пестрили.
Я пила из стекла,
ты – из тусклой пластмассы.
Ни объятий, ни танца:
как будто на дрилле*
мы стояли вдвоём,
а любовь – мимо кассы

проплывала, швыряя
нелепое счастье
то ли в бровь, то ли в глаз
одного из скитальцев...
В буре дней что осталось при нас,
в нашей власти?
Пианиста рука,
на двоих – 20 пальцев.

"Три, два, раз!" Среди звёзд,
среди моря ночного
восходила печаль,
предваряя картинно
горький факт, что не встретимся
в море мы снова,
а на суше война
нас разделит плотиной

выживания врозь,
прозябания всуе,
принадлежности новым
и зыбким пространствам.
Я мечтаю с тех пор
о твоём поцелуе!
Ну а ты – о другой.
И о смене гражданства.

Я: "Погибаю!"
Он: "Понимаю..."
Кажется, это фашизм.
К слову "предатель",
лёжа в кровати,
враг подберёт эвфемизм.

Славно, удобно...
– Смерти подобно!
Носит же гадов земля!
Политкорректна
труса уретра
и эгоиста сопля.

Лёжа в кровати
трахнул и – нате!
"Вышло само, не хотел!
Я очень верный,
робкий, примерный".
Хм, а на мне-то вспотел...

Сельская клуша
в плотных берушах
и розоватых очках
примет обратно
пуфик свой ватный,
нежно нальёт молочка.

Кое там! Пива!
Вечное Vivo
доблестной лжи и вранью!
Злая концовка?
Левой берцовкой
в пах получи "I Love You!"

Послезавтра ты выйдешь на площадь,
и такси довезёт до вокзала.
Чемоданов: один или два?

Послезавтра когда-то казалось
вероятным едва.

А потом ты покатишься вгору
(если думать, что некуда вниз).
Послезавтра: твоя ли опора?
Мой ли карниз?

День приезда пройдёт терпеливо:

Осталась жизнь: рассыпчата, как гравий,
тверда, как старый слёжаный матрас.
Война – освобожденье от тщеславий –
давно искала приложенья в нас.

Стальной Горгоной выползла на пристань,
дыхнула пепелищем городов,
скривила пасть и проводила присталь-
ным оком тех, кто к смерти не готов.

К границам потянулись караваны:
в поклаже жены прятали мужей.
Одни рванули к родственникам в Канны,
другие – пополнять ряды бомжей.

Не обернувшись, кутаясь в пожитки,
смогли уйти, пересекая страх,
не все: дедок остался у калитки –
он пережил Нагорный Карабах.

Разъединив на ветви поколенья,
усугубив дистанции в миру,
летит снаряд – до белого каленья.
Бежит солдат – до первого "умру".

Осталась жизнь, но по ночам – тревоги,
а вместо снов – провалы, пустота.
Кому наутро улыбнутся Боги?
Чья жизнь начнётся с чистого листа?

37 и 4 под вечер –

Я вернулась в страну, где ракетный террор
и заоблачный ценник на гречку.
Уронила слезу у окопа в лесу
и свернулась в постели колечком.

Жизнь искрилась вдали от родных берегов!
Там встречала любовь и отраду.
Ну а здесь – только кров, и родимых оков –
так казалось – мне больше не надо.

Но утратили смысл острова-корабли.
Набродилась по вычурным далям!
Моё сердце щемит от "готовься" до "пли!"
с февраля: передышки не дали!

... Полистала Стругацких: их полный комплект
белой лентой струится на полке.
Не в ответе они за рашистский послед –
грохот взрывов по 100 метров в холке!

Не ответственен Глинка за родину-мать,
с ума сшедшую лет через двести.
Не внушал Достоевский идти воевать.
На РАЗРУХУ грехи все повесьте!

На безденежье, рабство – умов и телес,
на комфортную кофе-рутину,
за которой и клерк, и попсовый певец
превратились в гнилую скотину.

Подвесной унитаз, белизною маня,
стал мерилом достатка и стиля.
Танк, гружёный клозетами из Ирпеня, –
сюрреальность! Мы ей отомстили.

Сколько тысяч смертей по окрестностям сёл
понесли вглубь планеты посланье:
кто не думает мозгом, кто Полный Осёл,
тот и станет червём: в наказанье!

Так работает реинкарнации круг
или карма (зови как угодно).
Недостаточно всех пророссийских потуг,
чтоб владеть Украиной по Гродно!

Мы отстроим страну, планомерно сменив
общий ропот на предназначенье,
и – на счастье – в тени нерастрёпанных ив
засверкают дроздов песнопенья.

Принадлежать местам.
Портам и водам,
кораблям.

Камням и солнцу –
дикому, с когтями тени,
и островам,
что пьедесталами
служили
для моих свобод.

Каюте и постели,
впечатавшей
любви чистейшей
небосвод.

Принадлежать! 
Рукам.
Цветам и травам.
На Площади Испании –
вещам:
серёжкам и зонту.

Попутчику, что смерил шагом
маршрутов путанных
густую красоту.

Преотразившись в зеркалах –
из глубины углов, –
принадлежать
тем чувствам,
что фонят неистово,
но затихают
под флажолетами Луны.

Биению подспущенной струны
в отверстом брюхе
старого рояля.
Жемчужным клавишам
накопленных обид...

И – вместе с тем – балкону,
струящему
непогрешимый
океанский вид.

О колокол! О собор!
Воззви меня принадлежать
векам, обвившим
твои стены.
Прильнуть
к бессмертию
стоических идей...

Глазами куполов
ты провожаешь небо
в поход за звёздами,
о старый прохиндей!

И в чрево тьмы
роняешь –
словно камни в воду –
дневных прохожих
тени и грехи.

Без них становишься
как будто бы моложе,
изъяв себя
из бренной чепухи.

Петрушка летела с тарелки по ветру,
хотелось рыдать и неистово плакать.
Гарсон, принеси-ка бокальчик мурведра!
За ним осушу я душевную слякоть.

Товарищ напротив – с распахнутым взглядом –
смешит, осторожно чаёк попивая,
и я хохочу: нет мучителя рядом!
Того, кому повод – причина любая.

Опустим детали: их больше чем нужно!
Любовь стала тесным вазоном из стали.
Цветам в нём приходится муторно, душно,
и к солнцу тянуться – гляди! – перестали.

Товарищ напротив зелёным прищуром
ласкает мне плечи, пылинки сдувая.
Он, кажется, склонен к любым авантюрам!
Как жаль, что уедет девятого мая.

Гарсон, осторожно носите бокалы!
В них жидкие думы становятся явью.
Когда-то себя в нелюбви упрекала,
теперь от любви себе печень дырявлю.

Когда-нибудь счастье случится со всеми!
Пластичной вселенной законы известны:
подумать лишь стоит о той перемене,
чтоб стать для кого-то намоленным местом.

Что ж наша петрушка? С тарелки слетела,
упала на палубу в сердце Атлантик.
Вокруг – океан. Никому до нас дела!
Корабль в этих водах – что мусорный фантик.

Скользит к берегам непрожитых историй,
солёных домов и лиловых фантазий.
Кого-то на суше ждут войны и горе,
кого-то – наследство князей Эстергази...

О, превосходный человек,
чистейших вод родник!
Ты пианистов из калек
сооружать привык.

Ты юных дев нагую плоть
ласкал, как Геркулес!
Они тебя любили хоть?
Но в письку ты к ним влез.

Не это ли, мой зрелый друг,
замедлило твой бег?
Не оттого ли ты потух,
что отлюбил не тех?

Теперь, имея пред собой
нетреснутый сосуд,
ты можешь думать об одном:
"Когда ж в него нассут?"

Коли, не веруя в любовь,
твердишь, что семьянин,
со смехом поднимаю бровь:
"Ну да, не ты один".

Не ты один делён на ноль,
хоть это и "нельзя".
Забилась в знаменатель боль,
мышиная возня.

Пусть на тебе, как на доске,
мелком напишут жуть:
"Был предан муторной тоске,
считал СВОИМ тот путь!"

"Считал мгновенья до весны,
но так и не дожил..."
Да будут светлы твои сны,
милейший старожил!

Февральский экзерсис на 5 заданных слов:
ФЛАГШТОК, ИЗБИТЫЙ, КАНДЕЛЯБР, НЕЛЕПО, ДЕЙСТВЕННО


Наткнувшись случайно в столовой
на силуэт с чёрными волосами,
ты замираешь, стеклянеешь глазами.

Проносится давний отрезок жизни –
словно трасса с убийственным поворотом –
ты тут же обливаешься потом.

Потом спокойно садишься
напротив носителя иного Имени
и – между прочим –
другого размера вымени.

Говоришь о перспективах войны,
о неграмотности детей третьего класса,
с аппетитом жуя кусок ананаса.

Вночи, не называя имён,
сняв флаг с трепещущего ФЛАГШТОКА,
ты проникаешь, наподобие тока,

во всех своих Бывших,
чьи клочки по углам сознанья
влачат размеренное существованье

в своей проекции на меня:
ДЕЙСТВЕННО и НЕЛЕПО
они заключают любовь
в подобие склепа.

Тёмного – ни тебе свечи,
ни, поди, ИЗБИТОГО КАНДЕЛЯБРА.
Лишь холодный пол.
Стены. Тряпка...
Швабра...