Да, чёрт возьми… На 20 сантиметров

волос труднее стало вспоминать

твой голос!..  Он для меня – немое ретро-

спективное  движение  ума

к молочно-белым мартовским рассветам,

когда крупье,  уставшие играть

всю ночь, в рот запускали сигарету.

Когда подвал без окон и часов

давился воплями: «Лохов  уели!»,

когда пит-босс,  пересчитав улов,

зал закрывал на выходной,  «домой!» –

стонала я с особым наслажденьем,

а после  – на Троещине, в постели

съёмной –  жизнь утоляла сновиденьем. 

Да чёрт возьми!! У рабства нет границ!

У глупости – нет цели. За свободой

стоят очередины умных лиц! 

Чтоб выгрызть в древе дней своё дупло!

Молочно-белым мартовским рассветом

я любовалась матушкой-природой.

Она шепнула: «Увольняйся к...  лету.

Здесь – не твой конь. И не твоё седло».

Город режет на части

меня и её.

Кто-то – в кредитной пасти,

кто-то снимает жильё.

Кто-то с кем-то в постели

прописки ради.

Кто-то строит отели

для новой бляди.

Город медленно спрячет

под ноготь иглу.

К расфуфыренной кляче,

торгующей на углу,

проповедник пристанет.

Молитвы делец

взыщет набожно: «Тань,

освяти мой конец!»

Город корчит мне рожи,

ломает хребет.

Люд с синюшною кожей

в метро, заслоняя свет,

нависает над бездной

моей печали…

Отыскала в творческом старье занятный опус, датированный февралём 2002 года. 

Расскажу-ка тебе одну старую сказку

О Чернильнице и о Гусином Пере.

Слух ходил, что вогнала она его в краску

На широком старинном дубовом столе.

Злые сплетницы – старые ржавые Скрепки,

Загибаясь от скуки – дай повод наврать, –

Может, вправду увидели нашу кокетку

Безоглядно рискующей честь замарать?

Нет нужды предаваться подробностям дела,

Только слава бесстыдницы к ней приросла:

Клевета разрослась, зацвела и поспела –

Оправдаться бедняжка, увы, не смогла.

Почему-то в истории этой нелепой

У Пера показаний не брали совсем.

А оно, подивившись, насколько все слепы,

Соблазнило Точилку без лишних проблем.

Страсти пенились, кажется, в зимнюю пору –

Уж четырнадцать дней стёкла красил Февраль:

– Ну и выпал денёк, не укроешь позора!

– Наречём Днём Влюблённых, – вздохнула Мораль.

Камень в зеркало! Уходи.

Забирай, как пожитки, улыбку!

У тебя без меня впереди –

блеск евангельски-синих глаз.

Сердце – в перекись. На груди

заживает каденция скрипки.

Освежу-ка мозгов бигуди –

накручу их на пиво и джаз.

          Все тогда набросились на языки,  как  недавно обретшие  дар  речи на санскрит,  --  будто речь шла о жизни и смерти. С утра, до начала занятий в школе,  зубрили  французские неправильные  глаголы  из брошюр  Клода  Оже, продававшихся перед  войной  на улице Князя Михаила, 19, в книжном магазине "Анри Субр", где было представительство фирмы "Аметт". Вечером в затемненных комнатах изучали английское  правописание  по красным  учебникам  Берлина. Немецкие  падежи  учили в  школе по желтым шмауссовским изданиям. Ночью же, тайком, запоминали русские слова из старых предвоенных  эмигрантских газет, которые выписывали  во  множестве жившие в Белграде беглецы из России. 

          Эти уроки  военного  времени были  дешевы,  но небезопасны,  потому   что ни преподавать,  ни учить английский и русский язык во время немецкой оккупации не разрешалось. Афанасий и его товарищи учили их тайком друг от друга, порой у одних и тех же преподавателей. В течение нескольких лет никто  из них  не произнес  на  этих языках ни единого слова: все притворялись, что на них не говорят и не понимают. И только после  войны открылось,  подобно  тому как вдруг  становится явным нечто постыдное, что, оказывается, все их поколение, в сущности, говорит по-английски, и по-русски,  и по-французски.  Когда  же вскоре   эти   языки стали  снова  забывать, их  забывали демонстративно, ностальгически вздыхая о тех временах, когда  их тайно  учили.

          Французский преподавали толстые швейцарки -- "сербские вдовы", -- посылавшие в конвертах ученикам в качестве новогодних поздравлений отпечатки своих накрашенных губ.

          На  уроки русского  языка потихоньку бегали к бывшим белым офицерам, к эмигрантам с Украины. У них были красивые жены, они держали собак  и носили жесткие  усы.  На стенах  у них висели, как огромные летучие мыши, бурки со специально вделанной рамой над плечами, чтобы рука с саблей  могла  свободно двигаться  --  их рука,  теперь  этой сабли лишенная. Такие учителя обычно любили петь под балалайку, успевая глотнуть водки между  двумя словами  так стремительно,  что на песне это вообще не отражалось. Но ни Афанасий, ни его товарищи музыкой не интересовались -- она им мешала разбирать слова,  и  они торопились вернуться к занятиям языком, что их уже само по себе опьяняло.

          --  Слова на  людях растут, как волосы, -- любил ему повторять учитель русского языка. -- Слова, как и волосы, могут быть черными или каштановыми и даже втайне рыжими -- красными. Но рано или поздно они побелеют, как  волосы у  меня  и у моих ровесников. Со словами можно делать что хочешь, но и они с тобой поступают как хотят...

          Жена русского эмигранта, который  так  говорил, сохраняла  в  шелковом чулке  пряди  волос, которые успела остричь с тех пор, как уехала из России. Отрезав очередную прядь, она завязывала на чулке узелок.  Так  она измеряла время. Со дня отъезда она не смотрела в календарь и обычно не имела понятия, ни какое сегодня число, ни какой день недели.

          Однажды,  придя на урок, он застал ее дома одну. По-сербски она вообще не говорила. Глядя на  него  своими прекрасными  глазами,  она покусывала пуговку на платье и посвистывала в нее.

         --  Как странно,  что  ты и  твои  ровесники учите столько языков, -- сказала она ему по-русски, -- и охота тебе утруждать себя? Точно  всю  жизнь без  куска  хлеба сидеть собираешься. Все вы, наверное, очень одиноки, вот и хотите состарить свою память. Только память у  нас не  круглая,  в крайнем случае это круг  с  большими зазорами. Ваша память не вся одного возраста. Вы надеетесь, что знание языков свяжет вас со всем миром.  Но людей  связывает  вовсе не знание  языков;  вы их будете дважды учить всуе и дважды забывать, как Адам. Чтобы понять друг друга, надо друг с другом переспать. -- И  она предложила преподать ему урок русского языка по-своему. 

          "Так вот где зарыта собака", -- подумал  он.  Она подошла  к  нему совсем близко и молча, глядя ему в глаза зелеными очами, обвила его шею своими косами. Она затягивала косы узлом  все туже  и туже у него на затылке, пока их губы не соприкоснулись. Прижимая его губы к своим, она заставляла его повторять одно и то же русское слово. Такой у нее был немой контактный способ изучения  иностранных языков.  Потом  она подтолкнула  его  к кровати и уселась на него верхом. Так он впервые узнал, как это делается по-русски. Было непонятно, но прекрасно. На улице шел снег, словно небо засыпало землю беззвучными белыми  словами, и  все  происходило так,  словно  и она опускалась на него вместе со снегом с бескрайней вышины, все время в одном и том же направлении, ни на секунду не отрываясь, как снег или слово, которые не могут вернуться обратно на небо, в чистоту.

          -- Вот видишь, -- сказала она ему потом, втягивая в себя воздух сквозь распущенные волосы,  --  для того, чтобы понять друг друга, язык вообще не нужен, вполне достаточно переспать.  Но заметь:  после  блуда первый  день живется  хорошо,  а потом  с  каждым днем все хуже и хуже, пока наконец не очнешься и не станешь таким же, как все прочие достойные граждане.

Моё тело шестнадцати лет

плюс на минус меняет легко!

Из меню сексуальных диет

выбираю «Оргазмы Клико».

Запускаю хронометр дней

в направлении, равном нулю!

Сердца маятник промеж грудей

настучал телеграмму: «Люблю».

В кабинеты дотошных мозгов

дозвонилась гражданочка Страсть.

– Вы по поводу старых долгов?   

– Нет. Я совесть пытаюсь украсть.

...Вейте, ветры фаллических строф!

Трепещите, вагины небес!

Среди сотен её катастроф

Он – единственный праведный бес.

Развязались узлы на словах.

Скоро фразы безвольно спадут

на асфальт.

Я останусь нагая

в прохудившихся снах.

Не согреться. Пройдусь. Сквозь четверг,

по извилистым смыслам дорог,

на тот свет.

Жаль, погода плохая –

в небе сгнил фейерверк.

Черти палят костры. Вдалеке

виден горб непрожитого дня.

Я сажусь

на попутку. Хромая,

она тащит меня.

Где же ты? На твой свет 

без ключей,

без отмычек во рту и глазах

приплелась…

– Ты меня не узнаешь: 

   ничей, 

я рассыпался в прах.

№2.  КЛАД

Жизнь не клеилась. Липкая, дурно пахнущая субстанция с надписью «Момент» на упаковке, оказалась просроченной.

Когда-то давно предприимчивый торговец продал мне её со словами: «Ни о чём не заботься. Склеит всё, что пожелаешь». Я вспомнила об этом вчера. Сегодня, отыскав металлический тубус на дне коробки с медикаментами, выдавила янтарный ручеёк жижи на сколотую грань жизни, соединила её с другим осколком и, крепко сжав пальцами оба фрагмента, отсчитала 30 секунд. Затем, не разжимая ладони,  ещё 40 – для гарантии. «Пожизненной гарантии», как было сказано в инструкции к употреблению. Итого минута десять. Минута десять, чтобы склеить миллион минут беспорядочных действий?.. Бред!

Я бросила черепки на пол и подошла к окну. Вид открывался неказистый: прогнившие спины заводских складов, победоносный фаллос трубы, испускающей дух во славу смрадного воскресенья, обугленные костяшки древесных крон – по-ноябрьски анорексичных останков пышных, изумрудных телес, и небо – безжизненно-серый колпак-душегуб над головами редких прохожих.

– Прогуляться что ли… – вздох обречённости вырвался наружу.

Я повернулась лицом к зеркалу. Зрачки сузились, проваливаясь в темноту чьих-то, затуманенных расстоянием, глаз.

– Ах да! – внезапное смущение заставило говорить тихо, почти шёпотом. – Тебе, мой читатель, вряд ли знакомы приметы нашей местности...

Что-то огромное пролетело за окном – сверху вниз. Подавив любопытство, я продолжила:

– Здесь… только поцелуй синеглазого незнакомца может спасти женщину от нечаянного самоубийства. Здесь 547 уличных погребов, в каждом из которых хранится клад, и лишь раз в году появляется ключник: заговорив с первым встречным, он отдаёт ему ржавую связку с просьбой использовать один, самый приглянувшийся ключик… А ещё, – взгляд из темноты напомнил кое о чём, – здесь, на улице Заблудшей стопы, можно встретить говорящую собаку и, если с тобой бутылочка портвейна, обсудить с ней правила следующей…

Читатель моргнул – тоннель, в котором наши взгляды пересекались, закрылся. Зазеркалье вновь нарисовало мой портрет. Ожесточённо, миллионом фаз в секунду дублируя каждое движение, оно продолжило цитировать мою жизнь. Мою – за неимением своей собственной.

Я сняла свитер: его удручающий синий цвет не оставлял выбора.

– Сегодня кто-то должен заметить меня, иначе…

Хлопчатобумажный сарафан всех оттенков пламени властно обернул моё тело. Босоножки цвета раскалённых углей впились в холодные ступни.

– Правда, так гораздо теплей? – хихикнул внутренний голос. – Теперь можно выйти и побродить в своё удовольствие!

Я кивнула – то была правда.

Лифт работал, но перебрать шесть лестничных пролётов пешком – с игривым скок-поскоком, звонким цоканьем каблуков и бряцаньем часов в нагрудном кармашке – казалось по-летнему приятно. На первом этаже у кабинки консьержа стоял сосед, завёрнутый в слоёный кокон тёплых одежд. Он посмотрел сквозь меня тоскливым взглядом и не поздоровался.

Я вышла из подъезда – безлюдный двор оглушил тишиной. Редкие снежинки кружились в воздухе, избегая земли, меня, таяния и исчезновения, возвращаясь в головокружительные лабиринты небесных далей. Мир, обесцвеченный до неузнавания, походил на мраморный торт с кофейными разводами. Я пожирала его взглядом – неуёмный аппетит к жизни, словно медведь-шатун, выбрался из своего лежбища. Капсула бытия вдруг представилась гигантской столовой. «Столовая, в которой поют ангелы», – решила я.

Секунду спустя звуковые предчувствия оправдались. Тишина – словно переполненный пакет молока – лопнула, и из моей ладони полилась музыка. Пространство слегка исказилось. «Эти волны разнесут мир вдребезги», – думала я, приближая чьё-то «Алло!» к своему уху.

Мужской голос выплюнул приветствие. Я вспомнила про черепки, брошенные на пол. «На одном из тех осколков, должно быть, запечатлён его профиль – профиль звонящего мне человека…»

Голос требовательно сообщил:

– Вторая неделя на исходе. Хотелось бы получить от тебя письмецо...

– Льстит твоё нетерпение, – протянула я, соображая, что бы выдумать дальше. – Мм… Идеи есть!.. Правда, их нужно оформить. Тебе ведь не к спеху?

– Нет.

– Тогда жди.

Ноги вынесли меня за угол (внутренний голос распоряжался ими по своему усмотрению) и потащили в сторону мусорных баков. «Мерзкое безмыслие! – скрежетала я внутри себя. – «Идеи есть, идеи есть!..» Идеи-то есть. Мыслей нет!»

 Моё приближение к мусорной свалке становилось неизбежностью. У длинной вереницы мерзопакостных контейнеров суетился бомж – единственное человекообразное существо в пустынной округе. Очередным погружением в пучину неразобранных отходов он потревожил животных, конкурировавших с ним в поисках удобоваримого продукта. Хвостатые взвились в воздух, взорвав его децибелами, словно гранатами.

– Бестии! – понеслось вдогонку прыснувшим врассыпную котам.

Я подошла совсем близко – плесневелый тип в фетровой шляпе обернулся. Одно его око было полностью занавешено бельмом, другое функционировало небезупречно: оно уставилось мимо меня.

– Каков нынче курс? – спросил он резким, скрипящим голосом.

Я вздрогнула. Хозяин помойки переспросил:

– Доллар сегодня почём?

Недоумению не осталось границ. Я сделала шаг назад – на всякий случай.

– Вы хотите купить или продать? – вкрадчивый голос едва принадлежал мне.

– Обменять!

– На что, если не секрет?

– На это…

Он протянул ладонь – в ней лежало несколько черепков, похожих на те, что валялись на полу моей спальни.

– Откуда они у вас?

Мужчина ухмыльнулся.

– Здесь много интересного можно найти, если покопаться. Взять хотя бы пыль «В глаза». Незаменимая вещь! Или Глазок ревности. Правда, чудо? У меня таких вещей целая коллекция наберётся. Выгодно продать бы!

Он говорил что-то ещё, но я уже не слышала. Меня занимала одна-единственная возможность: «Есть или нет? Есть… или нет?»

– Вы находили клей?! – надежда вспыхнула и тут же, усомнившись в самой себе, угасла. – Клей… которым можно было… бы…

Бродяга сочувственно посмотрел куда-то вдаль. Понятно. Прямо на меня.

Дыхнул ветер. Неприятный запах достиг критерия, по которому совокупность ароматных ферментов величают зловонием: кисло-сладкий смрад принялся щипать глаза.

– Ну и ну! – скривившись и отбежав от мусорной пасти на несколько метров, воскликнула я.

Мужичок озарился тихой, отрешённой улыбкой. Он достал из кармана небольшой свёрток и раскрыл его. 

На матерчатой подстилке лежала связка ключей.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Продолжение следует...

Когда я мертва, не тревожьте мой сон –

пульс выстрелит в спину.

Стареющей плоти убогий фасон

испортит картину

статистики мистиков – бледной динамики душ.

Здесь в погребе сыро. Примите-ка огненный душ! 

    ***