Очень неожиданной и любопытной для меня стала реакция украинского парня, который посетил Москву. Но ещё более любопытно следующее: закидают ли его теперь соотечественники гнилыми помидорами, и как скоро он из щирого хлопця будет переименован в кацапского троляку? Или не будет? Вот честно, интересно до ужаса.
Итак:

Активный участник Майдана, украинский националист Иван Буян, посетив Москву в рамках одного психологического тренинга, резко изменил свое отношение к России и поделился своими впечатлениями на страничке ВКОНТАКТЕ.
*Тренинг в Москве. Еду в Москву.Тем, кто меня знает, не нужно рассказывать о моей гражданской, политической и патриотической позиции, о том, чем я занимался на Майдане, какие писал песни и снимал клипы, какие давал интервью и так далее.Я был уверен, что меня прямо на границе высадят из машины и повезут в ФСБ. Был уверен, что даже если я пройду границу, то или кто-то вызовет ФСБ на самом тренинге, или просто жестоко изобьют.Граница. Прошел.Приехал в Москву на метро Тропарево (аналог метро Святошино): чисто, убрано, аккуратно. Зашел в вагон: чистота, порядок. Спрашиваю, как проехать: культурно, вежливо отвечают. Напрягся…Первые 3 минуты тренинга: в зале 50 человек из разных городов России, 80% мужчины. Вторым по порядку выхожу представляться: «Я Иван Буян из Киева, националист, майдановец, патриот Украины…» В голове мысли: «Всё. Сейчас будет п****ц». Ничего подобного! Люди смотрят с интересом, задают вопросы. Несколько пар глаз из пятидесяти смотрят злобно. Я все ждал, когда они «стартанут», чтобы рвать меня. А они не стартуют. Думаю: «Наверное, подойдут в перерыве». Подошли, поговорили… Напряженный, как высоковольтка, в кармане держал заточенную отвертку в руке. Спокойно поговорили, разошлись. Странно.Тренинг продолжается, я агрессивно воюю за лидерство: всё время везде первый, лезу на сцену, хватаю инициативу, организовываю людей и процессы, выражая идеи… И НЕ ЧУВСТВУЮ К СЕБЕ НИКАКОГО «СПЕЦИАЛЬНОГО» ОТНОШЕНИЯ! Я просто часть команды. И ко мне относятся точно так же, как к аналогичным участникам Россиянам. Хожу, сканирую, выискиваю в глазах намеки на вражду. Их настолько мало, что почти ноль. Так весь день. Конец первого дня: «Тебя есть где переночевать? Тебя подвезти? Ты голоден?»…Что?… Где же те злобные кацапы с вилами, которые разорвут мне живот и выбросят мертвого свиньям? Еду домой в метро, подхожу выборочно к людям: «Добрый день, я из Киева, а как у Вас тут к Украинцам относятся?». Более двадцати подходов и никакого негатива. «Братский народ, жаль что такое происходит», «Любим Украинцев», «Не любим тех, кто не любит нас», «Сочувствуем», «Да нормально относимся, а что?»… Я выбирал людей «пожёстче»… В течение второго и третьего дня я обсуждал вопросы войны и так далее. Все конструктивно, аргументировано, без лишних эмоций. Где же те твари, которые рвут глотки в студии у Киселёва и в новостях на НТВ? Они вообще существуют? Подавляющее большинство людей пытается дать мне понять видом, словами, действиями свою симпатию, тем самым говоря: «Мы относимся к тебе хорошо».На третий день играет Океан Эльзы «Обними меня». Центр Москвы… Четвертый день: голосование за трех «самых достойных», которое происходит очень «специфически» и никто просто так голоса не раздает.9 голосов — Русский богатырь двухметрового роста с голосом как у парохода, крутецкий лидер! 8 голосов — Я (в центре Москвы!!!). 7 голосов — богатырь поменьше ростом, но супер-харизматичный, драйвовый, умный. Хотелось сквозь землю провалиться… Я им смерти желал, а они голосуют за меня, говоря хорошие слова в мой адрес…Все чаще ловлю себя на мысли, что видимо что-то я попутал…Отвертку из кармана выложил уже на второй день. Как-то стыдно становится смотреть людям в глаза. Я то хотел им смерти, зла, ненавидел их всем сердцем. В Киеве подрезал машины с российскими номерами и устраивал «выяснение личности», грубил…Как же стыдно и глупо.На четвертый день тренинга я прощаюсь с людьми, каждому из которых я доверил бы что-то очень ценное. Это замечательные, хорошие, добрые люди с открытыми теплыми сердцами. И ни один из тех пятидесяти человек не чувствует той ненависти к Украинцам, которую чувствовал я, уезжая в Москву…У меня вопрос: а почему же я, такой умный, не поговорив ни с одним россиянином, сделал вывод и поверил в него, что все они нас ненавидят?Я увидел красивый чистый город с прекрасными дорогами, в котором полицейские ведут себя подчеркнуто вежливо, люди любезны, а воздух очень похож на наш.За 6 дней я не увидел ничего, что хотя бы намекнуло мне о ненависти Россиян к Украинцам. Наоборот: я увидел желание РАЗГОВАРИВАТЬ и ДОГОВАРИВАТЬСЯ.Мой вывод: этот конфликт не между народами. Между людьми конфликта нет. Это чья-то очень коварная и циничная политическая игра, в результате которой погибла куча людей, и два народа потеряли дружбу.Но и простые люди также осуществляют свой вклад. Такие, как я, которые готовы сбросить атомную бомбу на Москву, даже не поговорив с её жителями. Именно из-за таких ограниченных безмозглые кретинов происходят войны.Прошу прощения, стыдно…У меня появилось 50 братиков и сестричек в России. Обнимаю Вас! (авторская орфография сохранена, убедится в подлинности текста можно здесь: http://spartanofear.com/blog/ivan-buyan-kak-ya-v-moskvu-ezdil-istoriya-ukrainskogo-natsionalista/)

Кто не знает - я крымчанка. Прикольная история на днях случилась. Зашла я в магазин за вкусняшками, а там очередь. Ладно, стою и жду. Музычка из радиоприёмника мурлычет, ждать не скучно.
Сперва послушала "Ленинград" с его развесёлыми "лабутенами, нах", потом был Воробьёв и его "Сумасшедшая", Егор Крид со своим "Будильником"... В общем, ничего необычного, всё живенько и бодренько, народ ножками слегка притопывает и всем хорошо.
И тут на радио смена музыкального часа, играет заставка, и что я слышу? "Стильне ра-дi-ооо!" Мысленно падаю в обморок, но, видимо, рановато, потому что диджей добивает. На чистом русском языке он сообщает, что в Киеве 11 часов дня, и вас всех он приветствует и желает тра-та-та-та... и хорошего настроения.
Я тут нахожусь в некой информационной изоляции, о делах и настроениях в Украине сведения черпаю в основном здесь и в соц.сетях. В целом, постулаты заучила: Россия враг, всё русское отстой, возрождение мовы и культуры понад усе. Поэтому сей курьёз стал для меня буквально откровением!!! Это у вас как, все радиостанции такие, или только Стильное радио окопалось посреди Киева, как классовый враг? Это у вас что, только слушатели Стильного радио российские хиты полюбляют, или и многие другие не прочь послушать-поплясать? 
Это я к вопросу о двуличности, если что. А также об оголтелом ура-патриотизме.
Ха-ха.

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.

— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?
Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
— Я, собственно… — собеседник замялся.
— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…
— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.
— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.
— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?
— Да, продолжайте, пожалуйста.

— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.
— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.

Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

— Литература – это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…
Максим слушал.
— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн. Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков. Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый. Классика, беллетристика, фантастика, детектив. Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.
— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.

Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.
— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.

Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.
— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От… От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…

— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.

— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

Украинский поэт, писатель и журналист Василий Симоненко (1935 - 1963) 

Кому интересно, в Википедии про него и его творчество - масса информации. А вот что он написал про бандеровцев:

НІ, НЕ ВМЕРЛА УКРАЇНА!

Я зустрічався з вами в дні суворі, 
Коли вогнів червоні язики 
Сягали від землі під самі зорі 
І роздирали небо літаки. 

Тоді вас люди називали псами, 
Бо ви лизали німцям постоли, 
Кричали "хайль" охриплими басами 
І "Ще не вмерла…" голосно ревли. 

Де ви ішли — там пустка і руїна, 
І трупи не вміщалися до ям, — 
Плювала кров'ю "ненька Україна" 
У морди вам і вашим хазяям. 

Ви пропили б уже її, небогу, 
Розпродали б і нас по всій землі, 
Коли б тоді Вкраїні на підмогу 
Зі сходу не вернулись "москалі". 

Ви будете тинятись по чужинах, 
Аж доки дідько всіх не забере, 
Бо знайте — ще не вмерла Україна 
І не умре!
                                           1959 год 

Тем отвратительнее та медленная, подспудная игра с украинским народом, которая исподволь убеждает людей, что именно бандеровцы - патриоты, спасители и защитники своей земли. Человек, который тех самых, первых, истинных бандеровцев видел и знал не понаслышке, написал своё мнение о них ещё полвека назад. Может, он знал, о чём пишет?

Таких сейчас не делают... 

А кому-то ещё нравится? 

Влюбилась я в декупаж прям сил нет! И вот что наваяла за последние пару месяцев.

Досочки: 

Баночки-шкатулочки:

Всякие нужные девайсы для дома-для семьи))))

Ну и наконец история старого советского стула, который уже устал и хотел на помойку((

Но я не дала умереть старичку. Теперь он типа будуарный))))

У меня много чего ещё есть, но не всё ж сразу!  Так что продолжение следует!

Давно меня так не цепляло за душу...

Всенародно известный актёр и поэт Леонид Филатов в последние годы жизни очень тяжело болел. Долгие месяцы он проводил в больнице, и не раз его жизнь готова была оборваться... Но несколько лет держала его в этом мире маленькая девочка, его внучка. О ней, о своих нелёгких, тяжёлых и, в то же время, светлых днях и написал Филатов это стихотворение:

Тот клятый год мне был как много лет.
Я иногда сползал с больничной койки,
Сгребал свои обломки и осколки
И свой реконструировал скелет.


Я крал себя у чутких медсестёр,
Ноздрями чуя острый запах воли,
И убегал к двухлетней внучке Оле –
Туда, на жизнью пахнущий простор.


Мы с Олей отправлялись в детский парк,
Садились на любимые качели,
Глушили сок, мороженое ели,
Глазели на гуляющих собак.


Аттракционов было пруд пруди,
Но день сгорал, и солнце остывало,
И Оля уставала, отставала
И тихо ныла: "Деда, погоди..."


Оставив день воскресный позади,
Я возвращался в стен больничных голость,
Но и в палате слышал Олин голос:
"Дай руку, деда; деда, погоди…"


И я годил, годил, сколь было сил…
А на соседних койках не годили,
Хирели, сохли, чахли, уходили –
Никто их погодить не попросил…


Когда я чую жжение в груди,
Я вижу, как с другого края поля
Ко мне несётся маленькая Оля
С истошным криком: "Дедааа, погоди!"


И я гожу, я всё ещё гожу...
И, кажется, стерплю любую муку,
Пока ещё ту крохотную руку
В измученной руке своей держу…