«Но вот в большинстве-то случаев почему люди женятся? Возьмем женщину. Стыдно оставаться в девушках, особенно когда подруги уже повыходили замуж. Тяжело быть лишним ртом в семье. Желание быть хозяйкой, главною в доме, дамой, самостоятельной... К тому же потребность, прямо физическая потребность материнства, и чтобы начать вить свое гнездо. А у мужчин другие мотивы. Во-первых, усталость от холостой жизни, от беспорядка в комнатах, от трактирных обедов, от грязи, окурков, разорванного и разрозненного белья, от долгов, от бесцеремонных товарищей, и прочее и прочее. Во-вторых, чувствуешь, что семьей жить выгоднее, здоровее и экономнее. В-третьих, думаешь: вот пойдут детишки, — я-то умру, а часть меня все-таки останется на свете... нечто вроде иллюзии бессмертия. В-четвертых, соблазн невинности, как в моем случае. Кроме того, бывают иногда и мысли о приданом. А где же любовь-то? Любовь бескорыстная, самоотверженная, не ждущая награды? Та, про которую сказано — «сильна, как смерть»? Понимаешь, такая любовь, для которой совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение — вовсе не труд, а одна радость. Постой, постой, Вера, ты мне сейчас опять хочешь про твоего Васю? Право же, я его люблю. Он хороший парень. Почем знать, может быть, будущее и покажет его любовь в свете большой красоты. Но ты пойми, о какой любви я говорю. Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться».

А.И.Куприн, «Гранатовый браслет»

Рассказ А. Куприна 1908 года о путешествии в Финляндию.

Гастрономический финал

 

- Помню, лет пять тому назад мне пришлось с писателями Буниным и Федоровым 
приехать на один день на Иматру. Назад мы возвращались поздно ночью. Около 
одиннадцати часов поезд остановился на станции Антреа, и мы вышли закусить. 
Длинный стол был уставлен горячими
кушаньями и холодными закусками. Тут была свежая лососина, жареная форель, 
холодный ростбиф, какая-то дичь, маленькие, очень вкусные биточки и тому 
подобное. Все это было необычайно чисто, аппетитно и нарядно. И тут же по краям 
стола возвышались горками маленькие тарелки, лежали грудами ножи и вилки и 
стояли корзиночки с хлебом.
Каждый подходил, выбирал, что ему нравилось, закусывал, сколько ему хотелось, 
затем подходил к буфету и по собственной доброй воле платил за ужин ровно одну 
марку (тридцать семь копеек). Никакого надзора, никакого недоверия. Наши русские 
сердца, так глубоко привыкшие к паспорту, участку, принудительному попечению 
старшего дворника, ко всеобщему мошенничеству и подозрительности, были 
совершенно подавлены этой широкой взаимной верой.
Но когда мы возвратились в вагон, то нас ждала прелестная картина в истинно 
русском жанре. Дело в том, что с нами ехали два подрядчика по каменным работам. 
Всем известен этот тип кулака из Мещовского уезда Калужской губернии: широкая, 
лоснящаяся, скуластая красная морда, рыжие волосы, вьющиеся из-под картуза, 
реденькая бороденка, плутоватый взгляд, набожность на пятиалтынный, горячий 
патриотизм и презрение ко всему нерусскому - словом, хорошо знакомое истинно 
русское лицо. Надо было послушать, как они издевались над бедными финнами.
- Вот дурачье так дурачье. Ведь этакие болваны, черт их знает! Да ведь я, ежели 
подсчитать, на три рубля на семь гривен съел у них, у подлецов... Эх, сволочь! 
Мало их бьют, сукиных сынов! Одно слово - чухонцы.
А другой подхватил, давясь от смеха:
- А я... нарочно стакан кокнул, а потом взял в рыбину и плюнул.
- Так их и надо, сволочей! Распустили анафем! Их надо во как держать!

Любовь - удел избранников. Вот вам пример: все люди обладают музыкальным слухом, но у миллионов он, как у рыбы трески или как у штабс-капитана Васильченки, и только один из миллиона — Бетховен. Так во всем: в поэзии, в художестве, в мудрости…  И любовь, говорю я вам, имеет тоже свои вершины, доступные лишь единицам из миллионов. 

 (Александр Куприн, «Поединок»)

— Забыли? А кто здесь же, на этом самом диване, с пеной у рта кричал, что мы, инженеры и изобретатели, своими открытиями ускоряем пульс общественной жизни до горячечной скорости? Кто сравнивал эту жизнь с состоянием животного, заключенного в банку с кислородом? О, я отлично помню, какой страшный перечень детей двадцатого века, неврастеников, сумасшедших, переутомленных, самоубийц, кидали вы в глаза этим самым благодетелям рода человеческого. Телеграф, телефон, стодвадцативерстные поезда, говорили вы, сократили расстояние до minimum'а 1, — уничтожили его... Время вздорожало до того, что скоро начнут ночь превращать в день, ибо уже чувствуется потребность в такой удвоенной жизни. Сделка, требовавшая раньше целых месяцев, теперь оканчивается в пять минут. Но уж и эта чертовская скорость не удовлетворяет нашему нетерпению... Скоро мы будем видеть друг друга по проволоке на расстоянии сотен и тысяч верст!.. А между тем всего пятьдесят лет тому назад наши предки, собираясь из деревни в губернию, не спеша служили молебен и пускались в путь с запасом, достаточным для полярной экспедиции... И мы несемся сломя голову вперед и вперед, оглушенные грохотом и треском чудовищных машин, одуревшие от этой бешеной скачки, с раздраженными нервами, извращенными вкусами и тысячами новых болезней... Помните, доктор? Все это ваши собственные слова, поборник благодетельного прогресса!

 Год: 1921

 Источник: сборник "Голос оттуда".Москва, изд. "Согласие", 1999.

 OCR'ил: Николай Мацков.

---------------------------------------------------------------

В первый и, вероятно, последний раз за всю мою жизнь я пошел к человеку с единственной целью -- поглядеть на  него: до этого я  всегда  в интересных знакомствах и встречах полагался на милость случая. Дело,  которое  у  меня  было  к самодержцу  всероссийскому,  не стоило ломаного гроша.  Я тогда затеивал народную газету -- не только беспартийную, но даже такую,  в которой  не было  бы и  намека на  политику,  внутреннюю и внешнюю. Горький в  Петербурге сочувственно отнесся к моей мысли, но заранее предсказал  неудачу.  Каменев  в  Москве  убеждал  меня,  для  успеха  дела, непременно ввести в газету полемику. "Вы можете хоть  ругать нас", -- сказал он  весело. Но я подумал про себя: "Спасибо! Мы знаем, что в один прекрасный день эта непринужденная полемика может  окончиться дискуссией на  Лубянке, вздании ЧК", -- и отказался от любезного совета.  Я  и  сам  переставал  верить в  успех  моего  дикого  предприятия,  но воспользовался им как предлогом. Свидание  состоялось  необыкновенно  легко.  Я  позвонил   по  телефону секретарю Ленина, г-же Фотиевой, прося узнать,  когда  Владимир Ильич  может принять меня. Она справилась и  ответила: "Завтра товарищ Ленин будет  ждать вас у себя в Кремле к девяти часам утра".Надо   было  заручиться   удостоверением   личности   от   какой-нибудь организации. Мне  его  охотно  дали  в Комиссии по  ликвидации  армии Южного фронта. (Все это происходило в начале 1919 года.) С ним я и отправился утромв  Кремль.  За  мной,  как  за  лоцманским  судном,  увязался  один  молодой московский поэт. Он составил какой-то календарь для красноармейского солдата и в этом изданьице, между прочим, высказал замечательную сентенцию: "Красный воин не должен быть бабой". Жена Ленина, г-жа Крупская, обиделась за женский коллектив и  в "Московской правде" отчитала поэта.  "У автора  старорежимные представления о  женщинах. Те  женщины,  которых выдвинула в первые  красные ряды  великая русская  революция,  ничем  не  уступают  ее  самым  смелым  и пламенным борцам-мужчинам". Поэт испугался и шел оправдываться. Для этого он держал под мышкой целую стопку каких-то прежних брошюрок. В проходе башни Кутафьи  мы предъявили наши бумаги солдатскому караулу. Здесь  нам сказали, что тов.  Ленин живет  в  комендантском крыле, и указали вход в  канцелярию.  Оттуда по каменной, грязной, пахнувшей кошками лестнице мы поднялись на третий  этаж  в приемную  -- жалкую,  пустую, полутемную,  с непромытыми  окнами, с  деревянными скамейками  по  стенам,  с  единственным хромым столом  в  углу. Из  большой двери,  обитой  черной  рваной клеенкой, показалась  барышня  --  бледнолицая,  с  блекло-голубыми  глазами, спросила фамилию и скрылась. Надо сказать, нигде нас не обыскивали. Ждали  мы  недолго,  минуты  три.   Та  же   клеенчатая   Дверь  слегка приоткрылась,  и  из нее наполовину высунулся  рослый  серьезный  человек  в поношенном пиджаке  поверх  черной косоворотки. Лицо  у него было  какого-тожесткого, желтого, дубового вида, черные, круглые, упорные глаза без ресниц, маленькие  черные усы, холодное, враждебное и лениво-уверенное спокойствие в фигуре и движениях. Подобного вида внушительных мужчин можно было видеть  в качестве ночных швейцаров  в  самых  подозрительных гостиницах на окраинах Киева, Одессы или Варшавы. Идите, -- сказал он и  пропустил нас по очереди, оставляя между собой и дверью такую  узкую  щель, что  я поневоле  прикоснулся к нему. Мне кажется, будь у  меня  в  эту минуту  с  собой  револьвер, он  сам  собою,  повинуясьмагнитной силе этих черных глаз, выскочил бы из кармана.В эту дверь, налево. Просторный и  такой же мрачный и пустой,  как передняя, в темных  обоях кабинет. Три черных кожаных кресла  и огромный  письменный стол,  на котором соблюден  чрезвычайный  порядок.  Из-за  стола  подымается  Ленин  и  делает навстречу несколько шагов. У него странная походка:  он так переваливается с боку  на  бок,  как  будто  хромает  на  обе  ноги;  так  ходят  кривоногие, прирожденные  всадники.  В то же  время  во  всех  его движениях есть что-то "облическое", что-то крабье. Но эта наружная неуклюжесть не неприятна: такая же  согласованная,  ловкая  неуклюжесть  чувствуется  в  движениях некоторых зверей,  например  медведей и  слонов.  Он  маленького роста,  широкоплеч  и сухощав.  На  нем  скромный   темно-синий  костюм,  очень  опрятный,  но  не щегольской;  белый  отложной  мягкий  воротничок,  темный,  узкий,   длинный галстух. И весь он  сразу производит впечатление телесной чистоты,  свежести и, по-видимому, замечательного равновесия в сне и аппетите. Он  указывает  на кресло,  просит  садиться,  спрашивает,  в чем  дело. Разговор наш очень краток. Я говорю, что мне известно, как ему дорого время, и поэтому не  буду утруждать его чтением проспекта будущей  газеты;  он  сам пробежит  его на  досуге и  скажет  свое  мнение.  Но  он  все-таки  наскоро перебрасывает листки рукописи,  низко склоняясь к ним головой. Спрашивает --какой я фракции. Никакой, начинаю дело по личному почину.-- Так! -- говорит он и  отодвигает листки. -- Я увижусь  с Каменевым и переговорю с ним. Все это занимает минуты три-четыре. Но тут вступает поэт, который давно уже нетерпеливо двигал ногами под креслом.  Я очень доволен тем, что остался в роли наблюдателя, и приглядываюсь, не давая этого чувствовать.Ни  отталкивающего,  ни  величественного,  ни глубокомысленного  нет  в наружности Ленина.  Есть скуластость и разрез глаз вверх, но эти черточки неслишком  монгольские; таких  лиц  очень  много среди "русских  американцев", расторопных  выходцев  из  Любимовского  уезда  Ярославской губернии.  Купол черепа обширен и высок, но  далеко не так преувеличенно, как это  выходит  в фотографических ракурсах.  Впрочем,  на  фотографиях  удаются  правдоподобно только английские министры, опереточные дивы и лошади. Ленин совсем лыс. Но остатки волос  на висках, а также борода  и усы до сих  пор  свидетельствуют,  что   в  молодости  он  был  отчаянно,  огненно, красно-рыж. Об  этом  же говорят пурпурные  родинки на  его щеках,  твердых, совсем молодых и таких румяных, как будто бы они только  что вымыты холодной водой и крепко-накрепко вытерты. Какое великолепное здоровье! Разговаривая, он делает близко к лицу  короткие, тыкающие жесты. Руки у него большие и очень неприятные: духовного выражения их мне так и не удалось поймать. Но  на  глаза  его я засмотрелся. Другие  такие глаза я увидел лишь один раз, гораздо позднее. От  природы  они узки; кроме  того, у  Ленина есть  привычка  щуриться, должно  быть,  вследствие скрываемой близорукости, и это, вместе с  быстрыми взглядами исподлобья, придает им выражение минутной раскосости  и,  пожалуй, хитрости. Но  не эта особенность  меня  поразила  в  них, а цвет  их райков. Подыскивая  сравнение  к  этому  густо  и ярко-оранжевому  цвету,  я  раньше останавливался на зрелой ягоде  шиповника. Но это сравнение не удовлетворяет меня.   Лишь   прошлым   летом  в   парижском  Зоологическом  саду,   увидев золото-красные глаза  обезьяны-лемура, я сказал  себе  Удовлетворенно: "Вот, наконец-то я  нашел цвет ленинских  глаз!" Разница оказывалась только в том,что у лемура зрачки большие,  беспокойные, а у Ленина  они -- точно проколы, сделанные тоненькой иголкой, и из них точно выскакивают синие искры. Голос  у него приятный, слишком мужественный для  маленького роста  и с тем  сдержанным  запасом  силы,  который  неоценим  для  трибуны. Реплики  в разговоре  всегда  носят   иронический,  снисходительный,  пренебрежительный оттенок --  давняя привычка, приобретенная в бесчисленных словесных  битвах. "Все,  что ты  скажешь, я  заранее  знаю  и легко  опровергну,  как  здание, возведенное из  песка  ребенком".  Но  это только  манера,  за нею полнейшее спокойствие, равнодушие ко всякой личности. Вот, кажется,  и все.  Самого главного, конечно, не скажешь; это всегда так же трудно, как описывать  словами пейзаж,  мелодию, запах. Я боялся, что мой  поэт никогда  не кончит говорить, и поэтому  встал и  откланялся. Поэту пришлось  последовать моему примеру.  Мрачный детина  опять  выпустил  нас в щелочку. Тут  я заметил, что у него  через весь  лоб, вплоть до конца правой скулы,  идет косой багровый рубец, отчего нижнее веко  правого глаза кажется вывороченным. Я подумал: "Этот по одному знаку может, как волкодав, кинуться человеку на грудь и зубами перегрызть горло".Ночью, уже  в постели, без огня,  я опять обратился памятью к Ленину, с необычайной ясностью вызвал его образ и... испугался. Мне показалось, что на мгновение я как будто бы вошел в него, почувствовал себя им. "В сущности, -- подумал я, -- этот человек,  такой простой,  вежливый и здоровый, гораздо страшнее Нерона,  Тиберия,  Иоанна Грозного. Те, при  всем своем душевном  уродстве,  были все-таки людьми,  доступными  капризам дня и колебаниям  характера.  Этот  же -- нечто вроде камня, вроде утеса,  который оторвался от горного  кряжа и  стремительно катится вниз,  уничтожая  все на своем  пути. И при том -- подумайте! -- камень,  в силу какого-то волшебства -- мыслящий!. Нет у него ни чувства, ни желаний, ни инстинктов. Одна острая, сухая, непобедимая мысль: падая -- уничтожаю.

Дорогой старый дружище Вася!

А я вас все ждал и ждал. А вы, оказывается, уехали из Одессы и не забежали даже проститься. Неужели вы испугались той потребительницы хлеба, которая, по моей оплошности, ворвалась диссонансом в наше милое трио (вы, Зиночка и я)? —

Успокойтесь же. Это тип вам известный, по частям в разных местах хорошо вами описанный. Это — «Халдейская женщина», из семейства «собаковых», specias — «халда vulgaris».

Удивляетесь ли вы тому, что спустя год после свадьбы я пишу таким тоном о своей собственной жене? Не удивляетесь ли еще больше тому, как это я, человек с большим житейским опытом, человек проницательный и со вкусом, мог заключить такое чудовищное супружество? Ведь вы все хорошо заметили — не правда ли?

[ Читать дальше ]