* * * * *,.................................................................................................!:)

Мужчина: Нет, послушай, это важно: ничего не будет така, ка прежде. Ты обрела силу. Ты можешь уйти прочь- и все узники Дома перемрут с голоду.
Анна: Ну, этого, пожалуй, впредь не будет... Мы и так вас до полусмерти измучили.
Мужчина: Но ты же вольна уйти прочь, разжечь домашний очаг- и швырнуть связку в огонь.
Анна: Этого я не хочу.
Мужчина: Посмотри на эти ключи: они светлы. Они лучатся. Каждый ключ- голубой огонёк. Они исходят из нас и в нас же обращаются. Все люди, полюбившие однажды, вдохнули Огонь в эти ключи. Смотри, как они озарили коридор. Ты провела жизнь свою в пыточных , ты знаешь людей в тьме, ты видала на их лицах только насилие. Ты видела только страх и алчность. Когда ты родила дитя, ночью, в глухом сне , замечтавшись, ты помнишь: этот свет? ты знала, что можешь быть любимой: рядом с тобой являлся , в  чистом сиянии,  прекрасный парень ,котрый полюбил тебя, которому ты ,там , была суженой. Он пребывал в тебе. А днём судилась тебе пошлость в камерах. Твоя жизнь, когда ты была собой, когда почивала, твоя жизнь оставалась в тебе: любовь и свет. Ты давно любима. Ты можешь помочь!
Анна6 Помочь!
(Дитя позванивает связкой)
Мужчина: Помоги! Ты поможешь всем, каждому. Эти ключи, этот огнистый букетик развеет тюремные стены!
Анна: Помочь...Мне....Так неловко. Кто я такая? Я совсем одна. Воспаряю, лечу, я так легка. Вкруг меня только светлый ореол. Я стремлюсь только к Свету, вверх...старик стремится туда же, он ел четырежды в неделю, а то жевал долгую свою бороду. От меня зависит...он протянул мне руки, золотые пламени...избитый узник, которого они  приковали к стене. О, да это ты , на самом верху, так далеко, ты, ты манишь меня, ты столь далёк , я не смею явиться к тебе, помоги мне, ты...
Мужчина: Я совсем близко.
Анна: О, я видела тебя? Я влюбилась в тебя? Люблю тебя? Это ты?
Мужчина: Нет, не я. Все. Ты избрана. Твоя жизнь светом устремился к общности людской. Помоги людям!
Анна: Я совсем иная, нова. Я испытала это впервые. Что это во мне?
Мужчина: Свобода.
Анна: О,  я  рядом с тобой, могу пронзить тебя, оборотиться вкруг, воспарить над тобой. Могу быть твоими тебе нарами, скамьёй, решёткой, цепью, твоей камерой, твоей тюоьмой всей этой. Всё минуло: я не вижу ничего кроме Света, повсюду, и - парящие люди в Нём...Воля! (корчится)
(Дитя  всё позванивает связкой ключей)
Мужчина: Подруга, сестра, товарка! Помоги им!
Анна: Куда?
Мужчина: На корабль. К Новой Жизни. Братья ждут.
Анна: А ты?
Мужчина: Сначала они! Освобождения, все, ждут они годы напролёт!
Анна: О, воля людская! И эти глаза, эти руки, и моя плоть, что моё -им в помощь!  Я сильна, дам им свободу! Они ведь не погребены, не истлели, не забыты? На помощь, за мной, на волю! (удаляется)

Четырнадцатая сцена

Мужчина. Дитя.

Дитя(упускает связку оземь): Матушка сбежала в камеры. Слышишь, ты, как она кричит? Я хочу к ней, вместе!
Мужчина: Нет, останься здесь. Мать хочет, чтоб ты со мной подождал.
Дитя: Ты слышишь, как они там внизу кричат? Мне страшно.
Мужчина: Тебе страшно?
Дитя: Нет, совсем нет.
Мужчина: Теберь тебе не надо будет бояться. Я ведь с тобой.
Дитя: Но ты ведь заключённый!
Мужчина: Нет, уже и впредь нет! Ты слышишь, они умолкли, уже совсем тихо.
Дитя: Пожалуй, кроме нас тут никого.
Мужчина: Дитя моё, это свобода.
Дитя: Что это, свобода?
Мужчина: Мама тебе объяснит. Подыми ключи и отвори вот тут.
(Дитя отворяет камеру)
Дитя: Проведёшь меня к матушке?
Мужчина: Да, проведу. Теперь  ты поиграешь  со многими хорошими людьми, будешь? Мы с матушкой твоею сядем на очень большой корабль, красивый корабль.
Дитя: Я ещё не плавал на корабле.
Мужчина: Вот этот маленький ключик, он от цепей...Дитя моё, ты видал чудо!

Цепи валятся оземь. Тьма.

Корабль у причала в порту.

Пятнадцатая сцена

Науке , одетый в мешковатый и коротковатый костюм. дефилирует как постовой взад и вперёд.

Науке: Ать- два. Ать- два. Кру-гом! Науке на посту! Что я говорю: на посту? На революционном посту! Прямо, Науке, будь добр, держи выправку! Кто бы мог подумать!? В наше время у каждого постового в ранце- президентскиая трибуна. Трон? Обычная кушетка мне  теперь сгодилась бы и полюбилась. (зевает) Ать-два. Ать- два. Кру-гом! Проклятый холод! Величайшая Революция - и ни капли пития! Но, но, но Науке! (бьёт себя по губам, озирается) ...а если услышит кто!? Ну, погоди-ка, после, уж на борту опорожню фляжку...одним словом, ревфляжку!... Ать=два, ать- два. надеюсь, отчалим без проволочек, а то и всю Революцию провороним....(Собирается , опасливо озирается, снова бьёт себя по губам): Будь благословен, воистину благословен будь. Науке! И дико-то как здесь. Хорошо пожелать кому: " Подежуришь здесь, братко! - и кто б тебя на посту проведал? Ни разу ни одно сестрички, ни одной самой маленькой! Выпил бы загодя, речи б революционные держал, как другие. Верю,во хмелю тогда мой голос обретёт вес. Вроде того:"...Братья и сёстры, ваше будущее - в любви!" Чудесно! Идёт, годится, Науке! Тебе - широка дорога!
(В порт к трапу приближаются Клоц и Женщина)

Шестнадцатая сцена

Науке. Позже: Клоц. Женщина.

Науке: Уже утро. И ни в глазу, ни капли не принял. (Заметив обоих, отдаёт им честь) Стой, кто идёт?!  А, это вы! Где остались товарищи?
Клоц: Они должны прийти, им был дан знак.
Науке: Ты уверен, что они свободны? Мы больше не можем ждать.
Женщина: Ещё немного терпения!  Я бы хотела поскорее отчалить :за нами по пятам гонится полиция.
Науке: Если ждать ,пока гром не грянет, мы пропали. И вы думаете, что офицеров прихватим?
Женщина: Вы их не собрали?
Клоц: Их никто из наших не обращал.
Науке: Подымайтесь, вы! Бвстрее! последняя минута!

Семнадцатая сцена

Предыдущие. Державник.
Державник является.

Державник: Все собрались тут?
Науке6 Нет, но мы должны немедля отчалить, иначе пропали.
Державник: Мы должны дождаться товарищей. Примем на себя опасность.
Женщина: Мы пропали: вон люди, они не наши.

Восемнадцатая сцена

Предыдущие. Старик. Юноша.
Старик и юноша уныло бродят вдоль причала.

Юноша: Матрос, у тебя не найдётся сигареты. Глаза на лоб лезут, так голоден.
Старик: Дайте приютиться хоть ненадолго, посидеть. Я столько дней хожу, сплю на скамейках, продрог весь.
Науке: Запрещено. Никого не принимать на борт.

Девятнадцатая сцена

Предыдуший. Первый надзиратель. Второй надзиратель.
Первый надзиратель ,запыхавшись, взбегает по мостку, следом- второй.

Первый надзиратель: Товарищи?
Науке: Куда?
Первый надзиратель: К новой жизни.
Второй надзиратель(поддерживает его): К свободе!
Науке (приглажает жестом): Торопитесь!
(Первый и второй надзиратели, Клоц и Женщина, Державник провожаемы Науке на борт корабля)
Старик и Юноша: Я тоже хочу на корабль. Мне присесть бы. Что поесть бы! Почему им всё, а нам ничего?!

Двадцатая сцена

Предыдущие без Первого надзирателя. Второй надзиратель, Клоц, Женщина. Державник.
Людская толпа прибыает ,напипрает на мостки.

Призыв : Мы хотим на борт! Примите нас!
Науке(товарищам на мостках и на борту): Слишком поздно. Крик нас выдст. Надо отчалить. Кто не тут, должны остаться на берегу.
Женщина: Ещё секунду. они явятся!
Науке: Нет! Что, вы недовольны? Нас обнаружат! (призыв на борту): Товарищи, охрана, к оружию!
(Шум на борту)

Двадцать первая сцена

Предыдущие. Анна. Первый заключённый. Второй заключённый.

Анна (запыхавшись, со старым седобородым заключённым и со вторым, молодым заключённым ступает на трап корабля): Вот, идите же , мы на месте , мы свободны! Пособите мне, быстро, они еле ходят! (Старика и молодого краном подымают на борт. Анна на борту): Стоять, а где мой ребёнок?!
(Снова шум на борту)
Науке: Все на борт! Каждая пара рук пригодится! Расступись!
Анна: Нет! Нет! Где мой сын?! Я без него не поплыву!

Двадцать вторая сцена

Предыдущие. Капитан. Матросы.
Капитан, окружённый группой революционных матросов, является на мостике.

Капитан: Помогите: бунт на корабле! На помощь!

Толпа народная в порту всё прибывает.
Юноша (кричит): Долой капитана!

Двадцать третья сцена

Предыдущие. Державник. Первый надзиратель. Второй надзиратель. Позже: Мужчина и Дитя.

Державник: Поднять якорь! Отчаливаем!
Анна: Мой сын! Клоц! Помоги!
Является Мужчина с сыном Анны на руках.

 

Двадцать четвёртая сцена

Предыдущие  без Капитана.

Мужчина: Товарищи!...Свобода!
Народ: Военные!!!
Мужчина "приземляет" ребёнка. Анна подбегает к совему сыну. Мужчина восходит по трапу. Барабанная дробь из-за кулис.
Народ: Солдаты!!!

Двадцать пятая сцена

Сёстры с ребёнком торопятся к трапу. На трап взбегает ,один , Капитан, хватает Дитя, спрыгивает с ним с трапа на берег. В тот же момент трап поднимается на борт. Слышна команда :"Якоря!" Якоря подымают.

Анна(на причале): Моё дитя! (Анну сминают долой)

Двадцать шестая сцена

Предыдущие. Офицер. Солдаты.
Военные, предводительствуемые Офицером, выходят на причал.

Капитан: Сволочи: ребёнка- в заложники!
Державник (сверху, со второй палубы): Они сами теперь- заложники.
Офицер: Пристрелим ребёнка!
Анна: Вы не посмеете!
Державник (с  капитанского мостика): Мы расстреляем офицерьё!
Первый и Второй охранники (рядом с Державником): Нет, мы не стреляем, брат, без насилия!
Клоц: Товарищи, видите: мы ребёнка сможем вызволить только силой, только не подкачайте!
Анна: Моё дитя! Вы не осмелитесь! Нет, не стрелять! Без насилия! Ты нас этому ведь научил!
Офицер(внизу, на причале): Расходись, в последний раз приказываю!
Народ: Корабль отчалил!
(Офицер выхватывает револьвер, целится в Дитя): Вернуть корабль!
Юноша из толпы: Корабль уплывает! (Офицер стреляет. Дитя падает замертво. Народ сминает порядок солдат)
Народ: Убийца!
Офицер: Убийца! Я убийца! (Прыгает на борт, оказывается под воздетыми кулаками Анны)
Все братья на корабле, единогласно кричат:  М Ы  Н Е  У Б И В А Е М !

На корабле.

Двадцать седьмая сцена

Порт, народ и солдаты в этот момент укрывает мгла, издалека доносятся приглушённые крики. Только корабль освещён. Предыдущие без народа и солдат.

Офицер: Я убийца! Я убил дитя! Вот я перед вами, делайте со мной что хотите! Я не хочу больше жить!
Первый, Второй охранники, Мужчина и Женщина: Н Е   С Т Р Е Л Я Т Ь !
Клоц: Товарищи, последняя кровь!
Первый, Второй охранники, Мужчина и Женщина: Без насилия! Братство!
Офицер (прыгает к Державнику): Я не хочу больше жить! Пустите меня в расход, тут же!
Державник: Убийца ты, убийца. Я должен был убить тебя. Но не могу больше. Эта, что над нами сильнее наших грубых рук, эта Свобода здесь.
Матросы: Корабль в море! открытом!
Анна: Моё дитя!...Убийство!
Клоц: Мы в горнем море. Новая жизнь. Свобода!
Науке: Спасённому: за свободу, за новую жизнь. Ради новых людей!
Анна: О, за что новому человеку расплачиваться новой жизнью?!
Державник: За Человечество!
Анна: У кого право  позволять людям умирать за человечество?
Державник: Право коллектива.
Офицер: Ложь, ложь, ложь! Вы желаете нашей жизни!

Конец первого акта

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

* * * * *,.......................................................................................................!:)

С ц е н а    д е в я т а я (о к о н ч а н и е )

Протоэ: Да,то судьба! Тебе же невдомёк:

             нам не сорвать железные оковы.

             А то, над чем смеёшься ты, не чувство?

             И в сердце ,каждом, под покровом- тайна:

             она к добру великому стремится,

             неуловимая. Пентесилея

             руки нам не подаст,  д р у г о г о  ждет царица.(Пентесилее)

             Иди, утешься на моей груди.

             ...чего недостаёт тебе: что плачешь?

Пентесилея: Мне больно...больно...

Протоэ: Где?

Пентесилея: Здесь.

Протоэ: Мне ль утолить...?

Пеетесилея: Нет! Нет! Нет!

Протоэ: Тогда крепись: ты скоро утолишься.

Верховная  жрица (вполголоса):  Неистовые, обе...

Протоэ (вполголоса) :  Молчи, прошу.

Пентесилея: А если убегу, коли удастся,

                     ответь, кто приютит меня?

Протоэ: На Фарсос

             все уплывём. Условлено меж нами:

             там войско наше, что разбито ныне,

             сберётся с силами, и ты залечишь раны.

             А день придёт- и ты, согласна ведь,

             вновь поведёшь дев за добычей.

Пентесилея: Коль мне по силам!....Я превозмогу!

                    То, Внешнее, что силы наши водит,

                    я ухватив...гналась за Невозможным...

                    Я Всё своё поставила на кость-

                    Тот ,чуждый, бросил...Проиграла?

                     А если потеряю вновь...

Протоэ: О, нет!

             Сердечко моё! Я же не об э т о м.

             Ты низко оценила свою мощь.

             А коль за кости взялась- не зевай,

             иначе тот, кто мечет, банк срывает.  

            Не это ли жемчужно ожерелье,

            что ты сорвала с шеи прочь-

            богатство всей души твоей и ставка?

            В конце концов, тебе сыграть ещё,

            поторопись- уж времени осталось...

            На шее у тебя - жемчужин нити:

            их сорвала -неужто всех сокровищ

            своих лишилась? На Фарсосе - немало

            тебе придётся приложить трудов!

            Но поспешим: уже довольно поздно.     

Пентесилея (после неспокойного жеста): Мне б попроворней... Ах, коли б не рана!

                                                                      С которой Солнце стороны?     

 

Мероэ: В зените.

            Покуда ночь далёко- ты успеешь.

            Мы с дарданийцами тайком от греков

            союз скрепили: с тем достигнем бухты,

            где корабли их ждут, элли`нов.

            Когда стемнеет, лагерь их штурмуем,

            да с двух сторон сожмём, растопчем,

            загоним в землю, станем догонять,

            срывать их головы пустые славно...

            О счастье мне ещё сразиться так!

            Нет ,не покоя жду: с тобою рядом

            бороться бы. Жара -пустяк мне ,страстной.

            Не жалко жизни, догоню его,

            Пелида, чтоб сестры желанье

            исполнив, пленного добыть его.

Пентесилея (засмотревшись на Солнце): Ах, мне бы крылья дерзкие пошире:

                                                                     раздвинуть воздух!...

Протоэ: Что?

Мероэ: О чём она?

Протоэ: Что ты увидела?

Мероэ: На что надеется?...

Протоэ: Любимая, скажи нам!

Пентесилея: Я знаю: слишком высоко.

                      О н реет в огнесферах, дерзкий,

                       и в сердце моё трепетное бьёт.          

 Протоэ: Кто, моя славная царица?

Пентесилея: Добро.

                     Дорогу укажите. (Собирается, встаёт)

Мероэ: Решилась?

Протоэ: Ты всё ж

              согласна на попытку? Ну, подруга,

              гигантшей будь! И впредь не унывай,

              пусть хоть весь ад тебя к земля приплющит!

              Стой твёрдо аки храмов свод,

              когда его обрушить чает ворог!

              Держись прямей: твой шлем неколебим:

              краеугольный камень виден Богу.

              И пусть тебя разрубят впополам-

              держись: крепка меж глыбин связка.

              Идём. Дай руку мне свою. 

Пентесилея: Идти туда...сюда?

Протоэ: Ты выбирай: меж скал- там безопасней,

              а можно дол избрать укромный здесь...

              Решилась , ну?

Пентесилея: Я выбираю скалы!

                     Но недалёкие. Последуют? пошли.

Протоэ: Последуют?...

Пентесилея: Да: вы со мной, подруги!

Протоэ: Когда достигнешь той вершины ,

              ты будешь в безопасности. 

Мероэ: Скорей.

Пентесилея(выйдя на мост, внезапно останавливается): Однако,

                                                                   одно осталось мне, коль ослабею.

Протоэ: Осталось?

Мероэ: Что же?

Протоэ: Несчастная!

Пентесилея: Одно, подруги, что сама содею,

                      неистовая, коль не отыщу

                      другой возможности.

Протоэ(невольно): Погибнем вместе:

              спасенья нет!

 Пентесилея (испуганно):  Что вы, подруги?

                                            Что сделала я, девы, мне ответьте?

Верховная жрица: Ты думаешь?...

Протоэ: Да ты желаешь тут же?...

Пентесилея: Нет, вовсе нет! Не стоит вам браниться...

                      Я Пелион на Оссу затащу,

                      и на вершине двух громадин стану.

Верховная жрица: Ты Пелион?...

Мероэ: На Оссу?...

Протоэ(оборачиваясь): Сохраните,

                                       о боги, вы ,её!

Верховная жрица: Пропащая!

Мероэ(робко): Работа- для гигантов, о царица!

Пентесилея:  А что ж, где мне их растворить бы...

Мероэ: Где растворить?...

Протоэ: О, небо!

Верховная жрица: Чей наказ?

Мероэ: Тебе и громоздить: на то решилась?

Протоэ: Наказ таков: самой...?

Пентесилея: Вы, глупые!

                     Я сволоку его к ногам своим

                     за огненные золотые кудри...

Протоэ: Кого?

Пентесилея: Да Гелиоса!

                     когда он нам макушкой пролетит.

Княгини молчаливо и с ужасом переглядываются.

Верховная жрица: Немедленно силком её влеките!

Пентесилея( смотрит вниз в реку): Он вот, у ног моих! Меня держите....

Пытается упасть в реку. Протоэ с Мероэ подхватывают царицу.

Протоэ: Несчастная!

Мероэ: На руки нам свалилась,

            безжизненная что стена.

Жрица (с холма): Ахилл!

                             Он скоро будет здесь, неудержимый!

Верховная жрица: Все прочь!

                                Не наше место в схватке боевой.

Жрицы и девочки с розами удаляются.

 ....перевод с немецкого....................................Терджимана:)........

............................,............для всех, но РАди Васъ-прим.перев.й)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

"КАБИНЕТ"

Фауст(входя с пуделем):

Оставил я луга ночные,

их мрак глыбокий тихо скрыл:

цветам и людям клонит выи,

телам- истома, душам-мил.

Уснули буйныя порывы,

любви сокровища открыты:

нам ближе стал сосед и Богъ...

 

Спокойно, пудель неуловимый!

Сойди с порога! учуял ли что?

Ляг там , погрейся возле камина,

дам те подушку мою на то.

Коль ты набегался лугом безлюдным,

прибился в тумане к нам, незнакомым,

волю хозяину дай утолить твои нужды,

гостем будь смирным, чувствуй как дома.

 

Когда притворишь кельи дверцу,

заблещет лампы фитилёк,

тогда и нам легко на сердце:

оно-уюта уголок.

И снова льётся тихий говор,

надежда наново цветёт.

Уплыть...против теченья...в море?

Источник жизни кто найдёт?

 

Пёс, не ворчи! Сим божественным звонам

душу мою под венец утолившим

вой твой- не пара, он- третий и лишний.

Мы-то смирились: порыв наш не пОнят

теми, кто ропщет в добре да усмешкою гонит

всё непонятное, всё, что их выше.

Пудель, тоскуешь о горнем?

Но отчего иссяк святый поток

для нас? Потеряны, мы жаждем.

Знакомо мне: упавшим-посошок.

Надземное мы учимя ценить

к Святому Откровенью припадая,

лишь в Нём- неугасимая лампада,

она в Завете Новом нам горит.

 

Мне невтерпёж начать бытьё от края.

Возьмусь за том, он вечно здесь,

Святой основы нашей текст

перевести на любый мне германский.

(отворяет том, углубляется в него)

Начертано: "В начале было Слово"

Оно- утёс, но где искать улова?

Не дорожу я словом столь, его бы низвести.

Иначе должен я перевести.

Коль духи мне даруют мысль,

начертаю :"Возник в начала Смысл"

Обдумай первую строчку

дабы перо на спешило до точки.

Да что же Мысль на крылиях носила?

Начертаю:"В начала была Сила"

Пока слова помалу возлагал,

иного смысла, убоясь, взалкал.

Неситесь, думы, к правде смело...

Вот, на духу:" В начала было Дело"!

 

Гостю, меня ты замаял.

Пудель, не лаять,

прекрати выть!

Этот несносный товарищ

хуже измысленных тварищ.

Кто-то из нас, едино,

должен покой покинуть.

Право гостя похерю:

ну-ка, пошёл вон за двери!

Но что я вижу?! Может быть такое?

Иль это- сон? видение больное?

Кобель раздался в ширь и рост,

уже вздымается горой,

уже свой образ променял,

уж весь покой собой занял.

Пёс бегемотом нильским стал:

горят глаза, грозит оскал.

Ещё один герой?!

Для адского отродья

Ключ Соломона годен.

Духи (на крыльце):

Один- внутри, там западня!

Примножим силушку сгрудясь!

Он как лиса в капкане,

чертяка, изнывает.

Дружно вместе!

Дунем, плюнем,

вынем, сунем.

Вышло: понёсся.

Пока вызволяем,

покоя не знаем!

Нам помогал он-

с ним мы заодно.

Фауст(приближаясь к бегемоту):

Дабы изнать отсель зверинец,

да молвлю Заклинанье Четверицы:

Саламандре-гореть,

Ундине-мореть,

Сильфиде-лететь,

Кобольду-радеть.

 

Кто вас не ведал,

умно не делал,

силы и свойства

суть из сувоя,

кто вас не знает-

не выкликает.

 

Исчезни в огне,

Саламандра.

Исчезни в воде,

Ундина.

Ветром лететь,

Сильфида.

 

Домовой, стань предо мной.

Incubus! incubus!

Покидай обитель свою.

 

Ни одной ич четырёх стихий

в звере нет, не с той ноги.

А он прилёг, оскалив пасть,

глядит, ах, чтоб ему пропасть.

 

Зверю-зверино,

дай своё имя.

     Злое созданье,

     молви проклятье,

     глянь на сей знак,

     князе собак:

     черные орды

     Ему покорны!

 

Он ощетиниля, ага!

 

Звере гонимый,

вымолви Имя,

Небом Принятого,

на кресте Распятого.

 

Он пред камином уселся,

пухнет вовсю, слонотелый,

келью мою заполняет,

вещи с туманом сливает.

Не учерняй очертанья,

ляг, исполняй указанья!

Видишь: стою на своём,

испепелю тебя божьим огнём!

Не жди

трикраты святаго Луча

не жди

Того, сильнейшего моих искусств.

Мефистофель(является из рассеивающегося тумана, одет в плащ):

К чему шуметь? Хозяин, прислужусь.

Фауст:

Вот ,вижу: он сокрыт был во скотине,

схоласт бродячий! Время рассмеяться.

Мефистофель:

Нижайше кланяюсь, учёный господине,

заставили меня поволноваться.

Фауст:

Зовёшься как?

Мефистофель:

                        Мизернейший вопрос

в устах того, кто Слова не расслышал,

того, кто Внешность перерос

и лишь туманом тварным дышит.

Фауст:

Вам ,твари, господа понеже,

есть именное уложенье,

где всё расписано до точки,

кто лжёт, роится, злобой точит.

Ну, кто есть ты?

Мефистофель:

                        Я- сколок оной Силы,

что, зла желая, добрым насолила.

Фауст:

Что помянул ты, меченный загадкой?

Мефистофель:

Я- дух, который вечно отрицает,

имея на то право, ибо всё, что

является- достойно многоточья,

поэтому- уж лучше б не являлось:

в нём грех сокрыт, он- моя малость.

Короче, всё, что Злом зовётся-

суть моя, из ней я создан.

Фауст:

Ты, звёшься сколком, сути в тебе сколько?

Мефистофель:

Коль человек, ничтожный сгусток дури,

себя считает Всем...допустим,

я -сколок Силы, той, что Всем  б ы л а,

но стала Светом , я- частица Зла.

Сей гордяй Свет границ не знает,

утробу Матушки пронзает,

коль дерзновение не удаётся-

заляжет и опять свернётся.

Тела - светлы, в них искры Света есть:

покуда живы, плотью Луч неволят,

но, я надеюсь, будет так недолго:

земля укроет и тела ,и Свет.

Фауст:

Я знаю чин твой: поелику

не в силах справиться с Великим,

ты малых принялся ловить.

Мефистофель:

Увы, улов доселе невелик.

Миръ, Нечто, неулюжий супостат,

его Ничто не одолеет:

громлю ,трясу, сжигаю,вею-

стоИт, плодится, жить не перестал.

Проклятые родЫ, звериный и людской,

их мой задор вовеки не порушит.

Земля глотает вволю трупы, туши

кольцуя реки крови молодой.

Сойти с ума, насколь живучи души!

В воде, на водусях, на море и на суше

растут зародыши из брошенных семян

в жаре , тепле ,в воде и хладе.

Спасибо, хоть огонь мне дело ладит,

нет лучше средств для бедного меня!

Фауст:

Влеком живою силой, зажимаешь

прохладу-месть в натруженный кулак.

ХаОса сын чудной, тебе бы желаю:

других затей на свете б поискал.

Мефистофель:

Рядком присядем- погадаем

ладком, коль ты меня позвал.

Фауст:

Не понимаю, в чём загвоздка.

Мы уж знакомы. Заходи,коль...

Оконце, дверь- даю наводку-

иль в дымоход ходи ползком.

Мефистофель:

Перегородочка мне ,во как,

мешает острым пустяком,

значок волшебный на порожке...

Фауст:

Тебя пугает пентаграмма?

Ответствуй, чорт, хотя- без рожек:

забыл ли, как сюда пробрался?

Мефистофель:

Вглядитесь! Верхний угол- рваный.

Фауст:

Я оплошал, не постарался.

А нижних два суть хороши-

и ты попал что лис в зажим!

Мефистофель:

Да, пуделюзаботы мало.

Остёр заклятия излом-

и чорт покинуть дом не смог.

Фауст:

Ты б удалился чрез окно.

Мефистофель:

Чертям и привидениям закон:

ходить и выходить через одно.

Вход гладок- выход больно режет.

Фауст:

В аду блюдут законоуложенье?

Вот хорошо, осталось только пакт

мне б заключить с тобою, ваша милость?

Мефистофель:

Кто запретит, вольнЫ вы насладиться.

Но пакты заключаем не за так.

В иной раз мы обсудим наше дело.

На этот- заклинаю ошалело:

час расставанья нашего настал.

Фауст:

Ещё хоть час- и я не удержусь.

Мне на прощанье сказочку расскажешь?

Мефистофель:

Пусти меня! Я скоро повернусь-

тогда проси, мой друг, чего желаешь.

 

Речь Ингеборг Бахманн по случаю вручения ей Премии Антона Вильдганга

Дамы и господа, уважаемые присутствующие,
я прибыла в Вену, чтоб принять премию, которую вы мне присудили, и к тому же, дабы поблагодарить вас за оказанную мне честь. В таких случаях принимающий подобающими словами благодарит дарящих. Но от писателя впридачу ждут ещё и речи, желательно- знаменательной, значимой, многогранной, как говорится, обо всём и ни о чём, , при этом лауреату предоставляется возможность говорить что ему угодно, например, ему позволительно касаться всех вопросов и проблем современности, и даже самых высоких, причём, принято считать, что так выступать, распутывая клубок насущностей и общих проблем, легко. Но они, эти шарады реальности и вечности, к сожалению, не важны.
Уж если кто, как я сейчас, вышел на публику и раскрыл рот, до`лжно ему быть дозволено ощутить собственную абсолютную неуместность. Пусть даже речущий с трибуны окружён столь благожелательным вниманием, всё равно, его личность уже искажена, ведь этот час (урок, die Stunde) совсем не под стать остальным моим часам (урокам), моё бытие (das Existenz)-  иное, я существую лишь когда пишу, я ничто, когда не пишу, тогда я совершенно чужда себе, тогда я - выпавшая (вне, herausgefallen) из себя, коль не пишу.  А когда пишу, тогда Вы не видите меня, и никто не видит меня при этом. Вам вольно наблюдать дирижёра за пюпитром, певца на сцене, актёра в кадре, но никому не дано видеть, что есть Сочинительство (Писательство). Оно есть некий  странный, особый способ экзистенции, асоциальный, одинокий, про`клятый, да, и даже такой, и лишь готовый продукт, книги, обрастают публичностью, социальным контекстом, наособицу торят путь к некоему Ты, с их отчаянно обретаемой, но изредка достигаемой Явленностью (die Wirklichkeit). Всё, что кажется мне хоть сколь-нибудь ценным, достойным оттиска на бумаге, идёт в дело. Издавна наугад дают определения "Писательству" ("Сочинительству"), но даже сказанное на этот счёт великими умами (духами- ...von Grossen Geistern...), звучит несколько фальшиво для [..................], однако, привычно, но и отдаёт пустотой популярности. Не важно знать, какие низкие или достойные, чуждые миру или [..................] Идеи питали разные Поэты (букв. "сгустители" - die Dichter), которые несмотря на всё, оставили после себя великие Труды. Они (скрижали исповедален) способны хранить личные опыты.
Мне ведом лишь свой, мне опротивевший, письменный стол, который я всё же не покидаю, если только не изощрённо , как теперь пред вами, упражняюсь в славословии, которое кого-нибудь да подымет, посветит секунду, но уже в следющий миг ведомо: то был побег, заблуждение, и тебя снова тянет на галеру. Кто понуждает? Никто, естественно. Это- некое Ярмо (Zwang), некая Одержимость, Проклятие, некая Кара (Strafe).
Но вы ждёте... я к сожалению не знаю, чего вы ждёте, коль уж не о высоком речь, пусть хоть экивок этой, как слышу, кличут её, столь жгучей (или "жгущей") актуальности. Как вгляну на неё, вижу: и вправду она чересчур ужасна, постыдна, а значит коснуться (bereden- оречить) её в столь торжественный час значит легко отделаться.  Да и не затем я здесь, чтоб наставлять нею, учительствовать, шокировать Вас, ведь Отвращение (к ней?) присуще Вам, а коль нет, то вам никто не пособит.
Однако, жгущие насущности, которые повсеместно измышляют для писателей, но меня не греют, выглядят так. Вам по крайней мере трижды в неделю приходят письма: "Вы срочно обязаны до 15-го или до 23-го...", а затем -всего несколько страниц, подумать только, лишь несколько страниц! "обратить внимание на...", "Вы должны ответить, почему пишете, и что вы думаете о месте писателя в нашей современости, и -писателя в обществе, о нём и его отношениях к..., и о нём и средствах масовой информации, а верите ли вы, а полагаете ли, что..., а поскольку вы пишете лишь для себя, или всё-таки ,чтоб изменить миръ... Отправляйтесь немедля в Лондон, или в Москву, или в Нью-Йорк, ведь там открыто творится нечто достойное Вашего внимания..." Только вот мне не приходило в голову, что я или кто-то другой способны нечто добавить к великим свершениям, личными нашими подписями "за" или "против" них, а если всё-таки случайно припечёт -и кажется, будто и я поучаствовала, по уму и совести, то всё же знаю, что ничем таким образом не помогла свершившемуся, я пока не смогла замирить ни одной войны, ведь писателям не свойственны ни мощь, ни влияние.
Такова ужасная сумятица, которая столь многих воротит от сочинительства, а речи ,которыми они размениваются-растекаются (...in die sie fluechten, verhallen... -...в которые они бегут, озвучивают их...), никто не припомнит по прошествии нескольких лет, что там, в хорошем смысле, речено было, а новые актуальности опять горят, снова требуется участие и внимание людей, с которыми никто не считается.
Среди ранних моих жизненных установок есть, однако, одна или две заповеди, которые я неукоснительно блюду. И они меня сберегли доныне, моя единственная защита. Если я умалчиваю их, то лишь оттого, что вымолвив, предам их и себя, а потому впредь желаю быть просто читаемой. Каждому дозволены мнения, также и нежелательные для писателя, а что не значится в книгах его, то не существует. Итак, мне -быть прочтённой, как иные писатели-мною, в книхах, которые преображали меня и других, ведь книг, изменивших миръ, лишь малость, и авторы их не догадывались, что трудами своими добьются этого, к тому же- несколько иным образом, чем виделось тогда.
Значит, предъявляемые писателям требования, от простейших до всемирно-реформаторских, суть абсолютно бессмысленны. Прибывающее, убывающее, переменчивое Я (Эго), которое меняется в процессе письма, есть нечто иное, а касательно "актуальностей" скажу лишь, что их следует исторгать (hinwegschreiben- выписывать), надо перегнаивать (korrumpieren) "современные актуальности", нельзя поддаться их атакующим, гноящим тебя фразам. Писателю -ничтожить фразы, а коль уж быть Трудам на злободневные темы, то -без текущей риторики. Да и большого таланта на это не требуется, охочих вдосталь кроме писателя, которому личит норов под стать его таланту, что важнее всего. Потаённая хрустальность (также- "кристальность", das Kryptokrystallinische) этих слов мне ведома, мы не знаем, что есть Талант, что -Характер, но мне остаётся, говоря, лишь Бессилием Речи означить то, что мне видится более важным, нежели идиотские спичи о роли писателя вчера, сегодня и завтра. Хрустальные слова не являются в речи. Они суть Единственное и Непосторимое, они то являются, то исчезают на странице прозы, в стихотворении.
Это -моё, тут могу ручаться лишь за себя, для верности(...zu den getreusten- оговорка?) скрепляю:
"Язык есть некая  Кара" (Sprache ist eine Strafe, штраф,наказание).  Невзирая на что, последняя строка: "Без мертвечины, слова мои!" (Kein Sterbenswort, ihr Worte.)

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
в скобках- комментарии переводчика

26.

Звонимир сказал однажды: "Революция здесь".
Сидя в бараке и с возвращенцами судача,- снаружи шел косой дождь- мы учуяли революцию. Она идёт с востока- и никакая газета, ни одна армия не в силах остановить её.
- Отель "Савой", -говорит Звонимир возвращенцам,- это богатый дворец и тюрьма. Внизу в хороших просторных комнатах живут богачи, друзья Нойнера, фабриканты, а наверху- бедные собаки, которые не способны оплатить постой ,а Игнац пломбирует их чемоданы. Владельца отеля, он грек, никто не знает, и мы с ним- тоже, хоть и смышлёные мы ребята.
Мы все ужё долгие годы не лёживали на таких перинах, которые у господ, собирающихся внизу, в баре отеля "Савой".
Мы уже давно не видывали таких красивых голых девушек, а господа в баре отеля "Савой" щупают их каждый день.
Этот город- могила для бедного люда. Рабочие фабриканта Нойнера глотают пыль- и все через пятнадцать лет умирают.
- Тьфу!- кричат возвращенцы.
Рабочего, его выпорол Ингац, не выпускают из тюрьмы.
Что ни день собираются труженики у отеля "Савой" и у тюрьмы.
Что ни день в газетах горячие заголовки о стачках текстильщиков.
Я внимаю запаху революции. Банки- это рассказали мне у Христофра Колумба- пакуют свои авуары и рассылают их в другие города.
- Полицию непременно усилят, -сообщает Абель Глянц.
- Хотят возвращенцев интернировать, -рассказывает Гирш Фиш.
- Я еду в Париж, -молвит Александерль.
Я думал, что Александерль уедет в Париж не один, а со Стасей.
- На этот раз не убежать, - стонет Фёбус Бёлёг.
- Тиф разразился, -рассказывает военный врач пополудни в "пятичасовом" зале.
- Как уберечься от тифа?- спрашивает младшая дочь Каннера.
- Смерть всех нас унесёт!- разъясняет военный врач, а фрёйляйн Каннер бледнеет. Между тем смерть пока унесла только двоих рабочих. Дети болеют- и ложатся в госпиталь.
Закрывают кухни для бедных, чтоб пресечь заразу. Итак, голодающим впредь не перепадёт супу.
Возвращенцев уже не интернируешь в бараках. Их, пришельцев, слишком много.
Собираются здоровенные толпы.
Офицер полиции, что идёт набор- ищут пополнение. Полицейсий офицер не нервничает. Он при табельном пистолете, а встаёт уже не в десять утра, а в девять. Он помахивает дичайше-жёлтыми перчатками, словно никакой эпидемии и не бывало.
Болезнь одолела двоих бедных евреев. Я видал, как их хоронили. Еврейские дамы страшно голосили- криком полнился город.
Десять, двенадцать душ умирает что ни день.
Дошдь косит, окутывает город,- а сквозь дождь текут возвращенцы.
В газетах полыхают ужасные вести, и каждый день собираются рабочие Нойнера у отеля и у тюрьмы.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА

 24.

Люблю я двор, куда выходит окно моей комнаты.
Он напоминает мне о первом моём дне в отеле, о дне моего прибытия. Я по-прежнему вижу играющих детей, слышу лай собаки и раюуюсь тому, что полощется по ветру пёстрое ,похожее на флаги бельё.
В моей комнате неуют с тех пор, как я стал принимать просителей Блюмфельда. Неуют во всём отеле, в коридоре и в "пятичасовом" зале, а угольно-пыльный неустрой царит в городе.
Когда я выглядываю в окно, вижу край счастливо спасённого покоя. Куры квохчут. Только куры.
Есть в отеле "Савой" иной, узкий дворик, который выглядит шахтой для самоубийц. Там выколачивают ковры, туда ссыпают пыль, табачный пепел и мусор грохочущих житух.
Мой же двор таков, будто не вовсе не подвластен он отелю "Савой". Закуток прячется за громадными стенами. Хотел бы я знать, как он здесь сохранился.
И с Блюмфельдом у меня так же. Когда я о нём вспоминяю, любопытно мне, носит ли он очки в жёлтой оправе. И о Христофе Колумбусе охотно бы я что-либо разузнал, о парикмахере. Какие оставленные выбоины жизни заполняет он теперь?
Великие события иногда случаются в маленькой цирюльне. Вышло так, что там наделал шуму один бастующий рабочий.
Гешефт ладится. С утра в каморке Колумбуса постоянно свежие новости. Видные мужи города, даже офицер полици, все иностранцы и большинство постояльцев отеля бреются здесь. А однажды сюда зашёл подвыпивший рабочий, под прицелом презрительных взглядов, встреченный нервным равнодушием публики. Он решил побриться- и не заплатил. Христофор Колумб ему- из своего благородства- позволил уйти. Но Игнац пригрозил полицией. Тогда ударил работяга Игнаца. Полиция арестовала рабочего.
Пополудни собрались товарищи его у отеля "Савой", кричали: "Тьфу!" Затем они пошли к тюрьме.
А ночью принялись они ,горланя песни, шагать по напуганным улицам.
В газете значится новость- заголовок горит в центре полосы. В паре миль отсюда рабочие большой текстильной фабрики начали забастовку. Газета взывает к армии, полиции, властям, к Богу.
Писака толмачит, что причина беды- возвращенцы, которые притащили "бациллы революции в потенциально здоровую страну". Писака- жалкий пачкун, он прыщет чернилами в лавину, он строит плотину из бумаги перед штормом.

25.

Уже неделю дождит в городе. Вечера ясны и прохладны, но днями идут дожди.
Видно, к дождю: намедни приток возвращенцев хлынул с новой силой.
По косому, жидкой мороси идут они- Россия, великая, выбрасывает их. И нет им ни счёту, ни конца. Они приходят той же дорогой, все в сером, пыль страннических лет- на лицах и сапогах. Внешне они с дождём заодно.
Они истекают серостью, бесконечной серостью на этот серый город. Звякают их котелки, будто дождь толчёт водостоки. Великая тоска по дому исходит от странников, их влечёт вперёд тоска и память о родине.
По пути они изголодали, они воруют или клянчат, им всё одно. Они бюьт гусей и кур, и уток- миру миръ, но это значит лишь, что больше не убивают людей.
Гусей, кур и уток такой мир не касается.
Мы со Звонимиром стоим на околице города, у бараков и высматриваем знакомые лица. Все они чужие- и все знакомые. Тот выглядит как мой сосед в окопе, он муштровал меня в строю.
Мы стоим в стороне и рассматриваем их, но это как если бы мы шагали с ними заодно. Мы- как они, и нас выбросила Россия, мы все тянемся домой.
Этот несёт в руках собаку, а его котелок на бедре звякает. Знаю, что этот несёт собаку домой, а родина его на юге, в Аграме или в Сараево, несёт и несёт себе в усадьбу собаку он. Жена его спит с другим, для детей он давно мёртв, не признают- так переменился, лишь собака знает его, собака, безродного.
Возвращенцы- мои братья, они голодны. Никогда они не бывали братьями моими. На передовой- нет, когда мы по велению непонятной воли убивали чужих, и на этапе (на марше- прим.перев.) -тоже нет, когда мы по команде злобного мужа согласно шагали и махали руками. Теперь же я больше не одинок на белом свете, сегодня я -капля потока.
Они тянутся кучками по пять-шесть человек по городу и расходятся поодиночке перед самыми бараками. Они надтреснутыми и хриплыми голосами поют у дворов и домов- и всё же их песни красивы, как мил бывает мартовским вечером хрип старой шарманки.
Они едят в кухне для бедных. Порции всё меньше, а голод злее.
Бастующие рабочие сидят и пропивают свои пособия в  станционном зале ожидания, а жены и дети голодают.
В баре фабрикант Нойнер хватает груди голых девушек; знатным дамам магнетизёр Ксавер Злотогор размагничивает нервы. Голод бедных дам Ксавер Злотогор не заговаривает.
Его искусство годно лишь для лёгких хворей, голод оно не изведёт, и недовольство- тоже. 
Фабрикант Нойнер не прислушался к советы Каннера- и всю вину свалил на Блюмфельда.
Да что Блюмфельду этот край, здешний голод и конфликты? Его умерший отец Йехиэль Блюменфельд не голодает, а ради него и приехал сюда сын.
Город приобретает кино и фабрику игрушек- что до них дела жёнам рабочих? Игрушки, они для господ, игрушка не годится рабочми. Под конфетти да с бенгальскими огнями в кино могут они забыть о Нойнере, но о голоде- нет.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

* * * * *,................................................................................................... !:)

Восьмая сцена

Феликс. Юлиан.
Долгая пауза.

Феликс: Почему вы не отправились вместе с ним?
Юлиан: Твоя мать без вины: если и согрешила, то виновен я.  Желаю тебе всё рассказать.
Феликс (кивает).
Юлиан: Нами было решено: вместе уедем прочь. Все приготовления устроим сами. Мы намеревались тайком покинуть село, ибо твоя матушка боялась обїяснений и препирательств в роднёй. Мі назначили час компанейского побега. Тот... который после женился на ней, съездил было ненадолго в Вену, все документы выправил- и через неделю мы могли бы обвенчаться. (Пауза.) Мы продумали план. Всё взяли на себя. Мы заказали экипаж, который должен был нас дождаться за околицей. Вечером одного дня мы попрощались ,будучи уверены, что следующим утром снова встретимся дабы никогда не расстаться. ...Вышло иначе... Ты не держи зла на свою матушку, лучше выслушай меня чем историю о том же с чужих уст, ты всё поймёшь сам.
Феликс: Слушаю.
Юлиан: В июне сталось это, ясным солнечным днём явился я в Киршау... с ним... Ты ведь знаешь. Я планировал погостить всего несколько дней в деревне, но задержался.  И тогда (усмехаясь) мы окунулись в роковой круговорот греха, счастья, изменя и мечты... да ,вот её, пожалуй, по приемуществу. И тогда, в последний раз попрощавшись, ночь, предшествующую отъезду, провёл я на постоялом дворе в псоледних приготовлениях, почти без сна. Тогда-то я впервые осознал, что со мной произошло. Стоя у отворенного окна ,я понял, что завтра утром придёт час, который переменит всё моё будущее.  И тогда началось это... лёгкий страх овладел мной. Из окна мне открылся вид на  уходящую вдаль и теряющуюся в бесконечности за холмом, в бесконечности, улицу...к тысяче иных ,неведомых, невидимых ,открытых мне в тот миг. Мне показалось, что за тем холмом сокрытом моё грядущее, блистающее приключениями, и ждёт меня.. но меня одного. Жизнь принадлежала мне- и только она одна. И, дабы взять свое и тем насладиться сполна, дабы пережить всё, что мне одному причиталось, нуждался я в абсолютной, как прежде, свободе и беззаботности.  И я был тогда сражён тем, сколь легко согласился было  пожертвовать безоблачной юностью и полнотой бытия... ради чего?  Ради жалости, последствий мимолётного увлечения, что началось с наслаждения и закончилось бы как все подобные ему,  и оттого обречённые.
Феликс: Обречённые?... вы должны были порвать?
Юлиан: Да. Должен был. Мгновенно я осознал недолговечность увлечения. Дожидаться того, что должно произойти, значит, тысячекратно повторю, значит- безоружной жертвой жить несвоё, что я глубоко осознал в тот час. И я ощутил страх перед несвоим будущим. К тому же я был зол на особу, предательски доверившуюся мне, неосмотрительно, опрометчиво отдавшуюся. ...Но тогда мне казалось, обстоятельства, которые уже в медленном, жалостливом, недостойном прошлом, сложились в её, не мою пользу. И всем мои помыслы, подавленные тоской, тогда устремились к беззаботной, не связанной обязательствами дальнейшей жизни. Долго тянуть с решением я не мог.  Я честно решился. Предже ,чем звёзды поблёкли, я ушёл.
Феликс: Бежали...
Юлиан: Нет, как ты мог сказать...? Да, это был побег, плохой ли, хороший, необдуманный... столь глупый, как многие... со всем страхом перед последствиями, со всем счастьем полного избавления. Я не обманываю тебя,  Ты молод, может быть, понимаешь меня, тогдашнего, лучше, чем я нынешний. Ничто не одёрнуло, не поворотило меня вспять, ни малейшего желания исправиться. Я будто охмелел стремлением к свободе. Уже к вечеру последовавшего дня был я, преодолев быльше привчной  пешей нормы, далеко,- и образ женщины стал меркнуть, его заступала щемящая жалость, возможно, худшая наследница былого счастья. Я стал помалу забывать голос Габриэлы. Она стала тенью, подобно прочим парящим за мною, в минувшем.
Феликс: Нет, это невозможно! Столь быстро забыть её, столь бессовестно окунуться в белый свет.
Ваш рассказ похож на исповедь. Надеетесь покаяться, представляя себя иным, чем вы есть.
Юлиан: Нет, я не виню себя, и не каюсь. Я просто рассказываю тебе правду. Ты должен её выслушать. Габриэла- твоя мать, а я тот, кто её бросил. И я скажу тебе ещё нечто. Именно это, прокля`тое время, вспоминяю я ныне как самую богатую и светлую свою годину. Никогда, ни раньше, ни позже, не баловало меня такое чудесное осознание собственной молодости и безграничных возможностей, никогда я не был столь полновластным господином своей доли, собсвенной жизни... никогда- столь счастлив, как в те дни.
Феликс (спокойно): А если б она покончила с собой?
Юлиан: Думаю, тогда и я бы отправился вселед за нею.
Феликс: И, возможно, ваш поступок того стоил. А она желала наложить на себя руки, я знаю. Покончить с ложью и терзанием одним махом, так же поступали тысячи девушек до неё. Но миллионы , которые умнее, сдержались.  И, наверняка, желала бы рассказать тому, кто взял её в супруги, о своём мучительном выборе, да так и не решилась. Но матери бы легче шагалось по жизни кабы не ноша былой измены, или пусть, прощения.
Юлиан: А если бы рассказала...?
Феликс: О, я понимаю, почему она смолчала. Расказав, она бы никому не угодила, поэтому молчала всю жизнь. Молчала, как вернувшаяся с тризны, как вечная роженица на сносях, как возлюбленная случайного посетителя, вздумавшего зайти в гости десять лет спустя, умолкшая до последнего своего дня... Многие судьбы, повсеместно, похожи на эту... и нельзя бросать... чтоб после изживать вину или расплачиваться.
Юлиан: И есть немногие, кому дано судить или выносить приговоры.
Феликс: Я не примеряюсь к судейству. Я не желаю близкого пристуствия новоявленных обманщиков и отверженных , которые до последнего времени были мне доро`ги тем, что пребывали в чистых отношениях меж собою. И совершенно невозможно мне принять вас в ином качестве. Эта ваша правда- бессильна... Живой сон впечатляет более рассказанной вами истории давно минувших дней. Она ничего не изменила... Память о матери столь светла ,как прежде. А мужчина в чьём доме я был рождён и вырос, который в детстве и юность дарил нам с матушкой свою заботу и нежность, столь дорог мне ,как прежде, даже стал ещё милее.
Юлиан: И всё же, Феликс, сколь ни беспомощной тебе кажется истина, ты уже узнал в миг сомнения: мать родила тебя как моего сына...
Феликс: ...Будучи про`клятой вами.
Юлиан: ...явился на свет, будучи моим сыном...
Феликс: Ненавидя вас.
Юлиан: Вначале. Затем- прощая, и наконец, не забывай этого, дружен со мною. А в этот, последний вечер, о чём она вспоминала? ... О чём вы говорили?...О лучших, счастливейших днях , когда она почувствовала себя дамой.
Феликс: И очутилась на дне отчаяния.
Юлиан: Но разве не случайно в тот, последний вечер она вспоминала о хорошем? Думаешь, она не догадывалась о твоих визитах ко мне ? оттого-то говорила о портрете... И , опомнись, разве твоё желание видеть портрет не есть последний привет матушки мне? Понимаешь ты это, Феликс? А в эти секунды, не отрекайся, стоит картина перед твоим взором, тот портрет, который ты вчера держал в руках... с него твоя мать смотрела на сына. Такой же взгляд, что миловал меня тогда, в тот пылающий, светлый летний полдень, когда Габриэла упала в мои обьятья- и мы зачали тебя. И что бы тебя не обуревало здесь и теперь, сомнение или растерянность, знай правду: твоя мать сама этого желала, и отныне ты не забудешь, что я твой отец.
Феликс: Я вам сын... не более, чем слова,... звучащие в пустоту... Я вижу, знаю- и не принимаю ваших слов.
Юлиан: Феликс!...
Феликс: Сколько знаю вас, вы всегда были мне чужаком. (Отворачивается.)

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

34.
Из облак свет с великолепьем,
побудный нежный зов веленья
былИ слышнЫ,-- и стихли вдруг:
народ взроптал, тая испуг.
35.
Проснулась то ли Мать-Земля,
Английский род собой холЯ,
чью кровь почуяв на челе:
и дрожь утробы, повелев
36.
всем каплям крови пролитЫм
на материнский скорбный лик
оборотиться в гул мирской...
стал речью сердца Мамки бой:
37.
"Английский Люд, Творцы Побед,
герои небумажных Вед,
Мной, сильной, вскормлены вы все,
вы матери надежды свет,
38.
воспряньте Львами ото сна,
неистребимая стена,
стряхните ваши кандалы--
те сонных вас тянули в глыбь...
Вы велики-- они подлы.
39.
В чем Вольность, знаете ль? Увы...
В чем Рабство, испытали вы,*
(две эти строки-- перевод К.Бальмонта,-- прим. Т.К.)
чьё имя множится в умах,
речам отрава, вечный страх.
40.
То труд за хлеб чтоб жить за днём,
сужая жизней окоём,
тиранам, горбясь, услужать,
живьём в гробы труда ложась.
41.
Станок, лопата, плуг и меч--
обуза вам, ярмо для плеч,
охота ль вам иль мочи нет
кормить, хранить мешки монет.
42.
А дети ваши столь слабы
чьи матери худы, грубы--
покуда слово молвлю я,
от зимних вьюг слегла семья.
43.
Пока вас голод ест, богач
в ударе жертвенном горяч
бросает псам своим куски--
жирдяи лижут край руки.
44.
Дух злата грабит рабский Труд:
во тыщу крат монетный блуд
того ярма корон наглей
что встарь над пахарем довлел.
45.
Вам только фантики дают,--
их троны властные "куют",--
не тук земных щедрот для вас,
не обеспечит труд запас.
46.
Что значит быть в душе рабом:
копить желанья "на потОм"
богатым уступать во всём,
прося покоя за своё.
47.
Пока бурчите вы едва,
глотая слабые слова,
тиранов банды скачут вдаль
по женским, детским головам--
и кровь-роса людским лугам.
48.
Тогда готовится реванш,
обидчикам урон воздашь:
за кровь-- поруб, за кривду -- месть?
Нет, вы сильны: держите честь.
49.
Когда устанут крылья несть,
для птиц приют во гнёздах есть;
для звЕрей норы: выпал снег,
задула вьюга-- кончен бег.
50.
Ослам и хрюшкам пуще корм,
короче их рабочий срок;
Бездомен ты, убогий Бритт,
твой труд от ночи до зари!
51.
Вот это Рабство: дикий люд,
скоты и звери не снесут
того, что в силах вы терпеть,
а хвори ваши им что смерть.
52.
Что ты, Свобода? Коль рабы,
живьём открыв свои гробы,
ответили б, тираны впрыть
как злые сны исчезли бы.
53.
Плуты твердят, ты бег теней,
пыл суеверья, гул на дне
утробы Славы, толку нет
мол от безумнейших идей.
54.
А для рабочего ты хлеб
и дом родимый, полон, бел:
отрада после дня трудов,
приют счастливый, тёплый кров.
55.
Ты платье, пища и огонь
для сбитых с толку, с тропки, с ног;
не голодают там ,где ты
воплощена из сна мечты,
но не в Англии, где плут лишь сыт.
56.
Ты для богатого узда:
коль он вас топчет без стыда,
ты змей в сапог ему нашлёшь--
и злобы яд отмстит за ложь.
57.
Ты Справедливость, и тебя
не купят злато теребя,
как в Англии, где в торг закон:
судя, не ценишь ты мошон.
58.
Ты Мудрость: Вольный в вечный грех
не верит, он не слышит тех
попов, твердящих чепуху:
еретик волен на духу.
(нотабене! сравните мой перевод этой строфы с бальмонтовским!-- прим.перев.)
59.
Ты Мир*, во царствии твоём
немыслим скарба злой отъём,
не льётся кровь: тиранов сброд
твой всполох в Галлии гнетёт.
(*the Peace,-- прим.перев.)
60.
А если б ваш кровавый труд
разнёс волной Английский пруд,
Свобода! он бы смог тебя
затмить, не честь твою забрать.
61.
Ты есть Любовь: богач лобзал
твою стопу; добро раздать
вели ему: пусть мытарь тот
путём труда с тобой пойдёт
63.
иль обратит свой скарб в мечи
чтоб в битвах честь твою почтить,
войны и злата супротИв--
не век обманом им цвести.
64.
Поэзия, Наука, Мысль--
твои лампады для слепых
от тьмы загона где в плену
им нет пути, клонИт ко сну.
65.
Пусть соберётся мiръ борцов,
бесстрашных вольных мудрецов
на ломте Аглицкой земли,
чтоб видеть все их круг смогли.
66.
Да будет неба синь вдали,
под ноги зелень без пылИ--
всё это вам дано вовек:
ликуй, свидетель-человек.

окончание следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Текст оригинала поэмы см. по ссылке: http://www.artofeurope.com/shelley/she5.htm
(Перевод К.Бальмонта, "Маскарад анархии", см. по ссылке http://az.lib.ru/b/balxmont_k_d/text_0290.shtml)

19.

На следующее утро показался мне отель "Савой" преобразившимся.
Всеобщее укрепляющее возбуждение передалось и мне: мой взгляд навострился- я заметил тысячу мелких перемен так, словно смотрел в мощную подзорную трубу.
Возможно, горничные трёх нижних этажей носили те же чепцы, что и вчера ,и позавчера. Мне кажется, что чепцы и передники сами обновились как перед визитом Калегуропулоса. В новых зелёных фартуках ходят горничные-мужчины; на красных лестничных пролётах не видать ни единого окурка.
Это непривычная чистота. От неё никакого тебе уюта. Взору недостаёт привычных пыльных углов.
Паутина в закутке "пятичасового" зала бывало тешила меня- мне недостаёт сегодня "своей" паутины. Знаю, что ладонь станет грязной, если погладить лестничные перила. Сегодня перила чисты- они будто из мыла.
Думаю, что через день после отбытия Блюмфельда можно будет есть прямо с полу.
Половицы пахнут воском как дома в Леопольдштадте накануне Пасхи.
В воздухе парит нечто праздничное. Если часы на башне пробьют, значит, всё путём.
Если вдруг кто-нибудь одарит меня, я не удивлюсь: в такие дни приятно принимать подарки.
И всё-таки на улице -проливной унылый дождь, чьи тонкие струи напитаны угольным смогом. Дождь выдался затяжным- тучи, кажется, навсегда занавесили миръ. Люди с зонтами кучкуются и подымают воротники плащей. В такие дождливые дни город, наконец, являет своё настоящее лицо. Дождь- мундир города. Это город дождя и безотрадности.
Деревянные тротуары гниют; доски скрипят- только тронь их- как ветхие мокрые опорки. Жёлтая жижа из переполненных канавок льётся под ноги.
Тысячи угольных пылинок с каждой каплей оседают на лицах и платье.
Этот дождь способен пробрать самые грубые тулупы. На небе генеральная уборка- горшки льются на землю.
Такие дни приходится коротать в отеле, посиживать в "пятичасовом" зале да посматривать на людей.
Первый поезд, что прибыл с запада, ровно в полдень доставил троих иностранцев из Германии.
Они выглядят как близнецы, и получают один номер- 16-й, слышу я- на троих, они бы неплохо разместились в одной кровати, как тройня в колыбели.
Все трое в резиновых накидках поверх летних плащей, все трое ростом не удались и при "фирменных" животиках. У всех поросячьи глазки, все трое с чёрными бородками, в больших четырёхугольных непромокаемых шапках и с зачехлёнными зонтами. Просто чудо, если они безошибочно различают каждый себя.
Следующий поезд доставил господина со стеклянным глазом и некоего молодого кудрявого мужчину ,чьи ноги подкашивались.
А вечером в девять прибыли ещё двое молодых господ в узких французских штиблетах на тонких подмётках. То были мужчины новейшего покроя.
Комнаты 17, 18, 19 и 20 на первом этаже теперь заняты.
Генри Блюмфильд пожелал встречи с чаемитием в файф-о-клок. Это я узнал благодаря Звонимиру, болтавшему с военным врачом. Я сидел рядом с ними и читал газету.
Блюмфельд со своим секретарём ступил в зал- и врач приветствовал его из-за нешего стола. Когда врач пожелал представить Звонимира миллиардеру, тот бросил: "Мы уже знакомы"- и пожал нам руки.
Его детская ручка оказалась крепкой. Костлявой и холодной была она.
Врач громко рассказывает то-сё, интересуется американскими делами. Блюмфельд немногословен- его секретарь отвечает на все вопросы.
Его секретаря звать Бонди, он еврей из Праги.
Он говорит учтиво и отвечает на туманнейшие вопросы военного врача. Они говорят о сухом законе в Америке. Как живётся американцам в таком случае?
- Что делать в Америке, если тебе взгрустнётся- без алколголя?- спрашивает Звонимир.
- Завести граммофон,- парирует Бонди.
Вот каков он, Генри Блюфмфельд.
Я представлял себе его несколько иным. Я верил, что Блюмфельд лицом, платьем и повадками -из новых американцев. Я верил, что Герни Блюмфельд чурается своей фамилии и малой родины. Нет, он не стыдится. Он рассказывает о своём отце.
У него невзрачное, как собачья морда, на носу большие очки в жёлтой роговой оправе. Его карие глазки поразительно цепкие: взгляд его малоподвижен и основателен.
Генри Блюмфельд видит всё как оно есть- его глаза основательно пытают белый свет.
Его костюм не американского покроя- хрупкая фигурка миллиардера старомодно элегантна. Большой белый галстук узлом оказался бы ему впору.
Герни Блюмфельд пьёт свою "мокку" очень быстро, в два хлебка чашку. Вот разве что пьёт он проворно, как жаждущий птах.
Он надвое ломает пирожное- и кладёт на блюдце половину. Он не сдерживает свой аппетит, его занимает дел громадье.
Он думает о больших начинаниях, Генри Блюмфельд, старого Блюмфельда сын.
Многие люди проходят мимо- и приветствуют Блюмфельда; его секретарь Бонди всякий раз вскакивает, он пульсирует в высоту, словно кто его привязал на резиновую ленту- Блюмфельд же продолжает сидеть.
Иные протягивают Блюмфельду свои ладошки, большинство же лишь кивает. В таких случаях он суёт большой палец в карман куртки, а четырьмя пальцами барабанит по ней.
Иногда он зевает, незаметно. Я лишь замечаю, как его глаза увлажняются, а стёкла очков потеют. Генри протирает их громадным носовым платком.
Он выглядит очень расудительным, малый большой генри Блюмфельд. Уже то, что он пожелал остановиться в 13-м номере, есть очень по-американски. Я не верю в его суеверный расчёт. Я видал, как многие благоразумные господа позволяли себе этакие чертовщинки.
Звонимир был необычайно тих. Столь тихим Звонимир никогда не бывал. Я боялся, что он тихой сапой размышлял, как бы погубить Блюмфельда.
 Вдруг входит Александерль. Он здоровается очень тщательно, на этот раз он не щадит свою новую фетровую шляпу. Он доверительно улыбается мне, так, чтоб каждый заметил: тут сидят александерлевы друзья.
Александерль пару раз пересекает зал, словно ищет кого-то.
В действительности же ему тут некого высматривать.
- Америка всё же интересная страна, -молвит глупый врач, завершая заметную общую паузу.
И он продолжает своё старческое брюзжание: "Здесь, в этом городе мы окрестьянились. Черепа мельчают- могзи сохнут".
- А вот глотка- нет, -вставляю я.
Блюмфельд благодарно смотрит на меня. Ни один мускул его лица не выдаёт усмешки. Лишь глаза его изволят блеснуть несколько поверх очков- из ничего выходит насмешка.
- Вы же здесь чужаки?- спрашивает Блюмфельд- и смотрит на нас двоих, на Звонимира и на меня.
Это первый вопрос, заданный здесь самим Блюмфельдом.
- Мы возвращенцы, - отзываюсь я,- а остановились тут лишь ради собственного удовольствия. Мы желаем ехать дальше, Звонимир и я.
- Вы уже давно в пути?- вмешивается учтивый Бонди.
Это замечательный секретарь: сто`ит Блюмфельду лишь словцом намекнуть- и уж Бонди озвучивает мысли Блюмфельда.
- Шесть месяцев, -говорю я,- в дороге мы. И кто знает, сколько ещё будем.
- Плохо вам пришлось в плену?
- На войне бывало похуже,- отвечает Звонимир.
Больше нам в тот вечер поговорить не довелось.
Трое приезжих из Германии заходят в зал. Блюмфельд и Бонди прощаются с нами и подсаживаются за стол к близнецам.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

ТРЕТЬЯ ГЛАВА

18.

Внезапно Блюмфельд объявился.
Таковы всегда крупные события, и кометы, и рволюции, и венчания коронованных особ. Великим событиям присуща внезапность, и всякое ожидание их свидетельствует об их медлительности.
Блюмфельд, Генри Блюмфельд прибыл ночью, в два часа, в отель "Савой".
В это время не прибывали поезда, но Блюмфельд прибыл вовсе не поездом, с какой стати полагаться на "железку"ему? Он пересёк границу в авто, на своём американском салонированном авто, ибо он не полалается на железную дорогу.
Таков Генри Блюмфельд: наинадёжнейшее кажется ему сомнительным в то время, как все люди полагаются на железнодорожный график как на закон природы, на солнце, ветер и весну, значит, Блюмфельд- особое исключение. Он ни разу не положился на расписание поездов, пусть даже те- государственные и возят некоего Адлера, и Зигеля, благодаря разнообразным административным директивам и в итоге мучительных расчётов устроителей "железки".
Блюмфельд прибыл в отель "Савой" в два часа ночи, а мы со Звонимиром оказались свидетелями его прибытия.
Именно в это время мы возвращались из бараков.
Звонимир выпивает с ведро, и расцеловывает всех. Звонимир мастак пить. Когда он выходит на свежий воздух, то трезвеет: ночной воздух напрочь уносит хмель- "ветер выдувает спирт из головы", говорит Звонимир.
Город тих; бьют куранты на башне. Чёрная кошка пересекает тротуар. Можно расслышать вздохи спящих мещан. Все окна отеля темны; одна ночная лампа красновато брезжит у входа; в узком переулке отель выглядит мрачным великаном.
Сквозь окна входа видать портье. Тот отставил свою постылую форменную кепку- я впервые вижу, что слуга обладает черепом, и это обстоятельство несколько озадачивает меня. Пара седых локонов обрамляет лысину как гирлянда- блюдо с тортом имениннику.
Портье вытянул ноги,- наверное, ему снится, что лежит он в кровати.
На контрольных часах в вестибюле- без трёх минут два.
В этот миг рядом раздаётся визг тормозов, да такой, словно весь город взвизгнул.
Рад, и два, и три раза подряд визжит.
И вот, отворяются окошки по обеим сторонам автосалона; попеременно звучат два голоса. Дрожь сотрясает мостовую, на которой мы стои`м. Белый свет заполняет щель проулка- словно обломок луны свалился сюда.
Белый свет испускает фонарь, мигающий фонарь, фара с отражателем- фара автомобиля Блюмфельда.
Вот так явился Блюмфельд, как ночной аэроплан. Фонарь напомнил мне о войне, я подумал о "неприятельском лётчике".
То был большой автомобиль. Шофёр был весь затянут в кожаный убор. Он вышел из салона как неземное создание.
Авто погремело ещё недолго. Оно было забрызгано шоссейным калом и размером походило на корабельную надстройку.
Мне почудилось, что я снова на позициях, и генерал к нам явлися с осмотром,- а я случайно оказался в дозоре. Непроизвольно я вытянулся, принял стойку и заждался. Господин, я не слишком рассмотрел его, в сером дорожном плаще покинул салон авто.  Затем вышел ещё один, с плащом через руку. Шофёр и тот здоровяк стали рядом с третьим, поменьше- тот молвил пару слов по-английски, которые я не понял.
Я подумал, что тщедушный господин- должно быть, Герни Блюмфельд, он отдал приказ своему спутнику.
Ну вот, и Блюмфельд здесь.
- Это Блюмфельд, - говорю я Звонимиру.
Звонимир желает непременно тут же убедиться, он подступает к тщедушномугосподину, который ждёт своего спутника, и спрашивает: "Мистер Блюмфельд?"
Блюмфельд кивает- и смотрит снизу вверх на здоровяка, низкий, в этот миг он, должно быть, подумал о башне собора.
И сразу же Блюмфельд отворачивается, смотрит на своего секретаря.
Портье пробудился- и надел свою форменную кепку. Игнац поспешает прямиком к нам, мимо.
Звонимир не преминул отвесить ему шлепок.
В баре замолкла музыка. Малая дверь приотворена- рядом стоят Нойнер и Каннер. Выходит фрау Джетти Купфер.
- Блюмфельд здесь?! -молвит она.
- Да, Блюмфельд!- откликаюсь я.
А Звонимир будто спятил, он вопит и пляшет на одной ноге:
- Блюмфельд с нами! а-ха-ха!
- Тихо! -цыкает фрау Джетти Купфер- и прикрывает рот Звонимру пухлой дланью своя.
Секретарь Блюмфельда с Ингацем и портье волокут пару больших кофров.
Генри Блюмфельд садится в служебное кресло портье и раскуривает сигарету.
Нойнер выходит в фойе. Он возбуждён, его лицо покрыто красными карминовыми пятнами, словно напомажено.
Нойнер подходит к Блюмфельду- тот не встаёт с места.
- Гутен абенд!- молвит Нойнер.
- Как дела?! -отзывается Блюмфельд, не вопрошая, но приветствуя Нойнера.
Гарри ,оказывается, вовсе не любопытен.
Блюмфельд- я видел лишь его профиль- протягивает Нойнеру по-детски тонкую руку. Та бесследно исчезает в нойнеровой лапе как мелочь в великанском бумажнике.
Они говорят по-немецки, но так, чтоб посторонние не расслышали.
Ингац выходит с "летучим языком", с картонкой, на которой написан чёрным номер 13-й. Он пришпиливает картонку посреди двери.
Звонимир пару раз хлопает Ингаца по плечу- тот не ёжится, он вовсе не замечает шлепков.
Фрау Купфер возвращается в бар.
Я бы ещё полчасика погулял, но опасаюсь оставлять одного выпившего Звонимира.
Итак, мы с ним самостоятельно отаправляемся вверх на лифте, впервые без Игнаца.
Гирш Фиш бродит в кальсонах. Он бы с удовольствием в таком виде спустился к Блюмфельду.
- Вы должны одеться, герр Фиш!- замечаю я.
- Как он выглядит? Он поправился?- спрашивает Фиш.
- Нет! Он по-прежнему тощий!
- Боже, если бы старый Блюмфельд знал,- бормочет Фиш и возвращается к себе.
- Вот бы погубить Блюмфельда, -молвит Звонимир, как бы нечто замыслив.
А я не отзываюсь, ибо знаю: это алкоголь из него ропщет

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы