Последняя воля

Так умереть:
я видел его Смерть,
Друга, он Взгляды и Жесты свои
божественно в Юность туманную мне отметал.
Вольно, мужественно и глубоко:
в Битве -Танцором,
средь Бьющихся- Самым Горячим,
средь Победителей -Самым Усталым,
его Судьбу своей нарастив,
жёстким, помнящим, предугадывающим,
дрожа в предвкушении Победы,
ликуя в присутствии Смерти Героя,
повелевая в час Агонии Его-
а Он велел сметать без жалости.
Так умирать,
я видел Его Смерть:
побеждающим, сметающим...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Letzter Wille.

So sterben,
wie ich ihn einst sterben sah —,
den Freund, der Blitze und Blicke
goettlich in meine dunkle Jugend warf.
Muthwillig und tief,
in der Schlacht ein Taenzer —,
unter Kriegern der Heiterste,
unter Siegern der Schwerste,
auf seinem Schicksal ein Schicksal stehend,
hart, nachdenklich, vordenklich —:
erzitternd darob, dass er siegte,
jauchzend darber, dass er sterbend siegte —:
befehlend, indem er starb
— und er befahl, dass man vernichte…
So sterben,
wie ich ihn einst sterben sah:
siegend, vernichtend…

текст оригинала- прим. перев.

ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ

Так умереть,
как некогда умер он,
друг, чьи взоры и взрывы
божественно завладели моею юностью.
Своевольно и глубоко,
плясуном в последнем бою,
весельчаком среди воинов,
пагубнейшим из победителей,
громоздя на судьбу судьбы,
жестко, памятливо, провидчески:
содрогаясь в последнем пароксизме победы,
восхищаясь первым пароксизмом смерти,
отдавая приказы до самой последней минуты, -
а он приказывал, чтобы не щадили…
Так умереть,
как некогда умер он:
побеждая и не щадя…

неизвестно, кем выполненный перевод, его "анонимность"- на совести редактора сайта http://www.nietzsche.ru/books_b.php )- прим. Терджимана Кырымлы

3.
А!
Празднично!
Достойное Начало!
По-африкански праздничное!
Достойное Льва
или истошно морализирующей Обезьяны...
...но вам- Ничего,
вам милейшие Подруги,
у Ног чьих мне
присесть довелось. Дела-а...
Чудесно, правда!
Сижу вот тут,
вблизи Пустыни, а только-
далёко от этой Пустыни:
растрачен в Ничто,
а именно- проглочен
Оазисом этим малейшим:
вот он зевает
милейшей Пастью,
наиблагоуханнейшим Рыльцем-
вот и валюсь в него,
вниз, глубже- я средь вас,
мои милейшие Подруги. Дела-а...
Хайль, хайль Киту,
оставившему Гостя своего
во Здравии!.. вы разумеете
моё учёное Вступление?..
Хайль его Брюху,
будь оно
столь милым Оазисом,
в чём я, однако, сомневаюсь.
Для этого пришёл я из Европы,
что сомнительна как все Замужние Бабёнки.
Бог ей в Помощь!
Амен!
Сижу я здесь,
в мельчайшем Оазисе,
будто Финик:
бурый, сладкий весь, позлащён,
жаден до круглых Девичьих Пастей,
но более жаден до девичьих
ледяных снежнобелых режущих
Клыков- по ним, именно,
томится Сердце всех Фиников. Дела-а...
Подобно названным Южным Плодам,
подобно, всеподобно,
лежу вот,
Летучими Жучка`ми
отанцован, обыгран,
а также- помельче Жучков,
глупыми, злобными
Желаниями, Порывами...
осаждён вами,
немыми, чувствительными,
Девы-Кошки
Дуду и Зулейка,
... обсфинкчен: мне бы в Слово
Чувств поболее умять
(прости мне, Боже, это Словоблудие!..)
...сижу вот, Лучшим Духом лакомлюсь,
Райским Духом, пожалуй,
лёгким, светлым Духом, златотканным:
столь добрый Дух, разве
с Луны ниспадает-
то ли случайно, то ль от щедрот?
как старые Бояны сказывают...
Хоть я, Недоверчивый, и в этом сомневаюсь,
ради чего и пришёл из Европы,
сомнительной как все замужние Бабёнки.
Бог ей в Помощь!
Амен.
Этот, лучший Дух вкушая
Ноздрями- Чарами полными,
без Будущего, без Памяти
сижу вот, вы
милейшие Подруги,
да присматриваюсь к Пальме,
как она, подобно Плясунье
стелется, клонится, колышет Бёдрами-
поглядишь да и повторишь...
подобна Плясунье, которая, сдаётся мне,
уж долго, опасно долго,
всегда, всегда стоит на одной Ножке?!
То ль забыла она, сдаётся мне,
о второй Ножке?
Зря, однако,
искал я недостающую
Серёжку...
то бишь, Ножку...
В святой Близости
ея всемилейшей, всенежнейшей
Вееро-Ветро-и-Вёртко-Юбочечки  та1 в сатя .нге
Да, коль поверите мне, милейшие Подруги,
вполне: та её потеряла...
У-ху-ху-ху-ху! (плач- прим.перев.)
Нет её
и не будет,
второй Ножки!
О, жаль милой Пропажи!
Где она прозябает-печалится,
Одинокая Ножка?
В Ужасе, быть может, пред
ужасным, жёлтогривым
Львом-Зверюгой? Или вовсе:
обглодана, истерзана...
Жалость какая! Жалко! Обглодана. Дела-а...
Не плачьте со мной,
мягкие Сердца!
Не плачьте со мной, вы
Финики-Сердца, Кокосы-Груди!
Вы, Сахарно-Тростниковые-
Сердца!
Будь Мужчиной, Зулейка! Крепись! Мужайся!
Не плачь впредь,
бледная Дуду!
... Иль прибегнуть мне
к Укрепляющему :для Сердца
сыщу тут?...
Добрую Сказку?
Святочную Присказку?
А!
Изыди, Достоинство!
Дуйся, опавшая
Шкура Добродетели!
А!
Ещё Раз рыкну,
морально рыкну,
как Морализирующий Лев пред Дочерьми Пустыни рыкает!
Ибо Добродетельный Вой-
для вас, милейшие Девушки,
болше , чем Всё:
он- Европейская Страсть, Европейский Голод-Жар!
И вот, стою уж
как Европеец:
я не могу иначе.
Бог в Помощь мне!
Амен!
* * * * *
Пустыня ширится: увы тому,
кто огораживает Пустошь:
Песок сгрызёт Поковы и Хомут,
и Камнепадом Седока Обрушит.
Смерть-Хищница горит-грозит:
твоё Житьё сжуёт -им Рот набит.
Запомни, Человек, здесь Рая нет:
ты- Камень, а Пустыня- Смерть.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

3.
Ha!
Feierlich!
ein wuerdiger Anfang!
afrikanisch feierlich!
eines Loewen wuerdig
oder eines moralischen Bruellaffen…
— aber Nichts fuer euch,
ihr allerliebsten Freundinnen,
zu deren Fuessen mir,
einem Europaeer unter Palmen,
zu sitzen vergoennt ist. Sela.
Wunderbar wahrlich!
Da sitze ich nun,
der Wueste nahe und bereits
so ferne wieder der Wueste,
auch in Nichts noch verwuestet:
namlich hinabgeschluckt
von dieser kleinsten Oasis —
sie sperrte gerade gaehnend
ihr liebliches Maul auf,
das wohlriechendste aller Maeulchen:
da fiel ich hinein,
hinab, hindurch — unter euch,
ihr allerliebsten Freundinnen! Sela.
Heil, Heil jenem Walfische,
wenn er also es seinem Gaste
wohlsein liess! — ihr versteht
meine gelehrte Anspielung?…
Heil seinem Bauche,
wenn es also
ein so lieblicher Oasis-Bauch war,
gleich diesem: was ich aber in Zweifel ziehe.
Dafuer komme ich aus Europa,
das zweifelsuechtiger ist als alle Eheweibchen.
Moege Gott es bessern!
Amen!
Da sitze ich nun,
in dieser kleinsten Oasis,
einer Dattel gleich,
braun, durchsusst, goldschwuerig,
luestern nach einem runden Maedchen-Maule,
mehr aber noch nach maedchenhaften
eiskalten schneeweissen schneidigen
Beisszaehnen: nach denen naemlich
lechzt das Herz allen heissen Datteln. Sela.
Den genannten Suedfruechten
aehnlich, allzuaehnlich
liege ich hier, von kleinen
Fluegelkaefern
umtaenzelt und umspielt,
insgleichen von noch kleineren
thoerichteren boshafteren
Wunschen und Einfaellen, —
umlagert von euch,
ihr stummen, ihr ahnungsvollen
Maedchen-Katzen
Dudu und Suleika
— umsphinxt, dass ich in Ein Wort
viel Gefuehle stopfe
(— vergebe mir Gott diese Sprachsuende!…)
— sitze hier, die beste Luft schnueffelnd,
Paradieses-Luft wahrlich,
lichte leichte Luft, goldgestreifte,
so gute Luft nur je
vom Monde herabfiel,
sei es aus Zufall oder geschah es aus Uebermuthe?
wie die alten Dichter erzaehlen.
Ich Zweifler aber ziehe es in Zweifel,
dafur komme ich
aus Europa,
das zweifelsuechtiger ist als alle Eheweibchen.
Moege Gott es bessern!
Amen.
Diese schoenste Luft athmend,
mit Nuestern geschwellt gleich Bechern,
ohne Zukunft, ohne Erinnerungen,
so sitze ich hier, ihr
allerliebsten Freundinnen,
und sehe der Palme zu,
wie sie, einer Taenzerin gleich,
sich biegt und schmiegt und in der Huefte wiegt
— man thut es mit, sieht man lange zu…
einer Taenzerin gleich, die, wie mir scheinen will,
zu lange schon, gefaehrlich lange
immer, immer nur auf Einem Beinchen stand?
— da vergass sie darob, wie mir scheinen will,
das andre Beinchen?
Vergebens wenigstens
suchte ich das vermisste
Zwillings-Kleinod
— naemlich das andre Beinchen —
in der heiligen Naehe
ihres allerliebsten, allerzierlichsten
Faecher- und Flatter- und Flitter-Roeckchens.
Ja, wenn ihr mir, ihr schoenen Freundinnen,
ganz glauben wollt, sie hat es verloren…
Hu! Hu! Hu! Hu! Hu!…
Es ist dahin,
auf ewig dahin,
das andre Beinchen!
Oh schade um dies liebliche andre Beinchen!
Wo — mag es wohl weilen und verlassen trauern,
dieses einsame Beinchen?
In Furcht vielleicht vor einem
grimmen gelben blondgelockten
Loewen-Unthiere? oder gar schon
abgenagt, abgeknabbert —
erbarmlich wehe! wehe! abgeknabbert! Sela.
Oh weint mir nicht,
weiche Herzen!
Weint mir nicht, ihr
Dattel-Herzen! Milch-Busen!
Ihr Suessholz-Herz-
Beutelchen!
Sei ein Mann, Suleika! Muth! Muth!
Weine nicht mehr,
bleiche Dudu!
— Oder sollte vielleicht
etwas Staerkendes, Herz-Staerkendes
hier am Platze sein?
ein gesalbter Spruch?
ein feierlicher Zuspruch?…
Ha!
Herauf, Wuerde!
Blase, blase wieder,
Blasebalg der Tugend!
Ha!
Noch Ein Mal bruellen,
moralisch bruellen,
als moralischer Loewe vor den Toechtern der Wueste brullen!
— Denn Tugend-Geheul,
ihr allerliebsten Maedchen,
ist mehr als Alles
Europaeer-Inbrunst, Europaeer-Heisshunger!
Und da stehe ich schon,
als Europaeer,
ich kann nicht anders, Gott helfe mir!
Amen!
* * * * *

Die Wueste waechst: weh dem, der Wuesten birgt!
Stein knirscht an Stein, die Wueste schlingt und wuergt.
Der ungeheure Tod blickt gluehend braun
und kaut, — sein Leben ist sein Kaun…
Vergiss nicht, Mensch, den Wollust ausgeloht: du — bist der Stein, die Wueste, bist der Tod…

текст оригинала - прим.перев.

3.
Ах!..
Торжественно!..
Достойная встреча!
По-африкански торжественная!
Достойная льва
или рыкающего нравоучениями бабуина…
Лишь ничего не достает вам,
дражайшие сударыни,
у ног которых было дозволено
мне, европейцу под сенью пальм,
посиживать. Вот такие дела.
Воистину волшебство!
Сижу я ныне
возле самой пустыни, но
вдали от любой пустыни,
вопустынясь в ничтожестве:
дав себя проглотить
оазису здешнему, -
крошечный, как он призывно
зевает
благоуханнейшим своим ртом, -
как тут не рухнуть,
не пасть, не прорваться,
не оторваться от вас.
Дрожайшие сударыни. Вот такие дела.
Слава, слава сему Киту,
о благоденствии помышляющему
и гостя здешнего. Вам
внятен ли мой намек?..
Слава его чреву,
Будь оно
благословенным оазисом вроде
вашего, в чем я отнюдь не уверен.
Лишь для этого я и покинул Европу,
вызывающую подозрения
большие, чем любая замужняя баба.
Да поможет ей Бог! Аминь!
Сижу я ныне,
попав в здешний оазис,
подобен плоду пальмы –
бурому, сладкому, в золотых крапинках,
алчущему круглых девичьих уст,
но алчущему куда сильнее
девичьих ледяных белоснежных острых
зубов – по которым вечно
тоскует сердце плодов горячих. Вот такие дела
Подобно этим южным плодам,
подобно, слишком подобно,
лежу я здесь, окруженный
игрою и пляской
маленьких крылатых жуков,
окруженный в не меньшей мере
злой и безумной
игрою страстей и желаний, -
окруженный вами,
немые провидицы,
девы-кошки
Дуду и Зулейка,
окруженный сфинксами, если уж воплощать
столько чувств в единое слово
(да простит мне Господь
это косноязычье!..),
сижу здесь, вдыхая
воздух воистину райский,
легкий, светлый и золотой,
какой иногда нисходит
разве что с самой луны -
то ли случайно,
то ли из милости,
как уверяют нас древние поэты,
хоть я, во всем сомневающийся,
подвергаю и это сомненью.
Лишь для этого я и покинул Европу,
вызывающую подозрения
большие, чем любая замужняя баба.
Да поможет ей Бог! Аминь!
Вдыхая этот чудесный воздух
ноздрями, наполнившимися, как кубки,
не ведая ни прошлого, ни грядущего,
сижу я здесь,
дражайшие сударыни,
и гляжу на пальму,
которая, как плясунья,
клонится
стелется и качает бедрами, -
так что поневоле начинаешь ей вторить…
Как плясунья, которая, как мне кажется,
слишком долго, устрашающе долго
удерживается на одной ноге…
Уж не забыла ль она, как мне кажется,
про вторую ногу?
Но по меньшей мере напрасно
искал я потерянную
напарницу –
то есть вторую ногу –
в священной близости
наипрекрасной, изящнейшей
веероподобной, овеянной ветром юбки.
Да, уж поверьте мне,
Дражайшие сударыни,
Она ее потеряла.
О-го-го! О-го-го!
Потеряла,
навсегда потеряла
вторую ногу!
А как жаль, а какая была красивая!
Где она теперь бредет и печалится,
эта одинокая нога?
Трепещет ли перед
ужасным, желтым, гривастым
разбойником львом? или вовсе
тронута порчей, прахом
пошла – а ведь жаль! – прахом! Вот такие дела.
Заплачьте же со мною,
мягкосердные!
Заплачьте со мною,
плодовые души и млечные груди!
Комочки
сердечек, легко разгрызаемых!
Но мужайся, Зулейка! будь твердой!
Не плачь,
бледная Дуду!
Или же вам нужно
что-нибудь возбуждающее
мужество?
Проповедь?
Заповедь?
Ну что же!
Вперед, достоинство!
Надувайся,
добродетель,
покуда не лопнешь!
Еще один рык –
нравоучительный!
Нравоучительным рыком льва
зарычу дочерям пустыни!
Ибо вой добродетели,
дражайшие сударыни,
есть нечто безмерно большее,
чем европейская страсть, европейский
смертельный голод!
И во т я стою перед вами,
я, европеец,
и не могу иначе.
Да поможет мне Бог! Аминь!
* * *
Не прячь пустыню, ведь она растет!
За камнем камень точит, губит, жрет.
Чудовищная смерть с набитым ртом
Алкает пищи – и стоит на том.
О человек, запомни навсегда:
Ты камень? Да! Пустыня? Да! Смерть? Да!

неизвестно, кем выполненный перевод, его "анонимность"- на совести редактора сайта http://www.nietzsche.ru/books_b.php )- прим. Терджимана Кырымлы

Средь Дочерей Пустыни
1.
- Не уходи отсель!- сказал Странник, который назвался Тенью Заратhуштры.- Останься, не то нас снова настигнет прежняя смутная Скорбь.

Уж и корил нас ,и хвалил Старый Колдун, и Наихудшим, и Наилучшим честил, а посмотри-ка: плачет добрый честной Поп, плывёт снова Морем Печали.

Эти Цари горазды строить пред нами добрые Мины, но без Свидетелей, бьюсь об Заклад, злая Затея ими б повертела:

... злая Затея тянущихся Облак, влажной Печали, занавешенного Неба, украденного Солнца, воющего Осеннего Ветра;

... злая Затея нашего Воя и Нужды: останься, Заратhуштра! Здесь полно сокрытой Беды, что да и выговорится, полно Вечера, полно Хмари!

... Ты напитал нас ядрёным Мужеским Столом да мощными Изречениями: не прекращай этого Дела, не то на Ужин к нам женственные, мягкие Ангелы вернутся!

Ты один пышешь ядрёным и ясным Духом! Надышусь ли им где ещё на Земле как с тобой в твоём Логове?

Много Краёв повидал я, Нос мой отведал и оценил множество Духов, но при тебе чуют Ноздри мои Дух величайший!

Разве что... разве что... ох, прости мне старую Памятку! Прости мне старую Потрапезную Песнь, что сгущал я средь Дочерей Пустыни.

Именно при них был добрый, ясный Утреннего Края Дух; там был я как нельзя далече от облачной, влажной , печальной Старой Европы.

Тогда нравились мне Утреннего Края девы и прочая голубая Небесная Держава, над которой не висли ни Тучи, ни Думы.

Невдомёк вам, сколь статно они восседали, когда не плясали, глубокие, но без Дум, что малые Тайны, что затейливые Загадки, что Потрапезные Орехи...

...пёстро и чуждо, право! То не Тучи, а Загадки- их гадать, им ,Девам, сгустил я тогда Послетрапезый Псалом.

То рёк Странник, назвавшийся Тенью Заратhуштры и, не дожидаясь Ответа, схватил он Арфу Старого Колдуна, скрестил Ноги и взглянул отрешённо, мудро,- Ноздрями  же он потянул ,медленно, пытливо- так Некто в Новых Краях Новым Духом питается. Наконец, неким Рыком запел он.

2.
Пустыня растёт: увы тому ,кто огораживает Пустыню...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
 

Unter Toechtern der Wueste.
1.
„Gehe nicht davon! sagte da der Wanderer, der sich den Schatten Zarathustras nannte, bleibe bei uns, — es moechte sonst uns die alte dumpfe Truebsal wieder anfallen.

Schon gab uns jener alte Zauberer von seinem Schlimmsten zum Besten, und siehe doch, der gute fromme Papst da hat Thrnen in den Augen und sich ganz wieder aufs Meer der Schwermuth eingeschifft.

Diese Koenige da moegen wohl vor uns noch gute Miene machen: haetten sie aber keine Zeugen, ich wette, auch bei ihnen fienge das boese Spiel wieder an,

— das boese Spiel der ziehenden Wolken, der feuchten Schwermuth, der verhngten Himmel, der gestohlenen Sonnen, der heulenden Herbstwinde,

— das boese Spiel unsres Heulens und Nothschreiens: bleibe bei uns, Zarathustra! Hier ist viel verborgenes Elend, das reden will, viel Abend, viel Wolke, viel dumpfe Luft!

Du naehrtest uns mit starker Mannskost und kraeftigen Spruechen: lass es nicht zu, dass uns zum Nachtisch die weichlichen weiblichen Geister wieder anfallen!

Du allein machst die Luft um dich herum stark und klar! Fand ich je auf Erden so gute Luft als bei dir in deiner Hoehle?

Vielerlei Laender sah ich doch, meine Nase lernte vielerlei Luft pruefen und abschaetzen: aber bei dir schmecken meine Nuestern ihre groesste Lust!

Es sei denn —, es sei denn —, oh vergieb eine alte Erinnerung! Vergieb mir ein altes Nachtisch-Lied, das ich einst unter Toechtern der Wueste dichtete.

Bei denen naemlich gab es gleich gute helle morgenlaendische Luft; dort war ich am fernsten vom wolkigen feuchten schwermthigen Alt-Europa!

Damals liebte ich solcherlei Morgenland-Maedchen und andres blaues Himmelreich, ueber dem keine Wolken und keine Gedanken haengen.

Ihr glaubt es nicht, wie artig sie dasassen, wenn sie nicht tanzten, tief, aber ohne Gedanken, wie kleine Geheimnisse, wie bebaenderte Raethsel, wie Nachtisch-Nuesse —

bunt und fremd fuerwahr! aber ohne Wolken: Raethsel, die sich rathen lassen: solchen Maedchen zu Liebe erdachte ich damals einen Nachtisch-Psalm.“

Also sprach der Wanderer, der sich den Schatten Zarathustras nannte; und ehe Jemand ihm antwortete, hatte er schon die Harfe des alten Zauberers ergriffen, die Beine gekreuzt und blickte gelassen und weise um sich: — mit den Nuestern aber zog er langsam und fragend die Luft ein, wie Einer, der in neuen Laendern eine neue Luft kostet. Endlich hob er mit einer Art Gebruell zu singen an.

2.
Die Wueste waechst: weh dem, der Wuesten birgt…

ПОСРЕДИ ДЩЕРЕЙ ПУСТЫНИ
1.
Не уходи, - молвил странник, назвавший себя Заратустровой тенью, - останься, не то нас опять одолеет прежняя скорбь, и глухая.

Уже не пенял нам то старый кудесник, уже нас нахваливал, и погляди-ка, у доброго честного попика слезы сверкнули в глазах, и заскользил он опять всей душою в пучину печали.

Этим царям делать нынче хорошую мину вольно, но, не будь здесь свидетелей, биться готов об заклад, зло своею игрой и над ними бы возобладало:

зло своею игрой тяжких туч, влажной скорби, туманного неба, пропавшего солнца, глухого осеннего ветра,

зло своею игрой нашим плачем и нашей нуждой: оставайся у нас, Заратустра! Здесь хватит сокрытых несчастий, стремящихся к слову, здесь вечера хватит, и туч, и немного пространства!

Ты напитал нас могучею пищей мужчины и сочною речью: ужели позволишь на сладкое жертвенным женственным призракам нас одолеть!

Ты, только ты сделал воздух вокруг тебя сильным и ясным! Где будет дышаться мне так хорошо, как с тобою в пещере?

Многие страны я видел и воздухом всяким дышал и умел различать его: только с тобою попал я на пир обонянья!

Разве что… разве что… Но да прости мне и память об этом! Прости мне ту старую сладкую песнь, что сложил я когда-то меж дщерей пустыни.

Ибо и там мне дышалось светло и свежо на заре азиатской; там был я безмерно далек от печальной, подернутой влажными тучами, старой Европы!

Любы мне были тогда азиатские девы и прочее небесносинее царство, которое не застилали ни тучи, ни мысли.

Вам не поверить, как статно они восседали, когда не плясали, - глубокие, но без раздумий, - как малые тайны, как скрытые в чреслах загадки, как сладкое блюдо, орешки, -

Пестро и чуждо воистину! но не под тяжестью туч: как загадки, посильные сердцу, и этим-то девам в угоду сложил я мой сладкий псалом!

Так молвил странник, назвавший себя Заратустровой тенью, и прежде чем кто-нибудь что-то на это ответил, арфу схватил он кудесника старого, ноги скрестил и взглянул отрешенно и мудро вокруг, - но ноздрями он втягивал воздух, медленно и испытующе – так, словно пробовал новое блюдо. И наконец, он запел, если это рычание – песнь.

2
Не прячь пустыню, ведь она растет…

неизвестно, кем выполненный перевод, его "анонимность"- на совести редактора сайта http://www.nietzsche.ru/books_b.php )- прим. Терджимана Кырымлы

Итак,
орлиные, пантеровы
суть Поэтовы Устремления,
суть твои Стремленья под Тысячю Масок,
Дурак! Поэт ты!
Тебе, человека увидевшему,
Бог- что Овца:
Бога разорвать в Человеке-
что Овцу в Человеке,
и ,разрывая, смеяться-
вот, вот твоё Высшее Счастье,
Пантеры и Орла Высшее Счастье,
Поэта и Дурака Высшее Счастье!..
Когда темнеет Небо,
когда уже` Серп Луны
Ростком взрезает Пурпур красный,
Завистник, выползает весь наружу,
Дню Враг:
с каждый шагом тайно,
Роз повисший Цвет
сечёт он ,а те- ложатся
к Но`чи, а те- никнут,-
так и я сник однажды:
из своей Правды-Безумия,
из Дневных Стремлений,
Днём уставший, болен Светом...
сник, пал к Вечеру, да в Тень,
Единою Правдой
сожжённый, жаждал я...
Помнишь ли ты, припоминаешь, Сердце-Жар,
сколь жаждало ты здесь?
Быть мне сосланным
всею Правдою!
Глупцом быть! Поэтом разве!

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Also
adlerhaft, pantherhaft
sind des Dichters Sehnsuechte,
sind deine Sehnsuechte unter tausend Larven,
du Narr! du Dichter!…
Der du den Menschen schautest
so Gott als Schaf —,
den Gott zerreissen im Menschen
wie das Schaf im Menschen
und zerreissend lachen —
das, das ist deine Seligkeit,
eines Panthers und Adlers Seligkeit,
eines Dichters und Narren Seligkeit!…
Bei abgehellter Luft,
wenn schon des Monds Sichel
grn zwischen Pupurrthen
und neidisch hinschleicht,
— dem Tage feind,
mit jedem Schritte heimlich
an Rosen-Haengematten
hinsichelnd, bis sie sinken,
nachtabwrts blass hinabsinken:
so sank ich selber einstmals,
aus meinem Wahrheits-Wahnsinne,
aus meinen Tages-Sehnschten,
des Tages muede, krank vom Lichte,
— sank abwrts, abendwaerts, schattenwaerts,
von Einer Wahrheit
verbrannt und durstig
— gedenkst du noch, gedenkst du, heisses Herz,
wie da du durstetest? —
dass ich verbannt sei
von aller Wahrheit!
Nur Narr! Nur Dichter!…

текст оригинала- прим. Терждимана Кырымлы

Следовательно,
орлоподобны, пантерообразны
страсти, владеющие тобою,
твои страсти под тысячею личин,
глупец! Пиита!
Тебе, углядевшему в человеке
божественную овечку,
суждено разодрать в человеке Бога,
как разодрал в нем овечку,
и, раздирая, расхохотаться –
вот в чем, вот в чем твоя благость,
орла благость, пантеры благость,
глупца благость, пииты благость!..
В часы, когда убывает свет,
когда, завистливо зеленея, серп месяца
взрезает пурпурную высь
и крадется в ночь, -
возненавидев день,
на каждом шагу украдкою
срезая своим серпом
стебли роз, чтоб поникли,
чтобы во тьму поникли, -
так я поник и сам:
из безумия истины,
из ежедневных желаний,
устав, заболев от света,
выпал
вниз, в вечер, в страну теней,
Единою Истиной
Опаленный и алчущий, -
вспоминаешь ли ты, вспоминаешь ли ты,
раскаленное сердце,
свою тогдашнюю жажду? –
не ведать впредь никакой
Истины!
Быть глупцом! Быть пиитой!

неизвестно, кем выполненный перевод, его "анонимность"- на совести редактора сайта http://www.nietzsche.ru/books_b.php )- прим. Терджимана Кырымлы

Дурак! Поэт лишь!

Когда темнеет Небо,
когда Роса Землёю ходит,
как утешение скорбящая,
невидима, неслышима
да в мягких Туфельках,
тогда припомни, вспомни, Сердце-Жар,
как жаждал ты
небесных Слёз и росных Капель,
уставший, павший жаждал,
а жёлтым травяным Просёлком
закатно-злые Солнца Взгляды
скрозь чёрны Кроны на тебя
охотились, злорадные, слепили.
-Жених у Правды- ты?- стыдили те,-
Нет! лишь Поэт ты!
Зверь лукавый, мародёр крадущийся,
который лгать обязан
заведомо, по воле своей должен лгать,
алкать добычи,
сам в маске пёстрой:
себя -на маску,
себя- в добычу.
Жених у Правды, да?
Дурак! Поэт, и только!
Лишь пёстро речущий,
из-за Маски Дурня пёстро речущий,
кружевом слов воспаряющий,
Ложью-Радугой
меж фальшивыми Небесами
шныряющий, крадущийся-
Дурак! Поэт, и только!
Это- Жених Правды?
Не тих, не крепок, не холоден, не гладок,
Безликий,
к Вратам негожий,
не поставлен Колонной
у Врат Жертвенника Бога,
нет! В раздоре с Добром Колоннады,
во Глуши у себя ты, не в Храме,
Кот своенравный, в любое Окно
пры`гом:
шлёп! вечно вынюхивающий Глушь
в Зарослях ты
среди пёстро-порочных Зверей
грешно здоров, и красив, пёстро живёшь,
сладко урча, замирая от Спеси, кровожаден чертовски,
грабишь, крадёшься, обманом живёшь...
Или, Орлу подражая, долго,
долго в Бездны глядишь,
в свои Бездны...
...О, как он, падая
вниз, сюда, в Глубь Глубокую, Кольца сжимает!...
Вот,
резко,
прицельно,
поторапливаясь,
с Клёкотом голодным,
на Стадо падает
скорбя по овечьим Душам,
скорбно-злобен Всему, что есть с Виду
добродетельно, дельно, усердно-
глупо то есть, как Вымя овечье...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

(текст оригинала, на немецком- прим.перев.)

Nur Narr! Nur Dichter!

Bei abgehellter Luft,
wenn schon des Thau’s Troestung
zur Erde niederquillt,
unsichtbar, auch ungehoert
— denn zartes Schuhwerk traegt
der Troester Thau gleich allen Trostmilden —
gedenkst du da, gedenkst du, heisses Herz,
wie einst du durstetest,
nach himmlischen Thraenen und Thaugetraeufel
versengt und muede durstetest,
dieweil auf gelben Graspfaden
boshaft abendliche Sonnenblicke
durch schwarze Baeume um dich
liefen blendende Sonnen-Gluthblicke, schadenfrohe.
„Der Wahrheit Freier — du? so hoehnten sie
nein! nur ein Dichter!
ein Thier, ein listiges, raubendes, schleichendes,
das luegen muss,
das wissentlich, willentlich luegen muss,
nach Beute luestern,
bunt verlarvt,
sich selbst zur Larve,
sich selbst zur Beute
das — der Wahrheit Freier?…
Nur Narr! Nur Dichter!
Nur Buntes redend,
aus Narrenlarven bunt herausredend,
herumsteigend auf luegnerischen Wortbruecken,
auf Luegen-Regenbogen
zwischen falschen Himmeln
herumschweifend, herumschleichend —
nur Narr! nur Dichter!…
Das — der Wahrheit Freier?…
Nicht still, starr, glatt, kalt,
zum Bilde worden,
zur Gottes-Saule,
nicht aufgestellt vor Tempeln,
eines Gottes Thuerwart:
nein! feindselig solchen Tugend-Standbildern,
in jeder Wildniss heimischer als in Tempeln,
voll Katzen-Muthwillens durch jedes Fenster springend
husch! in jeden Zufall, jedem Urwalde zuschnuffelnd,
dass du in Urwaeldern
unter buntzottigen Raubthieren
suendlich gesund und schoen und bunt liefest,
mit luesternen Lefzen,
selig-hoehnisch, selig-hoellisch, selig-blutgierig,
raubend, schleichend, luegend liefest…
Oder dem Adler gleich, der lange,
lange starr in Abgruende blickt,
in seine Abgruende…
— oh wie sie sich hier hinab,
hinunter, hinein, in immer tiefere Tiefen ringeln! —
Dann,
ploetzlich,
geraden Flugs
gezueckten Zugs
auf Laemmer stossen,
jach hinab, heisshungrig,
nach Laemmern luestern,
gram allen Lamms-Seelen,
grimmig gram Allem, was blickt
tugendhaft, schafmaessig, krauswollig,
dumm, mit Lammsmilch-Wohlwollen…

Глупец! Пиита!

В часы, когда убывает свет.
когда роса утешеньем
расстилается по земле,
невидима и ступая неслышно –
ибо обута в мягкое.
как все поспешающие с утешеньем, -
вспоминаешь ли ты тогда, вспоминаешь ли,
раскаленное сердце,
как встарь ты стремилось
к слезам и росам Небесным,
устало и исступленно,
покуда на желтых осенних тропах
злые взоры вечернего солнца
сквозь черные ветви деревьев к тебе
спускались, слепящие и смертоносные?
“Взыскующий истины – ты? – Насмешники!
Всего лишь пиита!
Зверь, хитрый, хищный, крадущийся,
на ложь обреченный.
на заведомую неизбывную ложь,
добычи алчущий,
личину носящий,
с личиной сроднившийся,
добычею ставший,
не это ли значит –
взыскующий истины?
Глупец! Пиита!”
Пестро глаголящий,
в шутовском обличье пестро глаголящий,
по лукавым виадукам словес восходящий,
по лживым радугам
меж поддельными небесами
крадущийся и шныряющий –
глупец! Пиита!
Взыскующий истины?..
Лишенный покоя, гладкости, круглости и прохлады
воплощенного образа
колонны Божьей,
не возвышающийся у врат
Храма Божьего, -
нет! ненавидя подобные идолы добродетели,
в любой пустыне природнее, чем в храме,
полный кошачьего своеволия,
прыгать в любое и из любого окна –
шварк! – При каждом удобном случае
принюхиваясь к признакам первобытности,
первозданности перволесов,
где, в кругу разномастных хищников,
жил ты, разбойничал,
грешен, здоров, прекрасен,
сладострастно стеная,
блаженно надменен, блаженно гееннен.
блаженно кровожаден,
хищно, крадучись, жил во лжи…
Или подобно орлу, который
долго-долго глаз не отводит       
от бездны, от собственной бездны…
О, как они вглядываются,
допытываются, впиваются,
упиваются глубочайшей глубью!
И вдруг,
сразу,
стрелой,
стремглав,
обрушиваются на овечек,
горячие, алчные,
овечек алчущие,
овечинки-человечинки алчущие,
увечной добросердечной овечинки,
благостной, беззащитной и безотказной,
исполненной подневольного благоволения…

перевод с немецкого .................(После сверюсь, чей. В Сети нашёл...........)

Когда коротал он свой тридцатый год и пришла зима, когда сомкнулись ледяные тиски ноября и декабря, а его сердце замёрзло, спал он в кручине. Он бегал во сне, убегал назад в ожидание, бежал оставаясь и путешествуя, ходил по безлюдным городским улочкам- и уж не смел коснуться ни одной дверной ручки, не ждал приветствий, поскольку не желал ни с кем говорить и быть замеченным. Он хотел бы как луковица, как червь зарыться в землю где тепло. Перезимовать со своими мыслями и чувствами. Помолчать заскорузлым ртом. Он желал, чтоб все его связи, обиды, обещания обесценились, забылись всеми- и чтоб он оказался всеми забыт.
Но только он умостился в свивальнике тишины, как ему стало не по себе. Промозглый ветер взял его на испуг на углу ,налетел поверх цветочного прилавка с астрами ("штербеблюмен"- цветы смерти, прим.перев.) и зимней зеленью. И, неожиданно, в ладони оказались ландыши, которые он не чаял купить- он, желавший пройтись налегке! Колокольчики безудержно и беззвучно затрепетали- и он пошёл туда, где ждала его погибель. Пошёл полон ожидания и ,как никогда прежде, ожидая расплаты за все прожитые годы.
Только теперь к нему, жалевшему и расходовавшему себя, испытавшему всё возможное, пришла невероятная любовь. С позывами смерти и культовыми терзаниями, которые что ни день выглядели иначе.
С этого часа, ещё не познакомившись с адресатом цветов, он уже не был властен над собою, но- беженцем, про`клятым, а плоть его влекла душу за собой в ад. Он тащился восемь дней после первого бунта и попытки спастись, ещё целых восемь дней, в пекло. Симпатия, склонность, привязанность не имели значения. Та была не дамой, выглядевшей так или этак, её имени он не мог вымолвить, у неё просто не было имени, как у самого счастья, от которого он нёсся петляя без оглядки. Он оказался вне себя: не ощущал вкуса еды, думал только о любви как о реванше за всё, что на земле невыносимо. Любовь была невыносима. Она ничего не ждала, ничего не требовала и ничего не дарила. Она не позволила себе передышки, не сочеталась с кругом обыденных чувств, но ступила поверх границ- и низложила все чувства.
Он рос не чёрствым, не без кризисов, а теперь впервые оказался пуст и безучастен, только ,замерев в покое, наблюдал, как волна то и дело подымает его чтобы швырнуть о скалы и, уронив, снова тащит назад.
Он любил. Он был свободен от всего, от всех привязанностей, мыслей, ограблен в этой катастрофе, в которой не было ничего хорошего, дурного, правого, неправого, и он был уверен, что нет пути назад или вон, нет ничего, что зовётся доро`гой. В то время ,как иные где ещё занимались своей работой, озабочены делом, он только любил. Это требовало большей отдачи, чем просто работать и жить. Мгновения пламенели; время как чёрный факел неслось вдаль, а он с каждой секундой оживал существуя ради одного- и лишь одна стихия владела им.
Он упаковал свой кофр: инстинктивно ощутил, что и одного урока любви довольно. Он из последних сил попытался было бежать съехав.  Он начёркал три письма. В первом попросил прощения за собственную слабость, второе отписал своей возлюбленной, в третьем извинился присовокупив свой адрес: "Пиши мне, прошу, в Неаполь, Бриндизи, в Афины, Константинополь..."
Однако, далеко он не уехал. Вышло так, что с отъездом все его дела разладились: денег осталось в обрез, он истратил было последние на съём квартиры, уплатил вперёд чтоб оставить её за собой, сберечь место. Он бродяжничал в порту Бриндизи, распродал свои пожитки оставив два костюма, искал чёрной работы. Но он не годился в грузчики, и не был готов к опасностям, которые влекло за собой безденежье. Он ,не зная как быть, проспал две ночи на скамейках, начал побаиваться полицейских, страшился грязи, безысходности, дна. Да, он опустится на дно. Тогда отписал он четвёртое послание: "У меня остались уж два костюма, неглаженые, две мои трубки и зажигалка, которую ты мне подарила. В ней нет бензина. Если ты не желаешь видеться со мной до лета, не можешь расстаться с Н. до лета..."
Да, прежде лета!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Когда сельская кирха неколебима ;когда тот, кто рыл другому яму, сам в неё свалился; когда сказанное исполняется ,а лунные фазы ход солнца вершатся по расписанию- одним словом, когда расчёты будущего абсолютно верны и всё, что во Всём должно летать, летит, тогда остаётся ему потрясти головой и подумать ,в какое время живёт.
Он, как и все, не слишком подкован: сведущ только в узком кругу, да все знают только малую часть того, что деется.
Ему ,кстати, ведомо, что есть роботы, которые не ошибаются, а ещё- светофор, который однажды было запутался: загорелся красным вместо жёлтого. Возможно, ошибаются звёзды и кометы, когда сбиваются в стада, от усталости и рассеянности, а ещё оттого, что сбиты с лотку старыми мадригалами в их честь.
Он не позволил себе быть наверху, но его право вернуться туда, поскольку верх -тоже низ, а значит, круговорот продолжается. Никому не сдержать его. Мысли не сдержать, и запущенный станок- тоже. Всё равно, летать налево или направо: всё летит, и Земля- тоже, а полёт в полёте - тем лучше: лететь и вращаться, знать то, сколь быстро летишь и ничто не остановит тебя, ничто в усеянном небе над тобой...........................
Но в тебе самом, не знающем покоя и не слишком разлетавшемся, но тоже безостановочно- внутри ведь тоже нет покоя, но- липкая, застоявшаяся каша проклятых вопросов, которым не летать, и- стартовые площадки, на которых ты рулишь легко и напропалую- там мораль выделана всей историей, а в ней-то, морали, нет ответа, почему ты другую мораль ищешь и счёты твои не сходятся
Где некто роет яму и сам в неё падает, где ты влипаешь ,извиваешься- и вязнешь глубже, и тебе нет ходу
Когда тебе там ничего не светит (а что, поможет тебе знание скорости света?), ибо тебе ничего не светит во всём свете, и тебе, и всей жизни, и не-жизни, и смерти
Ибо тут только пытка, ибо ты в фальшивом наречии не находишь правого слова -и миръ неразрешим
Ты решаешь лишь уравнение, которое тоже есть миръ
Миръ- тоже уравнение, которое решается и тогда золото равно золоту, а говно говну
Но ничто не равно в тебе и ничему не равен миръ в тебе
Когда ты это осилишь, то сможешь выйти из своей привычной сгорбленности над добром и злом - и не впредь не будешь копошиться в каше проклятых вопросов, если выкажешь мужество к прогрессу
Не только от газовых светильников к электричеству, от дирижабля к ракете (второстепенные подвижки)
Если оставишь людей, старых, а к новым оборотишься
Тогда, коль миръ по-прежнему не сомкнётся на мужчине и женщине, так как было: "между правдой и ложью", а "правда" и "ложь" уже
Когда всё это пойдёт к чёрту
Когда уравнение, которое тебе дорого, ты составишь заново- и отыщешь решение
Когда станешь лётчиком и , не замечая того, станешь выписывать петли; когда новость, историю расскажешь, не всевозможные истории скопом- о себе, и ещё об одном, и о некоем третьем
Тогда, коль станешь святым, больше не израненным, изболевшимся, взыскующим правды и мести
Когда разуверишься в сказки и перестанешь бояться темноты
Когда тебе больше не придётся дерзать - и терять или выигрывать, но станешь делать
Делать- руками помастеровитее, думать в порядке- ибо сам упорядочишься, войдёшь в уравнение, взойдёшь к светлому порядку
Тогда, коль ты уж не мнишь , что лучше обретаться "в рамках данного", что богатые больше не должны быть богатыми, а бедные бедными , невинные судимы, а виновные оправданы
Когда ты перестанешь утешать и стремиться к добру, перестанешь ждать утешения и помощи
Когда сочувствие и жалость уйдут к чертям, а чёрт уйдёт к чёрту, тогда!
Тогда миръ будет постигнут, он откроет тебе свою тайну вращения: там, где она пока целомудренна, где она пока не любима и не обесчещана, где святые пока не отыскали её, а насильник не оставил пятна крови
Когда новый статус скреплён
Когда последствия никоим духом уже не вмешаются
Когда наконец наконец придёт
Тогда
Тогда Тогда ещё раз подпрыгни и оборви старый постыдный порядок. Тогда будь иным- и с тем миръ переменится, с тем переменятся ориентиры, наконец! Тогда иди в миръ!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Зимой он с Лени ходил в горы, на Ракс, в выходные, да, он точно помнит. Ещё бы, помнит. Он замёрзли, продрогли, перепугались, столько раз прижимались друг к дружке в ту ночную бурю. Множество слишком жалких покрывал они сначала взаимно уступали, а затем в полусне тянули на себя. Накануне он познакомился с Минором и доверился ему. Он побежал к Минору потому, что не знал ,что делать и как быть, вообще не знал, как начать, и врача знакомого у него не было: он ,да и Лени тоже, ещё не знали женщин. Лени был столь юна, он был тоже юн: их неведение растрогало сведущего или разыгрывавшего из себя знатока Минора. Тот предложил таблетки, которые посоветовал Лени принять накануне вечером в кемпинге для лыжников. С Минором он всё обсудил и , хотя чувствовал себя жалким, "знаток" ему позавидовал. (Девственница, которая не попалась мне в этом городе? Начистоту, дружище!) Он напился за компанию- и с миноровым перегаром вдохнул его жизненных взглядов. (Вовремя порвать. Вариант один. Выпутаться из аферы. Думать о будущем. Камень на шею.) Но снежной ночью ужасался он самому себе, Минору, Лени, которую не хотел трогать: с той поры, как узнал, что ей предстоит, больше не желал он этого костлявого тщедушного тельца, не хотелось ему трогать эту безвкусную скороспелку, и потому он поднялся ночью и ещё раз спустился в гостевую, присел за свободный стол и пожалел себя пока не оказался в компании, пока две блондинки-лыжницы не подсели к нему, пока они не захмелели- о он пошёл за ними наверх, следом, как приговорённый, на тот же этаж, где, в другой комнате, Лени лежала и плакала или плакала во сне. Когда он оказался в комнате с двумя девушками и расслышал свой смех, всё показалось ему простым  и лёгким. Всё ему далось и уда`лось: это было так просто, правда, ему пока недоставало верной установки, но дело наживное- итак, отныне и навсегда. Он ощутил себя со-знателем некоей тайны лёгкости ,дешевизны и допустимых злодеяний. Ещё до того, как он впервые поцеловал блондинку, Лени была им брошена. Прежде, чем он, уже не противясь ,отверг стыд- и запустил руку в волосы другой, со страхом было покончено. Но позже пришла расплата: он так и не смог укрыться от резких словечек и дикого лепета, которые полонили его. Дороги назад не было- и он, не сомкнув глаз, расплатился ими за всё, что ему прежде и после дарено было увидеть ночами когда горел свет. Утром Лени исчезла. Когда он вернулся в Вену, то заперся на пару дней у себя, к ней не пошёл, никогда уж не наведался к ней, и не слышал о ней больше. Только год спустя оказался он в Третьем округе, зашёл в тот дом, но Лени там больше не жила. Он не решился справиться насчёт нового её адреса- а то зачастил бы сюда, с мольбами, коль жила б на прежнем месте. Иногда в кошмарах он видел её, распухшую утопленницу, плывущую вниз по Дунаю или- прогуливающуюся с детской коляской в парке (в такие дни он обходил парк стороной) , или без ребёнка- как ей с дитём управиться? продавщицей за прилавком, обращающуюся к нему не глядя, мол, чего изволите? А также представлял себе её в счастливом браке с коммивияжёром, в провинции. Но он так её и не увидел. И он зарыл это в себе настолько глубоко, что лишь изредка видел наяву картину ночного снегопада, бурю, от которой они убежали к окошкам кемпинга занесённым метелью, к свету, который горел над тремя сплетёнными телами- и к хихиканью, ведьмовскому хихиканью, к шевелюрам блондинок.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Однажды, ещё даже не двадцати лет от роду, в Венской Государственной библиотеке он было всё обмыслил- и тогда узнал ,что живёт ведь. Он улёгся на книги как хмельной и думал, а зелёные лампочки в читалке горели, а лёгкие тапки посетителей пошаркивали, слышалось лёгкое покашливание, шелест страниц- тоже лёгкий: читатели словно боялись разбудить духов, которые угнездились в переплётах. Он  м ы с л и л- если кто-то понимает, что это значит! Он точно помнит тот миг, когда настиг было свою проблему познания, удобно упаковав все её члены в собственной голове. И покуда  д у м а л   и   м ы с л и л, взлетал он будто на качелях, выше и ближе к потолку, и голова не кружилась- и ,чудесно ускоряясь, почуял он, что вот-вот налетит на потолок. Неведомое дотоле счастье осенило его, ибо в тот миг решалось, постигнет ли он нечто высшее. довлеющее над всем и вся. Он проломится со следующей мыслью!.. Это произошло. Он ещё раз взлетел- и ударился головой: явилась сдерживающая боль, он замедлил поток мыслей, растерялся- и спрыгнул с качелей. Он разогнался было так, что побывал там, куда ещё никто не забирался. Вверху, на макушке, щёлкнуло что-то, щёлкнуло угрожающе- и тут же умолкло. Он подумал, что спятил: сгрёб ногтями свою книгу. Он покорно уронил голову и зажмурился, бессилен в полном сознании.
Он побывал у Предела (Конца).
Он был ближе к Пределу, чем если бы при женщине находился и если бы в его мозгу случилось короткое замыкание- он надеялся на скорую гибель собственной Персоны, он чувствовал себя ступающим в Империю Брака. Но вот ведь что погибло в этом просторном старом зале при свете зелёных ламп: слишком высоко взобравшееся создание, летун, который в закатно синеющем коридоре нащупывал свой путь по лучу, а если быть точным- человек уже не в качестве противостоящего субъекта, а возможного со-знателя Творения. Он был уничтожен как возможный со-знатель- и отныне не заберётся так высоко, но будет тормошить логику, на которой подвешен миръ.
Он ощутил себя поглупевшим, неспособным- и с того часа наука внушала ему ужас, ибо он уже взлетел было, так высоко- и с тем был уничтожен. Он мог только то да сё подучивать, как ремесленник, содержать свой умственный инструмент в порядке- гибкости, но это его не интересовало. Он бы охотно вышел за предел, взглянул бы поверх барьеров- и оглянулся бы, оценил  себя, миръ, язык, связи и правила. Он бы охотно вернулся с другим, умалчиваемым, языком, который под стать узнанной тайне.
Ну да было -и кончилось ничем. Он жив, он живёт- это ощутил он тогда впервые. Но с тем он узнал, что жив в клетке, что ему следует в ней устроиться и ,почти срываясь от гнева, освоит это фальшивое наречие чтоб совсем не потеряться в ней. Он вынужден будет дочёрпывать ложкой свою похлёбку , а в последний ,достойный ли, жалкий, день свой почтительно или дерзко взовёт к Богу, который "сюда не явился, а туда не пустил". Да, осталось ему, ничуть не богу, только мудрить с этим миромъ здесь, с этим языком. Нельзя быть Богом в этой химере. (die Wahn- также илллюзия, мечта, заблуждение- прим.перев.), нельзя быть в ней, можно только с ней иметь дело, поскольку эта химера есть и нет ей никакого конца!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Он всё труднее просыпался по утрам. Он смаргивал редкие лучики, переворачивался на другой бок, зарывал голову в подушку. Он молил сна. Гряди, осень-красна. В этом октябре последним розам...
Есть где-то остров, о котором ему рассказывали, в Эгейском море: на нём только цветы, и ещё каменные львы растут- тоже цветики, у нас они редко и ненадолго распускаются, а там- дважды в год, крупные и яркие. Они корнями пронзают скупую землю, обветренные каменные утёсы. Скудость они претворяют в бедность красы.
Он часто спал и поздно пополудни, а затем любовно ждал вечера. Он всё избавлялся сном от недовольства и набирался сил. Иногда время ему казалось уже ничего не стоящим, уже бесполезным. Ему ничего не хотелось предпринять чтоб обрести довольство, чтоб расшевелить желания и честолюбие, чтоб остаться в жизни.
Этот уходящий год выдался скупым на свет. И солнечные дни были мрачны.
Он теперь наведывался на пятачок, в "гетто" или в кафе извозчиков на Травестере и там пил врастяжку, день изо дня в урочный час, своё кампари. Он довольствовался мелочами, смаковал их. Самоумаление он принимал как должное. В телефонную трубку он часто бросал: "Мои любимы, сегодня, к сожалению, не смогу. Возможно, на следующей неделе"... Через неделю он отключил телефон. И отписывать свои обязательства и объяснение он прекратил. Столько ненужных часов провёл он с другими, а теперь, вовсе не нуждаясь во времени, он его сгибал часы к себе, обонял их.  Он научился наслаждаться временем: его вкус оказался чист и здоров. Он возжелал совсем уйти в себя, ограничиться. Этого никто не заметил, или никто из окружающих не захотел поверить в это. В их представлениях юбиляр оставался расторопным малым, пострелом, который везде поспел- и он в городе изредка встречался со своим туманным образом, и приветствовал его как старого знакомого, как призрак: отшатываясь. Это -не он, ныне он стал иным. Он хорошо переносил своё одиночество, не жалел ни о чём, снёс воздушные замки желаний, покончил с упованиями- и ото дня ко дню становился всё проще. Он стал унижено подумывать о мире.  Он искал урока, желал службы.
Посадить дерево. Произвести ребёнка.
Довольно скромно? Довольно просто?
Когда он оглядывался было: участок земли, женщина... а он знает людей, которые сотворили это во всей скромности... , далее: он смог бы по утрам в восемь из дому хаживать на работу, смог бы занять место, исполнить роль в общем роду, ежемесячно оплачивать мебель в рассрочку, государственный детский сад. Он смог бы, он этому обучился, ежемесячно с благодарностью взирать на дензнаки ,а затем расходовать их, устраивать уютные уикенды себе и своим. Он завертелся бы не в одиночку, так и прожил бы.
Это ему бы хорошо удалось. Особенно посадить дерево. Он бы рассматривал его ,во все времена года, прибавляющего по кольцу к стволу, позволял бы своим детям лазать по веткам. Хотя он не ест яблок, всё равно, пусть будет яблоня. И завести сына- это ему по нраву, хотя, когда видит чужих детей, их пол ему безразличен. У сына тоже были б свои дети, сыновья.
Но урожаи далёкие, там ,в саду, которые соберут другие в то время, когда его жизнь кончится! Это ужас! А вот- вся земля полнится деревьями и детками: кособокими ,неухоженными деревьями и голодающими детьми- и никакой им помощи извне, никто не тянет их в достойную жизнь. Окультурь дичок, прими этих детей, сделай это если можешь, и сбереги от порубки хоть одно дерево, а тогда говори!
Надежда: уповаю на то, что ничто не выйдет так, как на то надеюсь.
Надеюсь, что когда прибудет мне, окажусь и с деревом, и с ребёнком, то -до времени, когда иссякнут все мои желания и возможности. И тогда я с обоими обойдусь справно, и смогу расстаться с ними в смертный час.
Но я ведь живу! Живу! И оттого нечего трястись.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы