5.

Стасей звалась девушка. В программе варьете её имя не значится. Стася танцует на дешёвых подмостках с местными и парижскими александерами. Она совершает два па некоего восточного танца. Затем она садится скрестив ноги, на прокуренное кресло и ждёт конца представления. Можно рассмотреть её телеса, голубые тени подмышек, волнующую выпуклость одной смуглой груди, окружности бёдер, верх ляжек там, где внезапно кончается трико.
Гремит постыдная "жестяная" музыка, скрипки остсутствуют, больно слышать это. Поются старые куплеты, некий клоун отпускает сальные шутки; один дрессированный осёл с рыжими мочками ушей, терпеливо семенит взад и вперёд; кельнерши в белом, они воняют как из бочки, снуют в пеннопышными бокалами меж тёмными рядами столов, косо струится свет прихотливо задрапираванного единственного жёлтого прожектора; темное закулисье орёт как разодранный рот; конферансье каркает словно на погибель.
У выхода ожидаю я, снова как когда-то один, было ждал я, мальчик, у стены в проулке, будучи втиснут в тень домовых ворот и тушуясь в ней, и резвые, юные шаги раздавались, цвели по брусчатке, чудесные, да по бесстрашному гравию.
В обществе мужчин и женщин Стася подошла сюда, голоса их стремились наперегонки.
Долго я был одинок среди тысяч явлений. Вот уж есть тысяча вещей, которыми делюсь  я: вид некоей горбатой крыши, ласточкино гнездо в клозете отеля "Савой"; назойливые, жётло-пивные глаза старого лифтаря; горечь восьмого этажа, непривычность некоей греческой фамилии, некий неожиданно живучий грамматический спазм, печальная память о зловредном аористе, теснота отчего дома, неуклюжий юморок Фёбуса Бёлёга и александерово спасение посредством поезда на родину. Оживают живучие вещи, прежде про`клятые скопом, ближе небо, занятнее миръ.
Дверь "подъёмного стула" была отворена, Стася сидела внутри. Я не скрывал радости, мы пожелали друг дружке доброго вечера, как старые знакомые. Я горько снёс неизбежного лифтбоя, а он сделал вид, будто не знает, что я должен выйти на седьмом, отвез нас на восьмой; вот и вышла Стася, скрылась в своей комнате, а лифтбой всё ждал, словно пасажиры были на подходе- зачем мигал он своими жёлтыми насмешливыми глазами?
Итак, медленно спускаюсь я лестницею вниз, прислушиваюсь, поехал ли лифт; наконец, когда я был на полпути, услыхал я его счастливый шумок- и повернул. На верхней ступенке пролёта я чуть не столкнулся с лифтбоем- он, оказывается, отправил "стул" вниз пустым и злонамеренно вразвалку спускался пешком.
Стася, наверное, ждала моего стука.
Мне захотелось извиниться.
- Нет, нет, -сказала Стася. - Я бы вас раньше пригласила, но боялась Игнаца. Он- опаснейший в отеле "Савой". Я даже знаю, как звать вас, Габриэлем Даном, а возвращаетесь вы из плена... я приняла вас вчера... за одного коллегу... артиста...
Она замялась, видать боялась задеть меня?
Я не обиделся.
- Нет,- сказал я,- не знаю ,кто я. Прежде желал стать писателем, но пошёл на войну, и я думаю, что нет никакой нужды в сочинительстве... Я одинок и не способен писать обо всём.
- Вы живёте как раз надо мной, - сказал я, поскольку не нашёл лучшего продолжения беседы.
- Почему вы бродили всю ночь?
- Я учу французский, желала б отправиться в Париж, чем-то заняться там, не танцевать. Один болван желал взять меня с собой в Париж... с тех пор думаю я поежать туда.
- Александер Бёлёг?
- Вы знакомы? Вы же только второй день здесь!
- Вы же знаете меня.
- И вы уже успели поговорить с Игнацем?
- Нет, но Бёлёг- мой племянник.
- Ох! Простите!
- Нет, прошу, прошу вас, он вправду болван!
У Стаси нашлась пара шоколадок, а спиртовку прятала она в недрах шляпной коробки.
- Этого никто не должен знать. Даже Игнац не подозревает. Спиртовку я что ни день перепрятываю. В коробке- сегодня, вчера она лежала в моей муфте, однажды -за шкафом у стены. Полиция запрещает спиртовки в отеле. Нам остаётся только... я имею в виду наших... жить в отеле, а "Савой"- лучший из мне известных. Вы надолго здесь?
- Нет на пару дней.
- О, тогда вы не познакомитесь с "Савоем", здесь рядом живёт Санчин с семьёй. Он наш клоун... желаете познакомиться с ним?
Я неохотно согласился. Да и Стасе понадобилась заварка чая.
Санчины жили вовсе не "рядом", но в противоположном конце коридора, вблизи помывочной. Здесь потолок стремился вниз и нависал столь низко, что ,казалось, вот да ударишься головой. В действительности же это вовсе не грозило. В общем, в том закуте все измерения искажались из-за серого чада помывочной, который заволакивалглаза, сокращал дистанции, волновал стены. Трудно привыкнуть к этим постоянно колышащимся клуба`м пара; контуры размывались, несло влагой и теплом, мы здесь прободали потешные тенета.
И в комнате Санчина царила мгла. Жена клоуна притворила за нами дверь столь поспешно, словно за гостями крался дикий зверь. Санчины, которые жили в этом номере уже полгода, успели наловчиться быстро захлопывать дверь... Их лампа горит в сером окружении, будит воспоминания о фотографиях звёзд, окутанных туманностями. Санчин подымается, на нём тёмный халат; хозяин неохотно протягивает нам руку и вытягивает вперёд голову чтоб распознать гостей. Немного подавшись из марева, он оказался похожим на небесное создание с благочестивых картинок.
Он курит долгую трубку и мало говорит. Трубка позволяет ему помалкивать. Едва обронив полфразы, он отвлекается и кличет жену, подай мол иглу почистить мундштук. Или ему надо зажечь спичку и он ищет коробок. Фрау Санчин кипятит молоко для детей, ей спички нужны так же часто, как и её мужу. Коробок постоянно кочует от Санчина на стол, где стоит спиртовка, и обратно, иногда залёживается- и снова бесследно пропадает в тумане. Санчин сгибается, шарит вокруг кресла, молоко закипает, его снимают прочь, оставляя огонь для следующего разогрева чего-нибудь съестного, в то время, как возникает опасность вообще не найти коробок.
Я предлагаю свою коробку, попеременно мужу и жене, но никто не взять его не желает, обое ревностно ищут свой, а спиртовка тем временем горит даром. Наконец Стася замечает пропажу в складке постельного покрывала.
Спустя секунду фрау Санчин ищет ключ от чемодана, где хранится заварка чая: "С полки его постоянно могут стащить..."
- Слышу, где-то звенит, -замечает Санчин по-русски. И мы замираем, чтоб по звону выследить ключ. - Он ведь не может греметь сам по себе!- кричит Санчин.- Шевелитесь все, тогда уж он обнаружится!
Но ключ объявился лишь после того, как фрау Санчин обнаружила молочное пятно на своей блузе и, чтоб второе не посадить, потянулась было за фартуком- в кармане оного, а в чемодане- ни крошки чаю.
- Вы ищете заварку?- внезапно спросил Санчин. -Сегодня утром я всю выпил!
- Что ж ты сидел как чурбан и не сказал?- кричит его жена.
- Во-первых, я не умалчивал, -ответствует Санчин, который оказывается логиком, -а во-вторых, меня же никто не спрашивает. Именно я в этом доме, надо вам знать, герр Дан, всегда крайний.
У фрау Санчин есть идея: чаю можно прикупить у герра Фиша, если тот не спит. Не одолжит, на это надежд никаких нет. Но "по нужде" охотно продаст.
- Идём к Фишу, -молвит Стася.
Должно быть, Фиш уже проснулся. Он живёт в последней комнате отеля, под номером 864, зря, ведь местные коммерсанты и промышленники, и важные гости отельного партера считаются с ним. Ходит молва, будто однажды выгодно женившись, было пожил он богатым фабрикантом. И вот он всё утратил, по халатности ли?-  как знать. Он жив тайной благотворительностью, в чём не сознаётся, но называет себя "лотерейным сновидцем". Он обладает способностью видеть с снах номера билетов, которые непременно должны выиграть. Он спит круглые сутки, пока не увидит вещего сна, и тогда поднимается с постели. И только успевает записать их, как снова засыпает. Он продаёт свою находку, на выручку покупает другой билет: первый выигрывает, а второй- нет. Многие люди разбогатели благодаря снам Фиша и живут на втором этаже гостиницы "Савой". Из благодарности они опрачивают комнату Фиша.
Фиш, а зовётся он Гиршем, живёт в простоянном страхе, ибо он где-то прочёл, будто правительство желает покончить с лотереями и ввести "бесклассовость".
Гирш Фиш, должно быть, видит во сне счастливый номер, нам приходится долго ждать, пока хозяин извилит встать. Он никого не пускает в свой номер, приветсвует меня в коридоре, выслушивает стасину просьбу, затворяет за собою дверь и снова появляется в коридоре с пакетиком чаю.
- Мы расчитаемся, герр Фиш, - молвит Стася.
- Доброго вечера, -отвечает Фин и уходит спать.
- Когда у вас появятся деньги, -советует мне Стася,- купи`те номер у Фиша.
И она рассказывает мне о чудесных снах еврея.
Я смеюсь, поскольку мне стыдно поддаться суеверию, на которое падок. Но я уже решился приобрести номерок, если Фиш мне что-либо наобещает.
Меня занимаю судьбы Санчина и Гирша Фиша. Все люди здесь видятся мне в ореолах тайн. Снится мне это всё? Марево помывочной? Что кроется за этой, за той дверью? Кто выстроил этот отель? Кто такой Калегуропулос, хозяин?
- Вы знаете Калегуропулоса?
Стася его не знает. Никто его не знает. Никто не видал его. Но при желании и достаточном на то времени, именно когда хозяин является для инспекции, его можно увидеть.
- Глянц однажды его разыскивал, -говорит Стася, - но никакого Калегуропулоса не увидал. Впрочем ,говорит Игнац, что завтра будет инспекция.
Только выхожу я на лестницу, как меня задерживает Гирш Фиш. Он в рубахе и в длинных кальсонах, которые висят на нём, он похож на привидение, прижимает к себе ночной горшок. Высокий и тощий, в свете сумеречном он выглядит воставшим мертвецом. Его седая щетина похожа на ежиные иглы. Его глаза глубоко запали меж мощных скул.
- Доброе утро, герр Дан! Думаете, малышка заплатит мне за чай?
- Пожалуй, вряд-ли!
- Послушайте, мне приснился номер! Верный терц! Ставлю сегодня! Слышали, что правительство хочет запретить лотерею?
- Нет!
- Это большое несчастье, скажу вам. С чего жить маленьким людям? С чего богатеть? Ждать, пока умрёт старая тётя? Дедушка? А затем значится в завещании: всё добро сиротскому приюту.
Фиш речёт и, похоже, забывшись, держит при себе ночной горшок. Я бросаю на него взгляд, Гирш замечает.
- Знаете ли, я экономлю себе карманные деньги. Зачем мне уборщик? Я сам навожу порядок в комнате. Люди крадут как сороки. Всё им годится на поживу. Сегодня, сказал Игнац, инспекция. Я всегда в таких случаях удаляюсь: кого тут не застали, того нет. Если Калегуропулос заметит что-то не то, он не сможет взыскать с меня. Я ли новобранец ему?
- Вы знаете хозяина?
- На что он мне? Я не охоч до знакомств. Слышали горячую новость? Блюмфильд приезжает!
- Кто это?
- Блюмфильда не знаете? Блюмфильд -дитя сего города, миллиардер в Америке. Весь город взывает: "Блюмфильд приедет!" Я говаривал с его папашей точно как с вами сейчас, чтоб не жить мне.
- Простите, герр Фиш, но мне надобно немного поспать!
- Пожалуйста, спите! Мне надо прибраться,- Фиш направляется в туалет напротив. Но на полпути к оному, когда я уже спускался было по лестнице, сновидец метнулся назад.
- Верите, что он облагодетельствует нас?
- Вполне.
Я отворил дверь своей комнаты и снова, как вчера, показалось мне, что по коридору метнулась лукавая тень. Но я слишком устал, чтоб выслеживать её. Я проспал ,пока солнце не забралось было высоко в зенит.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

И всё же город в сумерках выглядел приветливее, чем днём. До полудня казался он серым: угольный дым валил из громадных фабричных труб поблизости, грязные нищие горбились на уличных углах, нечистоты и помойные бадьи торчали напоказ на узких улочках. А темнота прятала всё- грязь, пороки, чахотку и бедность- добросовестно, по-матерински, извиняясь, прикрывая.
Дома, щербатые и жалкие в темноте выглядели романтичными и загадочными творениями прихотливого архитектора. Косые фронтоны славно возвышались в сумраке, жалкие огоньки поблёскивали в полуслепых окнах- в двух шагах от них сияли хрустальными люстрами высоченные окна кондитерской, у потолка парили любезно изогнутые лепные ангелы. Вот она, кондитерская богатого мира, который в этом фабричном городе получает и расходует деньги.
Сюда вошла дама, а я отстал, поскольку подумал что мне надо экономить деньги пока не выберусь отсюда.
Я поплёлся дальше, увидел чёрные сборища юрких евреев в кафтанах, услышал громкое бормотание, приветы и ответы, острые словечки и долгие речи - перья, проценты, хмель, сталь, уголь, лимоны и всё прочее, с губ -на ветер с прицелом в уши. Присматривающие, вынюхивающие мужчины в куртках с каучуковыми воротниками выглядели полицией. Я схватился за свой нагрудный кошелёк, где лежали бумаги, непроизвольно, так я хватался за шапку ,будучи солдатом, когда рядом оказывался старший по званию. Мои документы были в порядке, я возвращался домой, мне нечего было опасаться.
Я подошёл к шуцману, спросил насчёт Гибки, где проживали мои родичи, богач Фёбус Бёлёг* в их числе. Полицейский говорил по-немецки, многие здесь говорили по-немецки: приезжие фабриканты, инженеры и коммерсанты правящего сословия, гешефта, индустрии этого города.
Мне предстояло десять минут ходьбы и воспоминаний о Фёбусе Бёлёге, которого мой отец в Леопольдштадте** поминал с чёрной завистью когда возвращался с совещательных собраний домой усталый и подавленный. Имя дяди все члены нашей семьи произносили с респектом, лишь мой батюшка добавлял к "Фёбусу" своё "дрянь", ибо тот эксплуатировал своим акционерным обществом матушкины гешефты. Мой батюшка был слишком труслив для собственного акционерного общества, он лишь ежёгодно высматривал в "чужацкой" газете известие об урочном постое Фёбуса в отеле "Империаль", и когда Бёлёг приезжал, мой отец шёл пригласить шурина в Леопольдштадт к себе на чай в Леопольдштадт. Мать носила чёрное платье с уже экономной меховой оторочкой, она относилась к своему брату как к кому-то совершенно чужому, королевских кровей, словно их не одна утроба родила, не одна пара грудей вскормила. Дядя приходил, дарил мне книгу; прорастающими на перья луковицами пахло на кухне, где проживал мой высокий ростом дедушка, откуда он выбирался только по великим праздникам, вдруг и сразу довольно крепкий, посвежевший, с седой окладистой бородой на во всю грудь, он зыркал в очки, наклонялся чтоб рассмотреть сына Фёбуса, гордость стариков. Фёбус отличался шоротой улыбки, двойным вибрирующим подбородком и красными складками сала на затылке, от него пахло сигарами и немного вином, он каждого из нас расцеловывал в обе щеки. Он говорил много, громко и живо, но когда его спрашивали, как обстоят дела с гешефтами, его глазки западали, он тушевался, казалось, ещё немного- и захнычет как озябший нищий, его второй побородок нырял за ворот: "Гешефты просто швах, в такие-то времена. Когда я был мал, покупал бублик с маком за полушку, гривенник стоил уже каравай, дети... необученные... вырастут -и потербуют денег, Александеру каждый день в карман положи".
Отец теребил свои скатавшиеся манжеты и не находил места рукам, он улыбался, когда ему отчитывался Фёбус, слабый и раскисший, батюшка желал инфаркта своему шурину. По прошествии двух часов Фёбус вставал, вручал серебряную штучку матушке, дедушке- одну, а одну большую, блистающую совал он в мой карман. Высоко подняв керосиновую лампу, отец сопровождал гостя вниз по тёмной лестнице, а мать кричала им вслед: "Натан, осторожнее перед ширмой!"- и слышно было, как отворялись двери, а Фёбус в притолоке держал здравую речь.
Через два дня Фёбус уезжал прочь, а отец бросал: "Дрянь уже укатила".
- Прекрати, Натан!- молвила матушка.
А вот и Гибка. Это- важная пригородная улица с белыми приземистыми домами, новыми и ухоженными. Я увидел освещённое окно в доме Бёлёгов, но ворота были затворены. Я немного замялся, подумав, не поздно ли явился- уже, наверное, было десять вечера, а затем услышал игру на рояле и виолончель, женский голос, клацанье карт. Я подумал, что не годится в моём облачении являться в общество, а от моего первого шага зависело всё- и решил отложить свой визит на завтра, и я отправился в отель.
Портье не поклонился мне, униженому зряшным походом. Лифтовой не торопился, даром я тиснул кнопку. Рассматривая меня в лицо, он медленно приблизился, пятидесятилетний тип в ливрее- я рассердился: не розовощёкий малыш обслуживает лифт в этой гостинице.
Я опомнился только миновав шестой этаж- и пошагал дальше вверх, но ошибся этажом. Коридор показался мне очень узким, потолок -ниже прежнего; из помывочной стелился густой пар, воняло мокрым бельём. Должно быть, две-три двери были полутоворены- я услышал ,как спорили постояльцы: "контрольные" часы шли верно, как я заметил. Я уже было собрался спуститься вниз, как ,скрипя, подкатил лифт, двери его отворились, лифтбой окинул меня удивлённым взглядом- и высадил девушку в серой спортивной кепочку. Незнакомка посмотрела на меня- я заметил её загорелое лицо, и большие карие глаза, долгие чёрные ресницы. Я поклонился ей- и зашагал вниз. Что-то принудило меня обернуться- и я увидел обращённые на меня глаза лифтбоя цвета пива, он проезжал мимо.
Я плотно закрыл свою дверь, ибо меня одолел непонятный страх, и принялся читать одну старую книгу.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

________Примечания перевидчика:_____________________________
* Phoebus Boelaug, "Фёбус"= Феб, Аполлон;
** т.е. в Вене.

Тауэр Хэмлетс (Tower Hamlets), Лондон, 1985 год

Назнин помахала рукой татуированной даме. Та была всегда у себя, когда Назнин выглядывала поверх битых тротаурных плиток и мёртвой травы на стену дома напротив. Большинство квартирных окон в квадрате двора были плотно занавешены, и жизнь за ними состояла из силуэт и теней. Но у татуированной дамы вовсе не было занавесок. С утра и после полудня она сиживала на своём стуле, украшенном по краям долгими бирюльками, клонясь вперёд, стряхивала пепел в чашу, клонясь назад, посасывала из банки. Вот она выпила- и выбросила банку из окна.       
Был полдень. Назнин закончила домашнюю работу. Скоро ей предстояло начать приготовление ужина, но по собственному желанию ненадолго замешкалась. Было жарко, солнце в зените обжигало металлические оконны рамы, стёкла отражали лучи. Красные и золотистые сари висели на верхнем балконе многоквартирного  дома "Роузмид", детские нагрудники и миниатюрные джинсы- этажом ниже. Внешне дом, по-английски крепко сбитый, был похож на любой столичный, но с бенгальским оттенком. Никаких груд хлама. Никакого паркинга. Никаких игр в мяч. Двое стариков в долгих панджаби-пижамах дефилировали по дорожке, медленно, будто не желали достичь цели. Тощая коричневая собака шмыгнула на средину газона и нагадила. В лицо Назни доносился дух от переполненных мусорных баков.
Шесть месяцев минуло с той поры, как её увезли в Лондон. С того времени она что ни утро, ещё жмурясь, думала :"Если бы я могла, я знала бы, чего желаю". А затем она открывала глаза -и видела на подушке рядом одутловаетое лицо Чану, его нижняя губа отвисала и во сне. Она видела розовое трюму со створчатым зеркалом, и чудовищный чёрный гардероб, который занимал бо`льшую часть комнаты. Что за самообман? Думать "я знаю, чего желаю"? Разве это значит желать? Если бы она знала, что значит желание, она бы уже давно устроила себе его в светлице сердца.
В ответ Назнин махнула татуированная дама. Она чесала себе руки, плечи, ягодицы. Она земнула и закурила сигарету. Не мешьне двух третей плоти напоказ были в чернилах. Назнин ,всматриваясь издали,  была не в силах разобрать (в дальнейшем она так и не смогла это сделать вблизи) узоры. Чану сказал было, что незнакомка- Ангел Ада, что озадачило Назнин. Она думала, что на плоти той дамы- цветы или птицы. Конечно, уродливые, они ещё больше изуродовали обладательницу, которой было всё равно. Она не снимала маски скуки и униженности. Примерно так же выглядели лица садху, которые в лохмотьях брели по мусульманским сёлам, безразличные к доброте незнакомцев, немилосердному солнцу.
Назни временами подумывала, не спуститься ли ей вниз, во двор, чтоб затем взобраться на пятый этаж соседнего корпуса дома "Роузмид". Она могла бы обстучать несколько дверей, пока не отозвалась бы татуированная дама. Она могла бы предложите ей что-нибудь из предусмотрительно прихваченных с собою кушаний: самоса или бхаджи, и тогда бы они обменялись улыбками, возможно, они бы посидели вдвоём у окна, и приятно провели бы немного времени. Назнин думала об этом, ни ничего не предпринимала. Незнакомцы вышли бы вон, заговорили с нею. Татуированная дама могла рассердиться из-за нечаянного вторжения к ней. Ясно же, ей неохота покидать свой стул. Да если бы и не рассердилась, с чего начать тогда? Назнин знала только два английских выражения- "sorry" и "thank you". Она и следующий день проведёт в одиночестве. Просто день, такой ,как все дни.
Её надо поторопиться с ужином. Ягнёнок карри приготовлен. Она запекла его минувшей ночью, с помидорами и молодым картофелем. С прошлого раза, когда доктор Азад был зван в гости, но в последнюю минуту отказал, в холодильнике остался цыплёнок. Оставалось стушить дал, и приготовить салаты, растолочь пряности, промыть рис, приготовить соус для рыбы, которую Чану принесёт этим вечером. Ей надо вымыть стёкла и протереть их газетой чтоб заблестели. Несколько пятен на скатерти надо вывести. А если она оплошает? Рис может оказаться переваренным. Она может пересолить дал. Чану может забыть купить рыбы.
Наступил обед. Обычный обед. Одна гостья.
Она не затворила окно. Забравшись на диван , она потянулась к верхней полке, которую нехотя устроил Чану, достала оттуда Святой Коран (Къуръан). Назнин полча как смогла распалилась, ища убежища от Сатаны, стиснула кулаки, впилась ногтями в плоть ладоней. Затем она наугад раскрыла книгу и прочла:
"Аллахово суть всё, что есть земное и небесное. Заклинаем вас, как Мы заклинали тех, кому Книга дана была прежде вас, страшиться  Аллаха. Если вы отвергаете Его, знайте, что Аллахово суть всё, что есть земное и небесное. Аллах самодостаточен и достоен поклонения".
Слова утешили её нутро- и Назнин упокоилась. Пусть даже доктор Азад не внимает Аллаху. Богу принадлежит все, что заключено в Земле и в Небе. Она повторила эту фразу несколько раз вслух. Она сосредоточилась как прежде. Ничто не потревожит её. Никто. Один Бог, если примется за неё. Пусть Чану порхает и квакает как чайка, ведь доктор Азад явится к обеду. Пусть помечется. Богу принадлежит все, что заключено в Земле и в Небе. Как это звучит по-арабски? Гораздо милее, нежели на бенгали, она полагает, ибо те Слова- истинно Божьи.
Она закрыла книгу, осмотрела комнату: достаточно ли чисто. Книги и бумаги Чану были сложены стопками под столом. Их следует передвинуть, не то доктор Азад заденет их ногами. Коврики, которые она вынесла было на балкон и выбила деревянной трепалкой, следует принести назад. Всего три их: красно-оранжевый, зелёно-пурпурный и коричнево-голубой. Стопроцентный нейлон, сказал было Чану, очень стойкий. Диван и кресла здесь были цвета коровьего кизяка, , практично. Их спинки венчали пластиковые чехольчики, чтоб Чану головой не маслил обивку. Здесь было множество мебели, столько Назнин не видала прежде ни в одной комнате. Даже если стащить в один покой всю родительскую мебель, добавить к ней тётушкины пожитки, и дядюшкины, всё равно, здесь её числом больше. Тут и оранжевый столик из пластика со стеклянным верхом, троица сочленённых столов-секций из дерева, большой стол, на котором они с Чану ужинают, книжный шкаф, уголок, полка для газет, вертушка с папками и скоросшивателями, диван и кресла, два стола чтоб класть на них ноги, шесть "обеденных" стульев и застеклённый сервиз. Обой на стенах в жёлтый и коричневый квадратик, и кружки на них, дв такие гладкие стены. Ни у кого в Гурипуре не было ничего подобного. Назнин теперь гордилась семейным достатком. Её отец, второй богач села, не мог похвастать ничем наподобие этого богатства. Он устроил славную свадьбу своей дочери. Среди убранства здесь были блюда , не для еды, а напоказ, на крючках да на проволочках. Некоторые из них-  с золотой каймой. "Золотыми венцами" называл их Чану. Его дипломы в рамках висели на стене вперемешку с призовыми тарелками. Всего у неё здесь вдосталь. Столько прекрасных вещей.
Она поклала Коран на место. На той же полке покоилася другая, ещё более священная Книга, упакованная в футляр, Коран на арабском языке. Назнин коснулась футляра кончиками пальцев.
Назнин пристально вгляделась в сервиз, где за стеклом было напичкано множество глиняных зверушек, фарфоровых статуэток и пластиковых фруктов. Она подивилась тому, как внутрь полок проникает пыль, и окуда она только берётся. Всё это принадлежит Богу. Она задумалась, Его знамениям: царапинам на полировке, безделушкам и пыли.
А затем, расслабившись и отпустив думы на волю, она начала цитировать по памяти Святой Коран, одну из сур которого выучила в школе. Она не знала, что значат арабские фразы, но речитатив утешал её. Её грудное дыхание переменилось брюшным. Вдох и выдох. Покой. Тишина. Сомлевшая Назнин, засыпая, опустилась на диван. Ей привиделись изумрудные рисовые поля, и лебедь в холодном тёмном пруду. Рука за руку с Хасиной она шагала в школу, они среза`ли путь: споткнулись было обе, отряхивали теперь ладошками пыльные колени. И птицы мина* кричали с ветвей, и козы семенили мимо, а большие, печальные буйволы плелись с водопоя словно катафалки. А небо над головами- оно было таким бескрайним и чистым, а равнина тянулась вдаль, и видать был край её, синюю полоску, где земля сьыкалась с небесами.
Когда она очнулась, было уже почти пять. Она опрометью метнулась на кухню, принялась шинковать лук, да прижмурилась- и вскоре порезала палец на левой руке, под самым ногтем. Она пустила в раковину холодную струю, сунула в воду палец. Чем занята Хасина? Эта мысль постоянно не давала ей покоя.  Ч т о   о н а   д е л а е т   и м е н н о   с е й ч а с ? Это была даже не мысль, а чувство кола в горле. Одному Богу ведомо, когда свидится она с сестрой.
Её непокоило то, что Хасина непокорна доле. Ничего хорошего из этого не выйдет- и все согласны с этим утверждением. Но ,если всмотреться глубже, разве Хасина не следует согласно своей, пусть непутёвой, доле? Чему быть ,тому не миновать, а тогда не важно, как ты противишься судьбе: может быть, Хасине суждено было сбежать от родителей с Малеком? Может, она боролась с   т е м  , а  т о  оказалось неподдающимся личной воле. О, да что гадать о давно, давно минувшем, о былых вызовах доле, да только вот знать бы, как судьба окликает тебя? А здесь каждый новый день был похож на минувший. Если Чану , прийдя вечером, и найдёт квартиру неубранной, а ужин неготовым, заломит ли она вот так руки свои, скажет ли супругу: "Не спрашивай меня, почему ничего не готово, не я вольна, Судьба за меня решила"? Жён заслуженно бьют и за мешьшие оплошности.
Чану не бил её. Он даже не замахивался и не злился. Действительно, он добр и благороден. Впрочем, и так верно: глупо надеяться, на то, что он никогда не побьёт её.  Назнин вспомнила, что она "хорошая работница" (подслушала реплику говорившего по телефону Чану). Он расстроится, если вдруг она оплошает.

_________Примечание переводчика:______________________
* Мина  (mynah)- птица размером с галку, светлобрюхая, сверху тёмная, жёлтоклювая. См. фото по ссылке: http://www.google.ru/imgres?imgurl=http://aminus3.s3.amazonaws.com/image/g0005/u00004251/i00107802/9931febd3600622e1bece625ad1aea44_large.jpg&imgrefurl=http://paulosantos.aminus3.com/image/2007-08-27.html&h=533&w=800&sz=82&tbnid=hD_4sjYI_HG39M:&tbnh=95&tbnw=143&prev=/images%3Fq%3Dmynah&hl=ru&usg=__lm4I2Y7DphrntkxGwtjqKnQPYhw=&ei=48SKS5mdEJOKngPMzZC0BA&sa=X&oi=image_result&resnum=5&ct=image&ved=0CCQQ9QEwBA

продолжение следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

     Крупная ситцевая фабрика купно с шелкографией Вёрманна и Шнайдера в Данциге открыла в Эрхарде Штильфриде талант замечательного графика. Он, ещё молодой человек едва за тридцать, со временем стал незаменимым в фирме. Его замечательный талант требовал постоянной подпитки как эстетическими образами так и техническими сведениями. Эрхарду назначили годичную стажировку в художественно-ремесленной школе и ,затем, ещё год обстоятельной практики по специальности на крупных фабриках Парижа, Вены и Берлина. С этим предложением фирма обратилась к Эрхарду вскоре после его женитьбы. Разумеется, о том чтобы отправиться в командировку вместе с женой ,не стоило и думать, поэтому решение далось Эрхарду тяжело. Но, собственно, его благополучие зависело от него, да и жена посоветовала мужу принять предложение. Она ждала первенца - и после удачных родов муж отбыл.
     И вот, он уже в обратном пути. Он в третьем классе удобного поезда уже миновал Берлин. Своеобразное довольство. Приятная дрожь переполняет его до кончиков пальцев. Радостное предвкушение не покидает его сердце. Попутчики присматриваются к нему- Эрхард утыкается в какую-то газету, размышляет себе. Как это минуло? Два года -и не поверишь. Ну да, оба- в трудах, которые скрадывали бег времени. А сколько всего сделано им: то-то начальство удивится. Он ведь недавно уведомил шефов о своих успехах, но самые выдающиеся достижения представит им самолично. Модель нового красильного пресса, например. Чудно-то! Именно ему, Эрхарду, принадлежит идея. Бедняга, помучился было с расчётами, что куда и как. А теперь, за опытным образцом запатентуем изобретение- и пойдёт дело. А тот, кто уже изобрёл пресс... да где же это было? В Париже, правильно! "В Париже" снова странно звучит для него, Эрхарда. Жена недавно черкнула было: "Ты уже повидал мир..." Мир? ...Собственно, повсюду он только с в о ё  искал ,словно шарил в тёмной комнате в поисках определённой вещи. Он так и не познал мир. Ну ладно, пусть так. Позже можно будет поездить по свету ради удовольствия, когда дитя подрастёт. Да, ребёнок! Как он может выглядеть... что за личико? Эрхард видел его только новорождённым. А у столь малых деток лица не разобрать. То ль он в него пошёл... то ли в неё? ...а затем он подумал было о жене. Испытал прилив тепла, не бурлящего, просто тепла. Она тогда была несколько бледна, но это- после родов. А скоро они заживут получше. Можно будет позволить себе жаркое дважды в неделю... может быть, и рояль устроить... не сразу... ну, к Рождеству. Вот остановился состав. Народ забегал туда-сюда. Крик "выходите! высаживайтесь!" Двери распахиваются, холод несётся в купэ. Носильщики в форменных холщовых куртках явились. Он ещё медлит. Затем слышит чью-то реплику: "Ну да посидим ужо!" Он пугается. "Простите?" "А-а?- кто-то сердито отозвался,- прицепка тут, посмотрим, когда отправимся..." Тогда он покидает вагон. Он ищет станционного смитрителя, продирается без оглядки сквозь толпу- к служащему. "Мне надо ехать дальше, немедля!- кричит вне себя". "Но, господа хорошие,- равнодушно молвит ему и всем смотритель,- я не могу иначе. Ваш состав опаздал на двадцать минут. Данцигский уже ушёл. Я не переставляю рельсы". "Но ещё будет оказия?..." Служащий обращается к Эрхарду: "Успокойтесь. Уже два. В пять в Данциг отправляется скорый. Итак, в пять часов. Куда вы едете?" Смотритель уже говорит с другим. Эрхард с сумкой стои`т на медленно пустеющем перроне. Внезапно его осеняет: а где же мы? Он читает большие буквы, прямо перед собой: МИЛЬТАУ. Мильтау, да отсюда пара часов поездом до Данцига, а значит,примерно пять- экипажем. Решено, взять экипаж. Он справляется у служащего. Тот, раздражённо :"Тогда идите в город, а здесь- нет". "Город далеко?" "Нет". После пары шагов Эрхарду становится смешно: во что этот экипаж обойдётся... и на что так спешить? Действительно пять часов -препятствие? Он улыбается. Не следует мне волноваться, думает он, мелочь-то какая, я уже почти на месте,... в прихожей,... скажем так.
     Он заходит в ресторацию. Он заказывает коньяку. Он согревается. Затем сидит он ,будто забыв, что делать собирался. Наконец, осеняет его: думать, натурально, как прежде. И он пытается: его жена, его мальчик, которому почти два с половиной года. В таком возрасте разве дети говорят? Но нет, с думаньем не выходит. Тут не то что в поезде, где всё движется. З д е с ь  з а с т ы л о всё как в тумане, в этой ресторации, в пыли. И мысли замерли, за компанию. Но ведь ему столько раз приходитлось дожидаться разных составов. Разных? Ох, нет, совсем других! И чем он тогда коротал время? Ну, не такие долгие стоянки... ходил, бывало, в город. Вот ещё оказия. Он выпил ещё коньяку и вышел вон.
     Вначале- дорога в угольной золе, чёрная, грязная. Вдоль старого дощатого забора, прямо, не сворачивая. Затем- мост через нечто отвратительное, канаву с отбросами. Он рассмотрел внизу ржавое, помятое ведро в иле. И, внезапо- фабрика. Трубы, высокие стены из жести. Словно великанская банка сардин, нечто бессмысленное! И, наконец- нечто вроде города: дом справа, лужища... дом слева... а затем- улица. Лавка с туфлями, зубными щётками, карманными часами-луковицами. Ненадолго он задержался. Затем пошагал до самой площади. Он заметил новый дом на углу. До самого тротуала- громадная зеркальная витрина с цветами внутри. Снаружи -вывеска "Коффэ и Кондитерская". Может, кофейку испить, подумал было Эрхард и направился ко входу. И эта дверь -зеркальная, а сверху значится "ENTREE`" ("ВХОД", фр.- прим.перев.) по-столичному... Но Эрхард прошёл мимо.  Не сто`ит, подумал он ,перекусить- так в простеньком кафе! Я ведь уже почти дома. Это -всего лишь промежуточная станция, нечто абсолютно нежелательное... И снова вперёд. Ему навстречу донёсся голос, густой, животный, как рампа "расцветающая" в особых варьете: сначала- точка, затем- бурлит в зале, отврятительная, отталкивающая, густо сияющая... Голос зычный: "Нет... я точно знаю. И я поймаю её след! Но когда я его найду... убью его..." Эрхард взглянул на голосящего. Здорвяк, грузный, тот шёл с одним маленьким, костлявеньким, мимо него, Штильфрида. Здоровяк красномордый, грозный, а рот его имел форму слова "у б и т ь "... "Что за мужчина!- подумал Эрхард". Пожалуй, его следует бояться! ...Затем пошёл он своей дорогой. Жалкая брусчатка. Что за площадь, унылая, несчастная, пустая! Дома казались ему столь далёкими- и нависали над ним. А на той стороне... Среди тех домов, похожих на личики глупых, тугоухих, дефективных деток- некий иной дом. С ампирно-утончённым фасадом, с двумя вазами на крыше, справа и слева, по краям покатого фронтона.
     Эрхард подошёл ближе. Всё же, дом оказался невелик, даже маловат, несмотря на свои выкрашенные полуколонны с гирляндами цвета сепии. Два окна на втором этаже и одно, овальное- на первом, у входной двери, к которой вели три ступени. Но дверь и лесница казались непроходимыми. словно дом был декорацией, а... И снова задумался Эрхард: "Где этот дом я уже видел?..."  Ну да, так обычно думается тебе: где я уже ...? Эрхард приблизился к фасаду ещё. Внезапно заметил он, что дёрнул за шнурок звонка. Что за глупость? И хотел было ретироваться, да тут зашуршало у входа- и он устыдился просто убежать.
     "Желаете?- это была дама, довольно молодая, с неуверенным взглядом".
     "Я...- замялся Эрхард,- ах, простите... я..."
     "Пожалуйте. Холодно ведь,- молвила дама, и- вовсе не удивлённо".
     На улице было вовсе не холодно, в феврале-то, но Эрхарду показалось прохладно- и он потянулся следом за хозяйкой. Сени были сырыми и душными. Входя, Эрхард задел шаль, в которую куталась дама- и ощутил слабость. Она, хозяйка стояла уже так близко. "Сюда наверх,- сказала она и зашагала узкой, скрипучей лесенкой". Комната. Сумерки в красных сполохах: может быть, это- от занавесок из красного тюля. Или догорает где-то тайная лампада?
     "Присаживайтесь, - сказала дама". Она куталась в мягкой шали и поглаживала шкуру, что лежала на диване. Её руки- нагие, её платье- свободно, движения прихотливы. А голос её- как платье. Эрхард присматривается к ней. Внезапно он приходит в себя. "Простите, - говорит он в своей учтивой манере,- я вторгся сюда..." Она смеётся и зарывается в шкуру, которая заглатывает её. "Я...- тянет Эрхард, всё робея,- я вижу, дом... он очень выделяющийся, этот дом!"

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

  Солнце из зенита
сияло над леском, обширной массой
теней качающихся, серое величье
которой щель обьяла. Дыры
огромные во скалах затаились,
высмеивая ревом вечным стоны
высоких глыб. Собранье веток
да листьев переплёт бросали сумрак
на путь Поэта, он ведом был
любовью, грёзой, богом, или Смертью,
искал в убежище Природы места
себе-- могилы, колыбели. Тьму да тьму
сгущали тени. Дуб, тянувший
свои раздольные, в узлах прадавних руки,
бук светлый обнимал. А пирамиды
высоких кедров арками сплелись,
торжественнее храма, а пониже,
подобен облакам на изумрудном небе,
акации да ясеня покров плывучий
повис, блед, трепетен. Что змеи
неугомонные, всех радуги оттенков,
ползли лианы серыми стволами,
и, словно детские игривые глаза,
так нежно и невинно проникали
в сердца любимым, увивая
союзы усиками. Плотная листва
творит сплетение дня синевы
с прозрачностью полу`ночи, что тени
судьбы неверных облаков. Лужайки
под пологом таят свой мох,
душистые от трав, глазасты
цветами, что минучи, да прелестны.
Наитемнейший грот дари`т
мускатных роз с жасмином аромат,
душеразнящий, приглашает
к интимнейшей мистерии. В долине
покой и сумрак, близнецы, на вахте
полуденной, да меж теней парят,
едва заметны; там, в пруду
блестящем, тёмном, чистая волна
переплетенье веток отражает,
и каждый лист, и всякое пятно
лазури неба, метящей в отворы;
ничто не окунает образ свой
в плывучее зерцало, лишь звезда
непостоянная, мигающая свозь решётку,
иль пёстрый птах, уснувший под луной
или бабочка роскошная, порхая,
не знающая дня-- и тем роскошней
колышет крыльями, неведома ему.

перевод c английского Терджимана Кырымлы    

                                          Там громадные пещеры
                    В подножья гор заоблачных вгрызались,
                    И рев, и стон высмеивая эхом,
                    Листва и ветви встречные соткали
                    Тенистый сумрак над стезей поэта,
                    Которому Бог, греза или смерть
                    Искать велели колыбель ее,
                    Ему могилу тем предуготовив;
                    Сгущались тени. Заключал могучий
                    Дуб в суковатые свои объятья
                    Ствол буковый, а пирамиды кедров,
                    Казалось, образуют храмы в дебрях,
                    И облаками в небе изумрудном
                    Готовы плыть акация и ясень,
                    Трепещущие, бледные, а змеи
                    Лиан, огнем и радугой одеты,
                    Тысячецветные, ползут по серым
                    Стволам, и смотрят их глаза-цветы,
                    Невинно шаловливые, впиваясь
                    Лучами в беззащитные сердца
                    Любимых, чтобы жизнь сосать оттуда,
                    Завязывая свадебные узы
                    Нерасторжимые. Листва прилежно
                    День темно-голубой со светлой ночью
                    Сплетает, сочетая в тонкой ткани
                    Причудливой, как тени облаков,
                    И это только полог над поляной
                    Душистой, мшистой, чьи цветы-глазенки
                    Не хуже крупных. Самый темный дол
                    Благоуханьем розы и жасмина
                    Беззвучно приглашает приобщиться
                    К прелестной тайне; сумрак и молчанье
                    На страже днем; лесные близнецы
                    Полузаметны, мглистые, а в темном
                    Лесном пруду светящиеся волны
                    Все до малейшей ветки отражают,
                    И каждый лист, и каждое пятно
                    Лазури, что в тенистый омут метит;
                    Купает в жидком зеркале свой образ
                    Звезда непостоянная, сверкая
                    Сквозь лиственные ставни до рассвета,
                    И расписная ветреница-птица,
                    Которой сладко спится под луною,
                    Да насекомые, которых днем
                    Не видно, чтобы крылышки во мраке
                    Тем праздничней, тем ярче засветились...

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 420--468) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html

                                В полно`чь
луна взошла- и глянь! эфирны кручи
Кавказа, чьи ледовые вершины
сияли солнцем среди звёзд; внизу
в подножия пещеристые с рёвом бились
вихрящие потоки волн, и гневом
и громом отзывалось эхо?.. Кто спасёт?..

Летела лодка варевом влекущих волн;
топорщились темны персты утёсов;
гора, отбрасывая тень, висела над водой--
и всё быстрей, проворнее всего живого,
парившую на прыткой глади лодку
влекла... пещеры пасть отверстая,
в чей лабиринт извилистый, глубокий
впадало бурею бичуемое море; лодка
летела, пуще. "Грёза и Любовь!--
вскричал Поэт.-- Я выследил
путь удаленья твоего. Уж сон и смерть
не разлучат нас впредь!"        
                                            А лодка
потоком быстрым всё неслась.  Вот день
забрезжил над потоком мрачным;
и уж где лодка плы`ла, там война
дичайшая меж волн утихла: лодка
плыла` тихонько. Где горы разлом
лазури неба глыбь черну подставил,
а масса водная ещё не достигала
основ Кавказских гор, она вращалась
гремя, так что качались скалы вековые:
водоворот заполнил пропасть-щель:
он подымался выше по уступам,
вертясь немыслимо проворно, подмывал,
без устали плеща о кряжистые корни,
могучие деревья, что тянули руки
гигантские во тьму повыше. Посредине
котла зеркалила обла`ки гладь
обманчивая, гиблая, тиха`я.
Подхваченная восходящим током,
тянулась лодка, кру`гом, кру`гом, прытко,
треща, с уступа на уступ взбиралась,
пока на крайнем ярусе, где в брешь
скалы сбегал воды избыток, где тишь
средь круговерти сберегалась,
остановилась странница, дрожа. Сорвётся
вдруг в бездну? Или встречное теченье
неумолимой пропасти её поглотит?
Что ж, вниз?... Бродячий ветерок,
подувший с запада, упёрся в парус--
и глянь! легонько, между берегов
замшелых, да потоком тихим,
вдоль рощицы тянулась лодка; ох!
поток ужасный, издали ревущий
звучал на фоне шёпота листвы.
Где кущи расступаются, являя
зеленую поляну, там был плёс:
сомкнулись берега, чьи жёлтые цветы
в хрусталь покоя засмотрелись навсегда.
Волна от лодки прервала их дрёму,
что лишь залётный птах иль ветер-шалопай
смущали было, иль побег упавший,
иль осень увяданья. Захотел поэт
украсить свежестью их блёклые волосья,
но одиночество вернулось в сердце--
и он стерпел. Порыв могучий
пока таился в щёк румянце, взглядом
владел, и телом измождённым,
которому служил ещё, он нависал
над жизнью, как зарница в туче,
парящая, чтоб сгинуть в тёмном
приливе но`чи.

перевод с английского Терджимана Кырымлы   
                                                              

                                        И вот настала полночь,
                    Луна взошла, и вдалеке возникли
                    Эфирные урочища Кавказа,
                    Чьи льдистые вершины, словно солнца
                    Средь звезд, сияли, стоя на подножье
                    Пещеристом, изглоданном волнами
                    Свирепыми, - как челноку спастись? -

                    В неистовом, бушующей потоке,
                    Беспомощный, несется к черным скалам,
                    А над волнами гибельный утес,
                    И человек движенья рокового
                    Прервать не в силах; скользкими волнами
                    Подхвачен челн. Пещера впереди
                    Разверзлась, и захлестывало море
                    Глухую глубь; челн бега своего
                    Не замедляет. "Греза и Любовь! -
                    Вскричал Поэт. - Сдается мне, открыл я
                    Убежище твое. Ни сну, ни смерти
                    Не разлучить надолго нас".
                                                                      Плыла
                    В пещере лодка. Наконец, забрезжил
                    Над этой черною рекою день;
                    Где схватка волн сменилась перемирьем,
                    Плыл челн среди потока, чьи глубины
                    Не мерены; где трещина в горе
                    Во мрак лазурь небесную впускала,
                    Пока еще лавина вод к подножью
                    Кавказа не обрушилась, чтоб гром
                    Твердь колебал, там в пропасти подземной
                    Кипел один сплошной водоворот;
                    Порогами карабкалась вода
                    И омывала кряжистые корни
                    Дерев могучих, вытянувших руки
                    Во мрак наружный, а посередине
                    Подземного котла виднелась гладь
                    Обманчивая, небо искажая
                    Зеркальною своею западней.
                    По головокружительным уступам
                    Челн поднимался вверх, но там, где круче
                    Всего был поворот, где брег скалистый
                    Образовал средь вихрей водных заводь,
                    Остановился челн, дрожа; сорвется
                    Он в бездну, или встречное теченье
                    Умчит его назад и там потопит
                    В пучине, от которой нет спасенья
                    И в глубь ее несытую нельзя
                    Не погрузиться? Но бродячий ветер,
                    На западе поднявшись, дунул в парус
                    И бережно повлек меж берегов
                    Замшелых, и поток невозмутимый
                    Струился вдоль в тени ветвистой рощи,
                    И отдаленный рев уже смешался
                    С певучим нежным лепетом лесов.
                    Где кущи расступаются, являя
                    Зеленую поляну, там был плес
                    Меж берегов, чьи желтые цветы
                    Самим себе могли смотреть в глаза,
                    Глядясь в хрусталь, и челн, плывущий мимо,
                    Слегка смутил зеркальные подобья,
                    Как птица или ветер, как побег
                    Упавший или их же увяданье
                    Смущает их. Поэту захотелось
                    Цветным венком свои украсить кудри
                    Поблекшие, однако удержала
                    Его печаль; порыв не проявился,
                    Хоть скрыть его была не в силах внешность,
                    И нависал над жизнью, сокровенный,
                    Как молния, таящаяся в туче,
                    Чтобы потом исчезнуть, чтобы ночь
                    Все затопила,...

                    перевод К.Бальмонта
                    английский оригинал см. по ссылке (строки 351--420): http://www.bartleby.com/139/shel112.html

   Творений вечный и живущии мир
   течёт сквозь ум и катит прытки волны,--
   темны они... то блещут... снова меркнут...
   лепот ссужая, а людской родник
   дум сокровенных от себя дарИт
   теченья те, свои наполовину:
   так ручеёк, бывает часто, бор
   едва торИт меж пиков одиноких,
   с уступов скачет век наперекор,
   где сосен с ветром непрестанный спор,
   где ширь-поток по скалам с рёвом лОмит.

продолжение следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

   _________________1.___________________ 
   Нетленный мир бесчисленных созданий
   Струит сквозь дух волненье быстрых вод;
   Они полны то блесток, то мерцаний,
   В них дышит тьма, в них яркий свет живет;
   Они бегут, растут и прибывают,
   И отдыха для их смятенья нет;
   Людские мысли свой неверный свет
   С их пестротой завистливо сливают.
   Людских страстей чуть бьется слабый звук,
   Живет лишь вполовину сам собою.
   Так иногда в лесу, где мгла вокруг,
   Где дремлют сосны смутною толпою,
   Журчит ручей среди столетних гор,
   Чуть плещется, но мертвых глыб громада
   Молчит и даже стонам водопада
   Не внемлет, спит. Шумит сосновый бор,
   И спорит с ветром гул его протяжный,
   И светится широкая река
   Своей красой величественно-важной,
   И будто ей скала родна, близка:
   Она к ней льнет, ласкается и блещет,
   И властною волной небрежно плещет.

перевод К. Бальмонта
  

_______________1._____________
The everlasting universe of things
Flows through the mind, and rolls its rapid waves,
Now dark--now glittering-no", reflecting gloom
Now lending splendor, where from secret springs
The source of human thought its tribute brings
Of waters-with a sound but half its own,
Such as a feeble brook will oft assume
In the wild woods, among the mountains lone,
Where waterfalls around it leap forever,
Where woods and winds contend, and a vast river
Over its rocks ceaselessly bursts and raves.

Р. В. Shelley
весь текст поэмы см. по ссылке http://www.mtholyoke.edu/courses/rschwart/hist256/alps/mont_blanc.htm

 Nondum amabam, et amare amabam, quaerbam quid amarem, amans amare.
                                                         Confess. St. August

                                             Я еще не любил, но любил любовь и, любя (скорее "жаждя, ища любви",-- прим.Т.К.) любвовь, искал, что бы полюбить.
                                                      Исповедь св. Августина

Земля, и океан, и воздух, братья любы!
Коль Мать великая мне в дар дала
природную способность воспринять
любовь семейную, чтоб нею вам ответить,
коль росная заря, и душный полудЕнь,
и вечер, и закат с его парадом царским,
и полунощный тих-взорвись покой...
коль причты осени в сухом лесу,
и перемена платья зимняя седой траве:
снег чист да звёздна льда короны;
коли одышка страстная весны,
что исторгает сладость поцелуев первых,
былИ мне дОроги; коль я
ни птицу вольную, ни мошки, ни зверей меньшИх
не обижал умышленно, любя к тому же
их добротой дарил, то вы простите
мне похвальбу, братьЯ возлюбленные,
благоволенья вашего мне не урезав.

продолжение следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

                    Сначала добрые умрут,
                    А тот, кто сух и вспыльчив, словно трут,
                    Дотла сгорает.
                    Земля, вода и воздух, вы союз
                    Возлюбленных, когда бы наша мать
                    Великая позволила ответить
                    Взаимностью на вашу мне любовь;
                    Когда заря, благоуханный день,
                    Закат в сопровожденье слуг блестящих
                    И трепетная тишь глубокой ночи,
                    И вздохи осени в сухих ветвях,
                    И щедрая зима, чье облаченье
                    Лучистое седой траве идет,
                    И поцелуи первые весны
                    В чарующем пылу мне были милы,
                    Когда ни пташки, ни зверька, ни мошки
                    Я не обидел, бережно любя
                    Сородичей своих, тогда простите,
                    Возлюбленные, вы мне похвальбу,
                    Не обделив меня привычной лаской!

                    перевод  К. Бальмонта

              1      Earth, ocean, air, beloved brotherhood!
              2      If our great Mother has imbued my soul
              3      With aught of natural piety to feel
              4      Your love, and recompense the boon with mine;
              5      If dewy morn, and odorous noon, and even,
              6      With sunset and its gorgeous ministers,
              7     And solemn midnight's tingling silentness;
              8      If autumn's hollow sighs in the sere wood,
              9     And winter robing with pure snow and crowns
            10     Of starry ice the grey grass and bare boughs;
            11      If spring's voluptuous pantings when she breathes
            12     Her first sweet kisses, have been dear to me;
            13      If no bright bird, insect, or gentle beast
            14      I consciously have injured, but still loved
            15     And cherished these my kindred; then forgive
            16     This boast, beloved brethren, and withdraw
            17     No portion of your wonted favour now!

P.B. Shellеy

* * * * *,.................................................................................................!:)

Мужчина: Нет, послушай, это важно: ничего не будет така, ка прежде. Ты обрела силу. Ты можешь уйти прочь- и все узники Дома перемрут с голоду.
Анна: Ну, этого, пожалуй, впредь не будет... Мы и так вас до полусмерти измучили.
Мужчина: Но ты же вольна уйти прочь, разжечь домашний очаг- и швырнуть связку в огонь.
Анна: Этого я не хочу.
Мужчина: Посмотри на эти ключи: они светлы. Они лучатся. Каждый ключ- голубой огонёк. Они исходят из нас и в нас же обращаются. Все люди, полюбившие однажды, вдохнули Огонь в эти ключи. Смотри, как они озарили коридор. Ты провела жизнь свою в пыточных , ты знаешь людей в тьме, ты видала на их лицах только насилие. Ты видела только страх и алчность. Когда ты родила дитя, ночью, в глухом сне , замечтавшись, ты помнишь: этот свет? ты знала, что можешь быть любимой: рядом с тобой являлся , в  чистом сиянии,  прекрасный парень ,котрый полюбил тебя, которому ты ,там , была суженой. Он пребывал в тебе. А днём судилась тебе пошлость в камерах. Твоя жизнь, когда ты была собой, когда почивала, твоя жизнь оставалась в тебе: любовь и свет. Ты давно любима. Ты можешь помочь!
Анна6 Помочь!
(Дитя позванивает связкой)
Мужчина: Помоги! Ты поможешь всем, каждому. Эти ключи, этот огнистый букетик развеет тюремные стены!
Анна: Помочь...Мне....Так неловко. Кто я такая? Я совсем одна. Воспаряю, лечу, я так легка. Вкруг меня только светлый ореол. Я стремлюсь только к Свету, вверх...старик стремится туда же, он ел четырежды в неделю, а то жевал долгую свою бороду. От меня зависит...он протянул мне руки, золотые пламени...избитый узник, которого они  приковали к стене. О, да это ты , на самом верху, так далеко, ты, ты манишь меня, ты столь далёк , я не смею явиться к тебе, помоги мне, ты...
Мужчина: Я совсем близко.
Анна: О, я видела тебя? Я влюбилась в тебя? Люблю тебя? Это ты?
Мужчина: Нет, не я. Все. Ты избрана. Твоя жизнь светом устремился к общности людской. Помоги людям!
Анна: Я совсем иная, нова. Я испытала это впервые. Что это во мне?
Мужчина: Свобода.
Анна: О,  я  рядом с тобой, могу пронзить тебя, оборотиться вкруг, воспарить над тобой. Могу быть твоими тебе нарами, скамьёй, решёткой, цепью, твоей камерой, твоей тюоьмой всей этой. Всё минуло: я не вижу ничего кроме Света, повсюду, и - парящие люди в Нём...Воля! (корчится)
(Дитя  всё позванивает связкой ключей)
Мужчина: Подруга, сестра, товарка! Помоги им!
Анна: Куда?
Мужчина: На корабль. К Новой Жизни. Братья ждут.
Анна: А ты?
Мужчина: Сначала они! Освобождения, все, ждут они годы напролёт!
Анна: О, воля людская! И эти глаза, эти руки, и моя плоть, что моё -им в помощь!  Я сильна, дам им свободу! Они ведь не погребены, не истлели, не забыты? На помощь, за мной, на волю! (удаляется)

Четырнадцатая сцена

Мужчина. Дитя.

Дитя(упускает связку оземь): Матушка сбежала в камеры. Слышишь, ты, как она кричит? Я хочу к ней, вместе!
Мужчина: Нет, останься здесь. Мать хочет, чтоб ты со мной подождал.
Дитя: Ты слышишь, как они там внизу кричат? Мне страшно.
Мужчина: Тебе страшно?
Дитя: Нет, совсем нет.
Мужчина: Теберь тебе не надо будет бояться. Я ведь с тобой.
Дитя: Но ты ведь заключённый!
Мужчина: Нет, уже и впредь нет! Ты слышишь, они умолкли, уже совсем тихо.
Дитя: Пожалуй, кроме нас тут никого.
Мужчина: Дитя моё, это свобода.
Дитя: Что это, свобода?
Мужчина: Мама тебе объяснит. Подыми ключи и отвори вот тут.
(Дитя отворяет камеру)
Дитя: Проведёшь меня к матушке?
Мужчина: Да, проведу. Теперь  ты поиграешь  со многими хорошими людьми, будешь? Мы с матушкой твоею сядем на очень большой корабль, красивый корабль.
Дитя: Я ещё не плавал на корабле.
Мужчина: Вот этот маленький ключик, он от цепей...Дитя моё, ты видал чудо!

Цепи валятся оземь. Тьма.

Корабль у причала в порту.

Пятнадцатая сцена

Науке , одетый в мешковатый и коротковатый костюм. дефилирует как постовой взад и вперёд.

Науке: Ать- два. Ать- два. Кру-гом! Науке на посту! Что я говорю: на посту? На революционном посту! Прямо, Науке, будь добр, держи выправку! Кто бы мог подумать!? В наше время у каждого постового в ранце- президентскиая трибуна. Трон? Обычная кушетка мне  теперь сгодилась бы и полюбилась. (зевает) Ать-два. Ать- два. Кру-гом! Проклятый холод! Величайшая Революция - и ни капли пития! Но, но, но Науке! (бьёт себя по губам, озирается) ...а если услышит кто!? Ну, погоди-ка, после, уж на борту опорожню фляжку...одним словом, ревфляжку!... Ать=два, ать- два. надеюсь, отчалим без проволочек, а то и всю Революцию провороним....(Собирается , опасливо озирается, снова бьёт себя по губам): Будь благословен, воистину благословен будь. Науке! И дико-то как здесь. Хорошо пожелать кому: " Подежуришь здесь, братко! - и кто б тебя на посту проведал? Ни разу ни одно сестрички, ни одной самой маленькой! Выпил бы загодя, речи б революционные держал, как другие. Верю,во хмелю тогда мой голос обретёт вес. Вроде того:"...Братья и сёстры, ваше будущее - в любви!" Чудесно! Идёт, годится, Науке! Тебе - широка дорога!
(В порт к трапу приближаются Клоц и Женщина)

Шестнадцатая сцена

Науке. Позже: Клоц. Женщина.

Науке: Уже утро. И ни в глазу, ни капли не принял. (Заметив обоих, отдаёт им честь) Стой, кто идёт?!  А, это вы! Где остались товарищи?
Клоц: Они должны прийти, им был дан знак.
Науке: Ты уверен, что они свободны? Мы больше не можем ждать.
Женщина: Ещё немного терпения!  Я бы хотела поскорее отчалить :за нами по пятам гонится полиция.
Науке: Если ждать ,пока гром не грянет, мы пропали. И вы думаете, что офицеров прихватим?
Женщина: Вы их не собрали?
Клоц: Их никто из наших не обращал.
Науке: Подымайтесь, вы! Бвстрее! последняя минута!

Семнадцатая сцена

Предыдущие. Державник.
Державник является.

Державник: Все собрались тут?
Науке6 Нет, но мы должны немедля отчалить, иначе пропали.
Державник: Мы должны дождаться товарищей. Примем на себя опасность.
Женщина: Мы пропали: вон люди, они не наши.

Восемнадцатая сцена

Предыдущие. Старик. Юноша.
Старик и юноша уныло бродят вдоль причала.

Юноша: Матрос, у тебя не найдётся сигареты. Глаза на лоб лезут, так голоден.
Старик: Дайте приютиться хоть ненадолго, посидеть. Я столько дней хожу, сплю на скамейках, продрог весь.
Науке: Запрещено. Никого не принимать на борт.

Девятнадцатая сцена

Предыдуший. Первый надзиратель. Второй надзиратель.
Первый надзиратель ,запыхавшись, взбегает по мостку, следом- второй.

Первый надзиратель: Товарищи?
Науке: Куда?
Первый надзиратель: К новой жизни.
Второй надзиратель(поддерживает его): К свободе!
Науке (приглажает жестом): Торопитесь!
(Первый и второй надзиратели, Клоц и Женщина, Державник провожаемы Науке на борт корабля)
Старик и Юноша: Я тоже хочу на корабль. Мне присесть бы. Что поесть бы! Почему им всё, а нам ничего?!

Двадцатая сцена

Предыдущие без Первого надзирателя. Второй надзиратель, Клоц, Женщина. Державник.
Людская толпа прибыает ,напипрает на мостки.

Призыв : Мы хотим на борт! Примите нас!
Науке(товарищам на мостках и на борту): Слишком поздно. Крик нас выдст. Надо отчалить. Кто не тут, должны остаться на берегу.
Женщина: Ещё секунду. они явятся!
Науке: Нет! Что, вы недовольны? Нас обнаружат! (призыв на борту): Товарищи, охрана, к оружию!
(Шум на борту)

Двадцать первая сцена

Предыдущие. Анна. Первый заключённый. Второй заключённый.

Анна (запыхавшись, со старым седобородым заключённым и со вторым, молодым заключённым ступает на трап корабля): Вот, идите же , мы на месте , мы свободны! Пособите мне, быстро, они еле ходят! (Старика и молодого краном подымают на борт. Анна на борту): Стоять, а где мой ребёнок?!
(Снова шум на борту)
Науке: Все на борт! Каждая пара рук пригодится! Расступись!
Анна: Нет! Нет! Где мой сын?! Я без него не поплыву!

Двадцать вторая сцена

Предыдущие. Капитан. Матросы.
Капитан, окружённый группой революционных матросов, является на мостике.

Капитан: Помогите: бунт на корабле! На помощь!

Толпа народная в порту всё прибывает.
Юноша (кричит): Долой капитана!

Двадцать третья сцена

Предыдущие. Державник. Первый надзиратель. Второй надзиратель. Позже: Мужчина и Дитя.

Державник: Поднять якорь! Отчаливаем!
Анна: Мой сын! Клоц! Помоги!
Является Мужчина с сыном Анны на руках.

Двадцать четвёртая сцена

Предыдущие  без Капитана.

Мужчина: Товарищи!...Свобода!
Народ: Военные!!!
Мужчина "приземляет" ребёнка. Анна подбегает к совему сыну. Мужчина восходит по трапу. Барабанная дробь из-за кулис.
Народ: Солдаты!!!

Двадцать пятая сцена

Сёстры с ребёнком торопятся к трапу. На трап взбегает ,один , Капитан, хватает Дитя, спрыгивает с ним с трапа на берег. В тот же момент трап поднимается на борт. Слышна команда :"Якоря!" Якоря подымают.

Анна(на причале): Моё дитя! (Анну сминают долой)

Двадцать шестая сцена

Предыдущие. Офицер. Солдаты.
Военные, предводительствуемые Офицером, выходят на причал.

Капитан: Сволочи: ребёнка- в заложники!
Державник (сверху, со второй палубы): Они сами теперь- заложники.
Офицер: Пристрелим ребёнка!
Анна: Вы не посмеете!
Державник (с  капитанского мостика): Мы расстреляем офицерьё!
Первый и Второй охранники (рядом с Державником): Нет, мы не стреляем, брат, без насилия!
Клоц: Товарищи, видите: мы ребёнка сможем вызволить только силой, только не подкачайте!
Анна: Моё дитя! Вы не осмелитесь! Нет, не стрелять! Без насилия! Ты нас этому ведь научил!
Офицер(внизу, на причале): Расходись, в последний раз приказываю!
Народ: Корабль отчалил!
(Офицер выхватывает револьвер, целится в Дитя): Вернуть корабль!
Юноша из толпы: Корабль уплывает! (Офицер стреляет. Дитя падает замертво. Народ сминает порядок солдат)
Народ: Убийца!
Офицер: Убийца! Я убийца! (Прыгает на борт, оказывается под воздетыми кулаками Анны)
Все братья на корабле, единогласно кричат:  М Ы  Н Е  У Б И В А Е М !

На корабле.

Двадцать седьмая сцена

Порт, народ и солдаты в этот момент укрывает мгла, издалека доносятся приглушённые крики. Только корабль освещён. Предыдущие без народа и солдат.

Офицер: Я убийца! Я убил дитя! Вот я перед вами, делайте со мной что хотите! Я не хочу больше жить!
Первый, Второй охранники, Мужчина и Женщина: Н Е   С Т Р Е Л Я Т Ь !
Клоц: Товарищи, последняя кровь!
Первый, Второй охранники, Мужчина и Женщина: Без насилия! Братство!
Офицер (прыгает к Державнику): Я не хочу больше жить! Пустите меня в расход, тут же!
Державник: Убийца ты, убийца. Я должен был убить тебя. Но не могу больше. Эта, что над нами сильнее наших грубых рук, эта Свобода здесь.
Матросы: Корабль в море! открытом!
Анна: Моё дитя!...Убийство!
Клоц: Мы в горнем море. Новая жизнь. Свобода!
Науке: Спасённому: за свободу, за новую жизнь. Ради новых людей!
Анна: О, за что новому человеку расплачиваться новой жизнью?!
Державник: За Человечество!
Анна: У кого право  позволять людям умирать за человечество?
Державник: Право коллектива.
Офицер: Ложь, ложь, ложь! Вы желаете нашей жизни!

Конец первого акта

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Риенци:
Вот дело ваших рук, я узнаю` вас прежних!
Подростки нежные, душили наших братьев,
сестёр теперь повадились нам портить!
Разнообразить преступленье чем угодно?
Царицу Мира, древний Рим, наш город
в разбойничий притон вы обратили,
срамите Церковь; в дальний Авиньон
Престол Петра сбежать от вас готов;
паломник не решится в Рим прийти
на торжества благочестивого народа,
куда, грабители, вы осадили все пути.
Запущен, беден, высох гордый Рим;
вы грабите и то, что у беднейшего осталось:
ворам подобны, ломитесь вы в лавки,
позоря баб,  до смерти избивая му`жей...
(последующие слова Риенци обращены к народу,-- прим.перев.)
что ж, оглянитесь вы, узрите их, злодеев!
Смотри`те, тот Собор, колонны эти молвят вам:
здесь старый, вольный и великий Рим,
который было правил Миром,
чьи граждане звались Царей царями!
(последняя реплика Риенци обращена к Орсини,-- прим.перев.)
Преступник, мне ответь, есть римляне средь нас?!

Народ:
Ха, Риенци! Риенци! Салют, Риенци!
Нобили (дворяне) :
Ха, что за наглость! Слышали его?
Колонна:
Что ж мы? Язык ему бы вырвать!
Колонна:
Вы болтуны пустые! Род ваш туп!
Орсини:
Плебеи!
Колонна (к Риенци) :
Явись ты завтра в за`мок мой,
синьор нотариус, уйдёшь с деньгами:
речам твоим учёным пособлю!
Нобили:
Ха-ха! Посмейтесь над ослами!
Орсини:
Над ним смейтесь!
Колонна:
Над ним посмейтесь!
Орсини:
Из знатного он рода происходит?
Колонна:
Точно так!

Нобили:
Так чтите же больших господ!
Он грубиян, почтенья ждёт?!
Барончелли, Чекко, народ:
Слыхали дерзость наглецов?
Ударим раз, ответ готов!
Риенци:
Назад, друзья, остановитесь!
Возмездье близкое грядёт!
Назад! Припомните обет свой!

Орсини:
Что ж, завершайте поединок:
нет сласти в нём, коль половинен!
Колонна:
Не пред плебеями на улках--
с рассветом кончим у ворот!
Орсини:
Я приведу всю рать своих.
Колонна:
Муж против мужа, копья в ряд!
На схватку, за Колонну!
Орсини:
На схватку, за Орсини!
Нобили:
На схватку, за (Колонну/Орсини)!

Орсини, Колонна, нобили:
На схватку готовься, да грянем
по ко`ням, с копьём поскачи!
У врат в предрассветном тумане
натру`дим c (Орсини/Колонной) мечи!
Барончелли, Чекко, народ (обращаясь к Риенци,-- прим.перев.) :
На у врат городских чтоб подраться 
грядут наглецы при мечах
Когда за позор наш воздастся,
и кто защитит наш очаг?

Люди Колонны:
За Колонну!
Люди Орсини:
За Орсини!
(Под буйную толкотню нобили удаляются.)

Риенци (который до того был погружён в молчаливые раздумья) :
За Рим!
(Народ устремляется к Риенци.)
Желаю запереть врата, пока
их наглецы не миновали!
Кардинал:
Когда ж по чести, Рьенци, ты
зазнавшихся преломишь силу?
Барончелли:
Риенци, скоро ль день наступит,
твой звёздный час, о коем клялся?
Чекко:
Когда настанет мир для римлян,
закон обрежет наглеца?
Народ:
Риенци, видишь, мы верны? О, римлянин,
когда ты волю нам даруешь?
Риенци (привлекая к себе кардинала) :
Мой господин, прошу вас поразмыслить,
о том, чего угодно вам! Могу ли впредь
я на Святую Церковь полагаться?

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Rienzi
Dies ist eu'r Handwerk, daran erkenn' ich euch!
Als zarte Knaben wuergt ihr unsre Brueder,
und unsre Schwestern moechtet ihr entehren!
Was bleibt zu den Verbrechen auch noch uebrig?
Das alte Rom, die Koenigin der Welt,
macht ihr zur Raeuberhoehle, schaendet selbst
die Kirche; Petri Stuhl muss fluechten
zum fernen Avignon; kein Pilger wagt's,
nach Rom zu ziehn zum frommen Voelkerfeste,
denn ihr belagert, Raeubern gleich, die Wege.
Veroedet, arm, versiecht das stolze Rom,
und was dem Aermsten blieb, das raubt ihr ihm,
brecht, Dieben gleich, in seine Laeden ein,
erschlagt die Maenner, entehrt die Weiber: -
blickt um euch denn, und seht, wo ihr dies treibt!
Seht, jene Tempel, jene Saeulen sagen euch:
es ist das alte, freie, grosse Rom,
das einst die Welt beherrschte, dessen Buerger
Koenige der Koenige sich nannten!
Verbrecher, sagt mir, gibt es noch Roemer?
 
Volk
Ha, Rienzi! Rienzi! Hoch Rienzi!  
Nobili
Ha, welche Frechheit! Hrt ihr ihn? 
Orsini
Und wir? Reisst ihm die Zunge aus!  
Colonna
O lasst ihn schwatzen! Dummes Zeug!  
Orsini
Plebejer!  
Colonna
Komm morgen in mein Schloss,
Signor Notar, und hol dir Geld
fuer deine schoen studierte Rede!  
Nobili  
Haha! Den Narren, lacht ihn aus!  
Orsini
Lacht ihn aus!  
Colonna
Lacht ihn aus!  
Orsini
Er stammt gewiss aus edlem Haus.  
Colonna
Ganz gewiss!

 
Nobili
Verehret ja den grossen Herrn,
er kann zwar nicht, doch moecht er gern!  
Baroncelli, Cecco, Volk
Hoert ihr den Spott der Frechen an?
Mit einem Streiche sei's getan!  
Rienzi
Zurueck, ihr Freunde, haltet ein!
Nicht fern wird die Vergeltung sein!
Zurueck! Gedenket eures Schwures!
 
Orsini
Nun denn, so macht dem Spass ein End'!
Der Streit ist halb, wir fechten aus.  
Colonna
Nicht in den Strassen vor Plebejern,
am Tagesanbruch vor den Toren.  
Orsini
Ich stelle mich mit voller Schar.  
Colonna
Die Lanzen vor, Mann gegen Mann!
Zum Kampfe fr Colonna!  
Orsini
Zum Kampfe fr Orsini!  
Die Nobili
Zum Kampfe fuer Colonna/Orsini!

 
Orsini, Colonna, Die Nobili
Hinaus, geruestet zum Kampfe,
mit Speer und Lanze zu Pferd!
In Fruehrots nebligem Dampfe
zieht fuer Orsini/Colonna das Schwert!  
Baroncelli, Cecco, Volk
Zum Kampfe ziehn die Frechen
das uebermuet'ge Schwert.
Wann wirst die Schmach du raechen
und schtzen unsren Herd? 
Die Colonna
Fuer Colonna!  
Die Orsini
Fuer Orsini!
(Die Nobili entfernen sich unter grossem Getuemmel.)

 
Rienzi
(der bisher in nachsinnendes Schweigen versunken war)
Fr Rom!
(Das Volk draengt sich naeher an Rienzi.)
Sie ziehen aus den Toren;
nun denn, ich will sie euch verschliessen!  
Kardinal
Wann endlich machst du Ernst, Rienzi,
und brichst der Uebermt'gen Macht?  
Baroncelli
Rienzi, wann erscheint der Tag,
den du verheissen und gelobt?  
Cecco
Wann kommt der Friede, das Gesetz,
der Schutz vor jedem Uebermut?  
Volk
Rienzi, sieh, wir halten Treu!
O Roemer, wann machst du uns frei?  
Rienzi
(Den Kardinal beiseit' nehmend)
Herr Kardinal, bedenkt, was Ihr verlangt!
Kann stets ich auf die heil'ge Kirche baun?