Он внезапно проснулся. Его ладони покоились, как обычно, сцепленные под затылком. Но Густав увидел другой потолок над собой. А вот, выше- Мадонна с Младенцем, а рядом возлежала чужая женщина с плотно закрытыми глазами, а несколько минут назад обнимал было он Терезу, свою умершую жену. Он в ту минуту желал лишь одного: пусть бы эта полежит себе тихонько, не открывая глаз, не поводя губами, пока он не встанет и не удалится. Знал ведь: если эта снова начнёт бросать взгляды, посмеиваться, вздыхать и ,особенно, покажутся ямочки на щеках её, как у той, что уже мертва... он , Густав, не вынесет , а он и не обязан терпеть этого. То ,на что осмелилась эта баба- слишком подло. Он гневно вглядывался в неё. Как только возможно, что эта жалкая баба, что имела сотню ухажёров, всякой миной, всякой повадкой даря ему высочайшее наслаждение, по-обезьяньи копирует бедную мёртвую жену?  А он улёгся тут, рядом... Он задрожал. Он проворно вскочил с постели, но почти бесшумно. Она не двигалась. Он быстро оделся. Затем он стал перед ней, у кровати. Он впитывал взлядом очертания её шеи. Густаву казалось, что эта баба только что совершила неслыханную кражу, а его мёртвая Тереза оказалась ограбленной и преданной... Нет, коль Тереза покоится в гробу с плотью отваливающейся с костей, эти, живые и улыбающиеся не заменят ему Ту ,не возместят прежнее! Он устыдился того, что всё счастье мира не оказалосб в гробу одновременно с ней.
Вот, она потянулась спросонья, именно так, как Тереза было в спальне потянивалась... да сворачивалась калачиком. Эта приоткрыла глаза... да, как она. Она зевнула: да, именно так... Ах, и долго ещё? ... Она, раскинув руки, потянулась к навстречу, будто желала приблизить его к себе... "Говори!- вскричал он". Он хотел услышать её голос. Это бы укрепило слабеющий разум Густава. Но она смолчала.  "Говори!- крикнул он ещё раз деревенеющими губами". Она, ничего не понимающая, посмотрела не него удивлённым взглядом и снова , раскинув руки, потянулась навстречу. Он оглянулся кругом, ища нечто могущее вызволить его. Здесь, над комодом, напротив кровати в стене под его шляпой торчал гвоздь. Он вытащил его и, зажав в левую ладонь, воткнул через рубашку ей в грудь... Хорошо попал. Она судорожно дёрнулась вверх, крикнула раз, повела руками туда-сюда, схватилась за гвоздь, не нашла сил вытащить его.
Густав всё стоял рядом, видел как та вздрагивала, вращала белками, приподняла голову, в последний раз уронила её... скончалась... Тогда-то от выдернуг гвоздь из раны: на нём совсем не оказалось крови. Он вовсе не понимал случившегося- и вдруг всё осознал. Он подбежал к окну в соседней комнате, высунулся наружу по плечи, крикнул вниз что было мочи: "Убийца! Убийца!" Он смог увидеть, как люди сбегались к фасаду, видел, как юркнули некоторые из них в подъезд- затем удалился он от окна, сел спокойно в креслои ждал. У него оставалось ощущение доброго, исполненного хорошо им доброго дела. Он думал о своей жене, которая уже давно лежит в гробу, а черви выползают из её пустых глазниц- и впервые после её смерти Густав ошутил нечто вроде душевного покоя.
Вот , наконец, звонок залился... Густав поспешно встал и распахнул......................................................................

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Он последовал за ней. Кем она могла быть? Ему недоставало опыта точной оценки. В её улыбке не было ничего пошлого, ни слишком ободряющей она не казалась. Незнакомка держалась в десяти шагах от Густава: тот держался в постоянном удалении. Всякий раз, когда она миновала фонари, вдовец пристально всматривался в очертания её фигуры и неизменно крепло убеждённость Густава, в том, что он- свидетель ускользающей походки своей жены и с безумным наслаждением пытался о себя убедить : эта- она. Он наговаривал себе: теперь, когда я на расстоянии, если этот образ... эту походку... эту причёску вижу... разве я не счастлив? ... Незнакомка словно не замечала преследования: шагала себе беззаботно. Путь её пролегал мимо городского парка. Идя, она касалась пальцами прутьев ограды. Густав содрогнулся. Он припомнил, как довольна была его жена пробегая пальцами по стенам, заборам, решёткам. Ему показалось, что эта баба идущая в десяти шагах впереди, делает то же нарочно, и одновременно он знал, что его ощущение совершенно безумно. И с этого мгновения стал различать он в повадках этой бабы нечто нарочное, ему, Густаву в пику... да, ему показалось, что та нарочно передразнивает покойницу. Усталость на секунду овладела сознанием несчастного: он чуть не решился свернуть прочь и уйти восвояси оставив насмешницу. Но та будто влекла за собой- и он пошёл следом. Она свернула в арку, затем -в проулок, затем- на улицу, названия которой Густав не знал: здесь пропала она в одном из ближних домов. Он простоял недолго у ворот ожидая её возвращения. Он разглядывал окна. Вскоре одно на третьем этаже отворилось. Оттуда показалась дама, что он преследовал: он не мог в темноте рассмотреть ни её лица, ни направления её взгляда, но всё же Густаву показалось, что незнакомка смотрит вверх. Затем она, раздвинув локтями створки, посмотрела вниз. Он поспешил прочь, поскольку не желал быть замеченным. Возвращаясь к себе тёмными улицами, он думал о ней совсем не как о чужой, нет: это была его жена, его мёртвая жена, она в том доме, на третьем этаже раздвинула оконные створки локтями ,посмотрела вниз.  Он не мог думать ни о чём другом, но- только об одном: будто знает её давно. Он, немало измучившись,попытался было вытравить из собственного сознания блажь, но его усилие пропало попусту. Наконец, очутился он в некоей гостинице, ел и пил. Духота была необычайной. Чем сильнее пьянел Густав, тем его муки, уже не донимавшие душу, заботливее кружили рядом. Неожиданно ему встретилось сегодня существо, одно совершенно определённое существо, значимое для вдовца- это была женщина, это была почти его жена, и та помнила о нём, да, ему казалось, что та помнила о нём.
Ночью ему приснилась умершая. В лесу, где они провели последний летний отпуск. Они лежали вдвоём на просторной свежезелёной поляне. Их щёки, горячие, соприкасались ,и эта невинная близость переполнина Густава столь возвышенным счастьем, что затмила собой радость прежних взаимных обьятий. Неожиданно супруга пропала. Он увидал её, бегущую вдоль опушки: несчастная неслась воздев руки ,точно как та, виденная им в иллюстрированной  газете, погибающая в огне балерина. В этот миг отчётливо смирился он с тем, что не осталось у него возможности пережить утрату наслаждения,- и всё же не оставил он лужайки, но зашёлся бессильным криком. Тогда и проснулся  несчастный от собственного стона. Сквозь отвор окна доносились первые, неясные ещё шумы утра: отчётливо слышался только птичий щебет из городского парка. Никогда прежде одиночество не внушало ему столь нестерпимый ужас. Тоска, что испытал он по женщине, только что лежавшей с ним рядом на траве, касавшейся его щеки горячей, живой  своей щекою, звала и влекла неслыханно, так, что смерть Густаву показалась легче вечной разлуки. Он любил покойницу как можно любить лишь живую, невыносимо тоскуя по мёртвому, он вдыхал дух её плоти, он будил её губы, словно та снова была рядом и готова принять его поцелуй. И тогда Густав выкрикнул имя покойницы ,ещё раз, громче, раскрыл свои обяьтия, приподнялся, встал с кровати, уронил руки - и устыдился, что оставил ту, с которой уж не мог разделить свои радости, печали и грёзы, ту, что осталось ему только оплакивать, но желать возбранялось.
Встав утром очень рано, он час гулял в парке, а в бюро работал столь прилежно, будто примерным поведением снова хотел искупить грех. Мысль явилась ему, впервые, необычная настолько, что Густав удивился: не уйти б ему из неуютного мира? мира, который ему уж не сулит наслаждений, но шлёт одни испытания?  Он вспомнил о дальнем своём родственнике по материнской линии, который уже будучи зрелым мужчиной, ушёл в монастырь. Эта возможность успокоила Густава.
Пополудни он снова лежал на кровати, а вечером ушёл на прогулку. Он знал свой путь. Он явился на прежнее место, присел на ту же, что вчера, скамью. Он ждал, и когда мысли его воспарили, и в вечерней духоте нечто вроде полудрёмы овладело им, пробудился он с чувством, будто ждёт свою жену. Он попытался было усилием воли образумиться. Он, растерянный и уставший, теперь желал только одного: безоружным сдаться на милость прописанной ему, неминучей судьбе. Множество народу проходило мимо, и дамы, и девушки тоже, но Густав ждал одну, свою незнакомку. Вдруг показалось ему, что та не придёт. Ну, пусть так, но он же знал, где та живёт: мог бы постоять у ворот, зайти в дом, подняться лестницей... нет, это исключено: как знать, живёт ли она одна? ... В любом случае, попадётся.
Было поздно: темнота наступала. Внезапно увидал он ту, что ждал. Но та прошла мимо- и он не заметил её. И снова узнал по знакомой ускользающей походке. Его сердце затрепетало. Он быстро встал и последовал за ней. Ему показалось, что незнакомку до`лжно окликнуть именем своей умершей супруги,- а всё же чувствовал он ,что этого не следует делать. Он шагал так быстро, что скоро паче чаяния поравнялся с нею. Та ,обернувшись, искоса улыбнулась ему, будто что-то припомнила, однако, затем зашагала быстрее. Он преследовал её как во хмелю. Наконец, он дал волю своему безумию: вообразил, будто она и есть усопшая, а разум его не перечил сердцу. Его взгляд жадно липнул к женской шее. Он прошептал имя супруги, ещё раз, громче, он выдохнул ей вслед... : "...Тереза..."
Та замерла. Он поравнялся с ней, совершенно испуганный. Она глянула ему в глаза, тряхнула головой, удивлённая, и  намерилась было уйти. Неверным голосом вымолвил он :"Прошу Вас... прошу Вас... " Та ответила совершенно спокойно: "Что вам угодно?" Это был совсем чужой голос. После, когда он  припоминал этот миг, то видел себя совсем юным, безбородым, почти ребёнком, ибо она посмотрела на него так, как взрослые глядят на случайных, чужих детей.
Она продолжила: "Откуда вы знаете меня? Откуда вам известно моё имя?"
Ему не показалось странным совпадение. Он ответил :"Я вас уже вчера... увидел..."
"Ах, вот". Она, вестимо, подумала, что Густав распросил о ней у соседей. Он немного осмелел.
"Вчера я заметила было...- заговорила она, - вчера вечером, что за мной кто-то шёл. Я не сворачивала, а тот всё следовал за мной. Не так ли?" Они пошагали рядом. Густав внезапно ощутил себя будто под колпаком, как после двух стаканов выпитого вина.
"А что ж не говорит со мной спутник? Пожалуй, в диковинку ему, что я одна гуляла вечером? Днём -другое дело, ну-у ,не правда ли? Днём в городе всегда много дел?"
Он прислушивался к ней. Ему было приятно. Его голос ласкал его. Она улыбалась искоса, поглядывая на Густава, будто ждала ответной реплики- и тот ,наконец, решился: "Теперь днями так жарко, что ничего не поделаешь: приходится под вечер выбираться. Комнатной прохлады теперь днём на воле не сыскать".  Он обрадовался тому, как свободно и пространно ответил, чего, впрочем, не ожидал.
"В этом вы правы. Но, собственно, там , где живу я... ну, вы же знаете.... - она мило улыбнулась,- туда солнце не достаёт. Правда,  должна сказать, когда на бульвар в полдень выхожу- будто в горящую печь окунаюсь".
Её реплика дала ему повод заговорить о жаре, которая лютует в бюро, о своих коллегах, которые, бывает, засыпают за столами. Спутница посмеялась- это ободрило его, и искренне радуясь собственной речи да вниманию незнакомки, поведал он о многом: как проводит свои дни; о том, что недавно овдовел... последнее слово проронил он с неким удовольствием, впервые за долгое время, а ещё Густаву польстил последовавший за признанием многозначительный взгляд спутницы.
Затем она рассказала о себе. Он узнал, что та- любовница очень молодого мужчины, который как раз теперь с родителями выехал на дачу, и только через две недели должен вернуться.
"А так он в семь вечера всегда у меня, и мне так приятно, что я даже не знаю, как убить время когда остаюсь одна. Мы обычно гуляли вместе , а теперь вот одной приходится бродить. А он и не знает ничего о том... ох, он не должен проведать, он такой ревнивый! Но, прошу вас, охота ли сидеть одной прекрасными вечерами, ну не так ли? Хоть поговорить с вами... и этого мне нельзя. Но ,видите ль, после восьми суток сплошного молчания беседа с вами- чистое удовольствие".
Они были уж вблизи дома Терезы.
"Вы сразу к себе, фрёйляйн?- молвил он,- Посидимте недолго на скамейке в городском парке и поболтаем малость".
Они свернули, прошлись немного к парку и ,выбрав аллею потемнее, присели на скамью. Она оказалась совсем рядом, полуприкрыла глаза и когда замолчала, показалось Густаву, что он сидит со своей женой. Но когда незнакомка заговорила, Густав съёжился. Он заметил, что эта дама, недолго молчавшая по соседству, убаюкавшая было его теплом своим, вдруг осмелилась по-обезьяньи копировать манеры умершей. Он ощутил лёгкую досаду. Он чувствовал, будто некая известная сила, которой он не дал права,  пытается подчинить его себе а он, Густав, должен дать ей отпор. Кто же эта особа? Женщина, подобная многим, не чета ему: любовница молодого мужчины, который отдыхает с родителями на даче, а прежде  -бывшая любовницей десяти или сотни иных. И всё же, ничего не поделаешь: сквозь её платье проникает телесное тепло,- тем же делилась с ним умершая жена. У этой та же походка, та же шейка, те же ямочки на щеках. Он потянулся к ней. Он жадно вдыхал запах её волос. Ему захотелось поцеловать её в шею, он сделал это: она позволила. Она шепнула нечто- он не разобрал. Он переспросил, ещё раз коснувшись губами её шеи: "Что ,Тереза?"
 "Мне пора домой: уже поздно".
"И чем вы займётесь?" 

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Дни стали теплее, а вечера были просто чудесны. Он пуще прежнего затосковал по умершей и временами ужасное ощущение невосполнимой утраты мучило его столь тяжко, что ,верно, влекло за собой новое несчастье. Как-то раз воскресным послеполуднем прогуливался он в Дорнбахском парке. Весна уж явилась туда во всём великолепии, деревья укрылись свежей листвой, поляны запестрели цветами, дети играли и бегали, молодёжь располагалась на опушке леса- и понял несчастный, насколько он одинок, и не знал ,как дольше влачить своё горе. Ему захотелось заголосить. Он, вытаращив глаза врипрыжку торил свой путь, ловя удивлённые взгляды прохожин. Он, желая убежать от людей, искал троп наверх, в одиночек, меж высоких берёх и сосен, взошёл на Софийский холм. С вершины увидел он долины и холмы в предвечернем, красно-белом ореоле, а ,оборотившись, рассмотрел город, утонувший в бледно-серебрянной дымке. Долго простоял он -и успокоился. Вдоль дороги, спускающейся вниз и там, в долине, исчезавшей из виду, низко плыли лёгкие облачка пыли, едва доносился оттуда шум проезжающих экипажей и людские крики, звонкий смех раздавался оттуда. Медленно стал он спускаться, да не лесом. Изредка останавливался, тяжко вздыхая, будто невесть какая забота на него свалилась. Внезапно сгустились сумерки. Мимо красивых дач влекомый людским потоком, вскоре явился он к весьма популярному частному саду. Фонари горели. За одним столом в глубине сада располагались музыканты: они играли на губной гармони, скрипке и флейте, а один высоким голосом пел сладостно. Подальше от них, у самого входа, занял Густав место. Он рассматривал людей что были поближе. За соседним столом сидели две юные девушки, которые ему показались очень симпатичными: он их долго рассматривал. Он вспомнил юность свою: ведь с той поры не засматривался он таким взглядом на женщин.  В сознании всплыли дамские образы, запоминавшиеся изо дня в день по пути в бюро, силуэты, впрочем, ничего не значащие для Густава. Сегодня, напротив этой двоицы юных блондинок ,он впервые вновь ощутил себя молодым мужчиной. А ещё припомнил он вдруг, что и дамы на улице иногда засматриваются на него- и с радостью смешанной со страхом осознал, что жизнь для него ещё не прошла стороной и есть пока милые дамы и барышни, которых ему предстоит обнять. И будто дрожь проняла губы да шею когда подумал он о предстоящих ему поцелуях. Особенное возбуждение охватило его, когда вообразил было Густав одну из девушек сидящих напротив в собственных обьятьях - и он прижмурился. Но ,закрыв веки ,увидел он лик умершей жены и всмотрелся внутренним вглядом в её рот, дрогнувший было как тогда в предчувствии поцелуя. С отвращением открыл глаза он. Эти девушки уже не для него. Он чувствовал, что ни одна женщина на свете не заменит ту. С прежней силой явилась сегодняшняя боль- и он знал ,что потерян для мира и его радостей. Он стыдился пытливых праздных взглядов ,а только что отринуте желанье дотронуться рукой до некоей женщины преисполнило его отвращением и позором. Совершенно уничтоженный, отправился он к себе. Ему хотелось себя кастрировать: он преодолел весь путь пешком и явился домой уставшим настолько, что собственная душа и тело казались ему колесованными. Неспокойный, тяжёлый сон сморил его. а проснулся Густав с предчувствием чего-то ужасного.
Несколько последовавших за этим дней он мучился в поисках новых порядка и сути собственного существования. Густав успел убедиться, что дальше сносить яростную душевную боль он не должен, иначе утратит способность осознанно жить. Он дивился своей прежней, до знакомства с женой, жизни, казавшейся ему теперь полусном. Исключая служебные обязанности, с которыми Густав справлялся не без удовольствия и с присущей ему аккуратностью, его потребности оставались неразвитыми. Он охотно слушал музыку да изредка почитывал путевые заметки. И спроси он себя, чем милее заняться, лучшего ответа чем "путешествовать" не нашлось бы. Но он не мог оставить службу. А ожидаемый короткий отпуск казался ему бесценным. Впрочем, положа руку на сердце, Густаву вовсе не хотелось бы оказаться обуреваемым тяжкими воспоминаниями в незнакомой местности. Таким образом ,относительное душевное упокоение, дарованное несчастному ранней весной, миновало. И товарищество коллег в гостинице уже претило ему: он приходил туда реже, а откланивался раньше. Однажды вышло так, что Густав, возвращаясь домой, погасил огонёк-  и такой страх обуял беднягу, что он присел на ступени и ,шаря по карманам, застонал. Когда же ему удалось отыскать и зажечь спичку, и дрожащее пламя озарило его, то Густав попробывал было рассмеяться, но сдержал улыбку: ему ещё оставалось открыть дверь... У себя он взглянул в зеркало- и не узнал себя. Он подошёл ближа, настолько, что испарина осела на глади. В руке держал он свечку на блюдце, которое водрузил на призеркальный комод. Затем Густав удалился, на шаг, два ,присл на кровать и быстро ,пожелав тотчас спрятаться, разделся. Улёгшись, он накрылся с головой- и вспомнил было ,что свеча горит, - но  не осмелился встать. Тогда решился он бодрствовать пока та не выгорит до основания. Медленно убрал он покрывало с глаз: свеча на комоде отражалась в зеркале. Он засмотрелся на пламя- и через несколько секунд уснул.
На следующее утро припомнился ему не минувший приступ страха, но случившаяся несколько дней тому назад прогулка на Софийский холм. Из памяти последняя явилась как приятное приключения- и как избавление замаячила задумка что ни день гулять за городом ,а по вечам являться в тот же сад чтою рамматривать фланирующих девушек и дам в лёгких летних туалетах с "солнечными" зонтиками. Но на этот раз после службы он не решился выехать за город: настолько устал, что прогулка представилась ему совершенно невозможной. Не раздевшись, лёг он на кровать, ощутил себя медленно поправляющимся после болезни. Вечером вышел он на медленную прогулку кольцевым бульваром и тихо тешился ловя знаки внимания встречных девушек. Некоторые, едва заметно оборачиваясь, дарили было его долгими взглядами, которые казались Густаву давно забытыми ,но такими нужными ему огоньками. Дальше желания не заходили. Он даже и не думал завести знакомство или обнять одно из этих созданий :он радовался уже их наличию да взглядам.
Спустя ещё несколько дней, покончив с послеобеденной дрёмой, Густав стал посреди комнаты- и показалась ему недавняя собственная жизнь несуразицей. Самым замечательным обстоятельством оказалось, однако, то, что вдовцу давно уже не припоминалась покойница- и он захотел заплакать во искупление вины. Но слёз не было.  Зато на бульваре, когда череда фрау миновала его, покатились те по щекам, понемногу ,как будто стыдясь собственной скупости и медлительности.  Скоро показалось Густаву, что исполнил он некий долг, и зашагал он проворно, и ощутил довольство упругой ходьбой. С неожиданной ясностью осознал он, что снова желает и должен быть счастливым.  Да, и вкусил он наслаждаясь мысленно от грядущих роскошей: подумал о доброй сотне бабёнок, которые не откажут если что. Каждая встречная улыбка, каждый жест вызывали лёгкую приятную телесную дрожь. Он радовался возможности вызвать по собственной воле приключение, случись оно через неделю или завтра, или сегодня, или через четверть часа, когда ему, Густаву, пожелается- и сама неопределённость возможности задорно дразнила его. Он присел на скамью поблизости публичного сада, откуда доносилась музыка, в такт которой, казалось, вышагивали проходящие мимо особы. Он снял шлапу, поклал её на колени - и показалось бедняге, что тяжёлый железный обруч удалился с его головы. Густав ощутил, что пора ему претворять в жизнь уточнённый тут и сейчас свой план. Словно сегодня в шесть пополудни трауру суждено было закончиться- и новые ,не те что пару часов назад, права и обязанности обрёл несчастный. Однозначно, в тот миг он был спокойно уверен в праведности своего желания и чувствовал, что оно вот-вот легко утолится.
Он долго просидел пока не заметил поблизости, должно быть, только что встретившуюся парочку. Молодые говорили тихо, но Густав смог кое-что разобрать: те назначали свидание на завтра.
И тогда-то Густав решил подыскать себе фразы для возможного сближения: это показалось ему настолько трудным, что он покраснел от робости. Он обдумывал, как с каждой из встречных дам заговорил бы. Вот, прошла мимо девушка с маленьким мальчиком. Он сказал бы ей: "Гутен абенд, фрёйляйн. Что за прелесть ваш мальчик! Правда, герр мальчик?" При этом ему, Густаву. следовало улыбнуться, ибо несомненно хороша острота: малыш- "герр"- и мадемуазель, верно, улыбнулась бы. Та была уже в десяти шагах, но бедняга так и не осмелился. Вот, подошла довольно толстая дама с нотами. Её спросил бы он, должна ли та носить ноты. Затем прошлась пара совсем юных штучек: одна- с коробкой в руке. Вторая, с "солнечным" зонтиком, что-то быстро и важно наговаривала спутнице. Её попросил бы он: "Поделитесь-ка и со мной беседой". Но это было бы слишком нагло. Вот, прошла мимо, очень медленно, некая молодая особа, она покачивала головкой, углублённая в себя, будто не занимал ничуть её этот мир. Минуя Густава, эта женщина взглянула на него и улыбнулась так, будто припомнила старого знакомого. Тот встал, но не сразу ,и не будучи удивлён нечаянной улыбкой, но поражён сходством прохожей со своей женой. Сзади та выглядела странно похожей на неё настолько ,что Густав почти перепугался. Да, и причёска была такой же, и подобную шляпку некогда надевала его жена. И по мере того как незнакомка удалялась, всё сильнее Густаву чудилось, что она и есть покойная. Он боялся, что та оборотится ибо черты её лица имели мало сходства с покойной: только походка, силуэт, причёска, шляпка.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Ужасная зима миновала. Когда он впервые снова отворил окно, первые запахи весны вторглись в его комнату, за ними донёсся смутный уличный гомон- и почувствовал населец, что жизнь его ещё не кончена. Отныне всегда, пополудни вернувшись из бюро, проводил вечера он у распахнутого окна. Он придвигал кресло к подоконнику, брал книгу в руки и силился читать, но книга почти сразу же оказывалась на коленях - и он смотрел вдаль. Его квартира находилась на последнем этаже: из окна видать было только бледное небо. В последние дни марта ветерок из городского парка нёс сюда аромат первоцветов.
В последний день октября минувшего года умерла его жена. С той поры он продолжал жить как оглушённый. То, что она умерла в молодости и его, ещё молодого, оставила одного на земле, не укладывалось в сознании вдовца.  В первые недели после похорон отец покойницы из пригорода ,где имел небольшое дело, изредка наезжал в гости к Густаву, но отношения, которые никогда не были прочны между последним и стариком, скоро совсем прекратились.
Его родители умерли рано. Те жили слишком далеко от столицы, в городке, который оставил он чтоб отучиться в венской гимназии. Вышло так, что почти всю юность провёл он среди чужих. После смерти отца, который  был нотариусом, пришлось семнадцатилетнему Густаву оставить гимназию, где учился он с прилежанием, но без дарования. Сирота поступил на железнодорожную службу, которая обеспечила ему приличный достаток и виды на дальнейшее, хотя и нескорое, продвижение. С той поры юность его утишилась. В бюро исполнял он долг свой, а потребности имел умеренные. Ежемесячно он раз посещал театр, а все субботние вечера проводил в дружеском кругу сослуживцев. На двадцате четвёртом году жизнь его утратила покой. Некая молодая дама, с которой сдружился он на юбилейных спевках, стала его любимой. Он степел некоторые муки ревности и сильно страдал когда та с супругом покинула Вену. Вскоре ,однако, Густав перёвёл дух и удовлетворился прежним покоем, а жизнь его вернулась на круги своя.
Четыре года спустя познакомился он с девицей, что заходила в гости к семье тогдашних его квартирохозяев. Густав сразу осознал, что лучшей спутницы жизни ему больше не сыскать. Он старательно расспросил её соседей дабы разузнать побольше о будущей супруге своей. Она год до того была влюблена, затем жених её умер и с той поры, казалось, тихая печаль покорила её без остатка. Новая знакомая была простой с виду девушкой из среднего мещанства, но, кроме прочего, с выдающимися музыкальными способностями. Поговаривали, что она способнее некоторых прославленных певиц. Самолюбию Густава льстило умение его  снова и снова исторгать улыбки девушки: он уже охотно припоминал первое любовное приключение юности гордясь не утраченной им способности впечатлять благородных дам. Он был весьма счастлив тем ,что Тереза, впервые заговорив с ним, улыбнулась: в тот вечер он даже захмелел от гордости, впрочем, сам не зная, отчего. Минуло несколько месяцев- и новая знакомая стала его женой. И ему тогда показалось, что жизнь его только начинается. Осознание того, что в его, Густава, обьятьях заключена молодая особа, которая никому кроме него не принадлежит, полнило молодого мужа блаженством. Поначалу он боялся опускать чистое создание в горнило собственных страстей, но поскольку та отдавалась взаимно с подобной безоглядностью, он в полной мере вкусил счастье супружества.
То обстоятельство, что брак долгие годы оставался бездетным, не омрачало супружеские отношения. Семейное гнездо оставалось средоточием согласия и радости. Густав удалился от прежних знакомых. Визитировали молодую пару немногие,а именно отец Терезы и одна из её подруг, перезревшая барышня, которую Густав в известной мере ценил лишь то, что она изредка подпевала жене.  Обычно же тереза пела соло, что было ему милее всего. Часто просил он на сон грядущий тихонько исполнить вещь Шуберта. Супруги сближались под пение- и сумрак спальни замирал в ожидании чуда.
Терезиного приданого хватило только на скромную обстановку простой квартиры: жить супруги вынуждены были на мужнино жалованье. Но домовитость молодой жены не давала нужде спуску: супругам даже удавалось каждое лето по три недели отпуска отдыхать в одном и том же лесном селе что в Нижней Австрии. Будущёё видилось им как безоблачное совместное житьё, уныние старости оставалось в пока недосягаемой дали, а о конце они и не задумывались вовсе. По истечении семи лет брака они оставались парой любящих.
В сентябре, вскоре по возвращении с отдыха в провинции, Тереза захрворала. Сразу же не оставившему и тени надежды врачу Густав не поверил. Смерть Терезы казалась ему напрочь невозможной. Та же, почти не жалуясь, быстро угасала. Он ничего не понимал. Только в последние дни октября стал осознавать он, что ему предстоит: Густав оставался дома и не отходил от кровати больной. Необычайный страх снизошёл на него. Он вызвал двоих известнейших профессоров: те ничем не смогли помочь, только подготовили его к худшему. Только в последнюю свою ночь почувствовала Тереза, что скоро преставится и простилась с мужем. Эта ночь минула, за ней почался долгий день. Дождило. Густав сидел у изголовья терезиной кровати и видел как жена умирает. Она скончалась в час когда ночь разразилась.
Затем пришла ужасная зима. С первым дуновеньем весны, теперь она казалась Густаву долгой, тяжёлой, невыносимой ночью. Да и собственные служебные обязанности исполнял вдовец как в полусне, от которого только вот начал понемногу отходить. И с каждым весенним днём стал Густав оживать. Боль, его лютёйшая врагиня, начала понемногу ослаблять свою мётвую хватку. Густав задышал попривольнее: он почувствовал, что ожил. Вечерами он гулял. Он одолевал долгие пути, призабытые им за долгие годы: сначала- улицами города, затем- как можно дальше за город , в луга, леса, на холмы. Ему нравилось шагать уставшим. Он боялся ночных возвращений домой. Ночью тискали его стены квартиры-темницы, а просыпаясь, Густав плакал не только от боли, но и от страха. Он возобновил сношения со своими старыми знакомыми: изредка являлся в гостиницу, где некоторые коллеги изредка вместе ужинали с последующей ночёвкой. Когда он рассказал им, как плохо спит, те посоветовали ему выпить вина немного больше обычного. Когда он последовал совету, то заметил за собой непривычую лёгкость и живо разделил общую беседу. После того вернулся домой Густав и представилось ему , уже одинокому, что друзья, известным образом "уценив" его, посмеялись было над вдовцом- и он несколько устыдился.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Ну что за бестолковица! Кто в это поверит?... Ему даже не дадут столь долго говорить. Никто не поверит в эту глупую историю... и Джеронимо не поверит... И Карло искоса взглянул на брата. Голова слепого по привычке покачивалась в такт шагам, но лицо не выражало ничего, а бельма таращились в пустоту. А Карло вдруг догадался, что за мысли витают под этим лбом...: "Такие вот дела. Карло окрадывал не только меня, но и чужих людей... Хорошенькое дело: зрячий, а проморгал-таки..." Да, пожалуй... нет, именно так думает Джеронимо... И даже если б не нашли при мне денег, мне это не оправдало б, ни перед законом, ни перед Джеронимо. Они запрут меня, а его... Да, его- со мной, ведь у него этот золотой... И Карло не смог дальше размышлять, настолько он был сбит с толку. Ему показалось, что отключился он от всего и знал только одно: что охотно отсидит год ареста... или десять, пусть только Джеронимо поймёт, что он, Карло, лишь ради него решился на кражу.
И вдруг внезапно Джеронимо остановился, да так, что у Карло душа ушла в пятки.
"Ну и что теперь?- рассерженно спросил жандарм, -Вперёд! Вперёд!" Но тут он с удивлением заметил, как слепой уронил гитару, поднял руки и обеими ладонями охватил лицо брата. Затем приблизил слепой губы свои к губам ничего не понимающего брата и поцеловал его.
"Вы свихнулись? - спросил нищих жандарм, -Вперёд! Вперёд! Неохота мне изжариться!"
Джеронимо, ни слова не проронив, поднял гитару. Карло глубоко выдохнул и снова поклал ладонь на плечо слепому. Возможно ли это? Брат не сердится на него? Он наконец уразумел...? И с сомнением глянул искоса на младшего.
"Вперёд!- крикнул жандарм, -Желаете вы наконец...?!" - и двинул Карло под рёбра.
А Карло, ведомый твёрдой рукой слепого, снова пошагал дальше. Он шёл проворней прежнего. Ведь он наблюдал улыбку Джеронимо, счастливую, как ту, детскую, не забываемую, не виденную им наяву двадцать лет. И Карло улыбнулся тоже. Показалось ему, что всё плохое осталось позади: ни суд, ни мир уж не страшны. Он, Карло, снова обрёл брата... Нет, обрёл его впервые...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Проезжающий забрался в экипаж и запахнулся в в свой дождевик. Карло поднял с земли бутылку и пошёл ступенями вверх. Дженонимо всё пел. Проезжающий выглянул из-под полога тряся головой с одновременным выражением превосходства и печали. Внезапно осенила его затея выйти, и он хохотнул.  Затем молвил он слепому, что стоял в даух шагах рядом: "Как звать тебя?"
"Джеронимо."
"Ну, Джеронимо, не дай себя провести, -в этот миг кучер появился на верхней ступеньке крыльца.
"Как, достойный господин, провести?"
"Я дал твоему поводырю двадцатифранковую монету." (т.е. , по-старому, луидор- прим.перев.)
"О, Господи, спасибо, спасибо!"
"Да, так что смотри."
"Это мой брат, господин, он не обманывает меня."
Молодой человек задержался на мгновение, но пока он медлил, кучер забрался на козлы и натянут вожжи. Молодой человек кивнул головой назад, как бы говоря: "Судьба, кати своей дорогой!",-... и коляска умчала.
Слепой обеими руками творил благодарственные жесты вслед. Наконец, расслышал он Карло,- тот из буфета кликал вниз :"Джеронимо, подымайся- здесь тепло. Мария разожгла!"
Джеронимо кивнул, взял гитару подмышку и наощупь побрёл вверх. Уже со ступеней кричал он: "Дай мне её потрогать! Как долго я не чувствовал золотого!"
"Что ты?"- удивился Карло,- О чём говоришь ты?"
Джеронимо, поднявшись, схватил обеими руками брата за голову, в знак, обычный для него, радости или нежности: "Карло, мой милый брат, есть же добрые люди!"
"Конечно,- сказал Карло,- На сегодня имеем две лиры и тридцать центезими, а ещё вот австрийские деньги, примерно поллиры."
"И двадцать франков, и двадцать франков!- кричал Джеронимо,- Я же знаю!"  Он пошатался в комнате и плюхнулся на скамью.
"Что знаешь ты?- спросил Карло."
"Оставь шутки! Дай мне её! Как долго я не держал в руке золотого!"
"Ну чего ты хочешь? Откуда я возьму тебе кусочек золота? Тут две лиры или три."
Слепой ударил по столу: "Ну довольно, довольно! Ты от меня припрятываешь?"
Карло озабоченно и удивлённо воззрился на брата. Он сел рядом с ним, бок о бок, и ,задабривая того, протянул ему ладонь: "Я не прячу от тебя ничего. Как ты мог подумать? Никому бы ни пришло в голову дать мне золотой."
"Но он же сказал мне!"
"Кто?"
"Ну, этот молодой человек, который туда-сюда бегал."
"Как? Не понимаю тебя."
"Вот, сказал он мне:"Как звать тебя?", а потом: "Смотри, смотри, не дай себя провести!"
"Тебе, должно быть, примечталось, Джеронимо: это же глупость!"
"Глупость? Я же услышал это, я не туг на ухо: "Не дай себя провести: я дал ему золотой...", нет так сказал он: "Я дал ему двадцатифранковую монету."
Вошёл хозяин: "Ну, что с вами? Закончили дело? Там как раз четвёрка прикатила."
"Идём!- крикнул Карло,- Пошли!"
Джеронимо не поднялся с места: "Почему? Почему мне идти? Что мне в том? Ты стоишь тут надо мной, а..."
Карло тронул его за руку: "Тихо, спустимся уж!"
Джеоронимо умолк и послушался брата. Но на ступеньках крыльца сказал ему: "Мы ещё поговорим, мы ещё поговорим!"
Карло не сообразил, что произошло. Может быть ,Джеронимо внезапно спятил?  Но, даже гневаясь прежде, он не позволял себе таких выражений.
В только что приехавшем экипаже сидели двое англичан. Карло помахивад шляпой им, а слепой пел.  Один англичанин вышел и бросил несколько монет. в карлову шляпу. Карло молвил: "Благодарствую" и затем, про себя: "Дведуать центезими". Лицо Джеронимо ничего не выразило, он затянул новую песню. Экипахж с двумя англичанами укатил прочь.
Братья молча поднялись лестницею. Джеронимо уселся на скамью, Карло стал у очага.
"Почему ты молчишь?"- спросил Джеронимо.
"Ну,- отозвался Карло,- это может означать то, что я тебе сказал всё."
"Что ты мне сказал?"- отразил Джеронимо.
"Должно быть он был помешанным."
"Помешанный?! Это как понимать? Когда один говорит :"Я твоему брату дал дведцать франков"- это помешательство?! ...Эй, а почему он добавил: "Не дай себя обвести", эй?"
"Может и не помешанный,... но есть же люди, которым доставляет удовольствие так шутить..."
"Эй!- крикнул Джеронимо,- Шутки? ...Да ,ты должен наконец признаться: даром, потому я жду!" Он выпил стакан вина, что стоял перед ним.
"Но, Джеронимо!- вскричал Карло и почувствовал, что то возбуждения речь не даётся ему- почему я должен... как ты пог подумать...?"
"Почему дрожит этот голос... эй... почему...?"
"Джеронимо, уверяю тебя, что я..."
"Э... я не верю тебе! Ты улыбаешься... знаю ведь, ты улыбаешься!"

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Спепой Джеронимо поднялся со скамьи, взял гитару, что кстати покоилась на столе рядом с рюмками. Калека, издали услыхав шум приближающегося обоза, побрёл испытанным путём к отворённой двери и спустился шаткими деревянными ступенями в крытый двор. Следом вышел брат. Вместе они примостились у крыльца спинами к стене ,терзаемой промозглым ветром, который ворвался в распах двери и трепал нечистый, мокрый пол.
Все экипажи ,направляющиеся в Штильфзерйох, проезжали под угрюмой аркой, не иначе. На пути отсюда, из Италии, в Тироль здесь была последняя стоянка. Она не располагала к долгому отдыху. Отсюда меж лысых пригорков терялась видимость дороги. Слепому итальянцу с братом на постоялом жилось в относительно тёплое время года как дома.
Почта въехала первой, за ней потянулись остальные экипажи. Большинство пассажиров остались сидеть закутанные в пледы и накидки, немногие вышли чтоб, пошатываясь, прогуляться у распахнутых ворот. Ветер свирепел, зацокал студёный дождь. За чередой погожих дней вдруг явилась ранняя осень.
Подыгрывая на гитаре, слепой запел не в ноту, как всегда когда бывал в подпитии, пуская петуха.  Калека изредка вскидывал ,с выражением отчаянной мольбы, голову. Но его лицо в чёрной поросли и посиневшие губы не выражали ничего. Старший брат, почти не шелохнувшись, стоял рядом. Когда в его шляпу бросали монету, он кивал, благодарствуя, и мигал быстрым ,бесноватым взглядом, который сразу гас, когда Карло быстро, почти испуганно  отворачивался чтобы слепо уткнуться в пустоту. Будто стыдились зрячие глаза свету, которым не в силах наделить невидящие глазницы.
"Вынеси мне вина,"- попросил Дженонимо- и Карло пошёл, покорно как всегда. Когда он взбирался лестницей, Джеронимо снова запел. Прервавшись было, он оценил происходящее поблизости. Слепой учуял два молодых шёпота: женский и мужской. Он стал припоминать, сколько раз эти двое проехались туда-сюда, ведь в темноте, шорохах и запахах казалось ему временами что одни и те же люди путешествуют по Йоху то с севера на юг, то с юга на север. И эту пару знал он уже давно.
Карло вынес Джеронимо бутылку вина. Махнув ею молодой паре, тот  добавил: "За ваше здоровье, господа мои хорошие". "Благодарю,"- ответил молодой человек., а дама увлекла его прочь: сплепой был ей несимпатичен.
Вот вкатил экипаж с довольно шумной компанией: отец, мать, трое детей и бонна.
"Немецкая семья,"- тихо молвил Джеронимо Карлу.
Отец вручил по грошику деткам,- каждый бросил свой в шляпу нищего. Джеронимо трижды поклонился. Старший с опасливой жалостью смотрел ему в лицо. Карло наблюдал мальчиков. Он ,всякий раз глядя на детей ,припоминал, сколько лет было Джеронимо когда случилось несчастье- он ослеп. Да, он ещё помнил тот двадцатилетней давности день как сегодняшний, отчётливо в подробностях. Доселе звенел в его ушах детский крик присевшего от нестерпимой боли на корточки Джеронимо, наяву виделась сохнущая в играющих лучах свежевыбеленная садовая изгородь, раздавался воскресный бой церковного колокола вторивший воплю. Карло, как обычно, плевал косточками в ясень росший у изгороди и ,услыхав крик, подумал было, что ранил младшего брата, который только что пробежался тут. Он выпустил из рук трубку, выпрыгнул в окно в сад и ринулся к младшему брату, лежавшему лицом на траве.  По правой щеке на шею стекала кровь. В ту же минуту вернулся с поля домой отец, вошёл через садовую калитку, и вот упали они на колени, не в силах помочь младшему. Соседи пришли спешно, - только старому Ванетти удалось отровать детские руки от личика. Затем пришёл кузнец ,у которого в ту пору Карло ученичествовал, тот был немного сведущ в лечении, -и тот сразу распознал, что правое око пропало. Доктор, явившийся вечером из Поскьяво, ничем не смог помочь. Он даже отмелил ранение оставшегося глаза. И не ошибся. Через год мир для Джеронимо поглотила тьма. Вначале бедному пробовали втолковать, что тот позже сможет выздороветь,- и он, казалось, верил. Карло, знавший правду, блуждал не разбирая дороги по виноградникам и рощам дни и ночи напролёт, был уже близок к самоубийству. Но милостивый Господь, которому тот открылся, милостиво просветил мальчика. Онтыне долг его был посвятить себя увечному брату. Карло осенило. Несказанное милосердие овладело им. Только гладя брата по головке, целуя его. рассказывая ему истории, гуляя с ним у дома и по непахотным долам, утолял Карло боль свою. Он сражу же прервал уроки у кузнеца ,ведь не мог бросить ослепшего, и никак не решался возобновить занятия, хоть отец сердился и настаивал на том. Однажды Карло заметил, что брат совсем перестал говорить об увечьи,- знать, смирился с тем, что неба, ни холмов, ни улиц, ни людей, ни бела света не увидит больше. Пуще прежнего распечалился Карло, сколь не убеждал себя, мол не виновен он в случившемся несчастье. И, бывало, по утрам ,когда засматривался он на пока спящего братца, охватывал его страх увидеть блуждающим по саду лишь ради солнечного света недоступного слепому навсегда. Тогда и решил Карло, выделявшегося приятным голосом, выучить. Школьный учитель из Тола приходил по воскресеньям с уроками игры на гитаре. Тогда ещё не подозревал слепой, что ремесло это станет делом его жизни.
Одним печальным летним днём горе навсегда утвердилось в доме старого Лагарди. Тот что ни год занимал у родственника небольшую сумму на семена для следующего посева и когда, в душном августе это стряслось, в чистом поле от удара обмяк вдовец и помер, не оставил он ничего сыновьям кроме долгов. Усадебка ушла с молотка,- братья, бездомные и бедные, покинули село.
Карло в ту пору было двадцать, Джеронимо- пятнадцать лет от роду. Вначале Карло подумывал было какую-то службу приискать чтоб прокормиться купно с братом, но это никак ему не удавалось. Да и Джеронимо покоя не знал, желал странствовать.
Двадцать годов уж ходили двое дорогами и тропами Северной Италии и Южного Тироля, всегда там, где тёк  погуще поток пассажиров.
А Карло спустя столько лет уже не мучился горько внимая всякому солнечному лучу, каждому милому горному виду,-
осталось на душе одно гложущее сострадание к брату, постоянное и неразличимое от боя сердечного и дыхания.  Ещё Карло был доволен когда Джеронимо напивался.
Экипаж с немецкой семьёй укатил прочь. Карло присел на облювованую им нижнюю ступеньку, Джеронимо же остался у стены,- он , опустив руки, вскинул голову.
Мария, служанка, выглянула из буфета.
"Много выслужили сегодня?"- крикнула она нищим.
Карло вовсе не обернулся. Слепой , согнувшись, отыскал бутылку, махнул ею и выпил за Марию. Он, бывало вечерами, сиживал подле неё и знал же, что та красива.
Карло выглянул на дорогу. Ветер гудел, дождь трещал так, что заглушал стук приближающегося экипажа. Карло встал чтоб занять место рядом с братом.
Джеронимо запевал даже ради единственного в приезжем экипаже гостя. Кучер спешно выпряг лощадей, затем поспешил наверх, в буфет.  Проезжий недолго оставался в своём углу, плотно укутанный в серый дождевик, казалось, совсем не слыша пения. Затем он метнулся из-под полога и крайне спешно, не слишком удаляясь от экипажа, побелаг кругом потирая ради сугреву руки.  Наконец, он будто заметил нищих. Остановился напротив тех и долго, будто оценивающе, подивился. Карло легонько поклонился как бы в знак привета. Проезжий оказался очень молодым безбородым мужчиной красивым с лица, быстрооким. Постояв немало напротив нищих, поспешил он к воротам, торопя отъезд, и всё удручённо покачивал головой вглядываясь в туманившую стену дождя.
"Ну?"- спросил Джеронимо.
"Пока ничего,- отозвался Карло,- Пожалуй, он подаст перед самым отъездом."
Проезжий вернулся, стал у дышла. Слепой запел. Молодой человек, внезапно заинтересовавшись, прислушался. Вышел работник, стал запрягать свежих лошадей.  И наконец, как бы внезапно просветлев, выхватил молодой мужчина кошель и дал франк Карло.
"О, благодарю, благодарю,"- отозвался тот.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Он шёл срединою проезжей, справа от него- Кати, слева- молодой господин. Да, вот это произошло: отныне покончено с презрением товарищей, с недоверием начальства, с насмешками любимой... да, и с этим! и с этим! Может быть, и с прочим остальным покончено... Но ему было безразлично, это его не касалось, это не должно было касаться его.
Двое арестантов начали перебрасываться словами,- он попытался было пропустить мимо ушей их разговор, -безуспешно. Молодой господин молвил :"Фрёйляйн, сожалею очень, что ваша прогулка прервалась столь неприятным образом."
Кати отвечала: "О, что вы, мне так жаль, что вы из за меня, из за совершенно посторонней особы..."
"О, что вы, фрёйляйн, даже сев из-за вас на много лет в тюрьму, я буду доволен случившимся."
Энгельберту пришлось ,слушая это молча, идти посредине троицы. Не глядя на пленных, он чувствовал, что взгляды их красноречивее слов; ощущал, что меж пару ладит судьба; что крепчают завязи взаимной симпатии, против которой он бессилен. Кати шагала настолько близко, что подол её платья касался Энгельберта. Трое приблизились к комиссариату. Когда он издали увидал знакомое здание, в голову проникла крамола: а что если он, Энгельберт, положит конец делу? если отпустит с миром обоих, а у Кати попросит прощения...?
Но, отбросив недостойное желание прочь, преодолел он порог полицейского учреждения вместе с задержанными.
Комиссар спросил не глядя: "В чём суть дела?"
"Герр комиссар, -ответствовал Энгельберт,- в препятствии исполнению служебного долга и оскорблении власти."
Господин комиссар окинул взглядом явившихся. При виде Энгельберта едва заметное недоумение отразилось на лице начальника. Он приветливо кивнул: "Итак, доложите!" Энгельберт уловил некую признательность в ответ, но не почувствовал прежней радости, с которой он принимал когда-то начальственные кивки. "Прошу, фрёйляйн..."
"Катарина Весель, дочь отставника, двадцати двух лет от роду..."
"А вы?"
"Альберт Мейерлинг, медик."
"Итак, препятствие исполнению... В чём оно заключалось?"
"Герр комиссар,- отвечал страж общественного порядка.- Фрёйляйн назвала меня обезьяной."
"Мило, мило,- сказал комиссар.- А молодой человек?"
 "Имел особое мнение по факту задержания молодой дамы."
"Мило, мило. На этом закончим. Дело передадим в Окружной суд. Премного благодарен,- начальник обратился к обоим арестованным.- Вы своевременно получите приглашения."
"И мы можем идти?- спросил молодой человек, у глаза Энгельберта от его "мы" налились кровью.
"Прошу покорнейше, на все четыре стороны, - ласково отвечал ему комиссар."
Кати взгянула на Фридмайера так, как будто он прежде был ей чужим. Молодой человек отворил двери и пропустил вперёд себя девушку. Эегельберт желал последовать за ними, но его окликнул комиссар: "Вы, Фридмайер!"
"Господин комиссар?"
"Поздравляю вас. Пробил час.  Кстати, что дало повод девушке обозвать вас обезьяной?"
"Герр комиссар, позвольте доложить: она именно моя невеста."
Господин комиссар резко привстал: "Как?" и проницательно посмотрел на Энгельберта, похлопал его по плечу.- Браво! Это мне нравится!"
"Даже больше: она была моей невестой, господин комиссар,- молвил Энгельберт -и слёзы хлынули из глаз его."
Комиссар хорошенько рассамотрел стража. Затем молвил: "Итак, возвращайтесь на свой пост. Я ещё представлю вас к особому отличию."
Энгельберт поспешил на свою улицу. Он успел к тому моменту, когда Кати и молодой господин садились в фиакр, а юноша крикнул кучеру: "На Пратер. Главная аллея."
Слушание состоялось через две недели. Государственный обвинитель отметил мужское достоинство и служебную твёрдость вахманна, который, отстранив личную привязанность, поступил во имя закона. Защитник осветил дерзкую эскападу в отношении любимой, попытку порвать с ней на служебном месте и выразил мнение, что подобный макиаввелизм среди бравых стражей общественной безопасности должен носить единичный характер. Государственный обвинитель, не поколебавшись, в ответной реплике отметил, что основы державные зашатаюся, если создастся прецедент прецедент. И те выстояли: Кати была оштрафована на двадцать пять гульденов, а медик Альберт Мейерлинг- на десять гульденов, последний заплатил да двоих. Это был прекрасный июльский день: тем же вечером обое успели на Пратер.
Замечательно же то, что с того дня проклятье, тяготившее было Энгельберта Фридмайера, пропало. Злодеи зароились вокруг стража, куда только делись невыносимые тишь да гладь: ежедневно эскортировал он мерзавцев в каталажку, а его товарищи только удивлённо поглядывали на прежнего рохлю. Они его не узнавали. Он превратился в чёрствого, яростного служаку- и все нетвердые в исполнении долга дрожали в присутствии Энгельберта как гнусные лжецы от тёмной мощи его рвения, перед которой склонялись и комиссары, и судьи.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

* * * * *,................................................................................................. !:)

Макс (услужливо подкрался к ней): Но бывали вечера, когда вас не сыскать.
Бьянка: После представления?
Макс: Да, куда же вы исчезали?
Бьянка (смеясь): Ах, да... естественно... Как мило, когда с тобой разговаривают ...без оттенка ревности! Надо иметь таких друзей как вы...
Макс: Да-да, надобно.
Бьянка: ... Которые одну любят, а другую не жалеют.
Макс: Такие для вас- редкость.
Бьянка (заметив тень Анатоля): Ах...
Макс: Как воспримете сюрприз, Биби?
Бьянка ( несколько замешкавшись, припоминает вглядываясь): Ах, вероятно, мы уже знакомы...
Анатоль: Конечно, Бьянка.
Бьянка: Естественно, мы хорошо знаем друг друга...
Анатоль (возбуждается тряся обеими руками правую Бьянки): Бьянка...
Бьянка: Вот только где мы встерлились... где же... ах, да!
Макс: Вспомнили, ага...
Бьянка: Пожалуй... невероятно... это было в Санкт-Петербурге...?
Анатоль (внезапно выпустив её рукуй змахнув рукой): Это было... не в Санкт-Петербурге, моя фрёйляйн... (Порывается уйти).
Бьянка (испуганно, Максу): Что же он? ...Обидела его?
Макс: Прокрался сюда, понимаешь... (Анатоль быстро исчезает чёрным ходом через спальню Макса).
Бьянка: Ну, и что это значит?
Макс: Да, а вы не знали его?
Бьянка: Знала... да, да. Но я ,право, не припомню, где и когда?
Макс: Но, Биби, это же Анатоль.
Бьянка: Анатоль...? Анатоль...?
Макс: Анатоль- рояль- абажур... такой красно-зелёный... тут, в столице, три года назад...
Бьянка (потирая лоб): Что видела- не припоминаю! Анатоль! (К двери). Я должна вернуть его. (Сбегая, за сценой, вниз по лестнице). Анатоль! Анатоль!
Макс (стоит у выхода, смеясь ей в спину): Ну и?
Бьянка (входя): Он, должно быть, уже на улице. Поголите-ка! (Мигом распахивает окно). Там, внизу, он идёт.
Макс (за ней): Да, он.
Бьянка (кричит): Анатоль!
Макс: Он вас уже не слышит.
Бьянка (лёгко топая): Как жаль... вы обязаны от моего имени извиниться перед ним. Я обидела его, доброго, милого человека.
Макс: Значит, вы всё же припомнили своё?
Бьянка: Ну да. Но... он всё же похож на кого-то из петербуржских , оттого спутать немудрено.
Макс (успокаиваясь): Я передам ему.
Бьянка: И потом, когда не думаешь о некоем, он на тебе, является внезапно- сразу так всё не припомнишь.
Макс: Я затворю окно. Холодно на улице- тут сквозняк. (Закрывает окно).
Бьянка: Я всё-таки увижусь с ним, пока буду в городе?
Макс: Возможно. Но я вам покажу нечто (Берет со стола куверт, взвешивает его на ладони, затем вручает Биби).
Бьянка: Что это?
Макс: Цветок, который вы ему однажды вечером, в  т о т  вечер, подарили.
Бьянка: Анатоль сберёг цветок?
Макс: Как видите.
Бьянка: Значит, он любил меня?
Макс: Горячо, безмерно, вечно- как всех этих (Кивает на пакетики).
Бьянка: Как... всех их?! ...Что это значит? ... и это всё- сплошь цветы?
Макс: Цветы, письма, локоны, фотокарточки. Мы как раз приводили архив в порядок.
Бьянка (раздражённо): По разделам.
Макс: Да, очевидно.
Бьянка: И в какой попала я?
Макс: Думаю,.... в этот (бросает куверт в камин).
Бьянка: Ох!
Макс (про себя): Я мщу тебе, знакомый до подноготной Анатоль... (Громко). Так, и не злитесь-ка... присядьте ко мне поближе и расскажите что-нибудь о трёх минувших годах.
Бьянка: Я в хорошем настроении! Такая встреча!
Макс: Я всё же ваш друг... Давайте, Бьянка... Поведайте мне что-нибудь!
Бьянка (садится в кресло у камина): О чём?
Макс (садясь напротив неё): Что-нибудь о петербургском "близнеце".
Бьянка: Вы же непонятливы!
Макс: Итак...
Бьянка (сердито): Что мне рассказать?
Макс: Начните-ка... Жили-были... ну... В большом-пребольшом городе...
Бьянка (удручённо): Стоит большой-пребольшой цирк.
Макс: И там, вдалеке была маленькая-премаленькая артистка.
Бьянка: Которая прыгала в большой-большой обруч... (хихикает).
Макс: Видите... получилось! (Занавес начинает очень медленно опускаться). В одной ложе.. ну... в одной ложе сидел-посиживал однажды вечером...
Бьянка: В одной ложе сидел однажды вечером красивый, милый... ах!
Макс: Ну... и...?

                     Занавес падает.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Анатоль: И с чего бы это ей не изменять мне? Она такая же как все: жизнелюбива, не мнитаельна. Когда спрашиваю её: "Ты меня любишь?"- да, говорит, и это правда, а когда спрашиваю, верна ли мне, отвечает так же, и опять молвит правду , ибо о других не споминает, по крайней мере в эти мгновения. И к тому же, разве тебе хоть одна ответила :"Мой милый друг, я не верна тебе"? Чему верить? А если она мне верна...
Макс: Да, не иначе!...
Анатоль: То это ненадолго... В любом случае, мыслит она: "О, я должна блюсти верность моему любимому Анатолю ... ни в коем случае..."
Макс: Но если она любит тебя, то...?
Анатоль: О, мой наивный друже! Если б на то имелись основания...
Макс: Ну и?
Анатоль: Почему я не верен ей? ...Я ведь действительно люблю её!
Макс: Точно! Мужчина!
Анатоль: Старая глупая фраза! Всегда повторяем себе: женщины не такие как мы! Но некоторые... те, которые матроны по натуре, или те, которые не темпераментны... Совсем как мы. Когда я одной говорю: "люблю тебя, только тебя", то не чувствую, что лгу, даже если предыдущую ночь покоился было на груди другой.
Макс: Да... ты!
Анатоль: Я... да! А ты разве нет? А она ,моя благоверная Кора, разве нет? О! И это приводит меня в бешенство. Даже если брошусь перед ней на колени и спрошу: "Сокровище моё, дитя моё, всё былое прощаю тебе, но скажи начистоту",- поможет мне это? Она солжёт, как прежде- и я не продвинусь ни на шаг к истине. Если бы меня кто умолял :"Ради Бога! скажи мне... ты мне и вправду верен? Ни слова в упрёк, коли нет, но -правду! Я должна знать"... Что я отвечу? Солгу... спокойно, с невинной улыбкой на устах... с чистой совестью. "С чего б мне огорчать тебя?"- подумал бы я.  И ответил бы :"Да, ангел мой! Верен до гроба". И она б поверила мне, и осталась счастлива!
Макс: Ну вот!
Анатоль: Но я не верю и оттого несчастен! Я осчастливился б, если нашлось бы средство эти глупые, слащавые, достойные презрения создания заставить выговориться начистоту или узнать правду у другого существа... но нет таких средств кроме обычного разговора.
Макс: А гипноз?
Анатоль: Как?
Макс: Ну... гипноз... Я вот о чём: ты бы усыпил её да и наказал: "Ты должна мне сказать правду"
Анатоль: Хм...
Макс: Ты должен... услышь ты...
Анатоль: В этом что-то есть!...
Макс: Должно получиться... И тогда ты снова спросишь... "Любишь меня?" ... "Другого?"... "От кого пришла?"... "К кому пойдёшь?"... "Как звать того, другого?" ... И так далее...
Анатоль: Макс! Макс!
Макс: Что?
Анатоль: Ты прав!... Возможно быть волшебником! Возможно правдивое слово из рта бабьего выколдовать...
Макс: Ну что? Я вижу, ты спасён. Кора- несомненно, прирождённый медиум... уже сегодня вечером доведаешься, обма`нут ли ты... или...
Анатоль: Или Бог!... Макс!... Обнимаю тебя! ...Гора с плеч... я чувствую себя совсем иным. Она в моей власти....
Макс: Я такой любопытный...
Анатоль: Что ты? Сомневаешься?
Макс: Ах так! сомневаться -твоя планида, ничья ещё...
Анатоль: Естественно! ...Когда супруг, выйдя из дому, где только что застал жену с любовником, всречется с другом, а тот ему: "Полагаю, твоя жена изменяет", то друге следует ответить не "я только что убедился в этом", а "ты негодяй"...
Макс: Да, я почти запамятовал, что первая дружеская обязанность- не касаться иллюзий приятеля.
Анатоль: Довольно слов...
Макс: А что?
Анатоль: Разве ты не слышишь? Я чую шаги даже когда они стенам дома невдомёк.
Макс: Я ничего не слышу.
Анатоль: Как близко!... у входа.... (Отворяет дверь) Кора!
Кора (по ту сторону двери): Добрый вечер! О, ты не один...
Анатоль: Друг Макс!
Кора (входя): Добрый вечер! Эй, в темноте?...
Анатоль: Да, а будет потемнее. Ты знаешь, мне это нравится.
Кора (теребя волосы): Май поэтик!
Анатоль: Моя любимая Кора!
Кора :Но всё же я зажгу свет... ты позволишь.
         Зажигает подсвечник.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы