Ми таки купили собі фотоапарат. І першою його перевіркою було відрядження до Одеси. Тож про "Перлину у моря" у подіях, враженнях і фотографіях... Дуже важко вибрати кращі з майже 600 фотографій... Поїзд прибув на вокзал Одеса-головна приблизно о 6:20 ранку.
Південь України зустрів мене похмурою погодою та дощем! Але у ці дні тут планувався просто всеукраїнський шабаш метеорологів, а іноді ми уміємо домовлятися з погодою...
Доїхавши на 18-му трамваї до потрібної зупинки (які, до речі, мають тут дещо дивні назви, як то 5-та чи 16-та станція Фонтанської дороги, чи 7-ма станція Люстдорфської дороги), я пішов шукати відкритий вхід до території університету. Так рано гостей тут ще не чекали...
Поселився я у університетьському профілакторїї, який більше був схожий на охайний готельчик. 
Переодягнувшись з дороги та прийнявши душ, я пішов навчатися.
Серед слухачів курсів було 8 жінок та один хлопчина з Донецького аєродрому. З ним ми найбільше і здружилися. Після пар він спитав як я відношуся до ранкової пробіжки, я відповів позитивно і ми домовилися на 7:15 ранку. Після чого я пішов привітатися з морем. Воно було тихе, але холодне. Пізніше, озброївшись мапою, я поїхав у центр міста. Трамваї у Одесі курсують хоч і не так часто як хочеться, але досить справно. Проїзд по 1 грн. До того ж трамвай - це вид міського транспорту, якому я найбільше довіряю, після метро. Можливо тому, що він більш сталий у своїх змінах і найбільш консервативний.
Не знаю чому, але я дуже погано оріентуюсь у чітких квадратних кварталах, як то центр Одеси, чи Поділ у Києві. 
Пройшовши вздовж вокзалу та Привозу, який вже зачинявся, я звернув на Олександрівський бульвар, так як на ньому розміщувався скверик і найбільша кількість пам"ятників. Спершу мені зустрівся пам"ятник жертвам Чорнобильської катастрофи. Він, як і більшість пам"ятників цієї трагічної події, був чорним та не дуже масштабним, стояв трохи осторонь дороги у зовсім невизначному місті напроти зупинки. Під дахом цієї зупинки я якраз сховався від дощу, що все посилювався... Далі мені попався скверик з пам"ятником-козаком та меморіал пам"яті загиблим стражам правопорядку... Скільки ж людей гине у наші мирні часи...
Далі - пам"ятник Олександру Сергійовичу. Взагалі в Одесі люблять Пушкіна, я бачив принаймі три пам"ятники цьому поєту, можливо і це ще не всі. Ноги на той час я вже промочив, тож зайшов трохи обсохнути і відігрітися у торговий центр "Афіна". 
Цей комплекс надзвичайно мене вразив! 
Склалося таке враження, що я знаходжуся у футуристичному місті серед хмарочосів, враження підсилювало металеве дерево з пташками на гілках, що практично сягало 6-го поверху.
Однією з основних програм прогулянки був Оперний театр
та пам"ятник Дюку де Решельє. Театр надзвичайно гарний після реставрації, чудові скульптури... Квитки я не купив, бо було вже досить пізно. Дюк, як і завжди, стоїть напроти Потьомкінських сходів і має той же двозначний вигляд з 2-го люку. 
О чем бы мы ни говорили, мы всегда говорим о себе. Тема не имеет значения; от египетских манускриптов или марсианских каналов собеседник незаметно планирует на заранее подготовленный аэродром. Дурного в этом ничего нет: противоборство с вечностью заложено в человеке на генетическом уровне. Страх навсегда исчезнуть из этого мира движет как рукой обормота, царапающей на безумной высоте "здесь был Вася", так и пером знаменитого писателя.
Сочинил же какой-то бездельник, что чем глубже личность, тем интереснее рассказ. На самом деле, стать оригиналом весьма просто. Необычное – та же заурядность, только стоящая на сантиметр от столбовой дороги. Хотите пример? Пожалуйста; все люди рассказывают о себе, а я расскажу о своей бабушке.
Моя бабушка родилась в Одессе, в самом начале двадцатого века. Прадедушка Хаим снимал большую квартиру в одиннадцатом номере Треугольного переулка, там бабушка и прожила до самого замужества. Одесситам название переулка и номер двора сразу скажут обо многом. Тех же, кто не удостоился родиться в нашем городе, я прошу спокойно продолжить чтение. Не волнуйтесь, все тайны будут раскрыты.
Поскольку ни очевидцев, ни домовой книги не сохранилось, я могу писать, о чем вздумается. Но самый сильный ход заключается в том, чтобы говорить правду. Врать трудно, на этом и основан полиграф. Лжецы напрягаются чуть больше, потеют слегка обильнее, и датчики сообщают об этом опытному наблюдателю. Но как проверить сочинителя, ведь не станешь после каждой книги присоединять его к детектору лжи и грозно допытывать – а это было? И вообще, чем писатель отличается от обыкновенного враля? Старый-престарый вопрос, и ответ на него давно найден.
Выходящее из сердца всегда доходит до других сердец, а вранье неизбежно повисает в воздухе. “Верю!” читателя превращает вымысел автора в правду такой мощи, что подлинные события немеют перед придуманной истиной. Хотите подробности? Пожалуйста, но чуть позже.
Одиннадцатый номер представлял собой типичный одесский дворик. По периметру его огибал деревянный балкон, на который выходили двери квартир второго этажа. У дверей стояли столы, а на столах примусы, дабы керосиновый чад не отравлял комнаты. Поскольку на примусах всегда бурлили кастрюли или шкворчали сковородки, то, помимо чада, со второго этажа струилось блаженство ароматов южной кухни. Слегка принюхавшись, можно было определить, что готовит тетя Песя и сколько чеснока съел, вернувшись из порта, старый Бимбас.
Тайн во дворе, как в сегодняшнем Интернете, не существовало. Виноваты ли распахнутые из-за жары окна, помноженные на зычные голоса обитателей, или всему виной южный темперамент, превращающий любую закавыку в маленькую драму, где все, кроме децибелов, слегка понарошку?
Простите, я забегаю вперед. Всякий одесский двор начинается с ворот, и, чем вычурнее узор их тяжелых створок, тем солиднее ощущают себя обитатели. Один чудак погулял по Одессе с фотоаппаратом и в результате защитил кандидатскую диссертацию. На чем вы думаете? А ни на чем, на тех самых узорах. Защита диссертации происходила в счастливые шестидесятые, когда за границу пускали только партийных работников с плотно завязанными глазами. В наши дни такого соискателя, скорее всего, провалили бы с позором.
Несколько лет назад я побывал во Франции и, наконец, понял, почему Одессу называли “маленьким Парижем”. Маленьким, потому, что много утащить не смогли, денег хватило только на мелкие детали архитектуры. Я узнавал решетки под платанами, и сами платаны, и формы карнизов, и виды чердаков, и те “самобытные узоры” на створках.
Именно в Париже мне объяснили назначение таинственных тумб по обе стороны ворот. Где каменные, а где чугунные, они были обязательной принадлежностью старых одесских дворов. Сколько я ни пытался выяснить, ни одна живая душа не могла объяснить, для чего их врыли в землю по самые плечи. Истуканы, словно статуи острова Пасхи, хранили свою тайну, беззвучно посмеиваясь над моими расспросами. И как всегда, для самых таинственных обстоятельств существуют самые простые объяснения. Тумбы парижских дворов защищали косяки ворот от ступиц въезжающих и выезжающих карет. В одесские дворы кареты сроду не езживали, но... маленький Париж, la noblesse oblige – положение обязывает. Впрочем, в бабушкин двор однажды все-таки заехала карета, но и об этом – чуть позже.
Посреди двора, в крошечном скверике из двух деревьев и одной колченогой скамейки высился колодец с проржавевшим воротом. Устье колодца являло собой шедевр одесской архитектуры девятнадцатого века. Оплывшие каменные обручи, полустертые гроздья винограда, лица с сифилитически провалившимися носами... Колодец был наглухо забит деревянной крышкой, прочность которой служила предметом неустанных забот управдома и дворника. Утверждали, будто камушек, брошенный через проколупнутую перочинными ножами дырку, летит до водной глади около тридцати секунд. Насколько мне известно, по своему прямому назначению колодец использовали дважды: первый раз – сразу после постройки, то есть, чуть ли не при Пушкине, а второй – во время блокады сорок первого года.
В конце двора, возле каменной стены прилепились сараи, раньше угольные и дровяные, а потом просто подсобки. По их крышам поступью Командора вышагивали дворовые коты. Это были здоровенные горластые твари, способные переорать даже тетю Песю. Кормились они от всех жильцов, требовательно рыча под окнами. Жильцы сами любили покушать, но и котам оставалось.
Прадедушка Хаим занимал первую от ворот квартиру, с окнами в переулок, за ним жили богачи Пиперы, а за богачами – Вайсбейны. “Богачи”, те еще богачи, если жили в Треугольном переулке, слегка держали дистанцию, а вот Лёдя – сынишка Вайсбейнов – целые дни проводил с Зисей, средним сыном прадедушки. Зися, как и четверо его братьев, не вернулся с фронта. Последнее письмо от него пришло из осажденного Севастополя.
Лёде очень нравилась моя бабушка, нравилась настолько, что он даже сделал ей предложение. Бабушка была не против, но прадедушка Хаим встал горой. Его соображения были начисто лишены романтики и зиждились на, казалось бы, совершенно материальной основе.
– Что есть у него в руках? – спросил прадедушка на семейном совете. – Из гимназии его выгнали, из Ришельевской, даже из Ришельевской! Что я скажу людям, что у меня зять, которого выгнали даже из Ришельевской гимназии?
Соображение было весьма основательным, до Лёди из Ришельевской не исключили ни одного человека. Это учебное заведение славилось катастрофической мягкостью нравов и, чтобы вылететь из него, надо было хорошенько постараться. Закончить обсуждение прадедушка решил эффектным жестом. Он был краснодеревщиком высшего класса и во всяком деле ценил доводку, последний взмах кисти.
– Папа отдал его в сапожники, мальчик сбежал, пытался пристроить в столяры – он не переносит древесную пыль, а от иголки и ножниц у него, видите ли, болят глаза. Чем он занят? расклейкой афиш у кинотеатров? распеванием песенок перед началом сеанса? Талант, вы мне говорите, талант... На талант хорошо смотреть из зала, а в доме нужно иметь что посерьёзней!
На этом Лёдино сватовство закончилось. Бабушка долго не выходила замуж, безжалостно бракуя претендентов, и только в тридцать шестом году приняла предложение начальника цеха, в котором работала. Через год родилась моя мама, а в сорок первом дедушку забрали на фронт. Впрочем, все эти события произошли гораздо позже, чем история, которую я хочу рассказать.
Случилась она в девятнадцатом или двадцатом году, точнее бабушка не могла вспомнить. Времена наступили лихие, и многие хорошие еврейские мальчики пошли в бандиты. Нет, убивать они не убивали, но раздеть на улице человека было для них, что папиросу раскурить. “Богачи”, соседи прадедушки, сильно боялись налета. Что уж там у них было брать, но люди боялись…
Впрочем, вскоре выяснилось, что их опасения имели под собой основу. На всякий случай Пиперы договорились с прадедушкой и Вайсбейнами: если придут, они стучат условным стуком в стену, а те бегут за милицией. Так и получилось.
Сначала “богачи” постучали к Вайсбейнам, но тех не оказалось дома. Тогда начали стучать к прадедушке. И прадедушка не подвел – грузовик с бойцами ЧОНа примчался через десять минут.
Когда в дверь забарабанили приклады, грабители вдруг превратились в хороших еврейских мальчиков.
– Спасите нас, спрячьте, эти “хазейрим” даже до участка не доводят, расстреливают у ближайшего сарая.
Насчет “хазейрим” они слегка привирали, многие ЧОНовцы ходили вместе с грабителями в один хедер. Тонкость вопроса состояла и в том, что Пиперы, несмотря на типично еврейскую внешность, были болгарами.
“Богачи” растерялись, но бандиты принялись так просить, так умолять, так плакать, что даже самое железное сердце в мире сдалось бы под их напором. Грабителей спрятали в шкафу, а ЧОНовцам соврали, будто налетчики ушли за минуту до их приезда. Мальчики просидели в шкафу до глубокой ночи, сердобольная хозяйка кормила их картошкой с морковным чаем и расспрашивала о родственниках. Уходя, злодеи пообещали:
– Мы ваши должники, если что понадобится, не стесняйтесь, вы нам помогли – и мы вам поможем.
Подобного рода обещания забываются через минуту, в лучшем случае, на следующий день. Но налетчики все-таки получили приличное воспитание, их учили помнить добро и воздавать сторицей. Увы, ничто так не поддается коррозии жизни, как хорошее воспитание. К счастью, случай воспользоваться услугами бандитов представился довольно скоро.
У Пиперов служила сирота из еврейского местечка Красные Окна. Варила, убирала, стирала, одним словом – Золушка. Золушка - золушкой, но и на нее нашелся принц, еврейский мальчик откуда-то с Бугаёвки. Чем именно он занимался, история не сообщает, может извозом, может, Привозом, но не это главное. Главное - надо было устроить “заручення”.
Заручення – это ворт, эрусин, помолвка. В Одессе, в те годы, как бы репетиция свадьбы, а по количеству выпивки и закуски, репетиция генеральная. Поскольку у девушки, кроме хозяев и соседей родственников не оказалось, то выдавали её замуж всем двором.
Заручення – это хорошо, но где взять еду? Время стояло голодное, даже “богачи” пили морковный чай с картошкой. Голодные коты выли по ночам, как тигры, и злобно точили когти о деревья у колодца. Пришлось обратиться к бандитам.
На какое другое дело они, может, и не откликнулись бы, но на выпить и погулять отозвались о-го-го! Утром дня помолвки во двор заехала телега, груженная продуктами. Был объявлен общий сбор, и хозяйки, изголодавшиеся по хорошей готовке, принялись за дело. Запах поднялся такой, что прибежали коты даже с Тираспольской.
Заручення гуляли шумно. Бимбас, как всегда, напился и принялся проклинать турок. Он был контрабандистом, старый грек Бимбас, и всю жизнь обворовывал сначала царя, а потом Совнарком. В Греции он сроду не бывал, но алкоголь пробуждал в нем гидру патриотизма. Бимбас стучал кулаком по столу и, целуя затертую открытку с фотографией греческого крейсера, пел что-то на родном языке. Так ему казалось, на самом деле, путая греческие и еврейские слова, Бимбас исполнял “купите папиросы”. “Аф идиш” он говорил не хуже любого еврея, и в сорок первом году его по ошибке, вместе с не успевшими эвакуироваться соседями, сожгли в бараках за городом.
Налетчики привезли с собой скрипача и флейтиста. Шепот скрипки и хохот флейты заполнили двор. Когда село солнце и над крышами проступили крупные звезды юга, приехал Мишка Япончик. Моя бабушка, конечно же, гуляла на помолвке, и впервые о короле одесских бандитов я узнал от непосредственного свидетеля. Бабушка любила вспоминать свою молодость – наверное, это свойство всех бабушек – и любила о ней рассказывать. Когда она доходила до этого места, я всегда спрашивал:
– Ну, и какой он был, Мишка Япончик? Как выглядел, что носил, о чем говорил?
– Да ничего особенного. Рыженький, плюгавый такой, лицо в оспинках, а глаза чуть раскосые, как у японца. Во что одет был – не помню, одет, как в те годы одевались. Весь вечер он молчал, только в конце поднял руку с бокалом. Все сразу замолкли, Япончик приподнялся со своего места и негромко произнес:
– Здоровье молодых!
“Молодыми” они еще не были, но кого это волновало. Гуляли до утра, теплая ночь, вздыхая и прислушиваясь, стояла за окнами.
– А штейгер, на котором приехал Япончик, – тут бабушка поднимала указательный палец, – штейгер стоял всю ночь!
Наверное, по тем временам это считалось неимоверной роскошью, почти преступным расточительством. Лошади штейгера, большой коляски, похожей, скорее, на маленькую карету, объели кусты в палисаднике у колодца и украсили двор пахучими колобками. Утром Мишка устало повалился в темную глубину кареты, извозчик заботливо поднял верх, и застоявшиеся лошади, взяв с места в карьер, задели ступицей правого колеса чугунную тумбу у входа. Глубокая царапина, уже едва заметная под наслоениями краски, видна до сих пор.
– А с молодыми, что с ними стало, бабушка?
– Они поселились где-то на Бугаевке, он пошел учиться, закончил рабфак, работал инженером на Канатном заводе. Перед войной его арестовали, она поехала за ним на Магадан, и больше я о них ничего не слышала.
Когда бабушка начинала рассказывать о прошлом, я никогда не знал, куда уведет её ниточка воспоминаний. Двадцатые годы перетекали в шестидесятые и, совершив пируэт, возвращались в сороковые. В памяти бабушки события увязывались по иным законам, история в её интерпретации совсем не походила на плавное перемещение по оси времени, а скорее напоминала американские горки.
За несколько дней до начала блокады Одессы в доме прадедушки собралась вся семья. Из огромной “мишпухи” остались только старики и женщины, мужчины уже воевали на разных фронтах. Речь зашла о вечном – ехать или не ехать. После недолгого обсуждения решили остаться.
– Одессу не отдадут, – утверждал дядя Мойше, парикмахер Дома офицеров. Он стриг самого генерала Петрова и поэтому считался большим знатоком по стратегической части.
– И кому всё оставим, – вторила тетя Циля, вспоминая недавно купленную перину. Три года она собирала на неё деньги, и бросить вот так, за здорово живешь, представлялось совершенно невозможным.
Прадедушка Хаим сидел с отсутствующим видом. Слова кружились по комнате словно мухи, цеплялись за занавески, ползали по влажной клеёнке.
– Цыц! – вдруг закричал он и ударил кулаком по столу. Удар был такой силы, что столешница треснула.
– Собирайте деньги, документы и немедленно в порт. Может быть, успеем на пароход.
Бабушка смотрела на него изумленными глазами. Сколько она себя помнила, прадедушка ни разу не поднял голос.
Собрались быстро. Очередь к сходням начиналась чуть ли не у Потемкинской лестницы. Через несколько часов терпеливого переминания с ноги на ногу, когда до поручней трапа осталось несколько десятков метров, началась бомбежка. Самолеты проносились так низко, что бабушка успела разглядеть лицо немецкого летчика в больших очках.
Несмотря на обстрел, из очереди никто не ушел. Перед самым трапом моя трехлетняя мама начала страшно плакать. Оказалось, что забыли её любимую игрушку – тряпичную мышку Мими. Без Мими мама отказывалась уезжать. Прадедушка внимательно посмотрел на маму и вдруг вышел из очереди.
– Сходи за куклой, – сказал он бабушке. – Видишь, как ребенок просит.
Бабушка оторопела.
– Я не успею вернуться до отхода.
– Так не успеем.
Мими, заботливо наряженная в два платья и шапочку, грустно сидела на стуле. Когда бабушка прибежала обратно, пароход уже разводил пары на рейде. Оставшиеся, целая толпа, зачарованно следили за его маневрами. Из трубы повалил густой черный дым, пароход протяжно загудел и двинулся в открытое море. Под форштевнем начал закипать белый бурун, полоса дыма, гонимая ветром, потянулась к Пересыпи. И вдруг – тут бабушка всегда останавливалась на несколько длинных секунд – пароход со страшным грохотом выскочил из воды и развалился на две половины.
– Мина, – закричали в толпе, – плавучая мина!
Обломки затонули со скоростью ломаного железа. Через минуту на поверхности воды осталось только огромное пятно масла. В наступившей тишине раздался голос мамы.
– Как хорошо, что мы опоздали! Мими совсем не умеет плавать.
На следующий день Пипер привел к прадедушке знакомого возчика. Бабушка уложила на подводу несколько чемоданов, посадила маму. Прадедушка и другие домашние пошли пешком, держась за борта. Через несколько дней они благополучно добрались до Николаева, а из него в Сталинабад.
Когда мне исполнилось десять лет, отец купил у спекулянтов “Избранное” Бабеля – тоненькую книгу в коричневом переплете. Проглотив “Одесские рассказы”, я побежал к бабушке. Бабушка читала много и основательно. Больше всего она любила толстые исторические романы. За чтение она принималась после окончания телевизионных передач и часто засыпала в постели над раскрытой книгой. Видимо из-за этого, каждую книгу она читала по несколько месяцев. Но Бабеля бабушка прочла быстро.
– Вранье, – постановила она, возвращая мне книгу. – Во-первых, так никто не разговаривал. Он собрал все словечки, нанизал вместе, как баранки на веревочку и хочет доказать, будто так оно и было. А я говорю – не было!
А во- вторых, Мишка Япончик. Фармазонщик, бандит, головорез! Скольких людей покалечил, сколько слез из него пролилось. А Бабель сделал из него Робин Гуда. Враньё, сплошное враньё!
Честно говоря, бабушке я не поверил. В детстве вообще больше веришь цветастым обложкам и звонким именам, чем тонкому голосу тишины. Детство для меня категория не возрастная, а духовная. Есть старые дети и ребячливые старики. Впрочем, это трюизм, общее место. Но с другой стороны, я ведь и не обещал потчевать вас оригинальным варевом. Так, похлебкой из цитатј
“Наверное, – думал я, – была и другая Одесса, не та, в которой жила бабушка. Вернее, было много Одесс, как и сегодня много Иерусалимов, Петербургов и Конотопов. Но даже в той самой Одессе Бабель смог увидеть и записать то, что ускользнуло от дочери краснодеревщика”.
Сомневаясь и негодуя, я пошел к Адасе, старшей сестре моей бабушки. Адася отличалась феноменальной памятью, она помнила все или почти все. Поскольку её детство пришлось на самое начало двадцатого столетия, она помнила посещение Одессы Николаем Вторым. Еврейская женская гимназия, где училась Адася, в белых платьицах выстроилась вдоль Пушкинской с цветами в руках. Адася, благодаря живости характера, всегда оказывалась в первом ряду. Спустя восемьдесят лет она подробно описывала фасон и цвет платья императрицы, которая махнула ей рукой из окна кареты.
За два дня до нашего отъезда в Израиль Адася упала, сломав шейку бедра. В Вену я привез её в полубессознательном состоянии. Представитель Сохнута не шибко возликовал при виде девяностолетней старухи на носилках, но Адася заметно оживилась.
– Янечка, – сказала она мне громким шепотом, – позови его сюда, я спою ему песенку.
В полной уверенности, что у Адаси от перелета совсем замутилась голова, я принялся её отговаривать.
– Нет, позови, позови обязательно, – настаивала Адася.
Пришлось позвать. И тогда Адася запела ему “Хатикву”. За всю свою жизнь я ни разу не слышал от неё ни одного слова на иврите. И вот, прорвало. Видимо, в еврейской гимназии разучивали не только “Боже, царя храни”ј
Представитель Сохнута чуть не заплакал от умиления и побежал заказывать “амбуланс”. Адасю отвезли в больницу, сменили гипс, накачали лекарствами. В Израиль она прилетела почти в нормальном состоянии. В реховотской больнице “Каплан”, куда я отвез её прямо из аэропорта, она вдруг начала читать надписи на больничных простынях. Самое удивительное, что она не только читала, но переводила, и переводила правильно!
С томиком Бабеля под мышкой, я отправился к Адасе, в те годы еще весьма бойкой или, как написал бы Исаак Эммануилович, жовиальной старушке. Быстро пробежав глазами текст– Адася читала с безумной скоростью, сто страниц в час – она постановила:
– Не было этого. То есть, может и было, но не в Одессе. А уж Одессу, – тут она улыбнулась, – уж Одессу я знаю хорошо!
Признаюсь честно, об этом несоответствии я забыл на следующий день. В десять лет столько всего происходит с человеком, что частные вопросы литературы сами собой отступают на второй план. Спустя много лет я вспомнил свое небольшое расследование, но теперь это несоответствие уже не кажется мне странным.
Правда литературы сильнее, чем правда жизни. Бабель создал свою Одессу, свой одесский язык и своих одесситов, и этот придуманный мир, словно чугунные створки ворот, перекрыл живую реальность. То есть, подлинная история осталась, можно пойти в музей, поднять архивы, а сегодня влезть на нужный сайт в Интернете. Но кого это волнует, как оно там на самом деле? Абсолютное большинство говорящих по-русски убеждено, что в Одессе разговаривали так, как написал Бабель, а Мишка Япончик – невинно убиенный большевиками Робин Гуд с Малой Арнаутской.
Из этого логического построения следует замечательный вывод. Подлинная история создается не в правительственных кабинетах, а под пером писателя. То, как сегодня выглядит Израиль, о чем спорят в России и как живут в Америке, будут судить не по толстым монографиям, а по книжкам в мягких переплетах. Хочется воскликнуть: берегите писателей!– но вот это действительно банально.
Ну, вот, мы и добрались почти до конца. Осталось несколько эпизодов, которые я обязан досказать.
Одесса показалось Лёде Вайсбейну провинциальной. Талант требовал простора, и Лёдя переехал в столицу, сменив чересчур характерную фамилию на псевдоним – Утесов. Под этим именем он и вошел в историю – настоящую или созданную музыкальными критиками – не всё ли равно? Артистом Леонид Осипович оказался большим, по настоящему большим. Его узнавали на улицах, им восхищались, и Леонид Осипович, не скупясь, дарил людям радость общения с талантом. Особенно щедро он оделял женщин. Что при этом чувствовала его жена, никого не интересовало: жена артиста – это особое призвание, а большого – призвание вдвойне. Елена Яковлевна терпеливо сносила сложную личную жизнь мужа, и тот, кто немного знаком с печальной историей семьи Утесовых, не может не оценить мудрость прадедушки Хаима.
Прадедушка дожил до глубокой старости и умер, увидав правнука, то есть меня. Из его огромной семьи остались в живых только две дочери; пятеро сыновей и зятья не вернулись с войны. Но прадедушка до последнего дня верил в милость Творца и утверждал, что с Неба на землю спускается только хорошее.
Бабушку и Адасю я привез в Израиль, обе они покоятся в Святой Земле. С её высоты память об Одессе представляется мне глубоким колодцем, тяжелую крышку на устье которого я предпочитаю не открывать.
