Если не быть попутному ветру, горько придётся плакать мне, ведь на полпути к Санкт-Гильгену мотор закашлялся, совсем затих. Атти сбросил якорь ,весь трос- за борт ,он что-то кричит мне, а я навострила уши, этому я научилась, что на судне надобно вслушиваться. Атти не может отыскать канистры с резервным бензином, я же подумываю о том, что со мной станется за ночь на лодке при таком холоде? нас же никто не видит, нам ещё далеко до берега. Но затем всё-таки канистра находится, а с нею- воронка. Атти уходит на корму, а я держу фонарь. Я больше не уверена в том, что и вправду мне хочется на берег. Но мотор оживает, мы поднимаем якорь, потихоньку плывём домой, ведь знает Атти, что нам придётся всю провести ночь на воде. Антуанетте мы ничего не скажем, передадим контрабанду приветов с того берега, выдуманных приветов, я ведь забыла фамилии. Я всё сильнее забываю их. И во время ужина мне также не удаётся припомнить, как я долждна или желаю приветствовать Эрну Цанетти, с которой Антуанетта была на премьере, я пытаюсь обойтись поздравлениями от господина Копецки из Вены. Эрна удивлена: "Копецки?" Я извиняюсь, должно быть, ошибка вышла, некто из Вены пожалал поздравить её, должнно быть- Мартин Раннер. -Это похоже на него, он мне знаком,- предусмотрительно молвит Эрна. Я же весь ужин раздумываю. Не просто "похоже", я должна передать ,возможно, нечто более важное, не просто провет, наверное, я должна о чём-то попросить Эрну, не о карте Зальцбурга, не карту озёр или план  соляных пещер, не спросить о парикмахерской или о аптеке. Мой Боже, да что мне спросить, что сказать Эрне?! Мне ничего от неё не нужно, , но я должна о чём-то спросить её. Пока мы пьём кофе-мокка в большом покое, я всё виноватее смотрю на Эрну, поскольку заговорить с нею у меня никак не получается. То же не удаётся мне с людьми из собственого окружения, я забываю, забываю уже и фамилии, поздравления, вопросы, пересуды, сплетни. Не нуждаюсь я ни в каком озере Вольфганг, никакой отдых мне не нужен, я цепенею когда настаёт вечер и беседы длятся, моё состояние примерно то же- только симптомы: я замираю от страха, боюсь разочарования, я вот да что-то утрачу, нечто единственно важное, знаю, как оно зовётся, и я неспособна сиживать тут у Альтенвилей, с иными людьми. В постели завтракать приятно, вдоль озера плавать здоро`во, являться на Санкт-Вольфганг с газетами и сигаретами хорошо и бесполезно. Но знать, что каждого их этих дней мне однажды будет ужасно недоставать, что я кричать буду от ужаса, ибо так провела их, когда на Мондзее жизнь... И тогда ничего не поправишь.

Около полночи я возвращаюсь в большой покой, уношу к себе из библиотеки Атти "Азбуку под парусами" ,"От носа до кормы", "По ветру и против". Страшноватые названия, Атти они тоже не к лицу. Ещё одну книгу я облюбовала, "Узлы, клинья, такелаж" - она кажется мне подходящей для себя, "...книга не предполагает предварительного знания читателем... так же просто и системно излагаются... легко и понятно, от простого к сложному изложены способы вязания декоративных  морских узлов, от гонецоллерновских до кеттенплаттинговских" *. Вчитываюсь в лёгкопонятный учебгик для начинающих. Таблетку снотворного я уже приняла. Что выйдет из меня, коль только начинаю? когда я смогу отчалить, знать бы, как? здесь могла б я ещё скорее научиться ходить под парусом, но не хочу. Я желаю уехать, я не верю в то, что это вот мне когда-нибудь пригодится, всё, что за всю постигла я -это тримминг **. По ветру и против ветра. Веки мои от чтения ещё не сомкнулись, они так и не сомкнутся. Мне надо домой.

В пять утра я крадусь в большой покой к телефону. Не знаю, как рассчитаюсь с Антуанеттой за телеграмму, о которой ей знать не надобно, об этой телефонограмме. -Приём телефонограмм, ждите, пожалуйста, ждите, пожалуйста, ждите, пожалуйста, ждите, пожалуйста... Я жду и курю, и жду. Клацает- соединили, молодой, живой дамский голос спрашивает: "Имя отправителя, пожалуйста, номер?" Я испуганно шепчу фамилию Альтенвиль и номер их телефона, которым непременно сразу же перезвонят, только зазвенел- и я поднимаю трубку, и шепчу так, чтоб никто в доме не услышал: " Др. Малина, Унгаргассе 6, Вена, Третий округ. Текст: прошу срочно телеграмму относительно срочного возвращения в вену тчк отбываю завтра вечером тчк привет"

Телеграмма от Малины приходит перед полуднем, у Антуанетты нет времени, она мельком удивляется, с Кристиной я еду в Зальцбург, которому целиком хочется совершенно точно знать, как живётся Альтенвилям. Антуанетта, должно быть, стала совершенной истеричкой, конченной, Атти ведь- милый, толковый человек, но эта дама так ему подействовала на нервы. - Ах, что вы? -возражаю я в ответ. - Я ничего подобного вовсе не заметила, мне даже и в голову подобное не пришло! Кристина молвит: - Если ты и вправду ладишь с такими людьми, мы бы тебя, само собой разумеется, пригласили к себе, у нас тебе будет обеспечен настоящий покой, мы живём столь оскоменно просто. Я напряжённо выглядываю изавто и не нахожу никаких возражений. Молвлю: - Знаешь, я давно дружна и с Альтенвилями тоже, но нет, не потому, они мне весьма приятны, нет, они правда не напрягают меня, да и как могут?

Я слишком напряжена, постоянно вот да и расплачусь во время этой поездки, когда-то да должен скрыться этот Зальцбург, осталось только ещё пять километров. Мы стоим на вокзале. Кристине подумалось, что должна она тут кого-то встрерить, а перед тем- купить кое-что. Я говорю: -Иди, прошу, Бога ради, ведь лавки скоро закроются! Наконец, я стою себе одна, нахожу свой вагон, эта особа всё же постоянно противоречит себе, я себе- тоже. Почуму это я до сих пор не заметила, что давно почти не выношу людей? Итак, с каких пор? Да что же это со мной сталось? Как в дурмане миную я Аттнанг-Пуххайм и Линц, с  пляшущей вниз и вверх книгой в руке, "ECСE HOMO"***. Надеюсь ,что Малина будет ждать на перроне, но там никто не стоит- и я должна позвонить, но я неохотно звоню с вокзалов, из телефонных станции или из почтовых отделений. Из кабин- ни за что. Пусть меня бросят в тюремную камеру, но из кабины ни за что не позвоню, и из кафе- тоже, также- из жилищ моих приятелей, я должна быть дома когда звоню по телефону, и никто не смеет находиться поблитзости, особенно Малина ибо он не подслушивает. Но этот случай особый. Я звоню, чтоб стереть страх перед вокзальным плацем из кабины на Вестбанхофе**** Мне нельзя, ни за что, я спячу, мне нельзя заходить в кабину.

- Алло, ты, это я, премного благодарна
- Я только в шесть смогу на Вестбанхоф
- Прошу, приезжай, умоляю тебя, уйди же пораньше
- Ты же знаешь, что я не могу, я мог бы
- Прошу, тогда оставь, со мной всё в порядке
- Нет, пожалуйста, только что же, как ты звонишь, однако
- Прошу, ничего особенного, давай оставим, говорю тебе
- Только не усложняй, возьми такси
- Итак, увидимся сегодня вечером, ты ,значит
- Да, буду сегодня вечером, увидимся, точно
 

Я забыла, что Малина на журналистском задании- и я беру себе такси. Кому охота снова взирать на этот проклятый автомобиль, в котором был убит в Сараево эрцгерцог Франц Фердинанд, да ещё в таком кровавой кирасе? Должно быть, я когда-то вычитала в Малининых книгах: персональная коляска марки Graef & Stift , заводской номер АIII- 118, модификация: кузов двойного фаэтона, четырёхцилиндровый, осадка -115 мм, подъём- 140 мм, мошность- 28-32 л.с., мотор нр. 287. Задняя стенка была повреждена осколками первой бомбы, с правой стороны салона видны пулевые отверстия от выстрелов, которые стали причиной смерти герцогини, у ветрового стекла слева- опрокинутый 28 июня 1914 года штандарт эрцгерцога...

______Примечания переводчика:_____________
* Или же, если совсем по-русски, " ...от королевского до тройного плетёного", см. по ссылке http://budetinteresno.narod.ru/morskie.htm ;
** Не только выщипывание шерсти собак, но и ,другое значение этого термина- постановка корпуса судна в желательный лаг, см. по ссылке http://de.wikipedia.org/wiki/Trimmen ;
*** Фридрих Ницше " ECСE HOMO или как становятся самим собой", см. по ссылке текст русского перевода  http://lib.ru/NICSHE/ecce_homo.txt ;
**** т.е., Западного вокзала.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

На пустой сцене в чёрных костюмах спинами к публике стоят люди с канделябрами в то время, как Мышкин лицом к зрителям читает.

Со словами заёмными я,
а не с огнём пришёл,
должник всем, о Боже!
Кресты упрятаны-
и ни одного будет воздвигнут.
Без сил склоняюсь пред мощью
Твоего Суда и думаю уж
прежде, чем Ты воздашь, о возмездии.

Там ,где страх проник в меня
и ад извергся из меня, нахожу
ужаснейшее и вину свою
во всём, в преступлении,
с которым я ещё этой ночью
во Твою Ночь ступить должен,
а свой грешный рассудок не желаю я
поручить совести своей.

Будь Ты любовью, а я -лишь легчайшим
трепетом от Тебя изошедшим
и среди лихорадочных
падшим. Твою слепоту познавший,
в которой все мы едины во тьме,
свидетельствую я, что виновен
во всём, ибо Ты, с той поры, как перестал
видеть нас, полагаешься на слово.

Раскатывают красный ковёр. Мышкин оборачивается и стоит уже спиной к публике. Появляется Настасья, она желает достичь Мышкина на переднем фронте сцены, но Рогожин с ножом в несколько прыжков оказывается между ними. Чёрные фигуры в танце болеро пытаются помешать Рогожину, который всё жа достигает Настасьи и уносит её, сам будучи теперь спиной к публике, со сцены. И чёрные фигуры удаляются. На канатах спускается на сцену икона, перед которой становится бессильный Мышкин.

Отвори мне!
Все врата сомкнуты, настала ночь,
а что сказать есть, уже не вымолвить.
Отври мне!
Воздух полон тлена, а рот мой
ещё не целовал голубого подола.
Отвори мне!
Уж читаю по линиям твоей руки, ангел мой,
что чёло моё волнует и желает вернуть меня домой.
Отвори мне!

Наконец, Рогожин выходит к Мышкину- и тот идёт следом за Парфёном.

Сокрыты уста, которыми мне завтра молвить. Желаю
ночь сию с тобою бодрствовать и не предам тебя.

Рогожин заботливо уводит Мышкина за икону. Сцена совершенно темнеет, и в тьме Мышкин читает последние две терцины.

На верёвках в тиши повисли колокола,
и бьют на сон грядущий-
так усни, они бьют на сон грядущий.

На верёвках в тиши колокола
стихают, наверное, смерть,
так приди, да будет покой.

Немного светлеет. С верёвочного поддона под перезвон спускаются белые канаты. Мышкин остаётся недвижим, а канатов всё прибывает- и являются танцоры, которые буйными и огненными жестами представляют приступ безумия.

Хореография Татьяны Гровски
Музыка Ханса Вернера Хенце

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

На пустой чёрной сцене выстроен призрачный каркас подобного замку дома. Сквозь и внутри дома устроен в тон ему балетный шест, у которого стоит Аглая в поблёскивающей белой пачке. Мышкин в образе Бедного рыцаря Пушкина читает свой текст на переднем фронте сцены лицом к публике, Аглая же вращается у шеста только когда текст монолога прерывается музыкальным ритурнелем, она выполняет отточенные упражнения. Сцена начинается над музыкальный аккомпанемент.

Поруку унаследовал я от некоего
жившего на этом свете очень давно
и, что редко выпадает- от рыцаря,
но как назвать мне его?
ведь житьё в бедности,
а не в замке -никакая не заслуга.

Беззаботно облачался он что ни день,
пока некто не приобнял мягко
его за плечи и не ошеломил его светом,
в ореоле которого стыд стал нетерпим,
и конечное довольствие многотерпения- также.

Те, кто войну отвергают, суть избраны
трудиться в этом сиянии.
Они сеют зёрна
в мёртвые пашни мира,
они ложатся вдоль огненных полос лета,
они вяжут снопы для нас
и падают на ветру.

К первой части ритутнеля Аглая повторяет свои вариации.

В пору приготовленья маялся я в городах
и жил таясь как это бывает из люви.

Позже, забредая вечерами в некое общество,
я заводил всё тот же рассказ о смертной казни. И всегда сбивался.

Свою первую смерть я принял из рук бури,
и я подумал: сколь ясен миръ и сколь он буен

там, где я я мараю тенью луг, метёт ветер землю
поверх креста, оставьте меня лежать лицом вниз!

Голубые камни летели мне вслед, пробуждая от смерти.
Их стронул звёздный лик, что раскололся.

К первой части ритутнеля Аглая повторяет свои вариации.

И выброшенный из рыцарского ордена,
исключённый из баллад,
направился я в путь сквозь настоящее
до горизонта, где игры теней
на незамирающей стене неба
понуждают к переходам, изображают
к ним мотивы
из старых
верований моего детства.
Когда уж венки надвое,
жемчужины враскат, когда поцелуй
в голубые складки Мадонны
обезвкусел от экстазов
стольких ночей, от первого жеста
свет в нишах гаснет,
ступаю я из чёрной
крови неверца в свою собственную
и слышу перепев
одной Истории,
которая наши жертвы отвергает.

К первой части ритутнеля Аглая повторяет свои вариации.

Угодно слабости, безумью
со мною повстрачаться,
дорогу мне перейти,
меня со свободою разлучить.

Послушная тяге, рано тянулась моя плоть
навстречу ножу, что я держал
дабы её растерзать. Со вздохом стиснутым ею
заодно желал я вон, чтоб выдох оставить,
-подтверждение того, что рот мой
не вопрошал о жизни этой
и об условиях сопутствующим
рожденьям нашим в мир сотворённый.

Со второй частью ритурнеля сцена оканчивается, а Аглая замирает на пуантах в последней своей позе.
 
Мы видим некую "курпроменаду" (устроенную для гулянья аллею- прим.перев.) с башенкой для оркестрика на заднем фронте сцены. Здесь собралось общество птиц, то есть петербургское "haut volee" (фр., высшее общество брачующихся- прим.перев.) . Когда занавес открывается, дирижёр высоко держит палочку. Птичье общество поодиночке замерло, всякий- в своей позе, так, что сцена выглядит весьма колоритно. В глубине стоит Мышкин, который ощущает себя крайне чужим в подобном окружении.

Летящим налегке не стану
завидовать: птичье общество
многих волнует в полёте поспешнейшем
вечно и всюду скучая.

Мышкин уходит. Дирижёр оркестрика водит палочкой в такт музыке, а замершие птицы остаются на "курпроменаде". Когда музыка оканчивается, все обращаются к капельмейстеру и аплодируют. Незадолго до конца их танца на сцену выходят Аглая и Мышкин, они принимают участие в общем действе, а затем выходят на передний фронт сцены. И Мышкин объясняется Аглае.

В краю, где был я,
нашёл себя среди камней,
таким же постаревшим, как они,
всецельно внемлющим, подобно им.

Я знаю ведь, что лик твой
такой же древний, как они,
явился свыше мне и оземь пал
под бело-льдяный водопад:
под ним вначале я расстелил постель свою,
под ним же в лягу в смертный час свой,
и отойду с потоком чистоты во взоре.

Мышкин и Аглая уходят. Вечереет . Загораются отдельные светильники , оркестровая капелла умолкает , общество паруется и покидает сцену. Голубые странные фонари горят сверху -и сцену пронзают столпы света, куда зетем выпархивает Аглая в сопровождении белых танцоров, а Мышкин является как желанное видение, в белом костюме. Но появление такой же призрачной фигуры Настасьи разделяет возлюбленных. Голубые фонари скрываются, гаснут. Одна в ночном саду, очнувшаяся и разочарованная Аглая бросается на скамью. Мышкин, в настоящем образе, входит и преклонает коление перед Аглаей.

Доверяясь, я приготовился к отказу.
Ты плачешь потому, что я тебе свои желания излагаю?
Ты вольна выбрать краткий жребий: мой час, и я желаю
низложения грёзам твоим, которые
снятся тебе, которые ты заимствуешь из мира.

Вовсе нечем мне утешить тебя.
Мы будем рядом лежать
пока горы медленно движутся,
каменно бесчувственные, обрастая века`ми,
на почве ночного страха
и в начале некоего великого смятения.

Лишь однажды луна заглянула к нам.
Сквозь ветвие наших сердец
пал отчаянно одинокий
луч любви.
Сколь студён миръ
и сколь скоро тени
кладутся на наши корни!

Аглая непонимающе прислушивается к Мышкину; её ожидания оказываются обмануты, она вскакивает и оставляет поражённого стоящего перед скамьёй мышкина. Птицы возвращаются в ночной сад, на этот раз как окружение Настасьи Филипповны- все они, будучи захвачены возбуждающей красой её, заходятся во всё более неистовом танце. Затем обе дамы оказываются стоящими виз-а-ви. Настасья жалеет Аглаю, Настасью затем жалеет одит из поклонников Агляи. Мышкин уходит прочь -и спугнутая стая взлетает. Свет направлен на передний фронт сцены, кулисы до`лжно убрать- лишь один задрапированный чёрным подиум с двумя боковыми дорожками остаётся на сцене, а Настасья с Аглаей танцуют вариации с одытыми в чёрное партнёрами так, словно на смерть борются с невидимыми флоретками (т.е. с гирляндами цветов на гроб- прим.перев.). Когда Мышкин возвращается, обе дамы взбираются, каждая своим проходом, на подиум и зают понять князю, что ждут объяснений от него. Аглая ,не стерпев его медлительности, бросается с подиума вниз к ,но тут же увлекаема назад своим партнёром. Мышкин только собирается последовать на подиум за Аглаей, как к его ногам замертво бросается, скорчившись, Настасья. Князь на руках подымает её.

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Интерьер, что создаёт настрой цирковой арены. Настасья ведёт на белых помочах Тоцкого, Ганю и генерала, а трагическим, удалым и рискованным танцем своим она выражет свою власть над тремя мужчинами. Затем появлается Рогожин, а Настасья ведёт тройку полукругом мимо него. детали её костюма искусно опадают прочь так, что она остаётся в одном белом трико и останавливается под золотым шаром. Одну руку она тянет к нему, а другую подаёт Рогожину, который, ожидая, стоит в стороне. В это время к ней подходит Мышкин.

Постой! Я присягаю тебе,
лику единственной любви:
останься светел; ресницы, вы
глаза отворите в миръ; останься прекрасен,
лик единственнной любви
да подыми чело
из смуты зарниц сомнения.
Твои поцелуй станут делить они,
во сне тебя представляя,
когда ты в зеркала смотришься,
в которых принадлежишь каждому!

Мышкин ведёт Настасью к переднему занавесу и восходит с нею на трапецию, что затем приподымается из верёвочного поддона. В то время, когда они вместе медленно парят в вышине, звучат лишь немногие очень нежные такты музыки.

Будь истинной, отринь года снегу,
возьми меру от себя, а хлопьям
позволь изредка лишь касаться себя.
И это тоже миръ:
ранняя звезда, которую мы детьми
населяли; суть родников
различных  и дождь годин- всё
впрок нынешнему веку.
А вот это уже дух, бедной
весёлой игры однообразия, качели
на ветру и смех вверху и внизу;
это цель ,которой
нам самим не достичь,
зря промахиваясь в прочие;
а это тоже музыка
глупая на слух,
всегда та же,
сопровождающая песню,
которая нам сулит нечто.

Не упади в суматоху оркестра,
в котрой мир проигрывается.
Ты оступишься, если своей радуге
изменишь, заговоришь с собственной плотью
преходящей речью.

Всё же Настасья следует с трапеции в руки Рогожина.

Перед великанской красной иконой стоит ступенчатый помост, на котором сидит Мышкин. Рогодин лежит навничь на нарах и с нарастающим напряжением прислушивается к сказу Мышкина, и возбуждённо наблюдает, как тот медленно спускается с помоста.

Каждому мгновению своему причитаю
миг чуждый, мгновение некоего человека,
которого таю в себе всяк час,
и лицо таю его в этот миг,
который мне не забыть, сколько жить буду.

(...Не то лицо ,что вечерами изнутри зреет!)
Укрыта инеем ночь в темнице, что-то подмораживает.
С восхода ветерком навевает.
Решётка поверх глаз моих, которые ни разу
не открылись небу.

Холодная поступь извне гонит прочь сон узника.
Шаги стражников звучат в его груди.
Ключ отворяет его стоны.

Ибо нет у него слов, никаких,
ибо никто его не разумеет,
приносят ему мяса да вина:
последнюю милость оказывают ему.
.
Он же, понурый
на церемонии одевания,
не в силах постичь благодеяние,
и не верит в неотвратимость
того, что суждено ему.

Начинается-то долгая жизнь:
когда двери отворяются и остаются настежь,
когда улицы в улицы
впадают и взаимогласие
народу всякого выносит его
на помост моря кровавого,
который преступным
судами мира всего
смертными приговорами
питать впредь.

Но уж сродни мы вдвоём,
и впору нам приговор, который гласит, что муж этот
с совершенно правдивым ликом некоей
правды достиг ПРЕЖДЕ, чем сложил голову
точно на плахе
(хотя лицо его
белое и застывшее,
а думы, что он ,может, думает,
ничего не значат, наверное: видит он
только ржавую пуговицу на сюртуке
скорого судьи).

А ещё сродни мы потому,
и с приговорённым в родстве также вот почему:
он ведь смог убедить нас,
что смерти, которой готовим мы,
и смерти, что для нас готова будет,
правда есть предтеча.
И вот лежит один передо мною,
а я стою пред неким одним,
стремясь со всей мочи к правде этой,
отважно стремясь к жизни его
и к смерти нашей.

Ах, в смертности своей
ничему не способен научиться я,
а если мог бы, то -именно
лишь в миг единый, что о нём говорю,
и в мгновение то
я ничего б к сказанному не прибавил.

И уж вскакивает Рогожин и валит Мышкина, который в конце своего сказа достиг нижней ступени, на сцену. Снова звучит очень нежная музыка. Переменившийся Рогожин склоняется над Мышкиным, подымает его под микитки. Они обмениваются нательными крестами.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Монолог князя Мышкина к балетной пантомиме "Идиот"(Ингеборг Бахманн)

Кукольной походкой на сцену выступают персонажи пьесы: Парфён Рогожин, Настасья Филипповна, Тоцкий, Ганя Иволгин, генерал Епанчин и Аглая. Танец оканчивается с последний тактом увертюры- и князь Мышкин выходит на середину сцены. Он произносит весь монолог без аккомпанемента.

Мне есть что сказать: слова
я принял из рук скорби,
недостойные, ибо как мне
достойным быть подбно одному из прочих,
мне, сосуду для клока облака того,
что с неба пало и затаилось в нас:
ужасное и чуждое оно,
а сопричастное красоте,
и всему презренному в мире этом.

(О, муки ада, муки
лихорадки, зовите
иную трясовицу:
нашей по праву болезни
общую боль!)

Позволь череде безгласой пройтись сквозь сердце,
пока не стемнеет-
и то, что меня озаряло,
возратится тьме.

Ведь правда, ибо эта боль,
что в вас, слышна вам,
что вас понуждает к личным жизням-
не впрок  для жизней ваших,
а то, что творите во славу себе
вам не в честь.

Обожжены хохотом демонов,
подвешены в воздухе суть чаши
весов этой несчастной жизни,
что до предела занимает наши помыслы.
Столкнутся чаши- не зазвенят,
ведь слёз не унять: безмолвные
капли валятся вниз, с поддона
на поддон, и нам не суждено
последнее, ради чего льются они,
которые всегда у нас на слуху.
О, немота любви!

(Затем он берёт за руку каждого героя, о котором молвит.)

Парфён Рогожин, купеческий сын,
о миллионе мыслит, и больше ни о чём.
Зимними ночами остановилась упряжь его
у торговых рядов мира-
и там застряла.
Парфён сыплет деньги свои во снег,
ведь снег есть мера

твоих щёк, Настасья Филипповна,
имя твоё, что поворот крутой-
у всех на устах: говорят, у снега
ты меру взяла` своим щёкам,
в волосах твоих ветры живут
(я умолчу: они прихотливы),
твои глаза- овраги,
щекам края острые:
там снег копится, а от снега
берёшь ты меру
щекам своим.

Тоцкий... этому, пожалуй, слишком,
не до покоя: один взмах детских ресниц назад
в обьятьях было минувшее- и уж
настало время взглядов, время
губ для вас обоих.

Ганя Иволгин, если сеть меж нами
распростёрта,
твоим рукам быть узлами,
что держат её,
ибо улыбаешься ты недобро.
Ты слишком многого требуешь себе,
а жертвушь малым.
Тебя тормозит* одно желание:
столкнувшиеся экипажи увидать,
в которых другие едут,
прежде, чем сам под колёсами не кончишься.

Генерал Епанчин... не случалось оказий,
которые б нас увлекли во близость его, которой опасаемся.
Когда мы себя помыслами уносим в детство,
догоняем непонятые желания -
и замираем у чуждых ворот стражей,
которая столь слаба остеречься.

Да что ведёт?  Белая,
охладевшая мечта некоей юности,
которая не желает снисхождения?
Итак, совершенная? А красота-
в таком виде, что мы
её загадками довольствуемся? Аглая,
значит, я не угляжу в тебе ничего,
кроме вести иного мира,
в который не ступлю,
кроме уговора, что мне не сдержать,
и клада, который оценить не способен.

Он оборачивается -и теперь стоит лицом к публике.

Пробуждён к жизни на свету`,
планетами ведо`м,
что отклика от нас желают,
вижу я к безбрежной музыке
волнение немых.

И тут-то "впадают" слова его в марионеточно-жёсткий танец...

Шаги наши суть лишь
едва удачные отзвуки приглушённых нот,
что достигают нас.

В танец, который подчёркивает одиночество каждого персонажа, постепенно вовлекаем и сам Мышкин.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

После ещё одного минувшего часа мне пора в кровать, укрыться толстым бауэрским покрывалом, ведь в "соляной пещере" всегда прохладно, снаружи что-то жужжит, но и в комнате начинается гудение, мне приходится встать, походить, поискать гудящее, порхающее насекомое, всё-таки не найти его, а затем ,вижу, оно тихо греется на абажуре, я могу прибить его, нол именно этого мне не хочется и не можется: оно издаст мученический шум чтоб насладить им меня-убийцу. Из чемодана достаю пару детективных романов, ещё не читанных мною. Но осилив две страницы, замечаю, что знаю остальное. "УБИЙСТВО- НИКАКОЕ НЕ ИСКУССТВО". На пианино разбросаны ноты Антуанетты, два тома "SANG UND KLANG"* ,я ставлю их на разные пюпитры и тихонько пробую пару тактов, которые я наигрывала в детстве. Трепещет Византия... граф Феррарский вздымает Вас... Смерть и Девушка..., марш из "Дочери полка"... "Шампанская песнь" ..."Последняя Роза лета" . Тихонько напеваю я, но фальшивлю- и притом: "трепещет Византия"! Затем- ещё тихо и уже верно :"Вино, что взглядом пьётся..."

Сразу после завтрака, на котором присутствуем мы с Атти, я с ним уплываю прочь на его моторной лодке. Атти повесил себе на шею хронометр, мне он протянул штангу с крюком, когда припекло, я хочу вернуть его Атти -и роняю. -Ну и бестолочь, ты должна пихать им, мы же бьёмся о причал, так что отталкивай лодку!- Атти обычно не кричит, но на судне приходится кричать, и лишь это одно "лодочное" обстоятельство ранит меня. Вот и отплываем мы, он рулит, а я припоминаю все эпохи море- и озёрного плавания, я снова вижу пейзажи былые, итак, вот оно, забытое озеро, здесь сталось это! Атти , которому я настырно стараюсь внушить, сколь я очарована здешними местами, как чу`дно мне мчаться по волне, вовсе нисколько не вслушивается, ему надо только резво стартовать чтоб успеть к финишу. Мы бродим в окрестностях Санкт-Гильгена. Ещё десять минут проходит после первого выстрела, затем наконец звучит второй, и с этой поры каждая потерянная минута стоит баллов. -Видишь, набрали слабаков!  Я хоть и ничего не вижу, но стартовый выстрел слыхала. Мы остаёмся за последними парусниками, которые отправляются в путь, единственное, что я разбираю, это то, что одна яхта, перед нами, идёт галсом*, "попутным" , объясняет мне Атти, а затем мы плывём помаленьку, чтоб не мешать регате, Атти покачивая головой взирает на манёвры этих горе-лодочников. Иван должно быть очень справно ходит под парусом, мы вместе поплаваем, в следующем году, возможно, по Средиземному морю, ведь Иван невысокого мнения о наших озёрцах. Атти кипятится: "Компания неумелых сбилась в кучу-малу, а тот выбился вперёд..."  А я замечаю одну яхту, которая поплыла, в то время. как остальные почти не стронулись. -У него "личный ветер". -Личный что?  И Атти объясняет очень хорошо, а я вижу своё забытое озеро с игрищами на нём, мне хочется здесь поплавать с Иваном под парусом, пусть даже у меня кожа на ладонях слезет и мне придётся ползать туда-сюда под мачтой. Атти ведёт лодку к первому бакену, который всем придётся оминать, он совершенно ошеломлён. Тут уже должно быть полно участников, второй уже потерял по крайней мере полста метров, яхтсмен на одинарной, килевой яхте упустил ветер, и затем узнаю` я ещё что есть "настоящие"  и "ложные" ветры, что мне очень нравится, я вижу уживление Атти и повторяю лекцию: "Что засчитывается яхтсмену. так это "ложный" ветер".
Атти мягко одобряет моё участие, тому мужчине не до шуток, ему надо дальше назад на своём судне, наконец, он трогается. Дальше, ещё, ещё! Это выглядит так мило внешне, но Атти молвит, всё же не сердясь, что вовсе не приятно, мужчина думает только о ветре и о своём судне, и ни о чём другом, а я всматриваюсь в небо, пытаюсь вспомнить, что такое термический ветер, как он связан с перепадом атмосферных темпереатур, и я меняю свою точку зрения: озеро теперь не просто озеро, светлое или едва окрашеное, а тёмные полосы на воде что-то значат, уж вот раскачиваются две лодки -экипажи заработали, а пока едва движутся, матросы ставят ,пробуя, паруса. Мы плывём немного к ним, рядом с ближайшим буйком, который погашен. Атти замечает, что те "отстрелялись" на регате, там никаких призов, ничего не заработаешь, Атти уж знает, почему эта регата не вышла. Мы плывём домой, но Атти внезапно выключает мотор ,ведь нам навстречу плывёт Лейбл, а он живёт в Санкт-Гильгене, и я обращаюсь к Атти: "А что это за большой пароход вон там?"  Атти кричит: "То не пароход, а ..."
Мужчины машут руками друг другу: "Сервус, Альтенвиль!... Сервус, Лейбл!"*** Наши судна рядом, близко, мужчины возбуждённо беседуют. Лейбл ещё не спустил на воду свои яхты, Атти приглашает его в гости, завтра к завтраку. Ещё один прибавится, думаю я, итак это будет удачливый в победах короткочленный герр Лейбл, который выиграл все регаты на своём катамаране, я почтительно киваю, поскольку не могу кричать как Атти и изредка поглядываю в зеркальце. Ведь сегодня вечером этот Лейбл точно расскажет всему Санкт-Гильгену, что видел Атти без Антуанетты с некоей особой, блондинкой. Победоносный герр Лейбл не может знать, что Антуанетта сегодня вечером непременно должна пойти к парикмахеру, что ей совершенно безразлично, с кем шастает по озеру Атти, ведь тот уже три месяца думает только об озере и яхтах, что скорбно поверяет Антуанетта каждому визави наедине, ни о чём другом кроме этого прокля`того озера, вовсе ни о чём.
Поздним вечером нам приходится снова выйти на озеро, на скорости в двадцать или тридцать узлов вдаль ,ведь Атти условился о встрече с мастером парусов, ночь прохладна, Антуанетта покинула нас, она ,должно быть, на премьере "Едерманна" ****. Мне постоянно слышится музыка- и я мечтами уношусь в блаженные дали... я в Венеции, я думаю о Вене, я гляжу поверх волной глади, и в неё, вглубь, в тьму истории. сквозь которую пробираюсь. Суть Иван и я не тёмная ли история? Нет, только не он, я одна- тёмная история. Слышен только мотор, красиво на озере, я встаю и крепко дердусь за раму иллюминатора, на удаляюшемся берегу уже вижу  лишь жалкую гирлянду огоньков, заброшеную и заполуночную, а мои волосы плещутся по ветру.

... и ни одной живой души кроме неё, и она потеряла ориентацию... это выглядело так, будто всё пришло в движение: волнами заходили ивовые ветви, потоки рыли себе отдельные протоки... неведомый прежде непокой овладел ею и тяжко лёг ей на сердце...

_________Примечания переводчика:__________________________________
* см определение "галс": http://www.wikiznanie.ru/ru-wz/index.php/%D0%93%D0%B0%D0%BB%D1%81
** Что-то вроде "Грохот и хохот", ироническое определение жанра;
*** szervusz(венг.)- привет;
**** драма Г.фон Гофмансталя ,"Едерманн или Смерть Богача", см. по сылке в немецкой "Википедии"  http://de.wikipedia.org/wiki/Jedermann

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Странное свидание. Сегодня нет времени у нас друг для дружки, в последний вечер всегда много хлопот. Я-то свободна, мои чемоданы уж упакованы, Малина куда-то ущёл поужинать, мне кстати. Он вернётся поздно, и это мне кстати. Знать бы мне, где Малина. Но я не желаю видеть его сегодня, сегодня не могу, я должна поразмыслить над странной встречей. Однажды, всегда время нас поджимало, , а однажды было вчера и позавчера, и год назад, и два года. Кроме вчера будет и завтра, Завтра, которого не жалаю я, а вчера... О ,это Вчера , вот и припомнилось мне, как я встретила было Ивана, и что я с первого взгляда и всё время... вот я испугалась потому, что не вспомнить, как вначале было, ни за что, как было месяц назад, ни за что, как было когда детей недоставало, как было с Франсе и Троллопом, и как дальше время текло, когда мы вчетвером были на Пратере, как я отсмеялась было, как Андраш жался ко мне, в паноптикуме это было, у "мёртвой головы". Не желала я знать впредь, каким начало было, я больше не стяла у цветочной витрины на центральной улице, не изобретала и имена, и не расспрашивала о них. Но придёт день- и мне захочется узнать ,и я свалюсь во Вчера, сникну там. Но ещё не завтра. Прежде, чем вчера и завтра оживут, я должна утишить их в себе. Ныне сегодня. Я здесь и ныне.

Иван позвонил, он всё-таки не сможет подбрость меня на Западный вокзал, всегда в последний момент что-нибудт помешает. Ну ничего, он пошлёт мне карточку с видом, я же дольше слушать его не могу, ведь мне срочно надо заказать такси. Малины пока нет дома, а Лины еще нет. Но она на подходе, она застаёт меня с чемоданами на лестничной площадке, мы сволакиваем их вниз, больше старается Лина, она обнимает меня у такси: "Чтоб достойная фрау вернулась мне здоровой, иначе герр доктор будут недовольны!"

Я мечусь по всему Вестбанхофу, затем следую за носильщиком, который транспортирует мои кофры до конца третьего перрона, нам надо обойти, ведь мой вагон уже стоит на пятом: два поезда на Зальцбург отправляются на протяжении этого часа. На пятом состав вдвое длиннее того, а нам ещё надо по щебню добраться к хвосту. Носильшик требует немедленной платы, он подозревает "типический скандал" , но всё-таки помогает мне за десять шиллингов чаевых, скандал да и только. Думаю, он за десять шиллингов не заколется. А то придётся мне вороча`ться- и через час буду дома. Поезд трогается, я из последних сил рву на себя открытую вагонную дверь, успеваю забраться. Остаюсь на чемоданах пока не придёт проводник и не отведёт меня в купе. А поезд тормозит у Линца, он недолго стоит там, я никогда не бывала в Линце, всегда- проездом, Линц на Дунае, не желаю прочь с берегов Дуная.

... она не больше не видела пути-выхода из ставшего чуждым края, где были только ивы, ветер и вода... ивы шипели всё пуще, смеялись, они вскрикивали и стонали... чтоб ничего не слышать, она укрыла голову руками... Ей не осталось пути ни вперёд, ни назад, ей остался выбор между водой и всесильным произволом ив.

Антуанетта Альтенвиль на вокзале Зальцбурга провожает пару особ, садит их, возвращающихся, в мюнхенский поезд. Всегда этот вокзал казался несносным со своими абсурдно долгими расслабляющими ожиданиями, но на этот раз да не расслаблюсь, ведь я остаюсь, я принадлежу  INLAND. Всё же мне приходится ждать, пока Антуанетта попрощается и расцелуется чуть ли не с каждым, затем она машет вслед отходящему составу, словно прощается со всеми уезжающими роями народу, милостиво, и меня она, естественно, тоже не забыла. Атти безумно рад мне, он снова будет на регате, вот как? этого я не знаю? Антуанетта постоянно забывает, чем интересуются её знакомые, а Атти,значит, завтра со мной поедет на гору Ст.Гильген, ведь в этой, первой регате он, конечно, не участвует. Я недоверчиво прислушиваюсь к речи Антуанетты. Почему Атти ждал меня, не понимаю, Антуанетта, пожалуй- тоже, она находит в этом искреннюю приязнь. -Малина передавал тебе привет,- говорю ей сухо.
- Спасибо, а почему вы не вместе, нет, да что же, они ещё рабоотают?! и как живётся нашему дорогому остронуждающемуся?
То, что она видит в Малине остронуждающегося, для меня такая уж диковинка, что я не могу сдержать смеха: "Но Антуанетта, ты ,наверное, перепутала его с Алексом Фляйсером или с Фрицем? Ах, ты уже с Алексом?" Я говорю мягко: " Ты видно спятила". Но я ещё себе представляю Малину в качестве бедняка, одного в венской квартире, нужда неописуемая. Антуанетта теперь водит "ягуар", только английские машины годятся, а она ездит быстро и уверенно, по одному ей ведомому окружному пути, из Зальцбурга вон. Она удиволяется видя меня в добром здравии, обо мне постоянно слыхать такие анекдоты, никуда не выхожу, во всяком случае, опаздываю и ошибаюсь местами встреч. Я обстоятельно отчитываюсь, когда в последний раз бывала в Ст.Вольфганге (а главное опускаю: что ни день- в гостиничном в номере) , и что постоянно дождит, и дурная поездка выдалась. Хоть больше мне сказать нечего, пусть идут дожди, а Антуанетта пригласит меня в солнечную соляную пещеру. Тогда я смогу хоть на час свидеться с Элеонорой, которая служит на кухне в "Гранд отеле" , Антуанетта раздражённо перебивает меня: "Нет, да что ты говоришь? Лора? да почему7 на какой кухне? в "Гранд отеле"? такого больше нет, он сгорел, но гуляли было там на славу!" И я поспешно хороню Элеонору, и возвращаюсь чтоб просвещать Антуанетту и удивляться. Мне никогда не следовало бы возвращаться сюда.

У Альтенвилей к чаю уже пятеро, двое ещё подойдут к ужину, а у меня больше нет отваги сказать: "Но вы же обещали мне, что никто не придёт к нам, что будет тихо, совсем тихо в нашем узком кругу!" А завтра, значит придут Ванчуры, которые сняли себе на лето дом, а на выходные- ещё сестра Атти, которая настояла на том, что приволочёт младенца, на которой, веришь ты? женился в Германии этот Роттвиц, на этой урождённой аферистке, лучше бы ей не родиться, а за рубежом она пользовалась succe`s fou* , все немцы вешались на неё, они и вправду верили, что бейби в состои в родстве с Кински** и даже с ними, с Альтенвилями, удивительно. Антуанетта с той поры не перестаёт удивляться.

С чаепития убираюсь прочь, брожу окрестностями и вдоль берега, и коль я уже здесь, визитирую как следует. Люди замечательно изменились в этих местах. Ванчуры извиняются за то, что сняли дом на Вольфгангзее, я не упрекнула их, и я тоже здесь. Кристина непоседливо пробегает по комнатам, подпоясана старым фартуком так, что под ним не заметно платье от Сен-Лорана. Это чистая случайность, ей милее в самой глубинке Штирии. Но вот и Ванчуры перебрались сюда, хоть им все дни чёрные, не до праздников. Христина зажимает виски ладонями, пальцы- в причёску, здесь её всё действует на нервы. В саду она сеет салат и травы, во всё, что готовит, она кладёт травы, живут они тут оскоменно, невообразимо просто, сегодня Ксандль прокатится впустую, таким быть свободному вечеру Христины. Она снова зажимает виски, теребит волосы пальцами. Плавать они практически не ходят, кругом ведь натыкаешься на старых знакомых, и я ещё в кадре. Затем спрашивает Христина: "Вот как? У Альтенвилей? Ну да, утончённые они, Антуанетта ведь очаровательная особа, но Атти, как ты это терпишь? мы ведь не сообщаемся, думаю, он страшно завидует Ксандлю". Я удивлённо спрашиваю: "А с чего бы это?"  Христина наобум отвечает: "Атти тоже когда то рисовал или писал кистью, насколько я знаю, ну вот, он страшно не терпит, когда у кого-то по-настоящему удаётся, как Ксандлю, такие ведь они все, эти дилетанты, мне с такими не о чем говрить, да я практически и не знаю Атти, виду Антуанетту от случая к случаю здесь и в городе у парикмахера, нет, не в Вене, в сущности они такие твердолобые консерваторы, каких найти трудно, и даже Антуанетта, хоть и столько в ней шарма, а насчёт современного искуства, простите, она темнота, а замужество за Атти Альтенвилем ничего не значит, неотёсанной она осталась, Ксандль, что я думаю ,то и говорю, какая я есть, такая есть, ты меня сегодня просто бесишь, слышишь?! а я отрежу детке ещё один ломоть, если ко сюда на кухню забежит, пожалуйста, поверь же, однажды герр др.Альтенвиль скажет то же Атти, я бы хотела пережить это, он состроит тогда невиданное лицовид лица его послелицо випережить это эьдоижэт напрямик Атти, надо будет увидеть лицо последнего, убеждённого республиканца, с особой красноватой окраской, и путь стократно на его визитке значится "др. Артур Альтенвиль", он только тогда обрадуется, когда каждый-всякий узнает вопреки ей, кто он есть. Такие они все!

У Мандлей ,в соседнем доме, который из года в год американизируется, сидит в livingroom*** такой себе молодой человек, Кэти Мандль шепчет мне, что он outstanding****, если я правилно поняла- писатель, и коль я верно расслышала его фамилию, то ли Марктом, то ли Мареком зовётся, он только обнаружил своё дарование или же его дебют ожидается посредством Кэти. По прошествии первых десяти минут он с нескрываемым любопытством спрашивает об Альтенвилях, а я скупо ему отвечаю, вовсе никак. -Да чем же собственно занят граф Альтенвиль?- спрашивает молодой гений и настойчиво продолжает: как давно знаю я графа Альтенвиля и действительно ли дружна с ним и может ли быть такое, что граф Альтенвиль... Нет, мне нечего ответить, я ещё не српшивала его, чем он занят. Я? Пожалуй, уж две недели. Плавать на яхте? Возможно. Да, я думаю, у них два или три судна, не знаю. Может быть. Чего угодно господину Маркту или Мареку? Быть приглашённым к Альтенвилям или постоянно повторять вслух эту фамилию? Кэти Мандль выглядит дородной и доброй, она красна как рак, хоть не станет коричневой, она говорит с прононсом по-венски-американски и по-америкнски-венски. Она в семье сильная яхтсменка, единственная серьёзная соперница Альтенвилей, если не считать Лейбля профессионалом. Герр Мандль говорит мало и кротко, он добродушно присматривается. Он молвит: "Они вовсе не подозревают, какая энергия таится в моей жене, которая то яхту водит, то копается в саду, то дом в доме затевает перевороты, немногие люди живут так, а остальные присматриваются к ним, я их последних, которые присматриваются. Вы тоже?"

 
_________Примечания переводчика:______________
* бешеным успехом (фр.)
** Клаус Кински, немецкий актёр театра и кино, см. ст. в "Википедии": http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%BB%D0%B0%D1%83%D1%81_%D0%9A%D0%B8%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8
*** в гостинной (англ);
**** выдающимся (англ.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Любимая Лили,
ты, конечно, за прошедшее время слыхала, что приключилось со мной и моей головкой.  Я пишу "за прошедшее время", хотя минуло уж много лет. Раньше я просила тебя зайти ко мне, помочь мне, эту просьбу я повторяю во второй раз, да и в первый раз ты не откликнулась. Что я имею в виду под христианской любовью к ближнему, ты должно быть знаешь. Но я туманно выражаюсь , я хочу сказать только, что и любовь к ближнему не исключает возможности не оказывать её кому-то из претендентов, как мне, но я никак не могу представить себе такой трактовки с твоей стороны.  Не от избытка прошу тебя в крайнем случае, который наступил. Милая Лили, я знаю, ты великодушна, и то, как ты, пожалуй. слишком экстравагантно поступаешь в подобных ситуациях , чему я всегда удивлялась. Но вот уже семь лет минуло, а ты не поняла, сердце твоё не дрогнуло. Тот, кто ни умом ,ни сердцем не обижен, но обделён должен сердиться на себя самого ,заблудшего, а не на своих ближних. Я вовсе не готова ассистировать господину Г. Мы с ним слишком разные люди, так выяснилось, мы не сходимся во мнениях насчёт музыки, громкости звучания, да и репертуара, естественно, ибо в последнее время моя восприимчивость к шумам болезненно обострилась, и то терзает меня, что мы ни днём, ни ночью не можем уединиться, и ощущение времени стало мне не по силам.  Отрезки времени и прежде ранили меня, но теперь я стала ощущать собственное ничтожество перед временем. Мы пришли к совместному выводу, что по-разному относимся к содержанию кошек и собак: он не понимает, как можно ложиться в кровать, где побывала собака или моя мать. В любом случае, мы достигли весьма значительной гармонии. Мои предрассудки тебе ведомы, они -следствия моего воспитания и происхождения, но также -и обусловленной системы ценностей, я была легка в обхождении, поскольку привыкла было к опредёлённому тону, к жестам, к известным нежностям в собственном окружении, а грубости, с которой ранили мой мир, он и твоим был, хватило, чтоб наполовину сковать моё сознание. Наконец я, вопреки своей натуре перестала заниматься делами. Со мной стало невозможно иметь дело. Я стала чужой себе, мои болезненные потребности оказались невыразимы. Вот и таиландский посол, который предлагал мне разуться, да ты ведь знаешь эту старую историю... Я не разуваюсь. Никак не осознаю собственных предрассудков. Есть такие у меня. Скорее разденусь сама, до туфель. Когда припёчёт, прозвучит: брось всё своё в огонь, кроме туфель.

Вена, дата...

              
Любимая Лили,
между прочим, тебе это известно вопреки твоей плохой осведомлённость, ведь всё, что известно ,когда нрав дурён, расходитсяслухом. Ты сама в это не верила. Но несмотря на это, не пришла. Вот и снова мой день рожения. Прости, твой день рождения...

Любимая Лили,
сегодня я так далеко зашла, что не хочу Тебя больше видеть. Это никакое не желание, проистекающее из первого или последнего аффекта. В первые годы я уж отослала тебе много мучитеельных, обвинительных, вызывающих писем, которые, однако, все ,невзирая на вызывающий тон, напитаны моей симпатией, не то, что прежние наши взаимные послания послания, уснащённые нежными приветами, обьятиями, любезными пожеланиями. Я не обрамила размышлениями своё желание, я долго над нашими отношениями не размышляла, только замечаю, что нечто во мне упускает Тебя, не пестует Тебя, вообще больше не ищет Тебя. Едва ли могли господин Г. или господин В, по-моему, господин А из подлости было попытаться разлучить нас, да и как можно разлучиться посредством третьего или третьей? Обвинить того или другого было б легко, но вина постороннего наиграна, я такой не знаю, она слишком незначительна, в любом случае. Нет причин нашей разлуки кроме твоего глубокого желания, которому любой повод годится. Я же никакого повода тебе не дала, поэтому и теперь не даю. Ты навсегда осталась в моей памяти, Ты в прошлом когда мы были вместе, и там, в глубине моей памяти остался Твой юный образ, размолвка наша и мои мысли о ней не тронут памяти о Тебе.  Твой образ уже неуязвим. Он покоится во внутренем моём мавзолее, в ряду картин вымышленных образов, неколебимых и бессмертных фигур.
Вена, дата...
                                                                   Некая Неизвестная

Сегодня оставил Иван, ему надо было заскочить кое-куда, со мной пару рож, бандитов, уродцев, этих  gyereke`k*, а я вот что себе вымолила: воцарился в квартире кавардак, который Лине б и не приснился. Сначала они не ради еды разметелили слоёный пирог Лины, я же отовсюду убрала прочь ножи, вилки, ножницы и светильники. Я не знала, что моя квартира столь полна опасными предметами, кстати, дверь я оставила для Ивана притвореной. Я взвалила не себя ужасную ответственность, я что ни секунду видела опасности, непредвиденные, поразительные, ведь если бы с Ивановыми детьми стряслась хоть малая беда, то я не смогда б ему впредь показаться на глаза, детей ведь двое, они проворней, находчивее, упрямее меня. На счастье, Андраш не убежал на улицу, только вверх по лестнице, буря гремела у двери камерной певицы, которая не встаёт и не открывает, ведь она ,двухсоткилограммовая, лежит на кровати, позже я ей суну под дверь записку, с извинением, ведь соседка наверняка расстроилась, с таким-то ожиревшим сердцем. На мой зов Андраш приплёлся назад, но тут-то захлопнулась дверь, а я без ключа. Я молочу в дверь- Иван отворяет, Иван пришёл! вдвоём легче с обоими, Бела собрался, ждёт слова Ивана, выговор за размолотый пирог, но Андраш уже ухватил ручку с алмазной иглой проигрывателя и царапает пластинку. Ивану я счастливо бросаю: "Оставь его, ничего страшного, это всего лишь концерт ре-минор, я виновата!" Только светильник ,к которому было потянулся Андраш, я отбираю и прячу на верхнюю застеклённую полку. Я бегу в кухню, приношу бутылки кока-колы из холодильника: "Иван ,не мог бы ты откупорить, нет, вон лежит открывалка". Однако, с нею исчез Бела -и мы вынуждены гадать, где её спрятал, и мы играем: холодно, теплее, прохладней, горячо, жжёт! открывалка лежит под креслом-качалкой. Дети сегодня не желают кока-колы, Бела бросает свою бутылку в вазу с розами господина Копецки, предварительно вылив остаток в Иванов чай. Я говорю: "Ну, дети, угомонитесь на миг, мне надо поговорить с Иваном. Господи Боже, только на миг, прошу вас, успокойтесь!" Говорю с Иваном, который сообщает мне, что он всё же не поедет с детьми в Тироль, а, раньше условленного- на Мондзее, поскольку матушка его уже не жалает в Тироль. Мне нечего добавить, ведь Бела исследовательски пробрался на кухню, я стаскиваю его уже почти взобравшегося с ограды балкона, сдержавшись, говорю Беле: "Поди-ка сюда, пожалуйста, я для тебя шоколадку приготовила". Иван невозмутимо продолжает: "Вчера я не дозвонился. Я тебе это, пожалуй, сказал раньше". Итак, Иван желает на Мондзее, а я вне игры, я отзываюсь скороговоркой: "Вот и оказия мне, я отправлюсь на Вольфгангзее с Альтенвилями, я им уже дважды отказала, а в третий раз поеду, иначе они обидятся". Иван говорит: "Обязательно езжай, тебе надо хоть раз выбраться из Вены, не понимаю, почему ты всегда отказываешь, у тебя ведь довольно времени". "E`l jen!"** Бела с Андрашем в коридоре уже расыскали Малинины и мои туфли, они суют ножки внутрь, ходят в них шатаясь, Андраш с рёвом катается по полу, я подымаю его, сажу его себе на колени. Иван выдирает Белу из Малининых туфель, мы отбиваемся от детей, и высматриваем исчезнувший шоколад, он оставался нашим спасением. Андраш зажимает в ручке остаток плитки, притом пачкает мне блузу. Итак, они поедут на Мондзее ,а я наведаюсь к Альтенвилям. "Семимильные!"- вскрикивает Бела -и я уношусь прочь, сколь далеко? до самого Букстехуде? Но Иван, подай ему обувь, если он непременно желает ходить семимильными шагам, please, do call later, I have to speak you, письмо с приглашением в Венецию, письменный ответ, телеграмму с оплаченным ответом, я ещё ничего не отослал, это не так важно, мы могли б и позже как-нибудь... Иван с Белой ушли в ванную, Андраш болтает ногами и вначале хочет забраться ко мне, затем он внезапно целует меня в нос, я целую Андраша в нос, мы трём носы друг дружке, я бы хотела, чтоб это не прекращалось, чтоб Андраш не угомонился, как я , я бы хотела, чтоб ни Мондзее, ни Вольфгангзее не было, но слово не воробей, Андраш всё пуще атакует меня, а я крепко держу его, он должен быть моим, дети должны вполне стать моими. Иван входит ,он поправляет два стула, он молвит: "Прекрати уж, у нас нет времени, нам надо идти, вы снова распустились, это ужас!" Иван должен купить детям надувную лодку, пока не закрылись магазины. Я стою со всеми тремя в притолоке, Иван держит за руку Андраша, Бела уже топочет вниз по лестнице. До свидания, фрёйляйн! До свидания, замурзанные рожи! I`d call you later. До свидания!
Я отношу тарелки и стаканы на кухню, хожу туда-сюда  и не знаю, чем ещё мне заняться, я убираю пару крошек с ковра, Лина завтра его пропылесосит. Я больше не желаю Ивана без детей, я должна что-то сказать Ивану когда он позвонит, или я ему это скажу перед отъездом, я наконец всё же должна сказать ему. Но я лучше ничего не скажу ему. Я напишу ему из Ст.Вольфганга, через расстоянье, десять дней спустя, тогда и напишу, слов не жалея. Я отыщу правильные слова, забуду чёрную словесную магию, во всей наивной простоте перед ним, будто местная девица-хуторянка возлюбленому, будто королева, без стыда- своему избраннику. Я отпишу прошение о помиловании, как приговорённые, которым нечего надеяться на милость. 

Долго я не выбиралась из Вены, и прошлым летом- тоже, ведь Иван должен оставаться в городе. Я настаивала на том, что лучшее лето- в Вене и нет ничего глупее совместных поездок в провинцию, отпусков я тоже не переношу, Вольфгангзее мне претит, ведь вся Вена выбирается на Вольфгангзее, а если Малина уедет в Каринтию, останусь я одна в четырёх стенах, чтоб пару раз с Иваном съездить поплавать в Старом Дунае. Но этим летом и он больше не влечёт меня, лучше всего выбраться на Мондзее прочь из вымершей Вены, чтоб не толкаться среди туристов. Так лучше чем попусту потратить время. Иван завтра отвезёт меня на вокзал, ведь они уезжают только в полдень. Фрёйляйн Йеллинек пополудни забежит ненадолго, нам надо кое-что уладить.

Многоуважаемый герр Хартлебен,
благодарю Вас за письмо от 31-го мая!

Фрёйляйн Йеллинек ждёт, а я курю, ей придётся этот лист вынуть из каретки и бросить в корзину. Не могу ответить на письмо, датированное 31-м маем, число 31 вообще неупотребимо и не подлежит профанации. Кого воображает из себя этот господин из Мюнхена? как он смеет обращать моё внимание на 31-е мая ? что ему дела до моего 31-го мая? Я быстро шагаю по комнате, фрёйляйн Йеллинек не должна заметить, что я вот да и распла`чусь, пусть она откладывает да нумерует, пусть вообще не отвечает этому господину. Всем ответам своё время, время до лета, в ванной это мне снова удастся: я ,крайне напугана, в крайней спешке сегодня отпишу ещё одно горькое, умоляющее послание, но- именно сама. Фрёйляйн Йеллинек считает часы, а моё время всё вышло, мы взаимно желаем хорошего лета. Телефон звенит, всё же фрёйляйн Йеллинек пора уйти. Ещё раз :"Хорошего лета! Отличного отпуска! Лучшие пожелания от незнакомки господину доктору Краваня!"  Телефон надрывается.

- Я не заикаюсь, тебе кажется
- Но я ведь позачера сказал тебе
- Я не хочу, чтоб ты всегда поступал по-моему
- Это ,должно быть, недоразумения, я хочу сказать
- Мне ужасно жаль, последний вечер
- Нет, я только сказал, что мне жаль сегодня
- Я не нарочно, пример абсолютно неуместен
- Я определённо выразился, ты только
- И я не могу, у них сегодня нет времени
- Завтра я обязательно подброшу тебя
- Мне ужасно срочно надо, до завтра, в восемь!

________Примечания переводчика:_______________
* дети (венг.);
** идём! (венг.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Приходит смирение, наступает сонливость а неувереность слабеет, я была неуверена, но я снова в безопасности, уж не у сумрачного Городского парка, стенами домов обфлаженная, больше не кружу в темноте, но с каждым шагом немного приближаюсь домой, уже на уровне Унгаргассе, уже голова в моём Унгаргасснелянде- спасена, да и шея из воды показалась. Уже у первых глоток слов и предложений, уже при основах, при началах.

День настанет, когда у людей будут глаза червоного золота и кипучие голоса, когда руки людям даны для любви будут, а поэзия рода их восстановится...

Уже у вычёркивания, у просмотра, у броска в корзину.

... а руки будут даны им для добра, и станут они загребать величайшие всевозможные блага своими невинными руками, ведь не вечные блага те, и людям вечно не бывать, не станут они ждать вечно...

Уже у просмотра, у выискивания.

Чую ключ в замке, Малина вопрошающе смотрит на меня в притолоке.
- Ты не мешаешь, садись ко мне, желаешь чаю, желаешь стакан молока, чего желаешь?
Малине угодно принести себе стакан молока из кухни, он отвешивает лёгкий ироничный поклон, нечто позволяет ему усмехнуться надо мной. Он должен ещё сказать мне нечто: "Если я кстати, nous irons mieux, la montagne est passe`e".*
- Пожалуйста ,без пруссацких выражений, уволь меня, ты и вправду всегла мне кстати, наконец, каждому может полегчать!

У Ивана справляюсь, вспоминал ли он уж хоть раз, и что думал прежде, и что теперь думает о любви. Иван курит, он просыпает пепел на пол, молча ищет свои туфли, нашёл обе, он оборачивается ко мне, ему трудно это, слова находить.
- О ней ли вспоминают? и на что мне вспоминать? западню мне готовишь, моя барышня?
- Да и нет.
- Ну если не готовишь...
- И ничего не чувствуешь, ни презрения, ни антипатии? а если и я ничего не ощущаю?- выжидающе расспрашиваю я и хочу руками ухватить шею Ивана ,ведь он недалеко, до него меньше метра, нет, коль я спрашиваю впервые.
- Нет же, какое презрение? ты желаешь каких-то осложнений? Я прихожу- и довольно. Боже, что за невозможные вопросы задаёшь ты!
Я торжествующе молвлю: "Именно это желала я узнать, есть ли невозможные вопросы. Большего я не жалала узнать".
Иван оделся, у него не осталось времени, он говорит: "Сколь смешной ты иногда бываешь".
-Нет, всё же не я, -отвечаю поспешно,- но другие, которые прежде одарили меня этими тупиковыми воспоминаниями, я-то так не думала, не презирала, не брезговала, а есть некто Иной во мне, он не позволяет себе отвечать на с трудом задаваемые ему вопросы.
- Он безымянный, Иной в тебе?
- Нет ,он- Иной, он неразделим со мною. Иной. Говорю, Иной, а ты уж верь мне.
- Моя барышня, мы же настолько женственны, уж это я сразу было определил, уж ты поверь мне.
- Уж нетерпелив ты, и не хватает тебе выжержки выслушать меня, дать мне высказаться!
- Сегодня я весьма нетерпелив, не всё моё сегодняшнее терпение для тебя!
- Ты должен лишь немного потерпеть- и мы всё моё с тобой растолкуем.
- Уж ты меня выводишь из терпения!
- Боюсь, и моё терпение на пределе, оно твоё истощает...
(Конец предложений терпения и нетерпеливости. Очень краткий раздел.)

День настанет, когда наши дома рухнут, авто обратятся в хлам, самолётами и ракетами мы вызволимся, запретим колёса и ядерную физику, свежий ветер снизойдёт с голубых верщин и окрылит нам грудь, мы станем двшать замертво, так будет продолжаться всю жизнь.

Пустыни одолеет вода, мы снова заселим их и увидим открытое нами: саванны и воды в их чистоте станут зазывать нас, алмазы останутся в каменных россыпях- они станут светить нам всем, чаща примет нас из ночного леса наших воспоминаний, мы предадимя думанию, сожелениям- таково будет избавление.

Многоуважаемый господин президент,
от имени Академии Вы поздравили меня с днём рождения. Позвольте доложить вам, сколь я напугана именно сегодня. Вовсе не сомневаюсь в Вашей тактичности, но я имела честь несколько лет назад во время церемонии открытия... имела честь с Вами познакомиться. Но вы вот разыгрываете тот день, возможно даже- определённый час ,и тот безвозвратный миг, интимнейшее достояние моей матушки, смущаете и меня, и неизбежно касаетесь дела моего отца. Разумеется, мне лично о том дне ничего особенного не было доложено, я лишь оказалась обязанной отмечать эту дату, я должна её чёркать на всяких листках, анкетах в каждом городе, в каждой стране, будь я только проездом там. Но я ведь давно никуда не выезжала...
 
_____Примечание переводчика:_____________
*- нам полегчало, гора позади(фр.);

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Ничто уж не впрок мне.

Обязана я
некую Метафору вынарядить
в Цвет миндальный?
синтаксис заузорить
в Светотени?
Кто станет Голову ломать
над столь Избыточным?

Я освоила Зоркость
со Словами
нижеследующими
(для младших Классов):

Голод
          Срам
                   Слёзы
и
                              Тьма.

С Неуёмным Рыданием,
с Отчаянием
(а я уже отчаялась отчаяться),
вопреки Лишениям,
c Болестями и Хлебомнасущным
обойдусь как-нибудь.

Не почерк коверкаю,
но себя.
Иные-то знают
богъегозна,
как Словам пособлять.
Секретарь мне -не я.

Должна я
некую Мысль полонить,
препроводить её в некую осве(я?)щённую Предложениятемницу?
Око и Ухо баловать
до отвала охапками Отборного Добра?
исследовать Либидо неких Гласных,
приискивать Любовничьидостоинства наших Согласных?

Должна я
с Головой-которая-трещит,
с Писчей Судорогой в этой Руке,
над Оттискомтристанадцатым
вгрызаться в Бумагу,
выковыривать подчёркнутые Опечатки,
выпалывая: ты я и он она оно

мы вы?

(Должна же. Должны другие.)

Пропащая, должно быть, моя Доля.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы