- Она неиспорченная девушка. Из села...
Назин раз поднялась ночью глотнуть воды. Это сталось через неделю после свадьбы. Она уже было легла, а он всё сидел у телефона, говорил в то время, как она замерла за дверью. 
- ...Нет, я бы не сказал. Не прекрасна, но и не ужасна. Широколицая, высоколобая. Глаза немного узковаты.
Назнин притронулась к своему лицу. Верно, лоб высок. Но она не думала, что глаза её узки.
- ...Не высока. Не коротка. Примерно пять футов и два дюйма. Бёдра бы пошире, немного узки. Думаю завести детей. Всё как было оговорено, я доволен. Может статься, когда она постареет, то у неё вырастет борода, но теперь ей всего восемнадцать. А слепой дядя лучше, чем никакой.* Я слишком долго ждал себе жены.
-Узкие бёдра?! Тоже мне изъян! - про себя подумала Назнин, припомнив складки сала ,свисающие с живота Чану. В них можно намертво сунуть добрую сотню ручек и карандашей- и ни один не вывалится. На кончики их можно водрузить книгу или две- и те не упадут на пол. Как только его ноги носят такую тушу?
- Более того, она- хорошая работница. Уборка, готовка и всё прочее. Одно досадно: она не может навести порядок в моих бумагах, ведь совсем не знает английского. Но я не нарекаю. Повторюсь: девушка из села, она абсолютно неиспорчена.
Чану продолжил беседу, а Назнин прокралась назад в спальню- и в кровать. "Слепой дядя лучше никакого"! Её муж горазд на красное словцо. Какая-нибудь жена лучше, чем без жены. Иногда лучше. Что она вообразила? Что он влюблён в неё? Что он благодарен её, полодой и стройной, выбравшей его? Что жертвуя собой, она что-то приобрела? Да. Да.  С болью, мгновенно она уразумела ,что всё это выдумала было сама. Вот глупенькая девчонка! Что за высокие идеи?! Что за самомнение?!

Кровь будто свернулась. Назнин закрыла кран и обернула порезанный палец кухонной салфеткой с ролика. С кем тогда говорил Чану? Пожалуй, из Бангладеш ему позвонил родственник, не смогший прийти на их свадьбу. Пожалуй, то был доктор Азад. Сегодня вечером увидит он сам и высокий лоб, и раскосые глаза. Кровь проступила сквозь жидкую такань. Она размотала повязку и засмотрелась на капли крови, стекавшие в серебристую раковину. На замасленной поверхности они катились как капельки ртути, сливались -и пропадали в стоке. Когда она обескровеет, вот так, по капле, её палец? А вся рука? А тело, всё её тело- когда? Она особенно неужалась в людях. Не в каких-то определённых (теперь, конечнг, далёких, как Хасина), просто в людях. Если она приникнет ухом к стене, то услышит звуки. Телевизор. Кашель. Иногда- ворчание стиральной машины. Иногда, сверху- ёрзание ножек стула. Чирканье спичек о коробок- снизу. Все- в своих "коробах", пересчитывают собственные достояния. За все свои восемнадцать лет она не могла припомнить ни единой минуты наедине с собой. Пока не вышла замуж. И не прилетела в Лондон чтоб просиживать день за днём в большущей глухой клетке с пылящейся мебелью и неясными звуками чьих-то частных жизней, доносящимся сверху, снизу и сквозь все стены вокруг неё.
Назнин рассмотерела палец. Кровь снова унялась. Всякие мысли нахлынули в смятении. Ей надо поговорить с Чану о новом сари. Абба (отец) не попрощался с нею. Она думала, что он придёт утром в день их отъезда в Дакку, в аэропорт. Но когда она поднялась, отец уже ушёл на поля. Потому, что заботтлив или оттого, что ему нет дела до неё? Ей нужна полировка для полировки мебели, вся прежняя вышла. И отбеливатель для умывальника. Пожелает ли Чану побрить свою голову сегодня на ночь? Чем занята Хасина?
Она заглянула в спальню, отворила платяной шкаф. Письмо- в коробке из-под обуви, внизу. Она присела на кровать и принялась читать его, почти касаясь ногой полированной дверцы шкафа. Иногда она воображала, что тот упал на неё, вдавил её в матрас. Иногда она представляла себя запертой внутри него и колотящей, стучащейся в стенки, но никем не слышимой.

Наш кузин Ахмед дал мне твой адрес, слава Богу. Я слыхала о свадьбе и молилась в тот день молюсь и теперь. Молю чтоб муж твой добрый человек. Будешь писать и рассказывая всё мне.
Я так рада теперь почти оклемалась. Боязно смотреть в белый свет. Что ж так? Почто чего страшусь? Бог не послал меня на землю только чтоб страдать. Я знаю это всегда и если дни мои чернее ночи.
Малеков дядя дал ему работу  Первый Класс в железнодорожной компании. Этот дядя Большая Шишка на железке. Малек уходит рано утром и возвращается поздно поздно. Он не знает много о поездах и обо всём там но он говорит что это не важно. Что значит шикарно. Никто в этом не сравнится с моим мужем.
Ты веришь? Мы живём в целой квартире в черыре этажа высоко. Наше место две комнаты. Нет веранды но я хожу на крышу. Там бурый каменный пол прохладно ступням. У нас кровать с железными пружинами кабинет и два стула в спальне. Я складываю сари и прячу их в короб под кроватью. В гостинной три тростниковых стула и ковёр один табурет (Малек любит класть ноги на него) в корзинах припасы но это временно пока мы не купим стол. Также парафиновую плошку я жгу под покровом чтоб было чисто. Мои горшки и плошки в корзине. Едва один таракан может только два за всё время больше их не видала.
Даже если у нас ничего нет я счастлива. У нас любовь. Иногда мне хочется бежать вприпрыжку как козе. Так мы бегали в школу ты помнишь. Но тут не разбежишься а мне шестнадцать и я замужняя женщина.
У нас всё хорошо. Я придерживаю язык потому мне и не достаётся как говорит мой муж. Если муж добр с женой это не значит что она вольна говорить что вздумается. Если бы жёны разумели это их бы не били. У Малека Первокласная Работа. Молю о сыне. Молю матушка Малека простила нам "проступок" наш брак. Это настанет. Придёт время она полюбит меня как собственную дочь. Если я ошибаюсь она не настоящая мать ибо мать любит сына без остатка. Теперь я часть его. Если Амма жива она простила бы Абба не простил? Иногда мне думается она простила. Часто думаю нет и тогда я в печали и очень сердита.
Сестра я думаю о тебе что ни день и шлю тебе любовь. Шлю поклон твоему мужу. Теперь у тебя адрес ты будешь писать и расказывать мне всё о Лондоне. Меня в дрожь бросает подумаю только как далека ты.  Ты помнишь начало истории которую мы слыхали когда были детками?
"Жил-был принц, далеко жил он, за сесью морями и тринадцатью реками". Вот как я думаю о тебе. Но ты принцесса.
Много лет пройдёт и я снова свижусь с тобой и снова будем маленькими девочками.

_____________Примечание переводчика:_______________
* Видимо, бенгальская пословица.

продолжение следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

Тауэр Хэмлетс (Tower Hamlets), Лондон, 1985 год

Назнин помахала рукой татуированной даме. Та была всегда у себя, когда Назнин выглядывала поверх битых тротаурных плиток и мёртвой травы на стену дома напротив. Большинство квартирных окон в квадрате двора были плотно занавешены, и жизнь за ними состояла из силуэт и теней. Но у татуированной дамы вовсе не было занавесок. С утра и после полудня она сиживала на своём стуле, украшенном по краям долгими бирюльками, клонясь вперёд, стряхивала пепел в чашу, клонясь назад, посасывала из банки. Вот она выпила- и выбросила банку из окна.       
Был полдень. Назнин закончила домашнюю работу. Скоро ей предстояло начать приготовление ужина, но по собственному желанию ненадолго замешкалась. Было жарко, солнце в зените обжигало металлические оконны рамы, стёкла отражали лучи. Красные и золотистые сари висели на верхнем балконе многоквартирного  дома "Роузмид", детские нагрудники и миниатюрные джинсы- этажом ниже. Внешне дом, по-английски крепко сбитый, был похож на любой столичный, но с бенгальским оттенком. Никаких груд хлама. Никакого паркинга. Никаких игр в мяч. Двое стариков в долгих панджаби-пижамах дефилировали по дорожке, медленно, будто не желали достичь цели. Тощая коричневая собака шмыгнула на средину газона и нагадила. В лицо Назни доносился дух от переполненных мусорных баков.
Шесть месяцев минуло с той поры, как её увезли в Лондон. С того времени она что ни утро, ещё жмурясь, думала :"Если бы я могла, я знала бы, чего желаю". А затем она открывала глаза -и видела на подушке рядом одутловаетое лицо Чану, его нижняя губа отвисала и во сне. Она видела розовое трюму со створчатым зеркалом, и чудовищный чёрный гардероб, который занимал бо`льшую часть комнаты. Что за самообман? Думать "я знаю, чего желаю"? Разве это значит желать? Если бы она знала, что значит желание, она бы уже давно устроила себе его в светлице сердца.
В ответ Назнин махнула татуированная дама. Она чесала себе руки, плечи, ягодицы. Она земнула и закурила сигарету. Не мешьне двух третей плоти напоказ были в чернилах. Назнин ,всматриваясь издали,  была не в силах разобрать (в дальнейшем она так и не смогла это сделать вблизи) узоры. Чану сказал было, что незнакомка- Ангел Ада, что озадачило Назнин. Она думала, что на плоти той дамы- цветы или птицы. Конечно, уродливые, они ещё больше изуродовали обладательницу, которой было всё равно. Она не снимала маски скуки и униженности. Примерно так же выглядели лица садху, которые в лохмотьях брели по мусульманским сёлам, безразличные к доброте незнакомцев, немилосердному солнцу.
Назни временами подумывала, не спуститься ли ей вниз, во двор, чтоб затем взобраться на пятый этаж соседнего корпуса дома "Роузмид". Она могла бы обстучать несколько дверей, пока не отозвалась бы татуированная дама. Она могла бы предложите ей что-нибудь из предусмотрительно прихваченных с собою кушаний: самоса или бхаджи, и тогда бы они обменялись улыбками, возможно, они бы посидели вдвоём у окна, и приятно провели бы немного времени. Назнин думала об этом, ни ничего не предпринимала. Незнакомцы вышли бы вон, заговорили с нею. Татуированная дама могла рассердиться из-за нечаянного вторжения к ней. Ясно же, ей неохота покидать свой стул. Да если бы и не рассердилась, с чего начать тогда? Назнин знала только два английских выражения- "sorry" и "thank you". Она и следующий день проведёт в одиночестве. Просто день, такой ,как все дни.
Её надо поторопиться с ужином. Ягнёнок карри приготовлен. Она запекла его минувшей ночью, с помидорами и молодым картофелем. С прошлого раза, когда доктор Азад был зван в гости, но в последнюю минуту отказал, в холодильнике остался цыплёнок. Оставалось стушить дал, и приготовить салаты, растолочь пряности, промыть рис, приготовить соус для рыбы, которую Чану принесёт этим вечером. Ей надо вымыть стёкла и протереть их газетой чтоб заблестели. Несколько пятен на скатерти надо вывести. А если она оплошает? Рис может оказаться переваренным. Она может пересолить дал. Чану может забыть купить рыбы.
Наступил обед. Обычный обед. Одна гостья.
Она не затворила окно. Забравшись на диван , она потянулась к верхней полке, которую нехотя устроил Чану, достала оттуда Святой Коран (Къуръан). Назнин полча как смогла распалилась, ища убежища от Сатаны, стиснула кулаки, впилась ногтями в плоть ладоней. Затем она наугад раскрыла книгу и прочла:
"Аллахово суть всё, что есть земное и небесное. Заклинаем вас, как Мы заклинали тех, кому Книга дана была прежде вас, страшиться  Аллаха. Если вы отвергаете Его, знайте, что Аллахово суть всё, что есть земное и небесное. Аллах самодостаточен и достоен поклонения".
Слова утешили её нутро- и Назнин упокоилась. Пусть даже доктор Азад не внимает Аллаху. Богу принадлежит все, что заключено в Земле и в Небе. Она повторила эту фразу несколько раз вслух. Она сосредоточилась как прежде. Ничто не потревожит её. Никто. Один Бог, если примется за неё. Пусть Чану порхает и квакает как чайка, ведь доктор Азад явится к обеду. Пусть помечется. Богу принадлежит все, что заключено в Земле и в Небе. Как это звучит по-арабски? Гораздо милее, нежели на бенгали, она полагает, ибо те Слова- истинно Божьи.
Она закрыла книгу, осмотрела комнату: достаточно ли чисто. Книги и бумаги Чану были сложены стопками под столом. Их следует передвинуть, не то доктор Азад заденет их ногами. Коврики, которые она вынесла было на балкон и выбила деревянной трепалкой, следует принести назад. Всего три их: красно-оранжевый, зелёно-пурпурный и коричнево-голубой. Стопроцентный нейлон, сказал было Чану, очень стойкий. Диван и кресла здесь были цвета коровьего кизяка, , практично. Их спинки венчали пластиковые чехольчики, чтоб Чану головой не маслил обивку. Здесь было множество мебели, столько Назнин не видала прежде ни в одной комнате. Даже если стащить в один покой всю родительскую мебель, добавить к ней тётушкины пожитки, и дядюшкины, всё равно, здесь её числом больше. Тут и оранжевый столик из пластика со стеклянным верхом, троица сочленённых столов-секций из дерева, большой стол, на котором они с Чану ужинают, книжный шкаф, уголок, полка для газет, вертушка с папками и скоросшивателями, диван и кресла, два стола чтоб класть на них ноги, шесть "обеденных" стульев и застеклённый сервиз. Обой на стенах в жёлтый и коричневый квадратик, и кружки на них, дв такие гладкие стены. Ни у кого в Гурипуре не было ничего подобного. Назнин теперь гордилась семейным достатком. Её отец, второй богач села, не мог похвастать ничем наподобие этого богатства. Он устроил славную свадьбу своей дочери. Среди убранства здесь были блюда , не для еды, а напоказ, на крючках да на проволочках. Некоторые из них-  с золотой каймой. "Золотыми венцами" называл их Чану. Его дипломы в рамках висели на стене вперемешку с призовыми тарелками. Всего у неё здесь вдосталь. Столько прекрасных вещей.
Она поклала Коран на место. На той же полке покоилася другая, ещё более священная Книга, упакованная в футляр, Коран на арабском языке. Назнин коснулась футляра кончиками пальцев.
Назнин пристально вгляделась в сервиз, где за стеклом было напичкано множество глиняных зверушек, фарфоровых статуэток и пластиковых фруктов. Она подивилась тому, как внутрь полок проникает пыль, и окуда она только берётся. Всё это принадлежит Богу. Она задумалась, Его знамениям: царапинам на полировке, безделушкам и пыли.
А затем, расслабившись и отпустив думы на волю, она начала цитировать по памяти Святой Коран, одну из сур которого выучила в школе. Она не знала, что значат арабские фразы, но речитатив утешал её. Её грудное дыхание переменилось брюшным. Вдох и выдох. Покой. Тишина. Сомлевшая Назнин, засыпая, опустилась на диван. Ей привиделись изумрудные рисовые поля, и лебедь в холодном тёмном пруду. Рука за руку с Хасиной она шагала в школу, они среза`ли путь: споткнулись было обе, отряхивали теперь ладошками пыльные колени. И птицы мина* кричали с ветвей, и козы семенили мимо, а большие, печальные буйволы плелись с водопоя словно катафалки. А небо над головами- оно было таким бескрайним и чистым, а равнина тянулась вдаль, и видать был край её, синюю полоску, где земля сьыкалась с небесами.
Когда она очнулась, было уже почти пять. Она опрометью метнулась на кухню, принялась шинковать лук, да прижмурилась- и вскоре порезала палец на левой руке, под самым ногтем. Она пустила в раковину холодную струю, сунула в воду палец. Чем занята Хасина? Эта мысль постоянно не давала ей покоя.  Ч т о   о н а   д е л а е т   и м е н н о   с е й ч а с ? Это была даже не мысль, а чувство кола в горле. Одному Богу ведомо, когда свидится она с сестрой.
Её непокоило то, что Хасина непокорна доле. Ничего хорошего из этого не выйдет- и все согласны с этим утверждением. Но ,если всмотреться глубже, разве Хасина не следует согласно своей, пусть непутёвой, доле? Чему быть ,тому не миновать, а тогда не важно, как ты противишься судьбе: может быть, Хасине суждено было сбежать от родителей с Малеком? Может, она боролась с   т е м  , а  т о  оказалось неподдающимся личной воле. О, да что гадать о давно, давно минувшем, о былых вызовах доле, да только вот знать бы, как судьба окликает тебя? А здесь каждый новый день был похож на минувший. Если Чану , прийдя вечером, и найдёт квартиру неубранной, а ужин неготовым, заломит ли она вот так руки свои, скажет ли супругу: "Не спрашивай меня, почему ничего не готово, не я вольна, Судьба за меня решила"? Жён заслуженно бьют и за мешьшие оплошности.
Чану не бил её. Он даже не замахивался и не злился. Действительно, он добр и благороден. Впрочем, и так верно: глупо надеяться, на то, что он никогда не побьёт её.  Назнин вспомнила, что она "хорошая работница" (подслушала реплику говорившего по телефону Чану). Он расстроится, если вдруг она оплошает.

_________Примечание переводчика:______________________
* Мина  (mynah)- птица размером с галку, светлобрюхая, сверху тёмная, жёлтоклювая. См. фото по ссылке: http://www.google.ru/imgres?imgurl=http://aminus3.s3.amazonaws.com/image/g0005/u00004251/i00107802/9931febd3600622e1bece625ad1aea44_large.jpg&imgrefurl=http://paulosantos.aminus3.com/image/2007-08-27.html&h=533&w=800&sz=82&tbnid=hD_4sjYI_HG39M:&tbnh=95&tbnw=143&prev=/images%3Fq%3Dmynah&hl=ru&usg=__lm4I2Y7DphrntkxGwtjqKnQPYhw=&ei=48SKS5mdEJOKngPMzZC0BA&sa=X&oi=image_result&resnum=5&ct=image&ved=0CCQQ9QEwBA

продолжение следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

Игра сделана.

Любимый брат, когда построим плот,
и поплывем в далекую страну?
Любимый брат, нас лишний груз гнетет  
и мы идем ко дну.

Любимый брат, мы чертим на листе
страну которой нет в помине.
Будь осторожен, вон на той черте  
взлетишь на мине.

Любимый брат, теперь желаю к рее
привязанной кричать.
Ведь даже из мрачной долины теней
ты примчишься меня выручать.

Проснемся в кибитке цыгана, или в шатре эмира,
струится песок под ногами,
твой возраст, мой возраст и возраст мира
нельзя измерять годами.

Не дай хвостам павлиньим, трещоткам-погремушкам,
и воронам ученым страной Дураков обмануть,
там видимость пенится в плошках и кружках,
в обертках отсутствует суть.

Лишь тот победит, кто для  сказочной феи
заветное слово узнает.
Я шепну тебе, что на садовой аллее,
от него как от снега последнего, след просыхает.

Гудят наши ноги от многих дорог,
Но прыгая легче терпеть,
пока царь Горох на высокий порог
подхватит, и мы станем петь:

Это прекрасное времечко, когда прорастает семечко!
Кто падать умеет - сумеет летать.
Сердечную клятву о дружбе навечно
скрепляет моя печать. 

Мы  спать должны. Любимый, закончена игра.
На цыпочках, ночные рубахи подобрав.
А папа с мамой скажут, прощаясь до утра:
домашний дух играет, при выключенном бра.

перевод Аллы Старк ,см. по ссылке: http://www.stihi.ru/2003/12/06-201

Das Spiel ist aus
 
Mein lieber Bruder, wann bauen wir uns ein Floss
und fahren den Himmel hinunter?
Mein lieber Bruder? bald ist die Fracht zu gross,
und wir gehen unter.
 
Mein lieber Bruder; wir zeichnen aufs Papier,
viele Lander und Schienen.
Gib acht, vor den schwarzen Linien hier
fliegst du hoch mit den Minen.

Mein lieber Bruder, dann will ich an den Pfahl
gebunden sein und schreien.
Doch du reitest schon aus dem Totental
und wir fliehen zu zweien.

Wach im Zigeunerlager und wach im Wuestenzelt,
es rinnt uns der Sand aus den Haaren,
dein und mein Alter und das Alter der Welt
misst man nicht mit den Jahren.

Lass dich von listigen Raben, von klebriger Spinnenhand
und der Feder im Strauch nicht betruegen,
iss und trink auch nicht im Schlaraffenland,
es schauemt Schein in den Pfannen und Kruegen.

Nur wer an der goldenen Bruecke fur die Karfunkelfee
das Wort noch weiss, hat gewonnen.
Ich muss dir Sagen, es ist mit dem letzten Schnee
im Garten zerronnen.

Von vielen, vielen Steinen sind unsre Fusse so wund.
Einer heilt. Mit dem wollen wir springen,
bis der Kinderkoenig, mit dem Schluessel zu seinem Reich im Mund,
uns holt, und wir werden Singen:

Es ist eine schone Zeit, wenn der Dattelkern keimt!
Jeder, der fallt, hat Flugel.
Roter Fingerhut ist's, der den Armen das Leichentuch saumt,
und dein Herzblatt sinkt auf mein Siegel.

Wir muessen schlafen gehn, Liebster, das Spiel ist aus.
Auf Zehenspitzen. Die weissen Hemden bauschen.
Vater und Mutter sagen, es geistert im Haus,
wenn wir den Atem tauschen.

Ingeborg Bachmann

Любимый Брат, когда выстроим мы себе Плот-
и выплывем к самому Небу?
Любимый Брат, Обуза нам невпроворот-
мы тонем, где там.

Любимый Брат, кроим мы из Бумаг
Край, и Границы, Тракты.
Будь начеку, за чёрной Риской- Враг:
на Минах вверх порхать там.

Любимый Брат, тогда мне криком выть,
привязанной к Суколу.
Но ты уж скачешь из Долины Тьмы-
и мы полетим над Полем.

Очнёмся в Таборе, а то- в Шатре среди Песков:
рассыпаться как просыпаться.
Не спрашивай , сколько Лет минуло, Возраст таков:
от Мира и Старость, и Страсти.

Не слушай  Ворона ушлого, ни клейкого Паука,
не трогай Перьев выпавших в Колючки.
Есть и пить не посмей, в Скарлатиновом Крае пока
Пена пыжится в Кружках -тебя глючит.

Лишь тот, кто на Златом Мосту Волшебницы Сапфировой прознает
заветное Словцо, тот победил.
Я нашепчу тебе его с Последним Снегом Мая
Деревьев распустившихся среди.

Мы Ноги набили. От многих и многих Камней
Средство есть. Мы поскачем,
пока Царь потешный с Ключом за Щекой от Державы своей,
нас не примет чтоб пели иначе:

"Сломалась Тросточка- расти, Финиковая Косточка!"
Всяк, кто упал, тот крылат.
Кровавый Палец тянется из мёртвого Кулачка,
ты к Сердцу прижми его, Брат.

Любимый, нам пора идти в Кровать, Игра окончена.
На цыпочках. Рубахи белые вздуваются.
Нечисто в Доме, так говорят Отец и Мать,
когда мы не дышать стараемся.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы    

Моника Али

БРИК ЛЕЙН

роман (перевод с английского Терджимана Кырымлы)

для Абба, с любовью

Строго, неумолимо судьба ведёт всякого из нас, лишь поначалу, когда мы поглощены частностями разного рода, бессмыслицами, собою, невдомёк нам её грубая длань.

Иван Тургенев

Характер человека- его судьба.

Гераклит

Первая глава

Муменсингх, Восточный Пакистан, 1967 год

За час и сорок пять минут до того, как началась жизнь Назнин, а начинаясь, она едва ли казалась жизнью, матушка девочки, Раббан почуяла, как железные тиски сжали её утробу. Раббан присела на корточки на низкий трёхногий табурет у крыльца кухонной хижины. Матушка ощипывала петуха по случаю намечавшегося званого обеда: из Джессора прибыли двоюродные мужа её, Хамида. "Цыпа-цыпа, ты стар и жилист,- приговаривала она, привыкшая вслух величать кур, -а я вот да съем тебя, переварит мой желудок тебя или нет: что-то с ним неладно. А завтра будет мне лишь варёный рис, без парата".
Она успела ободрать ещё несколько перьев и увидеть,как они планировали к на землю. "А-а-а-а-ах!- воскликнула она. -А-а-а-ах! А-а-а-а-х!" Это случилось с нею. Семь месяцев зрела она будто плод манго на дереве. Только семь месяцев. То, что с ней произошло теперь, она не восприняла всерьёз. Недолго боль терзала её, полтора часа, пока мужчина возвращались с полей волоча за собой пыльные шлейфы, похлопывая животы, Раббан гнула костлявую и жилистую шею Цыпа-цыпы да знай себе приговаривала "пойдёт- пойдёт" относительно кулинарных достойнств петуха. Тени тузивших друг друга мальчиков, игравших в мраморные шарики, вытянулись и заострились. Запах жареного кумина и кардамона витал над душным маревом. Пронзительно базлали козы. Раббан вопила до белого каления, до красной крови.
Вон из нужника, не успев подмыться, метнулся Хамид. Он побежал напрямик по овощным грядкам, мимо рисовых скирд, что вздымались повыше деревенских хижин, по грязной околице села, нырнул в сельское  душное марево, сжимая в ладони жердь чтоб убить мужчину, покусившегося на его жену. Он узнал её голос, так бывало кричала она, ненароком разбив стакан. Раббан была в спальне, ещё на ногах, а тюфяк оказался нераскатанным. Одной рукой роженица опиралась на плечо Мумтаз, в другой держала полуощипанного петушка.
Мумтаз жестом наказала Хамиду выйти вон: "Иди. Прихвати с собой Банесу. Или тебе подать рикшу? Давай, беги, шевели ногами".

Банеса за лодыжку подняла Назнин и пренебрежительно подула на неё сквозь чёрные дёсные на тщедушное, синее тельце: "Она-то и не вздохнёт. Некоторые люди, которые слишком заботятся о том, как бы сэкономить несколько та`ка, вовремя не зовут повитуху". Она покачала облысевшей, морщинистой головою. В деревне Банеса рассказывала всем, что ей сто двадцать лет, и десяток вёсен тому назад она говорила то же. Поскольку никто в селе не помнил её рождения, поскольку лысина её лоснилась как созревший кокос, в таких случаях никто не перечил ей. Она также гордилась тем, что приняла тысячу младенцев, из которых только трое оказались калеками, двое выродками (гермафродит и горбун), один -мертворождённым, а ещё один- обезьяно-ящерицей-помесью-греховной-не-по-божески-которого-зарыли-заживо-в-дальнем-лесу-и-мать-его-не-знает-где-забыла-давно. Назнин- не в счёт, она успела появиться на свет до того, как Банеса закряхтела в хижине. "Взгляни на свою дочь,- обратилась она к Раббан.- Всё при ней. Одного ей недоставало- помощи женщины, которая помогла бы ей явиться на свет". Банеса посмотрела на Цыпа-цыпа, который лежал рядом с несчастной матерью, и втянула щёки, голод заметно округлил её , пусть и глубоко укрытые складками кожи, глаза. Много месяцев назад пробовала она мясо, а вот теперь и здесь две молодые девушки (лучше б она их удушила новорожденными) отбирали у неё работу.
"Позволь мне обмыть и обернуть её в саван,- предложила Банеса. -Конечно, я подряжаюсь даром. Хотя, вот тот цыплёнок мне не помешал бы за хлопоты. Вижу, он стар и жилист".
"Дай, я подержу её- вскрикнула Мумтаз, тётя Раббан".
"Я думала, у меня с желудком что-то, -начала оправдыватьсяч Раббан и тоже закричала".
Мумтаз так же, за лодыжку взяла Назнин, и почувствовала, как липкая ножка детки ускользает из ладони. Девочка, завопив, шлёпнулась на окровавленную мать. Крик! Гам! Раббан подняла девочку и назвала её прежде, чем та ещё не умерла безымянной.
Банеса легонько почмокала губами. Краем пожелтевшего своего сари она отёрла слюну с подбородка: "Назвали погремушку чёртову,"- молвила она. Три женщины низко склонились над деткой. Назнин зашевелила ручками и заверещала, будто она увидела их ужасные лица. Посиневшая вначале девочка постепенно становилась буро-фиолетовой. "Бог вернул её на землю,- с оттеноком недовольства бросила Банеса".
Мумтаз, которая было усомнилась в странном диагнозе Банесы, сказала: "Ага, не Он ли послал её на землю пять минут тому назад? Ты думаешь, Он постоянно меняет свои решения?"
Тихо почавкав что-то насчёт дыхания девочки, Банеса уцепилась узловатыми как висячие корни баньяна пальцами за подбородок девочки: "Девочка жива, но слаба. У вас есть выбор, -сказала она ,интимно обращаясь к Раббан. -То ли вы отвёзёте её в город, в больницу, где её опутают проводами и напичкают лекарствами. Это очень дорого. Вам придётся продать свои драгоценности. То ли поручитесь на Судьбу, авось выживет". Мельком повитуха взлянула на Мумтаз, а затем, пристально- снова в лицо роженице: "Конечно, какой путь не выберешь, конец пути дарованный Долей всем един".
"Мы отправим её в город,- пренебрежительно молвила Мумтаз- и на её щёках выступили красные пятнышки".
Но всё кричавшая Раббан прижала к груди свою дочь и покачала головою:"Нет, мы не станем перечить Доле. Что бы ни сталось, я смирюсь. А мой ребёнок, чтоб не ослабеть, не станет тратить свои силы на боробу с Судьбою".
"Хорошо, вот и поладили, -молвила Банеса". Она  ещё немного повертелась в хижине, голодная настолько, что готова была съесть младенца, но Мумтаз взглядом выпровадила её - и старуха поплелась в свою хибару.

Хамид зашёл взгялнуть на дочь, покоившуюся в лоскуте на джутовом мешке поверх скатки тюфяка. Глаза Назнин, опухншие словно от пары оплеух, оставались закрыты.
"Девочка,- молвила Раббан".
"Знаю. Не горюй,- отозвался Хамид. -Ты не при чём". И он вышел.
Мумтаз принесла жестяную тарелку рису, дал и цыплятины карри.
"Она не ест, -молвила Раббан. -Она такая беспомощная. Наверное, Доля её умереть с голоду".
Мумтаз выкатила глаза: "Покушает завтра. Теперь ешь ты. Или и тебе написано околеть от голода?" Она улыбнулась в печальное личико племянницы, оплакивающей всё былое и то, что непременно минет.
Но Назнин не стала сосать грудь завтра. И следующий день она проголодала. На четвёртый день она отвернулась от соска и закашляла. Раббан, известная крикунья, расплакалась -да только даром. Люд собрался: тёти, дяди, кузины, братья, племянники, племянницы, кумовья, женщины села и Банеса. Повитуха с трудом переставляя ноги по глиняому сырому полу хижины подошла поближе и уставилась на малышку: "Я слыхала об одном младенце, который сосал не матушку, а козу". Она улыбнулась, обнажив чёрные дёсны: "Конечно, то был не  м о й  младенец".
Хамид заходил к жене раз или дважды в день, а ночью он спал отдельно на кушетке. На пятый день, когда Раббан вопреки себе стала молить Долю, чтоб та определилась, Назнин сомкнула губки на соске материнской груди да так, что тысяча раскалённых игл пронзили Раббан- и она закричала от боли и счастливого усердия.

Подрастая, Назнин многожды слышала избитую историю о-том-что-ты-доверена-своей-Судьбе. Именно благодаря мудрости и выдержке матушки Назнин росла, превращаясь в широколицую. глазастую девицу. Бороться с Долей выходит себе дороже. Иногда, или, скажем прямо, чаще всего упрямство стоит жизни. Ни разу эту историю Назнин не подвергла поверке разумом. Вправду, девочка была Доле за тихую одержимость своей матушки, за её достойный слёз стоицизм, который проявлялся почти ежедневно. Хамид приговаривал, в таких случаях он всегда прятал глаза: "Твоя мать- настоящая святая. Она из рода праведников". И вот, когда Раббан наставляла дочь, советуя ей утишить сердце и разум, безропотно принимать Милость Божью и всё ,что может случиться в жизни, большеголовая Назнин прилежно внимала и ,откинувшись назад, хладнокровно жмурилась.
Она была потешно благочестивой девочкой.
"Как тут моя драгоценная? Рада видеть тебя возвратившеся на землю, -приговаривала Мумтаз, когда спустя несколько дней снова встречалась с племянницей".
"Не стану вам ни жаловаться, ни плакаться,- ответствовала ей Назнин. -Я всё поверяю Богу".
Чему быть, тому не миновать. А поскольку ничего не изменишь, быть может всё, что угодно, да только не тебе. Такой принцип правил её жизнью. И вот, дожив до тридцати пять, родив троих детей, потеряв одного из них, живя с опустившимся мужем, обретая вторую молодость и ожидая любовника, впервые не дожидаясь собственного будущего, а творя его, она дивилась собственной прыти как дитя, которое машет кулаком чтою засадить себе в глаз.

Её сестра, Хасина, родившаяся после трёхдневных стараний Банесы (сто двадцать лет тогда и навсегда), никого не слушала. Когда ей стукнуло шестнадцать, а краса её расцвела невыносимо для самой и окружающих, Хасина сбежала в Кхулне с племянником хозяина лесопилки. Хамид наточил себе зубы и топор впридачу. Шестнадцать жарких дней и прохладных ночей кряду просидел он между двумя лимонными деревьями, что означали ворота усадьбы, бросая камни в пегих собак, которые искали себе падали на ближней свалке, выглядывая гулящую свинку, дочь свою, чей голове досталось бы, вздумай Хасина прокрасться в родительский дом. Все ночи Назнин не спала прислушиваясь к громыханиям жестной гофрированной крыши, вскакивая с постели на крики сов, которые казались ей стонами раненной в затылок отцовским топором сестры. Хасина не вернулась. Хамид снова вышел на поля присматривать за убирающими рис селянами. Он-то всего было отвесил ей несколько оплеух, а не знал, что потеряет дочь.
Немного после, когда отец спросил Назнин, желает ли она взглянуть на фотопортрет мужчины, за которого пойдёт, та покачала головой и ответила: "Абба, это хорошо, что вы избрали мне мужа. Надеюсь, я стану примерной женой ему, как амма". Но ,выходя из дому, она невзначай заметила, куда отец спрятал фотографию.
Она ненароком рассмотрела портрет. Такое случается. Она вспоминала мельком увиденное когда прогуливалась под баньянами со своими племянницами. Мужчина, за которого ей суждено было выйти, был стар. По крайней мене, сорок лет ему. Лицом похож на жабу. Они поженятся- и он заберёт её с собой в Англию. Она засматривалась на недолго отливающие в скупом вечернем свете изумрудом и золотом нивы. Вдалеке кружил коршун и падал камнем оземь, снова взмывал и парил в небе пока не пропадал вовсе. Посреди рисового поля виднелась хижина. Она выглядела странно: неприкаянная, осевшая, словно старалась выпрямиться. Ураган, выкосивший половину соседнего села пощадил её, только перенёс на новое место. Соседи всё хоронили погибших, выгребали новые и новые трупы. Тёмные тени облаков плыли по нивам. Люди, те были заняты своим на этом свете.

продолжение следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

_________Примечания переводчика:_________________
1. Муменсингх- город в 112 км на север от столицы Бангладеш Дакки, Джессор- город в 170 км на юго-запад от Дакки, Кхулна- город, росположенный немного южнее Джессора;
2. дал- овощное рагу из гороха, лука и помидоров, парата- пресная картофельная или рисовая лепёшка с овощами и пряностями;
3. така -национальная валюта Бангладеш;
4. баньян - дерево-роща, наподобие чинары, бенгальский фикус, сакральное дерево.

Малина: Как ты жила тогда?
Я: Около трёх утра лица не было, постепенно я доходила, меня сломал режим, я тогда изнемогала, выбилась из очень важного ритма, да так и не восстановилась с той поры. Я всегда пила "последний" кофе, ну ещё, "самый распоследний", часто руки дрожали, когда я печатала на машинке, а позже испортился мой почерк.
Малина: И вот, наверное, я теперь единственный, кто его разбирает.
Я: Вторая половина ночи с первой не имеет ничего общего: это две совершенно разные ночи, сведённые в одну, первую ты ещё способен шутя представить себе, она возбуждает, пальцы быстро стучат по клавишам, всяк пока в движении, две стройные миниатюрные евразийки проворнее и экстравагантнее господина Питтерманна, который двигался лишь неуклюже и шумно. Важно движение, ведь иначе ночью остаётся только пить да орать, с устатку дня минувшего или от страха перед наступающим днём,ещё обьятия возможны, и танцы до упаду. Первую ночь окрашивает остаток дня. Только во вторую половину ночь ты соображаешь ,что уже не день, всё утихло, там и сям всяк старается замереть, растянуться, чтоб тихонько ,уютно устроиться, хотя мы всё приходили на смену выспавшимися. Около пяти утра ужасно, все сгибаются, тяжко, я ходила мыть руки, терла ладони старым, грязным полотенцем, здание на Зайденгассе неютом своим похоже на публичный эшафот. Мне слышались шаги, но это стучали телетайпы, рокотали снова, я бежала назад, в нашу просторную комнату, в которой уже заметен был чад, особенно табачный. Так начинался рассвет. Расходясь в семь утра, мы едва ли прощались, вместе с молодым Питтерманном я садилась в служебное авто, молча мы смотрели в окна салона. Дамы разносили свежее молоко и свежие булки, мужчины шагали целеустремлённо, папка в руке, поднятый воротник пальто, утреннее-рассветное облачко пара изо рта, молодой человек ,как обычно, выходил поблизости Райзнерштрассе, а я -на Беатриксгассе. Шагала вверх, к двери квартиры, опасалась встреч с баронессой, которая в это время покидала дом, шла в городскую управу, ведь она не одобряла мои странные приходы в этот час. Затем я долго не могла уснуть, полёживала одетой, посмеивалясь, на кровати, около полудня я сбрасывала с себя одежду и затем по-настоящему засыпала, но это был нехороший сон, ведь дневные шумы досаждали мне. Бюллетень циркулировал как полагается, новости- в газете, я их никогда не читала. Два года я обходилась без них.
Малина: Значит, ты не жила. Как пыталась ты жить тогда, на что надеялась?
Я: Высокочтимый Малина, да ведь оставалась пара часов в день, и ещё один выходной в неделю для мельчайший надобностей. Но я не знаю, как проводят первую часть своей жизни, должно быть ,как первую часть ночи, с праздными часами, они мне тяжко даются, тогда я поняла это- и берегла остатки своего времени.

Меня пугал большой чёрный автомобиль, он навевал мысли о таинственных поездках, о шпионаже, о нежелательных передрягах, тогда ходили по Вене слухи о тайной тюрьме, будто люди и бумаги, завернутые в ковры, пропадают, будто каджому, вовсе ни к чему непричастному, грозит подобная участь. Откуда мне было знать. Каждый работающий, сам не ведая того,- проституирующий, где я это уже слышала? почему я над этим посмеялась? Таково было начало всеобщей проституции.

Малина: Ты мне это уже рассказывала иначе. После Университета ты нашла себе работу, у тебя были деньги, но их не хватало- и поэтому ты позже устроилась на ночную службу, которая была прибыльнее дневной.
Я: Я ничего не рассказывала, ничего не раскажу, не могу рассказывать, это как заноза в моей памяти. Скажи мне лучше, что ты сегодня делал в своём "Арсенале"?
Малина: Ничего особенного. Рутина, а затем пришли киношники, им надо было снять битву с турками. Курт Свобода ищет статистов, у него проект. Кроме того, мы обговорили другой фильм, они хотят пустить немцев в Зал славы.
Я: Я бы охотно просмотрела на съёмки обоих фильмов. Или поучаствовала бы в массовке. Может ,это отгонит мои прежние мысли?
Малина: Это просто утомительно, длится часами, днями, люди спотыкаются о кабели, все толпятся, и в общем-то ничего не происходит. У меня рабочее воскресенье. Я просто скажу- и тебя примут.
Я: Тогда мы бы вместе пообедали, но я пока не готова. Пожалуйста, позволь мне позвонить по телефону, это недолго. Один момент, да?

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Каждый день мы с Малиной фантазируем, иногда- весьма оживлённо, над тем, что страшное может стрястись в Вене грядущей ночью. Да сто`ит только поездить по городу, почитать газету- и, если только принять на веру пару сообщений, то твоё окрепшее воображение уже рисует картины дальних странствий,(в тексте оригинала "die Hochtouren"- прим. перев.)(выражение не моё, и не Малины, но Малина с наслаждением прибегает к нему, как к основному названию поездки, например, в Германию , ведь подобные выражения в ходу лишь в тех, деятельных, скорых на подъём странах). Да, я-то по-прежнему не выношу долгого газетного воздержания, хотя всё реже читаю свежие издания, а то ,бывает, загляну в кладовую, где рядом с нашими чемоданами лежит пакет со старой прессой, выберу себе что-нибудь- и поражённо уставлюсь на дату: 3 июля 1958 года. Что за совпадение?! именно в тот день мы безмерно упились новостями, комментариями к ним, "оновостились" землетрясениями, катастрофами в воздухе, внутриполитическими скандалами, внешнеполитическими промахами. Когда я сегодня посматриваю в издание, помеченное 3-м июля 1958 года, то стараюсь уверовать в дату, да и в день- тоже, хотя о нём- ничего в деловом дневнике, никаких сокращённых пометок, вроде "15 ч.Р! 17 ч. позвонить, вечером "Гёссер", доклад К."- всё это значится за 4-м июля, да не за 3-м, чей лист остался пуст. Некий, вероятно, ничем не примечательный день, скорее всего, без мигреней, без приступов страха, без невыносимых воспоминаний, пусть- с некоторыми, о разрозненных событиях минувшего, да , пожалуй, день, когда Лина устроила летнюю генеральную уборку, а я, выпроваженная из дому, посиживала было в разных кафе читая газету за 3 июля, которую сегодня снова просматриваю. Значит, тот день выдался, во-первых, загадочным, он- пустой или ограбленный, им я постарела, день, которому я не смогла дать отпор- и позволила чему-то статься.
А ещё я мне попадается под руку иллюстрированный еженедельник, датированный 3-м июля, а на полках Малины- июльский номер журнала о культуре и политике, и я принимаюсь беспорядочно читать их, ибо желаю разгадать тот, минувший день. "Куда со всеми деньгами?"- самый непонятный заголовок, Малина бы ни за что не растолковал мне его. Где те деньги, с какими деньгами, куда? Хорошее начало, подобный заголовок способен сковать меня дрожью, скорчить судорогами. "Как инсценируют государственную империю?" Написано с беспристрастным знанием дела, с сухим, небрежно-саркастическим выражением... Чтиво для того, кто желает политизироваться, оставаться в курсе дела... Нам это надо, Малина? Я достаю шариковую ручку и начинаю выводить вопросительный знак. Я весьма, хорошо, очень хорошо, безукоризненно информированна. Ручка вначале пачкает, затем кажется пустой, наконец, снова тонко пишет. Пустые "ящички" я зачёркиваю крестиками. "Ваш муж 1).никогда, 1). редко, по случаю, 3). только по случаю свадьбы или в дни рождения подносит подарки?" Я должна быть очень внимательной, всё зависит от того, думаю ли я об Иване или о Малине- и я чёркаю за обоих, об Иване, например, "никогда", о Малине- "неожиданно", но это неточно. "Вы наряжаетесь так, чтобы нравиться другим или ЕМУ?" "Вы посещаете парикмахерскую 1). раз в неделю, 2). раз в месяц, 3). когда крайне необходимо?" Что за необходимость? Какая "государственная империя"? Мои волосы зависят от неё? Или они в крайней нужде? Ведь я не знаю, обрезать их или оставить. Иван хочет, чтоб я их отращивала. Малина находит, что их следует срезать. Считаю, вздыхая, кресты. В итоге Иван набирает 26 баллов. Малина- тоже 26, хотя за него я должно быть зачёркивала совсем другие квадратики. Пересчитываю. Результаты остаются прежними. "Мне 17 лет и я чувствую, что не способна любить. Пару дней интересуюсь одним мужчиной, а затем, снова -совсем другим. Я нерешительна? Моему нынешнему другу 19 лет, а он сомневается во мне, хотя хочет на мне жениться". "Синяя Молния в Красной Молнии: 107 убитых, 80 пострадавших".
Да ведь уже столько лет минуло, а всё вот да и снова как на ладони: автокатастрофы, покушения, обьявления альпинистов, штормовые предупреждения. Никому ныне невдомёк, зачем это всё должно было быть когда-то объявлено. Спреем "Пантин", который тогда рекламировался, я пользуюсь только вот несколько последних лет, о нём не нужна мне тогдашняя, за 3-е июля, информация, да и сегодняшняя- тоже.
Вечером говорю я Малине: "Спрей- вот и всё, что осталось и чем, вероятно, всё исчерпалось, ведь я теперь не знаю, куда со всеми деньгами и как инсценируют "государственный рейх", во всяком случае, на это понадобится уйма денег. Они-то своего добились: когда баллончик спрея опустеет, на этот раз новый я уже не куплю. У тебя 26 баллов, на большее не надейся, больше я просто не могу дать тебе. Делай что хочешь. Помнишь, как "Синяя Молния" столкнулась с "Красной"?
-Благодарствую! Я всегда подозревал, что ты причастна к катастрофам, ты ничем не лучше меня. Но, возможно, роковую роль сыграла невероятная оплошность.

Когда Малина ни слова не понял, я раскачиваюсь на кресле- и он находит это милым, а после того, как он  приносит что-нибудь выпить, я завожу рассказ: 
- Да это невероятное надувательство, я однажды работала было в службе новостей, я в упор рассматривала обман, создание бюллетеней, случайных собраний выдержек из зарубежных источников. В одиннадцать часов меня увозил большой чёрный автомобиль, водитель которого делал короткий крюк по Третьему округу, а недалеко от Райзнерштрассе к нам подсаживался молодой человек, известный Питтерманн, мы катили по Зайденгассе, на котором всё конторы были закрыты и темны. Да и в ночных редакциях газет, они располагаются в тех же помещениях, редко кто показывался. Чёрной лестницей, потому, что парадная была затворена, провожал нас ночной портье в самую дальнюю комнату, а на каком этаже, я не припоминаю, не припомню... Мы просиживали ночи вчетвером, варили кофе, иногда нам удавалось в полночь доставать мороженое, портье знал, где взять. Мужчины вычитывали, что наплевали иностранцы, резали тексты, клеили-  и так слагали бюллетени. Собственно, мы не шептали, но громко говорить ночами, когда все спят, это почти невозможно, иногда, правда, мужчины пересмеивались, но я тихо пила свой кофе и курила, они бросали наобум лазаря избранные ими новости на мой столик с пишущей машинкой- и я пербеливала их. Тогда я бывало не в силах смеяться за компанию, только знай представляла себе, как следующим утором люди проснутся с новостями. Мужчины всегда завершали ленту одним коротким абзацем о боксёрском поединке или о бейсбольном матче там, по ту сторону Атлантики.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Однажды утром когда я устало слоняюсь и растерянно подаю завтрак, Малина ,например, способен заннтересоваться ребёнком, который живёт напротив нас на заднем дворе и уже год выкрикивает только два слова: "Алло, алло! олла, олла!" Я уже однажды было хотела подняться к ним, вмешаться, поговорить с матерью этого ребёнка, ибо она ,это заметно, не слова не говорит ему, и есть в этом нечто, отчего мне страшно за будущее, ведь всё-таки обременительно изо дня в день слышать это "алло-олла" хуже, чем Линыны упражнения с пылесосом, с водопроводным краном, с тарелками. Да и Малина должен прислушаться к моим словам, он не считает нужным немедленно вызвать врача или детского опекуна, он прислушивается к этому ребёнку как к возникшеу по соседству существу иного рода, которое, впрочем, ничем не особенное, разве вот не употребляет сотни, а то и тысячи слов. Я полагаю, что перемены и нюансы Малину абсолютно не трогают, ибо он нигде не видит доброго и плохого, а уж лучшего- и подавно. Он воспринимает мир таким, каким он есть, устроен- и ладно. И всё же я иногда пугаюсь его великому ,необьятному знанию людей, мол, никто и нигде не способен перемениться по собственному почину, мол, выше себя не прыгнешь. Я казню себя тем, что он прислушивается к детским крикам, ведь Малина будто бы вдобавок к слышимому им понимает несказанное, да и многажды повторяемое -тоже. Да и частенько я додумываю виденное и слышанное, а Малина навостряет мою восприимчивость, хоть его-то внешний вид и голос я вовсе не способна представить себе в точности. Я догадываюсь, что людей он вовсе не видит насквозь, не срывает с них маски, ведь это было бы слишком обыденно и банально, да и людей недостойно. Малина просматривает их, а это нечто совсем иное, люди не умаляются, от того они становятся большие, непривычнее, а мой, который он высмеивает, способ видения. возможно, подавно низшего порядка по сравнению с его даром, которым он всё виписывает, вычерчивает, наполняет и завершает.Оттого с Малиной я больше не нуждаюсь в разговорах с Малиной о трёх убийцах, а ещё меньше мне хочется говорить с ним о четвёртом, о котором мне нечего рассказать, ведь я по-своему всё воспринимаю, а изображаю вовсе кое-как. Малина не желает от меня никаких изображений и впечатлений того ужина, что я провела с убийцами. Он бы пошёл ва-банк, не удовлетворился бы впечатлением или смутным беспокойством, он привёл бы мне настиящего убийцу- и заставил бы меня набраться опыта методом открытой конфронтации.
Когда я повешу нос, Иван скажет мне :"Да ведь тебя в жизни ничто не обязывает!"
И он будет прав, ведь кто ждёт что-либо от меня, кто нуждается во мне? Но Малина должен бы помочь мне устроить основание собственного житья здешнего, ведь у меня не осталось стариков-родителей, которых я должна поддерживать, никаких у меня нет детей, которые постоянно в чём-то нуждаются, как Ивановы дети, в тепле, зимней одежде, микстуре от кашля, тренировочной обуви. Однако, закон сохраниния энергии неприменим ко мне. Я есть совершенная и безоговорочная растрата, экстатическая, неспособная разумно пользоваться миром, в общественном маскараде поучаствовать могу, но и оказаться вне его- тоже, как некто затерявшийся или забывший сотворить себе маску, из-за собственной беспечности потерявший свой костюм и оттого в один прекрасный день утративший протекцию. Когда я стою у теперь запомнившейся мне двери в Вене, а меня не впускают, то в последний момент замечаю, что ошиблась, возможно, адресом, а то и датой ,и временем визита- и я ухожу обратно, еду назад на Унгаргассе, слишком быстро уставшая, слишком отчаявшаяся.

Малина спрашивает: "Ты никогда не думала, сколько мучений причиняешь другим?" Я благодарно киваю. О да, другие люди меня даже наделили свойствами, их мучения эти не пугают, они снадбили меня историями, кроме того, некоторыми деньгами, чтоб я могла сновать одетой, остаток проедать, чтобы я держалась на ногах и ничего не случилось пока моя история длится. Слишком быстро устав, могу я посиживать в кафе "Музеум" да полистывать газеты и журналы. Тогда снова восстаёт моя надежда, я настраиваюсь, растекаюсь мыслями, ведь уже дважды в неделю происходят прямые полёты в Канаду, с "Квантас" удобно отправиться в Австралию, охота на крупную дичь дешевеет, кофе "Доро" с солнечных цетральноамериканских плоскогорий с его неповторимым ароматом нам непременно следует покупать теперь уже в Вене, "Кению" -в ассортименте, "Розовый Хенкель" позволяет флирт с неким новым миром, для лифтов "Хитачи" никакой дом не высок, "Мужские книги", которые и женщин вдохновляют, вышли из печати. Дабы Вам Мир Ваш не показался слишком тесным, есть "Престиж", дыхание да`ли и моря. Все говорят о краткосрочных кредитах. "У нас надёжнее"- поясняет Ипотечный банк. "В этих туфлях вы далеко пойдёте"- "Тарракос". "Чтоб вам не пришлось заново покрывать лаком ставни, мы их лакируем дважды", Калькулятор "РУФ" никогда не одинок! А затем -Антильские острова, бон вояж. Несмотря на это, "Бош- Эксквизит"- лучший в мире ополаскиватель для стирки. Момент истины наступает ,когда покупатели задают вопросы нашему специалисту, когда транспортная техника, калькуляторы, кредитные услуги, упаковочные машины, сроки доставки оказываются в центре дебатов, "Вивиоптал" для Ни-о-чём-не-хочу-вспоминателя. Купи`те утром- ... и День принадлежит Вам! Итак, мне необходим только "Вивиоптал".

Желала я победить одним приёмом, да не нужна я оказалась, сказано тут мне, что побеждена я Иваном и этими "gyerekek", с которыми мне всё же наверное в кино не дозволено пойти, а уж в "Городском" идёт "Микки-Маус" Уолта Диснея. Кому как не им разрешено было победить. Но, возможно, не один Иван, но ещё что-то впридачу победило меня, это должно быть нечто большее, оно требует от нас некоего определения. А ещё я иногда задумываюсь, что б я должна сделать для Ивана, да что б не сделала, Иван не желает, чтоб я выпала из окна, чтоб я ради него прыгнула в Дунай, чтоб бросилась под авто, у него так мало времени и никаких обязательств.  Он также не желает, чтоб я вместо фрау Агнеш убирала обе его комнаты, стирала и утюжила его бельё, ему бы только заскочить опрометью, получить три куска льда в свой стакан виски и спросить, как дела, он позволит мне расспросы, а как у него дела, а в "Высокой Страже" (бюро путешествий, место службы Ивана- прим.перев.) На Каринтском кольце всё по-прежнему, много работы, но ничего особенного. Для партии в шахматы слишком мало времени, я больше не совершенствую свою игру, ибо мы столь редко играем. Я не знаю, с какой поры мы стали реже играть, да мы вообще больше не играем, группы предложений для шахматной игры рассыпались, некоторые иные группы также несут потери. Да ведь так не должно быть, чтоб предложения, которые мы столь долго обретали, нас теперь долго покидали. Но возникает некая новая группа:

Мне жаль, у меня нет времени
Если ты и вправду в такой запарке
Только сегодня у меня особенно мало времени
Само собой разумеется, если уж у тебя нет времени
Если позже у меня появится время
Вот тогда мы сможем, когда у тебя однажды будет время
Именно в это время, когда снова начинается
Тебе бы поберечь время
Если я только вовремя
Но ты, милое время, ты не смеешь так поздно
У меня ещё никогда не было так мало времени, жаль
Если у тебя попозже будет побольше времени, возможно
Значит, позже у меня будет больше времени!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

После процесса над Краневицером неожиданно многое во мне переменилось. Придётся мне объяснить это Малине, да вот уже объясняю.

Я: С той поры ведомо мне почтовое таинство. Сегодня уж осилила я его, представила себе. После процесса над Краневицером я сожгла свою почту за многие годы, затем привыкла писать другие послания, чаще всего поздней ночью до пяти утра. Эти, все не отосланные мною письма, тяготят. За эти четыре или пять лет я написала ,пожалуй, десять тысяч посланий, ради себя, в них всё значится. А ещё многие конверты я не вскрываю, пытаюсь проникнуться тайнством писем, возенстись на пик воспоминаний о Краневицере, постичь запретное: что значит прочесть письмо. По-прежнему у меня бывают рецидивы, когда я внезапно всё же одно письмо разворачиваю, читаю, а затем даже оставляю его чтоб ты, например, прочёл его в то время, как я на кухне. Так небрежно я отношусь к письмам. Это,значит, вовсе не кризис почты и письменности, до которого я ещё не доросла. Я снова впадаю в искушение, бросаюсь назад, вскрываю пакетики, особено с рождественскими поздравлениями- бесстыдно хватаюсь за шейный платок, восковую свечу, посеребренную шётку для волос моей сестры, некий новый календарь от Александера. Вот такой непоследовательной я остаюсь, хоть история с Краневицером могла бы возвысить меня.
Малина: Почему для тебя настолько важно почтовое таинство?
Я: Не из-за Отто Краневицера. Из-за себя самой. Из-за тебя. А в венском университете я поклялась на жезле. То была моя единственная клятва. Ни одному человеку, никакому церковному пастырю или политику никогда не способна поклясться. Уже в детстве, когда я была беззащитной, то постоянно болела, меня сильно лихорадило, а всё никак не могли меня наставить на путь истинный, клясться не принудили. Всем людям, поклявшимся один-единственный раз в жизни, горше. Множество клятв проще предать, а одну- невозможно.

Малина знает меня, и мои метания от одной вещи к другой ему привычны, знает он, что мне против собственной воли суждено испытать многое, чего в нашей повседневной, ограниченной веомзжности не дано, что я таким образом и таинство письма ,наконец, желаю выследить и что постигну я его.

Письмоноши Вены нынешней ночью должны быть подвергнуты пыткам, надо узнать, они ли взрастили таинство письма. Впрочем, некоторых из них придётся подвергнуть осмотру на предмет варикоза, плоскостопия и других физических изъянов. Возможно, придётся прибегнуть к помощи армии чтоб разносить почту в то время, как письмоноши, ошельмованные, отвергнутые, мучимые, истязаемые или же сломленные инъекциями сыворотки правды, больше не выйдут на маршруты. Я обдумываю пламенную свою речь, письмо, да, послание министру почты, в зашиту своего и прочих почтальонов. Письмо, которое ,возможно, будет перехвачено солдатами и сожжено, языки пламени ,наверное, выжгут или очернят слова - и тогда я стану бегать по служебным коридорам с горстью обугленной бумаги чтоб передать её министру почты.

 Я: Понимаешь, мои пламенные письма, воззвания, требования, весь огонь, что я слагаю на бумагу своей сгоревшей рукою- за всё боюсь, что всё обратится обугленным ворохом бумаги. Да вся бумага на свете в конце концов сгорает или размывается водою, ведь вслед за огнём насылают они воду.
Малина: Предки о том, кто глуп, говорили что он бессердечен. Они полагали, что разум исходит из сердца. Тебе не надо прилагать сердце ко всему так, чтоб полыхали и речи твои, и письма.
Я: Сколь же много таких, с головами- и только с ними? а именно- бессердечных. Говорю тебе, что на самом деле произойдёт: завтра все силы, и армию тоже задействуют, будут направлены на то, чтоб Вену спустить в Дунай. Они желают Вены на Дунае. Вода им угодна, а огонь -нет. Ещё один город, сквозь который течёт вода. Вот будет гадость. Прошу, позвони немедленно начальнику отдела Матрайеру, позвони министру!

Да Вене уже немного времени осталось, она скользит, дома` спят, люди всё раньше гасят свет, уже никто не бодрствует, весь квартал охвачен апатией, никто больше не собирается в компании, город следует вниз, пока ещё длятся в ночи одинокие размышления, вспыхивают спонтанные монологи. А изредка- мои с Малиной последние диалоги.

Я одна дома, Малина заставялет долго ждать себя, я сижу с "Шахматами для начинающих" у доски и разыгрываю партию. Малина на это раз не скажет, что я у грани поражения, ведь в итоге я проигрываю и выигрываю одновременно. Малина же приходит домой- и сразу смотрит в окно, эта партия не интересует его.
Малина молвит то, что я ждала: "Вена горит!"

Я всегда желала себе младшего брата, скорее- младшего мужа, Малина должен понять это, в конце концов, по сестре у всех есть, но не каждого имеется брат. Уже в детстве я выглядывала своего братца, не один, а два куска сахару клала у окна, ведь так ему полагается- два куска. Сестра же у меня была. Любой старший муж ужасает меня, пусть он старше меня всего на день- я бы не снесла такого, лучше б покончила с собой, чем доверилась ему. Лицо само по себе ещё ничего не говорит, мне надо знать дату. Я должна быть уверенной, что он на пять дней моложе меня- иначе отчаяние постигнет меня, может повториться старое, на меня обрушится ругань, ведь нечто подобное со мною раз случилось, и я должна понемногу удаляться от ада, в котором, похоже на то, побывала. Но я не помню себя.

Я: Должна добровольно покориться: да ты же несколько моложе меня, а встретила я тебя поздновато. Раньше или позже -это не так важно, как разница в возрасте. (А об Иване говорить не желаю вовсе, чтоб Малина ничего не узнал, ведь даже если Иван и старше меня, всё равно, я считаю ,что он не старше.)Кроме того, ты ненамного младше меня, и это наделяет тебя чудовищной силой, прошу, не прибегай к ней, я буду покорна когда нужно. Так следует, не по рассудку. Ведь отвращение или симпатия предшествуют ему, я больше ничего не могу изменить, мне страшно.
Малина: Наверное, я старше тебя.
Я: Вовсе нет, я знаю. Ты пришёл за мною, ты не мог оказаться здесь прежде меня, да и вообще, вначале ты был вымышлен мною.

Не питая особого доверия к последним дням июня, я часто твёрдо убеждаюсь, что особы ,родившиеся летом, мне весьма приятны. Малина не склонен к подобным наблюдениям, но тем не менее я зачем-то спрашивала у него насчёт астрологии, в которой он вовсе не разбирается. Фрау Зента Новак, которая очень популярна в богемных кругах, но также консультирует дельцов и политиков, однажны в круге и квадрате вычертила мои аспекты и всевозможные нюансы, она показала мне мой гороскоп, который показался мне необычайно занимательным, она сказала что карта очень напряжённая, это читается сразу, тут гороскоп двоих, которые пребывают в одной персоне и ,если я не ошиблась в дате, мне предстоит долгое расставание с "двойником". Я учтиво спросила: "Рвать, резать, не так ли?" "Нет, он далёкий двойник,- заметила фрау Новак.- Коль жить ему, то пусть живёт, пусть будет как есть. Женское и мужское, разум и интуиция, продуктивность и саморазрушение- всё совместимо в замечательных сочетаниях". Должно быть, я перепутала даты- и вот, сразу понравилась ей, такая естественная женщина, ей по нраву естественные люди.

Малина одинаково серьёзно относится ко всему, и предрассудки, и псевдонауки он не находит смехотворными, равно им- науки, которые, как выясняется, что ни столетие прирастали предрассудками и псевдонаучностью- и от скольких же достижений надо избавиться, чтоб обеспечить дальнейший прогресс. То ,что Малина обращается к людями и к вещам без лишних сожалений, характеризует его с лучшей стороны- и оттого принадлежит он к тем немногим особам, у которых нет ни друзей, ни врагов. Ко мне он относится, бывает, настороженно, бывает, внимательно, он позволяет мне делать то, что желаю, он говорит, что люди раскрываются только тогда, когда их не принуждают, когда от них ничего не требуют и не позволяют им того же в отношениии себя, без этого всего видать натуру. Эта взвешенность, это хладнокровие, которые присутствуют в нём, ещё не раз доведуе меня до отчаяния, ведь я отзывчиво реагирую на все ситуации, не жалею чувств и оплакиваю разочарования, которые Малина не принимает близко к сердцу.
Есть люди, которые полагают, будто мы с Малиной расписаны в браке.
То, что эта возможность есть, что мы можем расписаться, что нечто подобное о нас думают, никак не влияет на наш выбор. Долгое время нам и в голову не приходило, что мы подобно всем станем повсюду зваться мужем и женой. Такая возможность оказалась для нас сущей находкой, но мы никак не используем её. Мы было вдоволь посмеялись.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Глава третья

О последних вещах

Крайний страх овладевает мною в момент прихода нашего почтальона. Малина знает, что кроме дорожных рабочих я особенно чувствительна к почтарю, по нескольким причинам. Хоть мне и стыдно за своё отношение к дорожным рабочим, хоть свидание с ними всегда оканчивается взаимными приветствиями или, же я ограничиваюсь прощальными взглядами из авто на группу загорелых , потеющих на солнце голых по пояс мужчин, которые разбрасывают щебень, разливают битум или поглощают свои тормозки. В любом случае, я никогда ещё не отваживалась никого, да и Малину, который находит мою всё более необъяснимую фобию захватывающей, - тоже, попросить помочь мне завести беседу с рабочими.

Моё расположение к почтальонам, однако, свободно от достойных порицания нечистых воспоминаний. По прошествии многих лет я так и увидела лиц почтарей, ведь я поспешно расписываюсь в притолоке на клочках бумаги, которые они мне подают, часто ещё- старомодными служебными чернильными ручками, которые они носят с собой. А ещё я сердечно благодарю их за срочные письма и телеграммы, которые они мне вручают, не скуплюсь на чаевые. Но я не способна возблагодарить их за письма, которые они мне не приносят. Несмотря на это, моя душевность, моя сверхуступчивость проявляются у двери и по отношению к потерянной или же доставленной по ошибке почты. Во всяком случае, я очень рано постигла очарование получения писем и отправки посылок. И почтовые ящики в подъезде, выстроенные в ряд, спроектированные современнейшими дизайнерами для небоскрёбов, которых в нашей Вене ещё нет, коробки ,которые в столь не к лицу мраморной Ниобе начала века и простороному парадному холлу, не позволяют мне равнодушного отношения к людям, которые наполняют мой ящик похоронками, открытками, проспектами бюро путешествий, зовушими в Стамбул, на Канарские острова и в Марокко. Даже написанные мною послания я вручаю господину Седлачеку или молодому герру Фухсу, чтоб самой не бегать в почтамт на Разумофскигассе, а извещения о переводах и счета, которые роняют мое сердце или окрыляют его, приходять столь рано, что я, босоногая, в спальном халате, всегда нерасторопна с расписками. Напротив, вечерние телеграммы, когда их ещё до восьми часов вечера приносит посыльной, застигают меня в состоянии расслабленности или перестройки. Когда я подхожу к двери с глазом ,покрасневшим от лечебных капель, в полотенце ,наброшенном поверх головы из-за свежевымытых волос, которые ведь ещё не просохли, страшась, что Иван, может быть, пришёл слишком рано, то является всего лишь старый или новый приятель с некоей вечерней телеграммой. Как я благодарна этим мужчинам, которые подобно загнанным зверям повсюду разносят драгоценные дружеские или невыносимые Иововы послания колеся на велосипедах или треща с Сенного рынка на мотоциклах, взбегая по ступеням, кряхтя с ношами, вечно неуверенные, то ли адресат отсутствует, то ли заработают они на адресате всего один или четыре шиллинга несмотря на то, сколь дорога ему весточка, ни словом сказать.

Наконец, сегодня вышел обмен репликами, да не с господином Седлачеком, не с молодым Фухсом, но с неким письмоношей, которого я не припомню, он и на подмене между Рождеством и Новым годом не работал, а потому не имеет оснований для приязни ко мне. Сегодняшний почтальон сказал: "Да вы уж точно получаете только хорошую корреспонденцию, а я-то надрываюсь". Я возразила: "Да, надрываетесь, но мы вначале прочтём, убедимся, вправду ли вы хорошую почту принесли, к сожалению, мне приходится иногда получать неприятности по почте". Этот письмоноша если не философ, то наверняка пройдоха, ведь он с удовольствием припечатал два уродливых конверта ещё четырьмя, с чёрными каёмками. Возможно, надеялся он что весть о смерти порадует меня. Я чувствую, что в этом что-то есть, а насмешка почтальона, возможно, разоблачила меня, есть же братья по разуму лишь среди людей, который и не знаешь, среди случайных письмонош, как этот. Я не желала бы снова увидеть его. Я спрошу господина Седлачека, с чего бы это тут всё ещё работает почтальон-сменщик, который едва ли знаком с нашими домами, который и меня-то не знает, а позволяет себе замечания. В одном конверте лежит предостережение, в другом- чья-то записка, мол, встречайте завтра в 8 ч. 20 мин. на Южном вокзале, почерк показался мне незнакомым, подпись оказалась неразборчивой. Мне надо спросить Малину.
Почтальоны изредка видят как мы бледнеем и краснеем, и именно поэтому их не приглашают зайти, присесть, выпить кофе. Они причастны к вещам, которые страшны, которые они же бестрашно разносят по улицам, и оттого выпроваживают почтарей от двери, с чаевыми или без оных. Судьба их совершенно незаслужена. Вот какое обращение я позволяю им: дураковатое, высокомерное, совершенное безучастное. Ни разу при получении Ивановых открыток не пригласила я господина Седлачека на бутылку шампанского. Вообще-то у нас с Малиной бутылки нампанского не растут, но для господина Седлачека я должна одну приготовить, ведь он видел ,как я бледнела, и краснела, он о чём-то догадывается, он должен что-то узнать.

Наконец, сегодня вышел обмен репликами, не с господином Седлачеком, не с молодым Фухсом, но с неким письмоношей, которого я не припомню, он и на подмене между Рождеством и Новым годом не работал, а потому не имеет оснований для приязни ко мне. Сегодняшний почтальон сказал: "Да вы уж точно получаете только хорошую корреспонденцию, а я-то надрываюсь". Я возразила: "Да, надрываетесь, но мы вначале прочтём, убедимся, вправду ли вы хорошую почту принесли, к сожалению, мне приходится иногда получать неприятности по почте". Этот письмоноша если не философ, то наверняка пройдоха, ведь он с удовольствием припечатал два уродливых конверта ещё четырьмя, с чёрными каёмками. Возможно, надеялся он что весть о смерти порадует меня. Я чувствую, что в этом что-то есть, а насмешка почтальона, возможно, разоблачила меня, есть же братья по разуму лишь среди людей, который и не знаешь, среди случайных письмонош, как этот. Я не желала бы снова увидеть его. Я спрошу господина Седлачека, с чего бы это тут всё ещё работает почтальон-сменщик, который едва ли знаком с нашими домами, который и меня-то не знает, а позволяет себе замечания. В одном конверте лежит предостережение, в другом- чья-то записка, мол, встречайте завтра в 8 ч. 20 мин. на Южном вокзале, почерк показался мне незнакомым, подпись оказалась неразборчивой. Мне надо спросить Малину.
Почтальоны изредка видят как мы бледнеем и краснеем, и именно поэтому их не приглашают зайти, присесть, выпить кофе. Они причастны к вещам, которые страшны, которые они же бестрашно разносят по улицам, и оттого выпроваживают почтарей от двери, с чаевыми или без оных. Судьба их совершенно незаслужена. Вот какое обращение я позволяю им: дураковатое, высокомерное, совершенное безучастное. Ни разу при получении Ивановых открыток не пригласила я господина Седлачека на бутылку шампанского. Вообще-то у нас с Малиной бутылки нампанского не растут, но для господина Седлачека я должна одну приготовить, ведь он видел ,как я бледнела, и краснела, он о чём-то догадывается, он должен что-то узнать.

То, что бывают почтальоны по призванию, что разноска почты лишь по недоразумею может считаться или выглядеть любимым ремеслом, на собственном примере доказал известный письмоноша Краневицер из Клагенфурта, над которым был устроен судебный процес и которого, перед обществом и правосудием опороченного, за растрату и служебную нерадивость приговорили к нескольким годам заключения. Репортажи из зала суда во время слушания дела Краневицера я внимательно читала, так же, как и подобные им, о самых нашумевших убийцах того времени, а мужчина, тогда лишь удивившему меня, ныне я симпатизирую от всей души. С некоего известного дня, не осознав сам причины случившейся перемены, Отто Краневицев перестал разносить почту и принялся неделями, месяцами кряду складировать её в лишь им одним населённой трёхкомнатной старой квартиры, до потолка, он было продал почти всю мебель чтоб освободить место для прирастающей "почтовой горы". Письма и пакеты он не вскрывал. Ценные бумаги и чеки он не обналичивал, никакие жертвуемые матушками сыновьям банкноты, ни прочие не присваивались им. Просто вдруг он, восприимчивый, душевный, большой мужчина не смог разносить почту во вверенной ему округе и именно поэтому мелкий служащий Краневицев вынужден был с позором и скандалом оставить Австрийскую почту, которой полезны лишь выносливые, подвижные и терпеливые письмоноши. Во всяком цеху хоть один отчаявшийся, оказавшийся не в ладу с собой ремесленник да найдётся. Именно разноска корреспонденции вызывает некий латентный страх, некие сейсмические колебания предшествующие землетрясениям, которыми обычно наделяют высокие и высшие профессии, только не почту, которой во всяком "мышления- воли-бытии", дабы не накликать ведомственный кризис, вибрации, которые всё же позволительны почти всем людям, которые, будучи лучше оплачиваемыми и занимающими учёные места, смеют размышлять о Божьем участии, проникаться "онтос он" и "алетейей" или же, по-моему- проблемой возникновения Земли и Универсума! При всём при том некоему Отто Краневицеру вменили лишь низость да нерадивость. Никто и не заметил, что стал вдруг он размышлять, дивиться, а именно с этого начинаются философствование и вочеловечивание, а что касается обвинения в нерадивости, то в некомпетентности его не упрекнёшь, ведь никто кроме него, на протяжении тридцати лет разносившего корреспонденцию в Клагенфурте, не смог бы квалифицированнее его распознать проблему почты, наипроклятейшую суть её.
Ему были полностью вверены наши улицы, ему было ясно, который конверт, газета, пакет верно оформлены и оплачены. Да и тонкие, и тончайшие различия в надписях на конвертах, "Его превосх." или просто фамилия без "госп." и "фрау" при том, "проф. др.др.", говорили ему о тенденциях, конфликте поколений, общественных бедствиях больше, чем наши социологи да психиатры ещё измыслят за многие годы. Фальшь или лицемерие отправителя видел он как на ладони, само собой разумеется, отличал он, кроме всего прочего, семейное письмо от делового, вполне дружеские послания от иных, более интимных свойств- и этот-то замечательный письмоноша, волокший кроме сумки ещё риски своего ремесла, за всех сослуживцев, словно общий крест, должно быть, в своей квартире, перед растущей "почтовой горой" будучи обуян ужасом, сносил несказанные муки сознания, что прочим людям, для которых письмо есть просто письмо ,а газета- всего лишь газета, вовсе невдомёк. Кто как не я, попытавшаяся было собрать и упорядочить собстственную корреспонденцию за несколько лет (чем пока всё ещё занята, хоть копаюсь только в личной почте, которая вовсе не позволяет усмотреть взаимосвязи на порядок выше), стала постигать, что почтовый кризис, хоть и состоялся он в некоем небольшом городе, пусть и продлился он всего несколько недель, положил начало некоему дозволенному, общественному, всемирному, как его часто легкомысленно анонсируют, кризису, дал ему моральное право, и что мышление, которое становится всё более редким, должно быть позволено не только привилегированным слоям и их сомнительным герольдам, но и некоему Отто Краневицеру.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Фрау Лёй(хватаясь за тему): Ты так думаешь, Виктор?
Лёй: Что?
Фрау Лёй: Что Луджи кстати должна снять себе квартиру?
Лёй: Что вы наведьмовали за моей спиной?
Фрау Лёй: Виктор. Прошу тебя, сядь.
Лёй: Ну и что теперь?
Фрау Лёй: Мы её не устроили на учёбу.
Лёй: Ну да что поделать? Ты думаешь, тогда бы она вполне удовлетворила господина медика?
Фрау Лёй: Нет, в лучшем случае, выученная, она бы скорее заметила, что он ей не пара.
Лёй: А теперь ты хочешь посадить её на тихий насест? Думаешь, тогда она станет спать "в лучшем обществе"?
Фрау Лёй: Я желаю, чтоб из-за скромности она не осталась с нами.
Лёй: Она оттого с нами?
Фрау Лёй: Всякая девушка её лет по причине семейной приязни остаётся с родителями, так принято. Всё равно, насколько она близка родителям.
Лёй: И что с того?
Фрау Лёй: Всякая близость оборачивается горечью, Виктор.
Лёй: Я не держу её.
Фрау Лёй: Ты сказал это всерьёз?
Лёй: Да и вообще-то, мне недолго осталось. А потом делайте-решайте сами, как хотите. Пока я тут, жив ещё, она может что угодно...
Фрау Лёй: Нет, Виктор. Я бы хотела это устроить с тобой, и теперь.
Лёй: Луджи совершеннолетняя. В молодости я боролся за женское равноправие. Я не собираюсь лишать прав собственную дочь.
Фрау Лёй (осторожно):Таково моё желание ,на будущее. Спасибо тебе.
Лёй(напряжённо): О, сколь разумно ты поступила: спустилась ко мне. Я ведь вовсе не предполагал.
(Фрау Лёй молчит.)
Хотя, представляю... если меня не будет... а ты вдруг захвораешь, тогда... глянь-ка. Если же... из нас двоих...чисто гипотетически... здоровье сберегу я, а ты...
Фрау Лёй: ...А я умру...
Лёй: Ага. Вот я и поймал тебя. Итак, умру я.
Фрау Лёй (откровенно): Мы все смертные. Если умру я, а ты останешься один, что тогда?
Лёй: Что касается Луджи?
Фрау Лёй: Да, относительно Луджи.
Лёй: Значит, выскажем ей наше общее напутствие.
Фрау Лёй: Да, а оно ей... и ты готов не принять в расчёт её собственный интерес?
Лёй: Если б я лежал один, больной, голодный, в неприбранной квартире...
Фрау Лёй: Тогда она придёт, Виктор. Но есть разница: она обязана жертвовать собой ради тебя или сама вольна сделать это. Разница очевидна.
Лёй: Да, да. Прекрасно.
Фрау Лёй: Обещай мне.
Лёй: Будто я лишаюсь всего.
(Фрау Лёй, ёжась, закрывает глаза.)
(Пауза.)
Ты постоянно жмуришься. Иди-ка приляг.
Фрау Лёй: Сейчас, Виктор. Осталось немного, пустяк. Могу ли я задать тебе глуный вопрос?
Лёй: После которого мне хочется побыть наедине с собой.
Фрау Лёй: Естественно, Виктор... Виктор, да не верися мне, что ты и вправду способен на одиночество.
Лёй: Как прикажешь понимать?
Фрау Лёй: Да никак, вздор. Хотя... если случится что-то не обговоренное нами... сможешь ли ты тогда остаться один? Да почему же? Я так не считаю.
Лёй: Дла чего тогда завещание, Гертруд? "Нижеподписавшийся Виктор Лёй сим обязуется в случае собственной смерти вдове..."
Фрау Лёй: "... не оставаться в могиле, но с достойным себя, возможно, с таким же вдовцом заключить брачный союз", вот как. Для этого не обязательно вначале стать вдовой, Виктор.
Лёй (рассматривает её): Что за чудовищный любовный роман прочла ты, Гертруд?
Фрау Лёй (уходит, взявшись за дверную ручку): "...которую осчастливить по возможности, не хуже прежней..." Я глупа, Виктор, но разыгрываю твою же роль. Спи спокойно. Так хорошо, я снова потанцевала с тобою. Ты не забудь о пальто, завтра...? Оно окажется по твоей мерке, как вылитым...
Лёй: Да твори уж, что замыслила, ты... психологиня!
Фрау Лёй (по-детски, в притолоке): Виктор...
Лёй (оборачивается): Что?
Фрау Лёй: Благодарю тебя.
(Лёй смотрит в стол. По прошествии некоторого времени он всё-таки оборачивается, видит: её больше нет здесь. Медленно берётся за газету. Едва ли осилив абзац, он глотает, встаёт: ничего. Глотает снова: есть. Он мрачнеет, но вслед за тем снова рад: горло больше его не беспокоит.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы