Зимой он с Лени ходил в горы, на Ракс, в выходные, да, он точно помнит. Ещё бы, помнит. Он замёрзли, продрогли, перепугались, столько раз прижимались друг к дружке в ту ночную бурю. Множество слишком жалких покрывал они сначала взаимно уступали, а затем в полусне тянули на себя. Накануне он познакомился с Минором и доверился ему. Он побежал к Минору потому, что не знал ,что делать и как быть, вообще не знал, как начать, и врача знакомого у него не было: он ,да и Лени тоже, ещё не знали женщин. Лени был столь юна, он был тоже юн: их неведение растрогало сведущего или разыгрывавшего из себя знатока Минора. Тот предложил таблетки, которые посоветовал Лени принять накануне вечером в кемпинге для лыжников. С Минором он всё обсудил и , хотя чувствовал себя жалким, "знаток" ему позавидовал. (Девственница, которая не попалась мне в этом городе? Начистоту, дружище!) Он напился за компанию- и с миноровым перегаром вдохнул его жизненных взглядов. (Вовремя порвать. Вариант один. Выпутаться из аферы. Думать о будущем. Камень на шею.) Но снежной ночью ужасался он самому себе, Минору, Лени, которую не хотел трогать: с той поры, как узнал, что ей предстоит, больше не желал он этого костлявого тщедушного тельца, не хотелось ему трогать эту безвкусную скороспелку, и потому он поднялся ночью и ещё раз спустился в гостевую, присел за свободный стол и пожалел себя пока не оказался в компании, пока две блондинки-лыжницы не подсели к нему, пока они не захмелели- о он пошёл за ними наверх, следом, как приговорённый, на тот же этаж, где, в другой комнате, Лени лежала и плакала или плакала во сне. Когда он оказался в комнате с двумя девушками и расслышал свой смех, всё показалось ему простым  и лёгким. Всё ему далось и уда`лось: это было так просто, правда, ему пока недоставало верной установки, но дело наживное- итак, отныне и навсегда. Он ощутил себя со-знателем некоей тайны лёгкости ,дешевизны и допустимых злодеяний. Ещё до того, как он впервые поцеловал блондинку, Лени была им брошена. Прежде, чем он, уже не противясь ,отверг стыд- и запустил руку в волосы другой, со страхом было покончено. Но позже пришла расплата: он так и не смог укрыться от резких словечек и дикого лепета, которые полонили его. Дороги назад не было- и он, не сомкнув глаз, расплатился ими за всё, что ему прежде и после дарено было увидеть ночами когда горел свет. Утром Лени исчезла. Когда он вернулся в Вену, то заперся на пару дней у себя, к ней не пошёл, никогда уж не наведался к ней, и не слышал о ней больше. Только год спустя оказался он в Третьем округе, зашёл в тот дом, но Лени там больше не жила. Он не решился справиться насчёт нового её адреса- а то зачастил бы сюда, с мольбами, коль жила б на прежнем месте. Иногда в кошмарах он видел её, распухшую утопленницу, плывущую вниз по Дунаю или- прогуливающуюся с детской коляской в парке (в такие дни он обходил парк стороной) , или без ребёнка- как ей с дитём управиться? продавщицей за прилавком, обращающуюся к нему не глядя, мол, чего изволите? А также представлял себе её в счастливом браке с коммивияжёром, в провинции. Но он так её и не увидел. И он зарыл это в себе настолько глубоко, что лишь изредка видел наяву картину ночного снегопада, бурю, от которой они убежали к окошкам кемпинга занесённым метелью, к свету, который горел над тремя сплетёнными телами- и к хихиканью, ведьмовскому хихиканью, к шевелюрам блондинок.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Он всё труднее просыпался по утрам. Он смаргивал редкие лучики, переворачивался на другой бок, зарывал голову в подушку. Он молил сна. Гряди, осень-красна. В этом октябре последним розам...
Есть где-то остров, о котором ему рассказывали, в Эгейском море: на нём только цветы, и ещё каменные львы растут- тоже цветики, у нас они редко и ненадолго распускаются, а там- дважды в год, крупные и яркие. Они корнями пронзают скупую землю, обветренные каменные утёсы. Скудость они претворяют в бедность красы.
Он часто спал и поздно пополудни, а затем любовно ждал вечера. Он всё избавлялся сном от недовольства и набирался сил. Иногда время ему казалось уже ничего не стоящим, уже бесполезным. Ему ничего не хотелось предпринять чтоб обрести довольство, чтоб расшевелить желания и честолюбие, чтоб остаться в жизни.
Этот уходящий год выдался скупым на свет. И солнечные дни были мрачны.
Он теперь наведывался на пятачок, в "гетто" или в кафе извозчиков на Травестере и там пил врастяжку, день изо дня в урочный час, своё кампари. Он довольствовался мелочами, смаковал их. Самоумаление он принимал как должное. В телефонную трубку он часто бросал: "Мои любимы, сегодня, к сожалению, не смогу. Возможно, на следующей неделе"... Через неделю он отключил телефон. И отписывать свои обязательства и объяснение он прекратил. Столько ненужных часов провёл он с другими, а теперь, вовсе не нуждаясь во времени, он его сгибал часы к себе, обонял их.  Он научился наслаждаться временем: его вкус оказался чист и здоров. Он возжелал совсем уйти в себя, ограничиться. Этого никто не заметил, или никто из окружающих не захотел поверить в это. В их представлениях юбиляр оставался расторопным малым, пострелом, который везде поспел- и он в городе изредка встречался со своим туманным образом, и приветствовал его как старого знакомого, как призрак: отшатываясь. Это -не он, ныне он стал иным. Он хорошо переносил своё одиночество, не жалел ни о чём, снёс воздушные замки желаний, покончил с упованиями- и ото дня ко дню становился всё проще. Он стал унижено подумывать о мире.  Он искал урока, желал службы.
Посадить дерево. Произвести ребёнка.
Довольно скромно? Довольно просто?
Когда он оглядывался было: участок земли, женщина... а он знает людей, которые сотворили это во всей скромности... , далее: он смог бы по утрам в восемь из дому хаживать на работу, смог бы занять место, исполнить роль в общем роду, ежемесячно оплачивать мебель в рассрочку, государственный детский сад. Он смог бы, он этому обучился, ежемесячно с благодарностью взирать на дензнаки ,а затем расходовать их, устраивать уютные уикенды себе и своим. Он завертелся бы не в одиночку, так и прожил бы.
Это ему бы хорошо удалось. Особенно посадить дерево. Он бы рассматривал его ,во все времена года, прибавляющего по кольцу к стволу, позволял бы своим детям лазать по веткам. Хотя он не ест яблок, всё равно, пусть будет яблоня. И завести сына- это ему по нраву, хотя, когда видит чужих детей, их пол ему безразличен. У сына тоже были б свои дети, сыновья.
Но урожаи далёкие, там ,в саду, которые соберут другие в то время, когда его жизнь кончится! Это ужас! А вот- вся земля полнится деревьями и детками: кособокими ,неухоженными деревьями и голодающими детьми- и никакой им помощи извне, никто не тянет их в достойную жизнь. Окультурь дичок, прими этих детей, сделай это если можешь, и сбереги от порубки хоть одно дерево, а тогда говори!
Надежда: уповаю на то, что ничто не выйдет так, как на то надеюсь.
Надеюсь, что когда прибудет мне, окажусь и с деревом, и с ребёнком, то -до времени, когда иссякнут все мои желания и возможности. И тогда я с обоими обойдусь справно, и смогу расстаться с ними в смертный час.
Но я ведь живу! Живу! И оттого нечего трястись.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

... но наступил день- и моё время вышло, и я взяла расчёт. Это было поздней осенью. С кустов осыпались вялые ягоды, а стада спускались с холмов, промёрзшие и голодные, поскольку с горных лугов ветер ночью сорвал траву и рассыпал её по скалистому берегу. По серебряным рельсам, двум последним лучам солнца прочь унёс меня поезд. Ночью я достигла границы. Таможенники конфисковали мой багаж, а когда я захотела было разменять деньги, выяснилось, что тут в ходу иная валюта. На мою родину отсюда никто никогда не возвращался- и обменного курса просто не было. Итак, мои деньги обесценились.
Но я не пала духом. Уже в первом городе я познакомилась со многими добрыми людьми- они пособили мне чем смогли- и я вскоре нашла себе работу на фабрике. Позже я поступила в одну дорожно-строительную фирму. Это была весной, я увидала первую трассу, великолепное шоссе, по нему катили сверхтяжёлые грузовики, великолепную трассу, что вела прямо к морю. Но море было ещё далеко, на пути к нему- множество стоянок: маленькие города и очень большой, Мировой Город был среди них. Некоторые хронологи предполагали, что он вознёсся на руинах Вавилона, но их авторитетные истории казались мне блёклыми и ничтожными на фоне действительности.
Этот город всё не отпускал меня, ибо всё чем только я ни занималась -то ли играла на бирже, то делала машины, то повышала урожайность плантаций, сопровождал успех паче моих чаяний. Кргда меня впервые пропечатали в газете, я была счастлива как никогда раньше- и решила остаться тут. Хотелось почаще ездить к морю, но до этого не доходило, поскольку мне надо было справляться с новыми взятыми на себя обязательствами, решать новые, сверх прежних, задачи- только успевай.
Редкими вечерами, очень уставшая, ездила я по трассе до последнего поворота к морю- и там, останавливаясь, вытаскивала из задавленного ежедневным трудом воображения виды недосягаемого моря , и замирала под бездонным небом, смыкавшимся дальше берега с океаном. Когда одержимость иссякала, я, отрезвевшая, катила обратно, успокаивая себя: мол, эта поездка ещё состоится, а я за миг свидания ничего особенного не добавлю к тому, чем уже владею.
Годы приходят и уходят, люди приходят и уходят: я пришлась ко двору и времени, и людям: теперь у меня есть своё место под солнцем.
И вот, настигает меня уже несколько дней ,мгновениями, когда я слишком занята чтоб отвлечься, пение флейты, разорванная ветром мелодия, некий ослабленный простором зов, и кажется мне, что он доносится с побитых осенью холмов, граничащих с безупречной синевой утреннего неба. Или это перезвон овечьих колокольчиков :стадо рыщет долиной и упирается в склон? Или это слышится дрожащий напев той солнечной колеи, что ведёт к хижине у ручья, а оттуда прямиком впадает в солнечный шар, великий всеобъёмлющий странноприимный вокзал, куда приходят все небесные составы?
Тогда я принимаюсь пытать тайну собственного успехов, и доложу вам, если удастся мне достичь моря, все пути и водоёмы означить своим именем- и тогда не расстанусь с надеждой вернуться на закате домой , ухватиться за дивных пастухов, холмы и ручьи моей родины -и предъявить то, что уже достигла и осуществила. Но валюты здесь и там по-прежнему разные: если и вернусь, то разве что немного постаревшей и усталой, и едва ли утолю сердце своим возвращением.
И снова одолевает меня уже окрепшая с ветром мелодия, из страшного близко непонятный, жалящий зов, и мне кажется, что доносится он из этого, бьющегося  надо мною сердца, а к дрожащей груди прильнули осенние холмы, а безупречное небо пробирается, чтоб убить, в меня. Или это - перезвон моего колокольца, а тоска моя стремится к кустам чтоб собрать красные, спелые плоды последней осени? Или это гудит мерцающая на закате колея, которой еду я к домику над ручьём, а оттуда- прямиком к оплывшему солнечному шару, что будто великанский, тонущий вокзал, принимает всех странствующих домой, на небо?

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

1
когда мне было лет восемь
я услышал на улице слово пизда
хотел спросить у родителей
что оно означает
(мы сидели на кухне и ужинали
с потолка свисала голая лампа)
так и не спросил
почему?

4
я был отстающим
и света приходила ко мне домой помогать делать уроки
(такая у нее была общественная нагрузка)
я громко читал учебник
а она залезала под стол
расстегивала мне штаны
и сосала член
*
школу она кончила с золотой медалью

6
соседка тетя Лида
сказала родителям
что я всегда ссу мимо унитаза
(как ни зайдешь всегда лужа!)
меня выдрали
потом оказалось что текла труба
которая соединяет унитаз и бачок

7
у меня была игрушка - кот в сапогах
был еще велосипед
коту я отломал ноги
а велосипед вскоре украли

(с) Евгений Горный "Поэзия"

ДНЕВНИКИ СВАРЛИВОЙ КОШКИ

...Я никогда не задаю вопросов (особенно лишних)... На них никто не ответит правдиво. А на ложь у меня аллергия (как, впрочем, и на людей). Снадобья от этой напасти не изобрели. И вряд ли кто-то (когда-то) даст название этой хвори... Если приглядеться повнимательнее, не так уж она и страшна, чтобы объявлять ей войну. Летальных исходов в медицинской практике пока не наблюдалось, поэтому бороться и сражаться с этим бойцом невидимого фронта по большому счету бесполезно. Добрая половина человечества заражена непонятной тягой к поискам истины. Но - есть!!! Есть в мире совершенство! - и, посему, вторая добрая половина живет по законам диаметрально противоположным...
...Каждое утро, просыпаясь от хронического недосыпания, я думаю - а не принадлежишь ли и ты к этой второй "доброй половине"?.. Или в ажурный узор обстоятельств вплетаются фатальные нити моего невезения, имя которому - Ты. Имя которому - Ожидание. Имя которому - Одиночество...
Иногда я встречаю тебя, и мне кажется вновь -
это именно ты, ведь ждала я тебя эти годы...
и в мгновенья иные вскипает остывшая кровь,
я бегу, я лечу, я кричу - ты ли это, Любовь?...
и тогда мне не надо уныло-постылой свободы...
но, тебя разглядев, ухожу... и не чувствую снов...
это снова не ты...
все вокруг раскрывают зонты...
у меня его нет...
пожелай мне хорошей погоды...

...Как безобразен мир, как поразительны люди... Странно, но в каком-то уголке моей бесприютной кошачьей души притаилась недремлющая, чуткая, доверчивая сука, способная ждать, верить, сносить мелкие предательства и большую ложь, списывая всё на чьи-то усталость и раздражительность (...подумаешь, пнули... не убили же...), списывать всё на вечную нехватку времени (...жизнь коротка... глупо тратить её на меня одну...)...И, отупев от асфальтовых испарений, смотреть в окно и ждать - звонка, слова, явления Тебя... Часами слушать автоответчик - я не умею оставлять сообщения. Я не умею говорить в пустоту. Мне нечего сказать... Я так привыкла молчать..."...О, донна Роза... Я старый солдат, не знающий слов любви..." Я раздарила себя по частям. То, что осталось - жалкое подобие меня. Я - манекен. Мною можно любоваться, но любить меня нельзя. У меня замерзшее сердце. И - увы!- не Снежная Королева превратила его в лед. Конечно, можно попытаться что-то изменить, исправить, но уйдут сотни лет на разморозку и подогрев... Такой жертвы я не приму... Слишком бесшансово...
...Вас, людей, надо беречь и жалеть.
И заносить в Красную книгу.
Или содержать в барокамерах,поддерживая угасающую ниточку жизни (...нам легче. У нас их девять...).
И наблюдать со стороны за вашими повадками - спаривая и размножая, соединяя и разделяя по воле Того, Кто Знает Все...
...Но Ложь - превыше всего.
Ложь - святыня.
Ложь - предтеча.
Ложь - фундамент (душу заливают бетоном и на ней уже ничего не растет. На ней строится жизнь).
Ложь - во спасение (если всегда говорить правду, можно, конечно, остаться воином. В поле. С цифрой "1" на груди и барабаном на шее...)
Но мое идиотское одиночество и непонятливость ещё не повод окунать меня при каждом удобном случае в дурно пахнущую коричневую субстанцию... Я выплыву... Я - подобное в подобном...